Текст книги "Лесные дали"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
– Не мышонок хитрый – кошка дура, – резюмировал Чур.
– Так уж и дура, – не согласился Чупров. – А может, они союзники, почем знаешь – может, у них такой уговор есть – друг другу помогать. А то нет?
– Не, с испугу она. Всякая тварь по-своему защищается – философствовал Хмелько. – Возьми обыкновенного дрозда. На сороку или на ворону, когда те у них яйца или птенцов воруют, как они набрасываются? Всем миром, потому как в одиночку дрозду с сорокой не справиться. Так они стаей. Со всех сторон налетят, как эти истребители на бомбардировщика, и давай на лету клевать. Только пух от сороки летит.
– Дрозд хитер, – включился Чур. – Он и с нашим братом, с человеком, ловко воюет. Пометом хлещет. Когда у дроздов гнезда – в лес не ходи либо подальше от гнезд держись, а то обгадят всего с головы до ног. Летит он на тебя, окаянный, что твой штурмовик, и, значит, бреющим… пометом.
Появление лесничего прервало разговор. Погорельцев, подтянутый, важный, начальнически оглядел всех, улыбнулся, в тон сказал шутливо:
– Веселые байки рассказываете? Кто главный закоперщик?
– Чур у нас специалист… по басням, – ввернул Чупров. – Главспец со стажем.
Погорельцев покровительственно улыбнулся, показывая всем, что настроение у него отличное и собрал он лесников и рабочих, чтоб сообщить им нечто приятное и порадовать. Расспросив лесников, как на их участках перезимовали посадки и есть ли порубки, он сообщил, что недельки через две начнут выделять делянки под сенокосы, а до этого всему лесничеству предстоит выполнить чрезвычайно ответственную и почетную задачу. Сказав это, он сделал внушительную паузу, подогревая нетерпение, и повторил:
– Да, именно почетную и ответственную. Это слова Петра Владимировича Виноградова, директора нашего лесхоза.
И снова пауза, интригующая, важная. Валентин Георгиевич сделал строгое лицо и продолжал:
– С завтрашнего дня весь личный состав нашего лесничества, то есть лесники и рабочие, направляются в район на целую неделю… на строительство жилого дома, который строится для сотрудников лесхоза.
Все четырнадцать человек одновременно издали удивленный возглас, и сразу наступила звонкая, струнно-натянутая тишина. Погорельцев продолжал:
– Это приказ директора, и касается не только нашего лесничества. После нас пойдут работать на неделю Каменское лесничество, затем Климентовское. Я считаю, что наша неделя удачная – никаких особых дел в это время у нас нет. Нас хотели было на июнь, но мне удалось уговорить Петра Владимировича… Сами понимаете – в июне начнутся сенокосы.
– Оно конечно… лучше сейчас, чем в июне, – отозвался Хмелько и вздохнул.
Тогда поднялся Чур – он сидел возле окна, – посмотрел почему-то на свои заляпанные грязью сапоги и, упираясь рукой в подоконник, сказал:
– Как это, Валентин Георгиевич, никаких особых делов нет? А огороды?.. Земля смотри как сохнет.
– Успеем, за неделю ничего не случится, – махнул рукой Хмелько. – Лучше прогреется.
– Это у тебя, Филипп, низина, – заговорил Чупров. – А у меня, к примеру, и у Чура – песок. Хоть завтра паши. А к тому же прикинь: всего четыре лошади. Пока до тебя очередь дойдет…
– Товарищи, товарищи, не будем торговаться. – Погорельцев поднял руку. – Приказ есть приказ. Какие могут быть разговоры: песок, глина. Успеем. Все успеете. Не в этом дело. Я хочу предупредить вас: работать на совесть, поработать эту неделю так, чтоб мне не пришлось за вас краснеть перед начальством. Особенно я обращаю внимание товарища Чура. Никаких чекушек, чтобы ни единой капли, ни глотка: по одному человеку будут судить о целом коллективе. Предупреждаю, никаких поблажек, и скидок никому не будет. Дело ответственное и почетное. И чтоб без выговоров и разных взысканий, – закончил он решительно и сурово. – Может, есть вопросы?
– Выговор – не хвороба. С выговором да с чужой женой можно всю жизнь прожить, – в шутку отозвался Чупров.
Лесничий уже хотел было на этом и точку поставить, но…
– У меня вопрос, – сказал Ярослав. Погорельцев впился в Серегина острым, предостерегающим взглядом. – Я понял вас, Валентин Георгиевич: сейчас у нас, у лесников, никаких особых дел нет, и поэтому нас бросают на строительство какого-то дома.
– Не какого-то, товарищ Серегин, а жилого дома для работников нашего лесхоза, – с выражением подчеркнутого недовольства перебил Погорельцев.
– Это не важно, – ответил Ярослав. – Во всяком случае, никто из сотрудников нашего лесничества не будет жить в том доме. Но не в этом дело. Вы сказали, что у нас нет сейчас особых дел. А лес, охрана леса – разве это не особое для нас дело, не главная забота лесника?.. Мы получаем зарплату за то, что охраняем лес, бережем его, ухаживаем за ним. И вдруг оказывается, что это второстепенное. Главное же – сенокос, огороды и, наконец, строительство дома. Но у лесника есть главная его обязанность – беречь лес. И особенно сейчас, когда сошел снег и начались самовольные порубки. Я вам уже докладывал о Сойкине.
– Да что Сойкин, – поморщился Погорельцев. – Я вообще отказываюсь вас понимать. Вы только что демобилизовались, а дисциплины элементарной не знаете. Уважения у вас нет.
– Насколько я понимаю, здесь не армия, – сдержанно сказал Ярослав. Лицо его уже пылало. – И восстаю я не против дисциплины, а против беспорядка. Да, да, против произвола и беззакония! А если уж вы сослались на воинские порядки, то вот вам аналогия: часовой стоит на посту, и вдруг какой-то командир Виноградов или Винокуров говорит: бросай пост и иди строить дом. Возможно ли такое? Вы допускаете?
Он смотрел Погорельцеву прямо в глаза. Лесничий произнес вполголоса, но угрожающе:
– Не "какой-то Виноградов". Наш непосредственный начальник, который несет ответственность за лес так же, как и вы, и я, и еще в десять раз большую.
– За свой участок отвечаю я, – не совладав с собой, вдруг резко произнес Ярослав. – И считаю незаконной, антигосударственной практикой отвлекать лесников на посторонние работы.
Все замерли, затаились в ожидании раскатов грома. Но громовержец-лесничий сказал очень тихо, спокойно, не глядя на Ярослава:
– Хорошо, Серегин, вы не пойдете завтра на стройку, я освобождаю вас от участия в ответственном мероприятии, потому что с таким настроением можно зябликов считать, картинки рисовать, а не серьезное дело делать.
Никто из лесников даже не улыбнулся, и Ярослав ответил уже несколько задиристо:
– Своего настроения я не скрываю. У меня есть желание вот сейчас же сесть за стол и написать в "Правду" и нашему министру. Я убежден, что не министр такое придумал, а сам товарищ Виноградов.
– Это ваше частное дело – пишите хоть в Совет Безопасности. Бумага все стерпит, – с напускным хладнокровием ответил Погорельцев. – Писать – не дом строить.
Погорельцев назначил Хмелько старшим группы и ушел в кабинет, злой и растерянный. Он сразу поверил, что Ярослав напишет и в "Правду", и министру, а так как распоряжение директора лесхоза и Погорельцев считал неправильным, то неприятности не миновать. Прежде всего неприятность обрушится на Виноградова, а от него рикошетом ударит по Погорельцеву. Тот же Петр Владимирович упрекнет: "Это ты расплодил у себя кляузников. Не мог вовремя пресечь". А как его пресечь? Ничем не припугнешь. А не лучше ли позвонить Виноградову и рассказать все, как есть. Если что, потом можно будет сказать: "Я ж вам докладывал, Петр Владимирович, предупреждал".
И он снял телефонную трубку. Виноградов выслушал Погорельцева внимательно, не перебивая. Задал несколько вопросов о Серегине; кто он, откуда, и что за птица, и в заключение сказал:
– А ты его пришли ко мне… Сегодня, сейчас. Я сам с ним поговорю.
Погорельцев с облегчением вздохнул и крикнул в открытую дверь:
– Екатерина Михайловна! Позовите ко мне Серегина.
В то время как Погорельцев разговаривал по телефону с директором лесхоза, терраса конторы лесничества напоминала пчелиный улей, выставленный по весне в сад. Первым поддержал Ярослава Чур, и вовсе не потому, что собирался попросить у него трешку.
– Я за справедливость! – шумел он, мотая тяжелой головой. – Летом от темна до темна сено косим. А для кого? Сами не знаем, потому как нам не говорят – скрывают.
– Для подсобного хозяйства, – пытался урезонить его Филипп Хмелько.
– Что еще за подсобное? Кому оно подсобляет? – не унимался Чур. – Нет таких законов, чтобы заставлять меня работать неизвестно на кого. И правду Ярослав говорит: лесник на то и лесник, чтобы за лесом присматривать, а не дома строить и не сено подсобникам заготавливать. Верно, Иван, я прав?
Он уставился мутными глазами на Чупрова.
– А то нет?! – подтвердил Чупров, суетливо мечась взад-вперед. – Лето, сушь, пожары, опять же самые порубки, потравы на делянках молодняка – лесник должен из леса не выходить и денно и нощно, а его отстраняют. Кому-то сено понадобилось.
– Кому надо, тот пусть и косит. Мы не батраки. Верно, Филипп? Нет, ты скажи, правду я говорю? – приставал Чур, но Хмелько только мычал что-то невнятное, осторожно, боязливо поглядывая на Ярослава, поступок которого никак не укладывался в его понятии. Разве можно выступать против начальства? И так смело. А этот Чур, ну чего он пристал? – Молчишь, Филипп? Знаем, почему молчишь. Потому что сам в батраках ходишь. У Погорельцева!
Хмелько метнулся было в сторону, потом к двери, будто хотел уйти от беды, да опомнился, вернулся: еще, чего доброго, подумают, что пошел начальству ябедничать. Ведь он понял, из-за чего Чур так его назвал. А Чупров уточнил, для Серегина специально пояснил:
– Батрак, Филипп, А то нет?! Сено для Погорельцева косишь? Каждый год. И ты, и сын твой. А он тебе за это платил? А? Скажи – платил?
– Не твое дело. Может, и платил, – отмахнулся Хмелько. "Что за люди – и какое им дело?.. Оно конечно – труды. И для своих коров накоси, и для коровы лесничего накоси. И для какого-то подсобного хозяйства накоси. А годы не те. Попробуй-ка, отмахай косой. Руки всю ночь ломит, и спина гудит, как телеграфный столб. Хорошо, сын помогает".
– А тетя Феня на кого батрачит? – наступал Чупров.
– Нас это не касается, – отмахнулся Хмелько.
– Вона как, – подхватил Чур. – Его не касается А кого должно касаться. Меня? Чупрова? Ярослава? Екатерины Михайловны? Погорельцева? Скажи – кого? – Он поднялся, нескладный, высокий, длиннорукий, голосом с хрипотцой говорил уже Ярославу: – Тетю Феню знаешь?
– Уборщица наша? – ответил Ярослав, внимательно слушая Чура.
– А по штату числится лесником. Что, не знал? Зарплату получает как лесник. А уборщица так, для виду. Подметет, протопит и уйдет, потому как дома у нее главное хозяйство. Две коровы: своя да Погорельцева, два кабана – свой да опять же Погорельцева. За ними уход нужен. А кто будет ухаживать? Сам Валентин Георгиевич? Или супруга его? Так ей некогда, она при деле – учителка. Вот и батрачит тетя Феня.
– Она что, жалуется? Кто ее заставляет? – петушком подбежал Хмелько.
– Зачем жаловаться? Ей неплохо, – спокойно посмотрел на него сверху вниз Чур и скаламбурил: – Будешь жаловаться – не будет жалованья.
При появлении Екатерины Михайловны все умолкли.
– Ярослав Андреевич, вас просит Валентин Георгиевич, – сказала она многозначительным тоном и скрылась за дверью.
Серегин возвратился от лесничего через три минуты, встреченный молчаливым вопросом лесников, в глазах которых он теперь, окончательно утвердился как человек большой справедливости, честный и смелый. Объявил весело:
– Товарищ Виноградов желает со мной лично познакомиться. Еду в город.
Чур свистнул, подняв взор к потолку, а Хмелько то ли с сочувствием, то ли с укором покачал головой, приговаривая неопределенно:
– Вот так-то, значит,
– И ничего не значит. Не пугай – не на того напал, – скороговоркой отчитал Чупров. – Ты, Серегин, держи линию твердо, как солдат. За тобой правда. А то нет?
– Передай этому самому Виноградову, что лесники не пойдут на его особое задание, – сказал Чур, размахивая длинными кулакастыми руками, и прибавил, взглянув ехидно на Хмелько: – Все, окромя батраков.
– Это вы уж сами скажите.
– И скажем. А то нет? – горячился Чупров. – Вот пойдем к Погорельцеву и скажем.
Все были на стороне Серегина, только Хмелько метался по террасе и никак не мог определиться. Пожимая плечами, ахал, вздыхал, приговаривая:
– Дела-а-а, братцы. – Он как будто и Ярославу сочувствовал, советовал сердечно: – Ты уж большое начальство не звери, лучше по-хорошему. Начальство, оно, сам знаешь, не любит, когда ему перечат.
– Да вы за меня не беспокойтесь, Филипп Зосимович, – улыбнулся Ярослав. – Недалеко от лесхоза горком партии. Разберемся, кто прав, а кто ошибается.
– А то нет?! – подбежал Чупров. – Из лесхоза иди в горком. К первому секретарю. Непременно. И про все расскажи: и про сенокосы, и про коров, и про тетю Феню.
От лесничества Ярослав пешком пошел по шоссе, чтоб сесть на пригородный автобус, который ходит здесь с интервалами в тридцать минут. Где-то в вышине, осененный голубым небом, неумолчно переливался серебристый ручеек жаворонка, чистая, прозрачная, как воздух и синь, мелодия его. Неутомимые жаворонки, ослепительное солнце, синее-синее небо, сладковатый воздух, от которого кружилась голова и сильнее стучало сердце, отвлекали Ярослава, и он перестал думать о Виноградове, о Погорельцеве, но твердо решил доказать свою правоту во что бы то ни стало. Нет, он не хлопнет дверью и не напишет заявление с просьбой уволить по собственному желанию, потому что такое означало бы расписаться в своем малодушии. И лес он уже не оставит, потому что должность лесника его вполне устраивает. Зачитываясь книгами о лесе, он понял, что это и есть его настоящее призвание: не живопись, а именно лес, сочетающий в себе и поэзию, и живопись, и музыку. И тогда он решил готовиться поступать в институт лесного хозяйства.
Асфальт шоссе, сухой и теплый, казался каким-то легким, веселым. По нему хотелось бежать. Ярослав пошел до автобусной остановки, распахнув полы куртки и сбив на затылок серую кепку. Вдруг с проселочной дороги на шоссе не выскочила, а медленно выползла машина "Москвич". За рулем сидел Кобрин, а рядом с ним Пашка Сойкин. Ярослав узнал их, и они узнали его. "Москвич" дал газ и вскоре скрылся за бугром.
Мысли копошились в голове Ярослава, как весенние муравьи. Выходит, тетя Феня батрачит у Погорельцева. Ну, так получается. Вдвоем живут, оба работают. У них корова, кабан. Зачем им это? Жадность? Неужели и Алла Петровна?.. Нет-нет, этого быть не может. Просто она не знает, что тетя Феня числится по штату лесником… Да, но она не может не знать, что у них есть и корова, и свинья, и что кто-то посторонний – не сами же! – ухаживает за этой скотиной. А может, Валентин Георгиевич обманывает ее, говорит, что платит тете Фене? Да. Наверно. Только так. Иначе что же?..
Пока Ярослав дожидался автобуса, события развивались совершенно неожиданным для него образом. Афанасию Васильевичу не сиделось дома. Пчелы были выставлены в сад, коры волчьего лыка и листьев брусники он заготовил достаточно. Посадил вдоль забора три рябины, две лиственницы и четыре куста ирги. Все это было сделано еще вчера. А сегодня, соскучившись по людям, решил навестить своих знакомых. Оседлал Байкала и мелкой рысцой затрусил к лесничеству. Ярослава не застал, зато попал в разбуженный муравейник лесников. Они окружили старика, со всеми подробностями выложили ему все, что тут происходит. Он забеспокоился, как бы парень сгоряча дров не наломал. Надо что-то предпринять.
– Ты, Василич, теперь на пенсии, вроде как депутат. Ты должен свое слово сказать начальству, – продолжал Чупров. – А то нет? Должен, непременно.
– И скажу, – ответил подогретый общим настроением старик. – До горкома дойду, к первому секретарю и к министру, если на то пошло.
– Дойди, непременно дойди. И Серегин тоже в горком собирался. Там и повстречаетесь, – подбивал Чупров.
Взволнованный Афанасий Васильевич вошел в кабинет Погорельцева. Поздоровались. Валентин Георгиевич предложил сесть, при этом буркнул недовольно, не скрывая своего состояния.
– Что такой сердитый? – спросил Рожнов, будто ничего не зная о происшедшем, и сел не на диван, а возле стола, за которым сидел лесничий.
Погорельцев вздохнул и, уставившись налитыми глазами в бумаги, пробубнил:
– Всучил ты мне работничка. Век буду благодарить.
– Ярослава-то? – все так же невинно проговорил старик. – Ну вот видишь. А ты не верил. Я ж тебе сразу сказал – парень правильный, честнейший и дело любит. Дай бог таких побольше.
Погорельцев поднял на Рожнова колючий, тяжелый взгляд:
– Сволочь он порядочная. Паршивец.
– Ого, слова-то какие? Это как понимать?
– А так и понимай. На твоей совести он.
– Ну, ты мою совесть не трожь – она чиста, – рассердился старик. – А слово "сволочь" не к месту сказал. При себе его оставь – по справедливости. А мне позволь телефоном воспользоваться. – И, не дожидаясь разрешения, потянулся к телефонной трубке. Погорельцев сделал недовольную гримасу, но Рожнов уже говорил в трубку: – Девушка, будь ласкова, красавица, позвони в Словени председателю колхоза… Правление? Ты, Никитич? Здорово живешь. Это я. Рожнов… Вернулся, а то как же. У меня к тебе дело есть… Государственное. Где мне тебя поймать? Сейчас, конечно, сейчас – экстренно. В горком? Ну что – хорошо. А я из лесничества. Будешь ехать по пути – останови на минутку. Я буду ждать. Ну и ладно. – И положил трубку. Решительный вид и ершистость старика насторожили Погорельцева. Он понял, что старик в курсе событий и разговор его с председателем колхоза тоже, очевидно, имеет отношение к делу.
А Рожнов хитрил. Встал, этак тяжело кряхтя, собираясь уходить, сказал с каким-то намеком:
– Ну да ладно: бог не выдаст – свинья не съест, – и повернулся к двери.
– Уже уходишь? – остановил его вопросом Погорельцев. – Что ж не расскажешь, как гостилось у сына?
– Да что тебе до моих рассказов, у тебя своих забот полон рот. Можно сказать, сущий бунт устроил.
– Не я устроил, а твой Серегин, – совсем миролюбиво отозвался Погорельцев.
– Разберутся – дело нехитрое.
И опять тайный смысл уловил в его словах Погорельцев и что-то обидное для себя. Не сомневался, что старик держит сторону Серегина, старый ворон даром не каркнет. Затем и приехал. Не вытерпел, полюбопытствовал:
– А что у тебя за государственное дело к Кузьме Никитичу? Может, я помогу? Или тайна?
"Ишь, учуял", – подумал Рожнов о лесничем, а вслух сказал:
– Да ты уж помогай Виноградову. А я себе найду помощников понадежней. – И, внушительно помолчав, вдруг выпалил: – В горкоме.
Погорельцев кисло поморщился: какого черта они пугают? Но тут же его осенила мысль: Кузьма Никитич член бюро горкома, авторитетный человек в районе и в городе, председатель колхоза-миллионера, депутат Верховного Совета. Так вот зачем его хочет видеть Рожнов. Сжав в кулак свой круглый мягкий подбородок, сказал устало и дружелюбно:
– Горком в наши дела не вмешивается. У него своих хлопот хватает.
– Вот и плохо, что не вмешивается, – бойко подхватил старик. – Партия вмешивается, партии до всего дело есть, некоторые работники горкома нашего, выходит, в стороне стоят. В лесу живут, а леса не видят. Ждут, когда в их скверике срубят последние лиственницы и клены. А заодно и голубые елки. Под Новый год. Вот было бы весело.
Погорельцев сокрушенно усмехнулся. Он видел и понимал справедливость доводов старого лесника, но сказал противоположное:
– Зря ты, Афанасий Васильевич, лезешь в это дело. Без тебя разберемся. Зачем нервы трепать? Получаешь пенсию, обеспечен всем. Живи себе на здоровье, отдыхай. Ты заслужил свой отдых. Государство о тебе позаботилось…
– Вот-вот, – быстро вставил Рожнов. – И я хочу о государстве позаботиться. Потому как лес у нас государственный. – И, услыхав за окном шум мотора, решил, что это Кузьма Никитич подъехал, не простясь, торопливо вышел.
Председатель колхоза появился минут через десять. Они тихо разговаривали, стоя возле машины, оба серьезные и озабоченные. Никто не слыхал, о чем они говорили, – ни Погорельцев, посматривавший на них из окна своего кабинета, ни лесники. Потом "газик" председателя укатил в сторону города, а Рожнов, кряхтя взобравшись в седло, поехал домой.
У Виноградова шло совещание, и Ярославу пришлось с полчаса ждать. Затем его пригласили в кабинет директора лесхоза. Седой, чернобровый человек с отличной выправкой спортсмена и моложавым лицом молча, кивком головы, поздоровался с Ярославом, энергичным жестом предложил сесть. С минуту Виноградов молча смотрел на Ярослава, точно хотел загипнотизировать его. Не спросил, а сказал:
– Противитесь, молодой человек! А, собственно, что вам не нравится? Работа? Должность вас не устраивает?
– Вполне устраивает должность, – немножко волнуясь, ответил Ярослав. На него действовали внушительный вид директора лесхоза и нарядная обстановка кабинета, стены и потолок которого были обшиты золотистым тесом. – А по работе ко мне претензий нет, я свои обязанности выполняю как положено.
– Вот даже как! – наигранно удивился Виноградов. – Очевидно, произошло тут какое-то недоразумение. Не вы, а кто-то другой отказался выполнять распоряжение своих руководителей и сагитировал еще полтора десятка людей не выходить на работу. Это что, по-вашему? – Казалось, вопрос этот все еще звучит в теплом, уютном кабинете и даже тесовые стены не могут потушить металлический звон директорских слов.
– Я ждал серьезного разговора, товарищ Виноградов, – решительно сказал Ярослав, и лицо его сразу сделалось непроницаемым, а в глазах появился холодный блеск.
– Вы где прежде работали, до лесничества?
– Служил на пограничной заставе.
– О, это интересно, – неожиданно оживился директор лесхоза. – И даже странно. Не могли же вас там учить грубости. А вы грубите местным жителям. Угрожаете. Так дело не пойдет. Вы еще и года не работаете, а на вас уже поступила масса жалоб от граждан.
"Жалобы, угрозы, грубость", – промелькнуло в сознании Ярослава.
– Я вас не понимаю, товарищ Виноградов. Я впервые от вас слышу о жалобах. Прошу вас – объясните.
– Назову хотя бы Кобрина. Почтенный гражданин, общественник. Он жаловался на вас. Потом еще, – Виноградов посмотрел на запись в настольном календаре, – товарищ Сойкин.
В это время зазвонил телефон. Директор взял трубку.
– Виноградов слушает. Добрый день, Николай Григорьевич, добрый день.
Уже по первым словам Ярослав определил, что Виноградову звонит начальство. А вот кто? Он прислушался. Имени первого секретаря горкома партии он не знал, а это он, секретарь горкома, звонил директору лесхоза после своего разговора с Кузьмой Никитичем.
– Как у вас дела, товарищ Виноградов, с охраной лесов?
– Охраняем.
– Самовольных порубок много?
– Случаются.
– И по делянкам скот пасут? Губят молодняк?
– Бывает и такое, – отвечал Виноградов, торопливо соображая, к чему секретарь клонит этот разговор. И, воспользовавшись случаем, решил пожаловаться: – Милиция и суд нам не помогают, Николай Григорьевич.
– Не помогают? – повторил секретарь горкома строгим голосом.
– Нарушители, как правило, уходят от материальной ответственности.
– Уходят, значит?.. Ну, а лесники куда смотрят, чем они у вас занимаются? Или тоже уходят от материальной ответственности?
Это уже был явный намек. Виноградов не хотел в присутствии Ярослава произносить слово "лесники" и вообще старался отвечать односложно, так, чтобы Серегин не мог догадаться, о чем идет разговор. А секретарь горкома, не дожидаясь его ответа, продолжал:
– Или у вас лесники освобождены от охраны леса? Весной и осенью на стройках работают, летом на сенокосе. А для кого, между прочим, сено заготавливаете?
– По разнорядке области.
– Ваш министр об этом знает?
– Думаю, что да. А впрочем, не уверен.
– Ну хорошо, это мы выясним. Я вижу, у вас есть вопросы, которые, быть может, лучше решать нам сообща, с помощью партийных и общественных организаций. Мы вот тут посоветовались с товарищами и решили на одном из бюро горкома заслушать ваш отчет о состоянии лесного хозяйства и о мерах по усилению охраны природы.
Теперь Виноградов был убежден, что в горкоме уже знают о случае в лесничестве Погорельцева и, кажется, поддерживают сидящего напротив юнца. И все же решил полюбопытствовать, чтобы убедиться в своем предположении:
– Позвольте спросить, Николай Григорьевич, а в связи с чем вы хотите заслушать нас на бюро?
– А какая вам связь нужна, товарищ Виноградов? О работе торговых предприятий стоял вопрос на бюро, комбинат бытового обслуживания слушали, милицию слушали, и не один раз, а лес, вопросы охраны природы, прошу прощения, тут наша вина, не удосужились. Вы сколько работаете директором лесхоза? Восемь лет? Хоть раз вас слушали на бюро горкома? Нет. Нормально ли это? А ведь лес – это государственное, всенародное дело, и беспорядков, откровенно говоря, у вас больше, нем… ну, скажем, чем на железнодорожном транспорте или в торговле. Так что готовьтесь.
– Хорошо, Николай Григорьевич, я вас понял.
– А чтоб до конца поняли, я хочу дать еще один совет: хоть вы и хозяин леса, все же постарайтесь не наломать дров с лесниками Погорельцева.
– Понимаю вас, Николай Григорьевич. До свидания.
Виноградов, порозовевший и смущенный, положил трубку и, посмотрев на Ярослава совсем уже другим, приветливым взглядом, сказал не своим голосом, мягким, даже сладеньким:
– Прошу прощения, отвлекли нас. Итак, на чем мы с вами остановились? Ах да, служба на границе. Вам лично приходилось задерживать шпионов?
– Нет, – ответил Ярослав, немного удивленный такой резкой переменой в поведении директора лесхоза.
– Да, конечно. Я где-то читал, что в наше время вражеская агентура идет, так сказать, легальными путями: моряки, туристы и прочее. Ну что ж, товарищ Серегин, я надеюсь на вашу помощь бывалого пограничника Погорельцеву прежде всего. Вы сменили кого?
– Афанасия Васильевича.
– Рожнова? Замечательный был работник, ветеран наш, лесник заслуженный. Вы у него сейчас живете?
– Да.
– Что ж, это очень хорошо. Я желаю вам быть достойным учеником Афанасия Васильевича. Он любит и знает лес. И строг старик. Упрям, но честен. Между прочим, читал вашу статью в газете. Мне понравилась. Вообще, проблем у нас много и нерешенных вопросов хватает. Вот вы смотрели после зимы молодняк, подрост. Сохнет ведь, верно? А причина? Лоси. Порасплодилось лосей больше, чем надо. Прежде это соотношение в природе регулировали волки. Теперь человек истребил волка, должен бы и регулировать сам. А выходит, что мы плохо регулируем. Лосей излишек, а отстрел недостаточен. У самих энтузиастов – любителей природы много дискуссионного, нет единой точки зрения. Мы убираем сухостой, пускаем на дрова погибшие деревья. Вдруг приходит ко мне представитель общества по охране природы, человек эрудированный и, видно, серьезный, буквально кричит: "Что вы делаете! Зачем валите дуплистые деревья? Там гнезда белок, птиц, летучих мышей. Вы же губите своих друзей и помощников!" Или возьмите полезащитные лесополосы…
Он говорил с проникновенностью убежденного, кровно болеющего за свое дело человека и как-то подкупил Ярослава тем, что разговаривал, как равный с равным. Затем встал, высокий, поджарый, в сером костюме и синей шерстяной рубашке, вышел из-за стола, протянул Ярославу руку и пожелал всего хорошего.
Ярослав пожал ему руку в некоторой растерянности.
– Да, кстати, там у вас недоразумение с помощью нашим строителям. Товарищи спутали: мы привлекаем рабочих лесничества, не занятых в лесу, а лесников это не касается. Вы там скажите. Да я позвоню Погорельцеву.
В веселом смятении вышел Ярослав на улицу. Виноградов показался ему каким-то странным, непонятным человеком, как будто в тесовом кабинете сидело два Виноградовых, совсем не похожих друг на друга. Ведь начал же он явно "за упокой", а закончил, без сомнения, "за здравие". После телефонного разговора – а вот с кем? – его словно подменили.
Не знал Ярослав, что, когда Виноградов разговаривал по телефону, рядом с первым секретарем горкома сидел Кузьма Никитич, доложивший по просьбе Рожнова о том, что произошло в лесничестве Погорельцева.
Глава третья
В саду Афанасия Васильевича на березах четыре птичьих домика. Вернее, пять, потому что дуплянка, сделанная из соснового чурбака, двухэтажная. На первом этаже живет большая синица, поселившаяся там еще в конце марта, на втором – горихвостка, беспокойная, неуживчивая, драчливая соседка, постоянно учиняющая скандалы с жильцами первого этажа. В двух других домиках жили скворцы, и в четвертом – мухоловка-пеструшка, маленькая неутомимая певунья, обычно начинающая свою звонкую трель на восходе солнца. С ее песней просыпался Ярослав и бежал за ворота к родниковому ручью босиком, и не по стежке, а прямиком по лужайке, оставляя за собой четкий след на росе. В ручье вода прозрачная, но совсем не обжигающая, и он умывался ею по пояс весело, с наслаждением. Однажды увидел во время умывания в пяти шагах от себя маленькую серую птичку, она смотрела на него почти с человеческим удивлением, сбочив голову от любопытства, и не улетала. И лишь когда взгляды их встретились, птичка вспорхнула, перелетела на другую ветку и запела. А у Ярослава мелькнула мысль: «Думаешь, что здесь, в лесной чаще, ты один-одинешенек, а, оказывается, за тобой наблюдают чьи-то глаза».
От родника из кустов Ярослав любовался садом. Сад цвел буйно, неистово. Дважды пытался Ярослав написать этот белый, на изумрудном постаменте монумент, воздвигнутый среди берез, дубов, сосен и елей, и не смог, в отчаянии уходил в лес.
Вблизи усадьба Афанасия Васильевича была еще лучше, особенно в пору майского цветения. По утрам старик вставал рано, вслед за Ярославом, и весь день хлопотал в саду и на огороде. Предмет его особой заботы и страсти составляли пчелы. Старик уверял Ярослава, что самые разумные на земле существа после человека вовсе не собаки, не лошади и даже не дельфины, а, конечно, пчелы, потому что кроме смекалки, или ума, как выражался старый лесник, они обладают двумя ценнейшими качествами, которые отсутствуют даже у некоторых людей, – трудолюбием и благородством.
О пчелах он говорил с благоговением: все их поступки, весь уклад их жизни он считал верхом совершенства, начиная от устройства сот и кончая целебным свойством меда. А маточное молочко – этот загадочный, еще не до конца открывшийся ученым эликсир жизни! Его восхищал культ матки – для пчел она была творцом жизни, хозяйкой и повелительницей. Недаром зимой в умирающем от недостатка пищи улье последняя пчела последнюю каплю меда отдает матке.
– Для пчел матка – все равно что для человека мать, – философствовал старый лесник. – Без матки у них и никакой жизни нет. Жива матка – живы и пчелы, Так и у людей.
