Текст книги "Варяг I (СИ)"
Автор книги: Иван Ладыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
Женщина издала пронзительный, обрывающийся стон, ее тело выгнулось в неестественной дуге и затихло. Она окончательно потеряла сознание от болевого шока. Торгильс стоял как вкопанный, его глаза были выпучены, он наблюдал за этим жутким, почти языческим, инфернальным ритуальным действом, где я был и жрецом, и палачом, и последней надеждой.
Кровотечение прекратилось. Мгновенно. На месте фурункула зияла маленькая, аккуратная черная точка, окруженная обугленной плотью.
Я отбросил прут. Он с глухим, зловещим стуком упал на пол. Руки тряслись так, что я едва мог удержать тряпку. Промыл ужасную рану кипяченой водой и выжал последние, драгоценные остатки меда из небольшого берестяного туеска. Заложил чистую, хоть и грубую, прокипяченную ветошь. Вся процедура заняла не больше десяти минут, а я чувствовал себя так, будто провел сутки на веслах под палящим солнцем, на грани полного физического и ментального изнеможения.
Она выживет. Шансы были. Но какое-то время она будет хромать. Огромный уродливый рубец, который останется на всю жизнь, будет ныть на погоду и напоминать о сегодняшнем дне. Победа оказалась урезанной, ущербной, купленной ценой нового увечья. В этом мире, похоже, иначе и не бывало. Полных, чистых побед не существовало. Только сделки с болью, грязью и совестью.
Торгильс молча убирал окровавленные тряпки, сгребал в кучу окровавленную солому с пола, выносил ведро с отвратительным содержимым. Он старался не глядеть в мою сторону. Воздух в хижине, несмотря на распахнутую дверь, все еще был тяжелым.
Он глухо, не оборачиваясь, проговорил, и его голос показался мне плоским, как речной камень:
– Я думал, ты ее убьешь. Видел, как твои руки тряслись. Ты не похож на знахаря… Ты… просто делал, что мог. Как я на охоте, когда зверь ранен и страдает. Иногда… приходится добивать. Чтобы не мучился. А иногда… получается иначе.
Я мыл руки в деревянном тазу, с силой тер их золой и песком до красноты, до боли, но казалось, что под ногтями в поры навсегда въелся этот коричневатый оттенок и этот приторный запах паленой плоти и смерти.
– Я мог и не прийти, – сказал я, и это прозвучало глупее и банальнее, чем я хотел.
– И многие бы не пришли. Особенно от Бьёрна. Люди его крута, его ярлы… им дела нет до наших бед. Их заботы – война, добыча, власть, свои люди. Ты рисковал. Перешел границу. Зачем? Что тебе с того?
– Не знаю. Не смог иначе. Ты пришел с бедой, а я не смог пройти мимо. Словно меня за нутро дернуло.
Охотник обернулся. В его усталых глазах не было восторга или слепой, собачьей благодарности. Лишь тяжелое, выстраданное, суровое уважение, добытое ценой совместно пережитого кошмара и увиденной жестокой, неприукрашенной правды.
– Я этого не забуду. Если что – моя стрела за твоей спиной встанет. Слово охотника. Оно тут крепче клятвы на кольце.
Простая и честная формулировка. Без лишних клятв богам. Но от этого – еще весомее, еще ценнее. Это был первый, зыбкий, но такой важный мост, перекинутый через пропасть возможной вражды между уделами.
Ночь застала меня в той же хижине. Я не мог уйти, не убедившись, что кризис миновал, что жар спадает. Жена Торгильса спала беспокойным, но уже более крепким, исцеляющим сном, ее дыхание выровнялось, потеряло тот смертельно-хриплый оттенок.
Мы сидели с ним у огня, потягивая слабый, кисловатый хмельной напиток, больше похожий на брагу. Пили из одной деревянной чаши. Стресс, усталость и общее пережитое развязали ему язык. Разговор уже не шел о войне и ярлах, он скатился к простому, бытовому, и оттого еще более горькому горю.
– Наш ярл… Ульрик Старый… – начал Торгильс, уставившись на потрескивающие, стреляющие искрами поленья. – Болеет. Сильно. Годы берут свое. Ноги распухают, как гнилые, напитанные водой бревна; ходить не может, кричит по ночам от боли; стон стоит над всей усадьбой. Все зовут это «проклятием великана»… Сыновья его… один – глуп, как пробка, только и смотрит, как бы жрать да спать, другой – жаден, как крыса, только о добыче, да богатстве, да власти и думает. Дерутся между собой за наследство, за место умирающего отца, а народ наш забыт, брошен на произвол судьбы. Все ждут, куда качнется ветер. К Бьёрну ли, к Харальду ли… Лишь бы порядок был. Лишь бы сильная, справедливая рука нашлась. А то скоро и мы, и они сожрем друг друга, как падальщики на помойке.
Я слушал, отхлебывая кислую брагу, и в голове, поверх физической усталости, поверх тошнотворного воспоминания о запахе паленого мяса, начала складываться новая, совершенно иная карта. Стратегическая, тонкая, многослойная, сплетенная из человеческих слабостей, пороков, страданий и страхов.
Ульрик – не военный противник, не безликий враг на карте. Он – больной, слабый, страдающий старик, сидящий на золотом, но шатком троне. Его ахиллесова пята – не меч в руке, не количество воинов, а адская, выматывающая боль в суставах. Подагра… «Проклятие великана»… Классика.
Это было интересно.
Мысль зажглась, как искра в очаге. Настойка ивовой коры… В ней есть салициловая кислота, примитивный предок аспирина… Отвар каких-то местных трав с противовоспалительным эффектом… Правильная диета…
Предложить ему лечение, уход и облегчение в обмен на нейтралитет? А может, и на большее? На союз? Иметь ярла в должниках всегда полезно. Особенно, если этот ярл – потенциальный враг.
* * *
Сигурд Крепкая Рука сидел в своей горнице в Гранборге. Высокое кресло скрипело под его грузным задом. Он скомкал в своей мощной ладони тонкую берестяную грамотку с лаконичным донесением лазутчика. Его лицо исказила настоящая холодная ярость. Тишину в помещении нарушал лишь мерный, убаюкивающий треск поленьев в очаге да тяжелое дыхание ярла.
– Он что, Одином себя возомнил⁈ – его низкий голос наконец прорвался наружу, прокатившись гулом по бревенчатым стенам. – Самовольно! Без спроса! Без моего благословения! Пересек границу! Шагнул на земли Ульрика! Сейчас! Когда Харальд Прекрасноволосый точит мечи на всех нас, собирая силу по всем заморским фьордам! Этот выскочка-самоучка, этот знахарь-скальд, этот… дурак! Он одним своим неосмотрительным поступком может спровоцировать войну на два фронта! Нас и так могут раздавить, как виноград под прессом!
Он думает, что играет в героя? Он лечит какую-то бабу какого-то лесного оборванца и не видит картины целиком! Он не понимает, что одно неверное движение, один слух, одна провокация – и на Буян, и на мои земли, с севера и с юга уже обрушатся две армии! Его авантюризм, его «милосердие»… Его порывы, его непредсказуемость – угроза установленному порядку! Его пора приструнить… Жестко. Быстро. И решительно.
– Ульф!!!
* * *
Дорога назад, в сторону Гранборга, казалась бесконечной. Я брел по лесной тропе, едва переставляя ноги, спотыкаясь о корни и камни. Мысли путались, тело ныло от усталости и перенапряжения. Я почти не видел дороги, проваливаясь в короткие, тревожные моменты забытья на ходу, и меня каждый раз вздрагиванием возвращала реальность – холодный ветер, хруст ветки под ногой, вой далекого волка.
Ночь стелилась за мной рваным плащом. Я уже начинал жалеть, что не послушался охотника и отправился в путь в гордом одиночестве. В такие моменты я старался вспомнить благодарное лицо жены Торгильса. Это бодрило…
Но в какой-то момент из-за стволов вековых сосен на меня навалились тени: несколько крепких мужчин в темных плащах. Их лица скрывались под толстым слоем сажи и грязи.
Они действовали молча и слаженно, без единого лишнего звука. Дубинки, обтянутые кожей, со свистом обрушились на спину, под колени. Я попытался вырваться, инстинктивно рванулся к ножу за поясом, но силы были на исходе, реакция замедлена усталостью и шоком. Меня повалили лицом во влажную, смердящую прелыми листьями и грибами лесную грязь.
Один из них, придавив коленом спину, приставил короткое острое лезвие к моему горлу, прямо под челюсть. Я почувствовал холод смертоносного металла и острый, кислый, запах пота.
– Нам сказали предупредить тебя… – прошипел кто-то прямо над ухом. – Больше не лезь не в свое дело… Не смотри по чужим сторонам… Не высовывайся, знахарь. А то в следующий раз перережем глотку по-тихому, и твои косточки собаки растащат.
В этот миг из чащи, с яростным, душераздирающим боевым рыком, вывалился Эйвинд. А с ним – с десяток моих парней, тех самых, чьи раны я зашивал, кому вправлял вывихи, с кем делил скудную похлебку у общего костра, с кем пахал мерзлую землю и таскал бревна.
– Отойдите от него! Нечисть лесная! – заревел Эйвинд, и его боевой топор со свистом рассек воздух, едва не задев одного из нападавших.
Завязалась короткая, жесткая, безмолвная и яростная драка. Мои злопыхатели, не желая быть узнанными и ввязываться в серьезный, шумный бой, не приняли вызова. Отступили на несколько шагов в тень, постояли мгновение, оценивая численность и ярость подошедших, и растворились в ночной чаще так же бесшумно и внезапно, как и появились, словно были порождением самого мрака.
Эйвинд, тяжело дыша, с окровавленной губой, поднял меня с земли и грубо отряхнул.
– Жив, Рюрик? Цел? Я же говорил, предупреждал, что это ловушка! Как чувствовал! Вот ты идиот! Надо было нас с собой брать! Мы бы их… мы бы их в лепешку расшибли!
Я сплюнул комок грязи и крови, чувствуя, как ноет все тело, как гудит голова от удара.
– Зато она… выжила. Это стоило того. Стоило!
Эйвинд лишь хрипло, беззлобно хмыкнул, смахнул с моего лица ком грязи и, подхватив под руку, почти поволок по тропе, к дому, к нашему хутору, бормоча под нос крепкие, сочные ругательства, перемешанные с искренней и грубоватой заботой.
Утро застало меня разбитым, будто по мне проехался груженый воз. Каждая мышца, каждый сустав ныли от побоев, лицо распухло, под глазом красовался солидный, цветущий фингал.
Я сидел на завалинке, пытаясь привести в порядок разрозненные обрывки вчерашнего кошмара, когда к хутору, поднимая тучи пыли, размеренной, уверенной рысью подъехал Сигурд. Всего с двумя верными, мрачными хускарлами.
Спешился легко, пластично, несмотря на возраст и мощное телосложение, оглядел мое помятое, уставшее, избитое лицо с преувеличенным, холодным, хищным любопытством, будто разглядывал тушу только что добытого зверя.
– До меня дошли слухи… – начал он, и его голос был гладким, как отполированный лед на поверхности зимнего озера, – На тебя напали? И где это было? Не у тебя же на пороге? Неужто бандиты с большой дороги осмелились сунуться так близко к моим владениям?
Я посмотрел ему прямо в глаза, играя в его же игру, которую начинал ненавидеть всеми фибрами души.
– На северной тропе, ярл. Возвращался от больной. Жена охотника с земель Ульрика. Гнойная рана. Запущенная. Чуть не умерла у меня на руках. Еле вытащил.
– Так, значит, ты не только мельницы строить да песни петь – мастак, но и людей Ульрика лечить вздумал? – его голос зазвенел скрытой, закаленной сталью. – Без моего ведома? Без моего позволения? Перешел границу моего соседа, самовольно, рискуя спровоцировать конфликт? В следующий раз, прежде чем играть в героя и рисковать миром на наших границах – СПРОСИ РАЗРЕШЕНИЯ. Я тут ярл, а не зритель для твоих благородных представлений. Понятно тебе?
Не дожидаясь ответа, не дав возможности что-либо возразить, объяснить добытые ценнейшие сведения о слабости Ульрика, он развернулся на каблуках, легко, почти воздушно вскочил на коня и уехал, оставив меня под тяжелым, унизительным, давящим грузом его «отеческой заботы». Ни намека на интерес к тому, что я узнал. Только четкое, ясное, неоспоримое указание на мое место. Демонстрация того, кто здесь хозяин, кто дергает за ниточки, кому принадлежит право решать, кому жить, а кому – нет.
Мы с ребятами возились с огромными, смолистыми бревнами для остова мельницы. Солнце припекало по-летнему, несмотря на прохладный ветерок с фьорда.
Спина мокла от пота, руки были полны заноз, мышцы горели огнем, но эта простая, физическая работа была лучшим лекарством от дурных мыслей, от горечи унижения, от запаха паленой плоти, который все еще стоял в ноздрях.
Мимо, не спеша, словно прогуливаясь, с видом полнейшего, непоколебимого превосходства проходили какие-то викинги – сытые, упитанные, сверкающие дорогим, инкрустированным серебром оружием и массивными украшениями, с самодовольными, высокомерными ухмылками на откормленных лицах.
Один из них «случайно» задел мое плечо, проходя вплотную, будто не замечая меня. Эйвинд мгновенно наклонился ко мне:
– Это Ульф. Сын Сигурда. Смотри, волчонок-то какой ухоженный, холеный. Шкурка лоснится. Так и хочется содрать…
Ульф остановился, окинул меня медленным, оценивающим, с ног до головы, взглядом. В его светлых и холодных глазах, как зимнее небо, не было злости или неприкрытой ненависти. Лишь чистое и неподдельное презрение. Как к низшему существу, непонятному, нечистому и оттого раздражающему…
– Так это и есть наш знаменитый лекарь? – произнес он, и его голос был удивительно спокоен, почти интеллигентен, что делало его слова еще обиднее, еще ядовитее. – Весь в синяках, в грязи, в поту. Пашешь, как раб. Или как трэлл. Мой отец вчера был прав. Ты приносишь хаос. Непорядок. Своими непродуманными, детскими порывами. Из-за твоей вчерашней… благотворительной вылазки, нам пришлось снять дозоры с восточных рубежей и перебросить их на север, на случай ответной провокации Ульрика. Оголили границу. Ослабили наши позиции. Ради одной бабы? Ради твоего благородного, дурацкого порыва?
Он помолчал, давая словам впитаться в мое сердце, наслаждаясь моим молчанием, моей усталостью.
– Ты не мыслишь как землевладелец или как воин. Ты ставишь общее дело и безопасность всех наших людей под угрозу из-за своих непредсказуемых и эмоциональных порывов. Ты так и Астрид погубишь, если она достанется тебе. Ты не сможешь ее защитить. Не сможешь обеспечить. Ты – слабость. А слабость в нашем мире заразительна и смертельна.
Этот гад знал, куда стоит надавить. Он констатировал истину. Холодно, безэмоционально, с убийственной неоспоримой правотой. И от этой холодной, безэмоциональной правды стало в тысячу раз больнее и страшнее, чем от любой угрозы или открытой ненависти.
Ульф развернулся и ушел, не оглядываясь, оставив меня под сокрушительным гнетом этого беспощадного, железного вердикта. Весь в отца…
Вечером я с остервенением, до боли, до красноты пытался отмыться. Тер руки грубой золой и песком, скреб ногтями, но казалось, что под ногти навсегда въелся тот коричневатый оттенок и тот поганый запах смерти. Меня мутило. Сжимало желудок. Не только от вони… Еще и от беспомощности. От осознания чудовищной, ужасающей примитивности этого мира. От понимания, что любое, самое простое, самое базовое действие здесь связано с болью, грязью, риском смертельной ошибки и моральной ценной, которую приходится платить снова и снова.
Мыло… Обыкновенное мыло! Спирт для дезинфекции! Хотя бы йод! Пенициллин! Боже, я готов был отдать все свое серебро, все будущие урожаи, всю свою долю в добыче за одну единственную ампулу пенициллина! За пачку банальных, дешевых антибиотиков!
Ярость, горячая и бессильная, подкатила к горлу, сдавила его. Примечательно, но она не была направлена на Сигурда или Ульфа. Она была направлена на всю эту эпоху. На ее грязь, боль, невежество, на ее бесконечное, унизительное, удушающее несовершенство.
Преодолевая волну отчаяния и гнева, я заставил себя сесть за грубый, сколоченный на скорую руку стол. Взял вощеную дощечку с заостренным стило и стал набрасывать очередную схему.
В центре изобрази жирный круг: «УЛЬРИК». От него прочертил стрелки: «Подагра (Проклятие Великана)», «Невыносимая боль», «Слабость, неспособность управлять», Недовольство бондов'. Другие стрелки: «Сын 1», «Глупость, лень», «Неопасен, марионетка». «Сын 2», «Жадность, амбиции», «Междоусобица, нестабильность», «Слабость власти». Еще одна стрелка: «Народ, бонды», «Заброшенность, усталость от неразберихи, жажда порядка», «Готов к смене власти, к сильной и справедливой руке».
Я отложил стило. План рождался сам собой.
Ульрик – слабое звено в цепи врагов. Его можно купить не железом и кровью, а знанием. Облегчением.
Настойка ивовой коры… В ней есть салициловая кислота… Отвар тысячелистника, ромашки… Компрессы… Найти или создать лекарство, смягчающее боль при подагре. Предложить ему лечение, уход и облегчение… И тогда в войне с Харальдом у нас появится верный союзник. Либо у меня станет одним покровителем больше.
При любом раскладе я в выигрыше…
Я вышел к своим. Эйвинд и еще несколько парней сидели у общего очага, чинили снаряжение, точили топоры, тихо переговаривались. Я взял кружку с темным, горьковатым пивом, подошел к ним, чувствуя тяжесть на душе и необходимость высказаться.
– Эйвинд… Ребята… Все… – начал я, и они подняли на меня глаза, прекратив работу. – Вы были правы в тот день. Это могла быть ловушка. Я поддался порыву. Я мог нас всех подвести. Моя выходка могла обернуться большой войной на границе. Простите. Я ошибся.
Эйвинд выдержал паузу, потом хмыкнул, почесал щетинистую щеку.
– За что прощать, дружище? Ты добрую бабу спас! Охотника с чужих земель к себе на сторону переманил! Вон, гляньте, – он кивнул на край леса, где в сумерках мелькнула подвешенная на ветке туша оленя. – Он нам сегодня мясо свежее принес. – Среди викингов прошел одобрительный, негромкий гул. – Дурной поступок с точки зрения ярла? Может быть. Но правильный – с точки зрения человека. Наш Рюрик – не жадный шакал, как Ульф. Он – свой. С душой. И рискует за других.
– Но Сигурд… Ульф… Они правы в своем роде…
– Сигурд мыслит как ярл. Он по-своему прав. Он видит карту, армии, границы. Ты мыслишь как… не знаю. Как-то иначе. Но мы-то с тобой за эту землю воевали. И за общее дело. Так что в следующий раз просто бери нас с собой. Чтобы таких, как вчера, не просто прогнать, а найти, поймать и на колья посадить, для острастки. Чтобы неповадно было.
Я смотрел на их суровые лица, озаренные огнем, и чувствовал, как камень катится с души. Искренность и готовность признать ошибку не ослабили мой авторитет. Напротив. Они его укрепили, перевели на новый, более глубокий уровень доверия и уважения.
Глава 18
Золото и багрянец…
Когда лето истаяло в жарком мареве и окончательно сдалось на милость осени, именно эти два цвета стали править на моем хуторе. Боги прошлись по воздуху наждачкой и заточили его до голубой прозрачности. Теперь он цеплялся за мои легкие северным холодком.
По утрам иней серебрил пожухлую траву у ручья да края деревянного колодца, – словно щедрый купец рассыпал мелочь на мою сельскую паперть.
Листья на березах горели червонным золотом и медью, отливая на солнце кровавым сиянием.
Я стоял на пороге своей новой кузницы, прислонившись плечом к косяку из толстенного дубового бревна, и вдыхал этот новый, преображенный мир.
Я, наконец-таки, чуял запах дыма ольховых поленьев, сладковатый дух опавшей, преющей листвы, терпкий аромат созревших где-то в саду поздних яблок… И, конечно же, неразбавленный букет СВОБОДЫ. Той самой, что я не выпросил, не вымолил, а выковал здесь своими руками, смешав с потом, кровью и железной волей.
Все мои парни – те самые, чьи раны я выжигал каленым железом и заливал хмельными отварами после кровавой бани у стен Гранборга, – давно уже оправились. Но никто не рвался обратно под тяжелое крыло Бьёрна…
Отмазывались, отнекивались, говорили, что погостят до тинга, «а там видно будет». Я лишь кивал и не спорил. Их верные топоры и крепкие спины были единственной реальной валютой, что удерживала границы моих владений от посягательств Сигурда и его шелудивого, ядовитого отпрыска.
За эти месяцы я не просто встал на ноги. Я вдавил этот хутор в землю так, что он стал ее продолжением – крепким, нерушимым, живым.
Но вернемся к кузнице…
Прошлую постройку я снес до основания. Новая же оказалась просторной светлой и сложенной из отборных смолистых бревен. Высокий потолок ловил удушливый дым и выплевывал его в широкую трубу. Настоящие окна пропускали дневной свет. Мягкий и рассеянный. Слюда заигрывала с ним в бирюзовом танце. Благо месторождение этого славного минерала находилось неподалеку.
Я полностью переделал меха – теперь это была продуманная система из двух сшитых кожаных полостей с деревянными клапанами. Она приводилась в действие ножной педалью. Я сам, по памяти, выложил горн из найденной в ручье огнеупорной глины. Ее я смешал с толченым камнем. Теперь я мог не просто орать «дай жару!», а контролировать его. Чуть приоткрыл заслонку – ровный жар для ковки, открыл на полную – белое каление для плавки. Точность – наше всё!
Именно в этой кузнице я и родился заново.
Первым делом я сделал инструменты: топоры, что не тупились и не зазубривались после трех ударов по сырому дереву; пилы с правильной, переменной разводкой зубьев; прочные и острые лемеха для сохи.
Потом перешел к оружию. Для себя. Не на продажу. Это была моя визитная карточка. Мой opus magnum.
Понятное дело, я не стал акцентировать внимание на кольчуге – ее бы пришлось плести целый год, да и защищала она слабовато. Я решил сделать пластинчатый панцирь, вроде тех, что носили римские легионеры, но он был адаптирован под местные реалии. Стальные пластины, тщательно откованные, отшлифованные, подогнанные друг к другу на прочных кожаных ремнях, блестели как кусочки зеркала на солнце. Нагрудник с ребром жесткости, наплечники, защита бедер – все это я вплел в единый замысел…
Легче кольчуги, повышенная подвижность, а защита – в разы лучше!
Шлем я выковал с откидной наносной пластиной и кольчужной бармицей, прикрывающей шею и плечи.
Дошло дело и до меча.
У меня получился полуторный клинок с утяжеленной рукоятью, чтобы можно было рубить и в одну, и в две руки. Не тяжеленный, неуклюжий брус, а изящная, сбалансированная, страшная полоса стали.
Я потратил неделю, просто подбирая состав, методом проб и ошибок, тычась в темноту… Закаливал не в воде, от которой сталь становилась хрупкой, а в растительном масле и тюленьем жиру – чтобы была твердой, но упругой. Потом долго правил лезвие на точильном камне, доводя его до бритвенной, злой остроты. Он лежал у меня на коленях по вечерам, пока я, уставший, сидел у огня и смотрел на танцующие языки пламени. Имя ему я пока не придумал. Он был просто Оружием. Продолжением моей воли.
Но хутор – это не только кузница и доспехи. Это еще и жизнь. Настоящая, бурлящая… Обустроенная!
Я запустил водяную мельницу на своем ручье. Проект был чертовски сложен. Пришлось мастерить редуктор из мореного дуба и бронзовых штырей, чтобы передать вращательное усилие с горизонтального вала на вертикальный, к жерновам.
Но она заработала!
Мощный, ровный гул, а не скрип и стоны ручных жерновов. Теперь не нужно было часами молоть зерно в ступах, стирая ладони в кровь. Мои поля, засеянные по системе трехполья дали урожай, какого в этих суровых краях и не снилось. Рожь колосилась густо, а крупное полновесное зерно звенело от живительной силы.
Я перемолол его на своей мельнице в муку. Не в ту серую, грубую труху с отрубями и шелухой, что была у всех. А в настоящую, мелкого помола…
Запах свежеиспеченного, пористого и румяного хлеба из моей новой печи сводил всех с ума в округе.
Не оставил я без внимания и свой скотный двор… Добавил к нему несколько выносливых коров и десяток овец с густой шерстью – породистых, сильных, не местных заморышей. Я выменял их на пару своих топоров и три кинжала у заезжих ботландских купцов.
Ко мне потянулись местные. Сначала робко, с опаской, косились на моих суровых друзей у ворот. Потом – все смелее, с надеждой.
– Рюрик, а нельзя ли нам зерно смолоть? Мы заплатим! Монетой или работой!
Я не отказывал. Брал недорого. Часто – просто за помощь в заготовке дров или в строительстве. Мой хутор быстро стал центром округи. Сюда несли зерно, здесь чинили инструмент, здесь спрашивали совета, как лучше сохранить урожай или вылечить хромую лошадь. Я невольно стал тем, кем должен был стать – просветителем. Избавителем от проблем. Точкой опоры.
Конечно, не все шло гладко…
Сигурд и Ульф не дремали. Их злоба клокотала подземным огнем – невидимым, но готовым прорваться наружу в любой момент. То ночью забор сломают, то корову испортят, подпустив ей какую-то дрянь в корм. Пару раз пытались поджечь амбар с зерном. Но мои парни – Эйвинд, суровый и надежный Хальвдан, молчаливый и сильный Гуннар и юркий, как ласка, Ивар – несли сторожевую службу, как на передовой.
Мы выставили скрытые посты, натянули веревки с глиняными колокольчиками по периметру. Всех «ночных гостей» мы либо тихо прогоняли, либо, если те лезли с оружием, отправляли к праотцам. Без лишнего шума. Трупы бесследно исчезали в топких болотах за хутором. Война была тихой, грязной, но я давал сдачи.
Также меня вызывали на хольмганг. Целых три раза. По самым надуманным и унизительным поводам: «не так посмотрел на мою жену», «спина твоя мне не понравилась», «дышишь слишком громко».
Я выходил.
Вся моя новая техника – причудливая, смертоносная смесь исторического фехтования, армейского рукопашного боя и дикой, животной ярости выживания – творила чудеса против грубой силы местных бойцов. Я никого не хотел убивать. Но и не церемонился. Двоих я ранил – одному сломал руку, другому рассек бедро – и забрал их оружие и доспехи как трофей по праву победителя. Но одного всё же пришлось зарубить…
Это был очередной подставной ублюдок от Сигурда. Он кинулся на меня с диким воплем. Но его участь была предрешена.
Чуть позже его отец, седой и побитый жизнью бонд, попросил у меня обратно затрофееный топор – это была их семейная реликвия. Мне было жаль старика, и я отдал оружие без каких-либо сомнений. Родители не должны жить дольше своих детей…
– Больше своих сыновей на убой не посылай. – сказал я ему тогда без эмоций. – В следующий раз топор не верну.
Он ушел, не поднимая глаз. И больше его сыновья ко мне не приходили.
Слухи обо мне гадюками ползли по Гранборгу и окрестностям. Что я колдую с железом. Что продал душу темным альвам за урожай. Что моя мельница крутится силой проклятых душ. Ульф усердно сеял эту плесень, шепчась по кабакам и на посиделках со своей дружиной.
Но была и другая молва. Тихая, но упрямая. О том, что я справедлив. Что я делюсь хлебом. Что я вылечил сына бонда Йормунда от лихорадки, от которой отходили все местные знахари. Что отдал последний мешок зерна голодающей семье, у которой Сигурд вытребовал последнее в счет вейцлы. Гранборг и вся округа раскололись надвое. Одни – за Сигурда, старую, проверенную, пусть и тяжелую мощь. Другие – за меня, новую, странную, пугающую, но дающую реальную надежду силу.
Пару раз меня навещал Асгейр. Он передавал весточки от Астрид. Короткие… На бересте… С неровными, торопливыми буквами: «жду»; «верю в тебя»; «скучаю по твоим песням». Я хранил их в кожаной ладанке на груди, рядом с обсидиановым камнем.
Отвечал тем же.
Через рыжего хитрого старика до меня также доходили скупые вести от Бьёрна.
Конунг был, вроде бы, доволен моими успехами – больше зерна, больше железа, крепкий тыл. Но в его посланиях сквозила злость на мой самовольный поход к землям Ульрика Старого.
Я, через Асгейра, осторожно нащупывал почву: а что, если я смогу заключить с Ульриком союз? Не войной, а миром? Добрым словом и выгодой? Бьёрн в ответ молчал. Как могильный камень. Может, он сам метил на его земли? Считал их своей законной добычей? Я не знал. Эта неизвестность, эта каменная стена молчания со стороны моего конунга тяготила меня больше, чем открытая злоба Сигурда.
А большой тинг тем временем приближался. И мне нужно было к нему хорошенько подготовиться. Игра шла на повышение. И ставкой в ней была вся моя новая жизнь.
Вечер выдался тихим и холодным. Воздух звенел от свежести. Мы сидели у меня в горнице – я, Эйвинд, Хальвдан, Гуннар и Ивар. Дом я отстроил капитально – не лачугу, а настоящую, на совесть срубленную избу с большой печью-каменкой, с грамотно сложенным дымоходом (моя особая гордость!), с крепкими, окованными железом дверьми. На столе стоял глиняный кувшин с яблочным сидром собственного приготовления. Рядом с ним в деревянной плошке дымились румяные лепешки из моей муки.
– Тинг – дело нешуточное, Рюрик. – хмуро произнес Эйвинд. Он щедро плеснул себе сидра в кубок и сделал глоток. – Это вам не на мельнице зерно молоть. Сигурд и Ульф выступят единым фронтом. Будут давить. Авторитетом, традицией, ложью. Что ты им противопоставишь?
– Правду, – пожал я плечами, отламывая кусок лепешки. – То, что я сделал здесь… Видят все.
Хальвдан фыркнул. Его лицо, изуродованное старым шрамом от уха до подбородка, исказилось в подобии усмешки.
– Правду на тинге покупают серебром и железом. Или силой родичей. У Сигурда и того, и другого – воз и маленькая тележка. А у тебя – доброе имя да дюжина крепких воинов. Немало, но… маловато будет. Против ярла-то…
– Не совсем так, – встрял Ивар, вертя в руках деревянную чашку. Его цепкие, быстрые глаза блестели в свете огня. – У Сигурда власть держится на страхе. А у нашего Рюрика… уважение. Многие бонды, даже те, кто его побаивается, ему должны. Кому с молотьбой подсобил, кому инструментом помог, кому – советом. Надо это использовать. Превратить долги в поддержку.
Гуннар, будучи вечно мрачным великаном, просто кивнул. Он нарезал вяленое мясо тонкими ломтиками с каким-то садистским упоением.
– Нужно устроить большой пир. Прямо здесь. Пригласить всех, кто колеблется. Кто смотрит и на Сигурда, и на тебя. Угостить их так, как не умеет никто в этой округе! Напоить так, чтобы они забыли, как зовут их отцов. Сделать их своими друзьями! Чтобы им стало стыдно голосовать против тебя.
– И отправить гонцов, – добавил Эйвинд, хлопнув ладонью по столу. – Быстрых, как ветер. На Буян. К Асгейру. К Торгриму-кузнецу. К самой Астрид, пусть она пробьется к дядьке. К другим дружинникам, что были с нами в походе и относятся к тебе хорошо. Пусть знают, что тут творится. Пусть Бьёрн знает, как его наместник хозяйничает. Нужны люди, которые встанут там, на тинге, и скажут за тебя слово, если возникнет нужда. Иначе Сигурд просто задавит тебя одним своим видом и голосом. Авторитет старого ярла – страшная сила.
Я слушал их, и кусок хлеба застревал у меня в горле. Они говорили о вещах, к которым я еще не успел привыкнуть. Я думал об урожае, о качестве стали, о КПД мельницы. Они думали о людях. О связях. О политике. Это была другая война…
– Хорошо, – сказал я, делая глоток сидра. На вкус он был терпким и кислым. – Мы подготовим пир. Самый большой пир, что видела эта долина. Чтобы его вспоминали следующие десять зим!
Ивар усмехнулся.
