Текст книги "Варяг I (СИ)"
Автор книги: Иван Ладыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
На причале царила хаотичная суета. «Морской Волк» Бьёрна тяжело вздымался на волнах. Воины, похрюкивая от усилий, закатывали по сходням последние бочки с водой и мешки с вяленым мясом и ячменной крупой. Воздух звенел от окриков, проклятий и скрипов дерева.
Я уже стоял на борту и проверял укладку своих вещей. Эйвинд стоял рядом и щерился во все зубы. Ему не терпелось поскорее выступить в путь за боевой славой. Настроение у всех было азартное: все бахвалились, били себя в грудь, мечтали о подвигах, богатой добыче и Вальхалле.
Мой взгляд скользнул по толпе, и я увидел Астрид. Она пробиралась по сходням с большой корзиной, из которой пахло свежеиспеченными ячменными лепешками. Она раздавала их воинам, желая удачи. Подошла ко мне, сделала вид, что поправляет завязку на моем плаще.
– Возьми… – ее шепот был едва слышен сквозь общий гул.
Быстрым, ловким движением, незаметным для посторонних, она вложила мне в ладонь маленький, гладкий, отполированный до блеска черный камушек. Обсидиан. Он был теплым на ощупь.
– Что это? – спросил я, чувствуя странное тепло, идущее от камня прямо в кровь.
– Камень Тоски. – ее губы едва шевельнулись. – Чтобы твоя рука помнила… что ей есть за что держаться в бурю.
Она быстро отшатнулась и скрылась в толпе, не поднимая глаз. Я не смотрел ей вслед. Я сжал камень в кулаке, поднес сжатый кулак к груди, в область сердца. Жест обета. Жест, понятный без слов.
– Выступаем! – пророкотал голос Бьёрна, заглушая весь шум. – Весла – по местам!
Сходни убрали. Гребцы, уперев весла в причал, напряглись. Драккар дрогнул, с глухим скрежетом тронулся с места и медленно, нехотя, пополз в открытую воду, навстречу свинцовому горизонту.
Я встал на носу, спиной к уходящему Буяну. В одной руке я сжимал древко топора, доставшегося от поверженного врага. В другой – горячий камень, залог возвращения. Обещание будущего…
Глава 13
Камень.
Гладкий, холодный, тяжелый обсидиан. Вулканическое стекло.
Он был идеально отполирован морем и чьими-то терпеливыми пальцами. Я вдавливал его в ладонь, пытаясь через боль вернуть себя в настоящее. В реальность, где я стоял на носу драккара, а не в том бреду, что, в последнее время резвился у меня в черепе.
Утро было жидким и серым. Солнце сегодня явно скромничало. Оно притворилось простым бледным, размытым пятном и спряталось за пеленой высоких облаков. Воздух висел холодным, влажным саваном. Он был пропитан солью и едким духом смоленого дерева.
«Морской Волк» мерно вздымался на длинной океанской зыби, его носовая фигура – дубовый, оскаленный волк – то взлетала к небу, то обрушивалась вниз, словно пытаясь ухватить зубами серую пену.
В голове царила свалка. Мысли скакали, как обезумевшие животные. Теплота прикосновения Астрид. Тот самый, негромкий хруст – влажный, костяной – когда мой сакс нашел мягкое место в теле Храни. Пыль на книжных стеллажах в московской квартирке. Скулеж Боя. Зловещий, безжизненный шепот Ставра: «Туман тьмы скроет лик и друга, и врага».
Это трудно было назвать рефлексией. Скорее всего, у меня просто появилось лишнее время на безделье. А оно, как водится, вечно бьет по мозгам.
Я только-только стал осознавать, что по-настоящему убил человека. Не в компьютерной игре… Не в горячке, не рефлекторно. Я вызвал его на хольмганг, посмотрел в глаза и убил. Хладнокровно и расчетливо.
Как посредственный историк, я знал: для этой эпохи это было в порядке вещей. Судебная практика, славный хольмганг. Но я-то не отсюда. Во мне сидит заноза – совесть другого мира. Она сейчас скребется изнутри, гложет, не дает уснуть.
Я сменил один вид рабства на другой. Сначала был рабом системы. Своего бессилия, своей тоски, своего никчемного существования в мире пластика и кондиционеров. Теперь я раб своих поступков. Раб этого топора, что висит у меня за поясом. Раб этого камня в моей руке. Раб слова, данного Бьёрну. Раб долга, который я сам на себя взвалил, как ярмо.
Я – вольный человек. Но свобода оказалась клеткой побольше. А цепи – просто стали невидимыми.
Я сжал камень так, что его острые края впились в кожу. Боль была сладким, единственно реальным ощущением. Мне отчаянно захотелось поцеловать Астрид… Утонуть в ее волосах. Спрятаться от мира… От самого себя.
Берег.
Он возник из тумана неожиданно, как мираж. Неприветливый, каменистый, поросший низким, корявым кустарником.
Владения Эйрика-Собаки.
Земля, которую мы пришли забрать силой.
Я впился глазами в береговую линию, пытаясь разглядеть детали. Это был чей-то дом. Чья-то жизнь. Я видел дымок, поднимавшийся из-за частокола небольшого борга на возвышении. У его подножия теснилась парочка жалких хуторов.
И люди.
Крошечные, снующие фигурки. Женщина, доившая козу у покосившегося забора. Старик, сгорбившийся над сетью на галечном пляже. Двое детей, гнавших пару гусей к воде. Они замерли и уставились на наш маленький флот – пять драккаров, скользящих по воде, как тени морских чудовищ.
Люди просто стояли и смотрели. Застывшие, будто вырезанные из дерева.
– Почему они не бегут и не бьют тревогу? – спросил я, не отрывая взгляда от берега. Голос прозвучал хрипло. – Почему не реагируют?
Эйвинд, стоявший рядом, плюнул через борт, проследив за тем, как слюну относит ветром. Он грубо рассмеялся.
– Бежать? А куда, скальд? От одного ярла к другому? У Эйрика они – скот. А скот не бежит. Скот просто ждёт, чьё ярмо окажется легче. Может, наше? А может, и нет. Их жизнь – это не выбор, а игра в кости. И они уже проиграли. Много раз.
Его слова ударили меня под дых, тупо и тяжело. Мой «освободительный поход», моя гениальная тактика, мое желание доказать всем и вся… Для этих людей мы были не освободителями. Мы были новыми сборщиками податей. Новыми хозяевами, пришедшими отобрать последнее. Просто сменится вывеска на бойне.
Я почувствовал, как подкатывает тошнота. Горький, желчный привкус во рту.
Ночь мы простояли в скрытой бухте, в паре часов ходу от цели. Высаживаться в кромешной тьме мы не рискнули. Это был верный способ напороться на копье разведчика. Мы развели жалкий огонек в каменном ящике, набитом землей. Осторожно, чтобы дым не был виден.
Сидели тесным кругом – Бьёрн, Эйвинд, я, пара других бородатых громил. Ели жареную на углях рыбу, запивая ее кислым пивом, которое отдавало дрожжами и металлом. Ветер гулял по берегу, заставлял пламя трепетать, а нас – ежиться и кутаться в плащи.
Чтобы как-то убить время, я попросил парней, чтобы они рассказали мне о близлежащих землях. Это давно стоило сделать, но все как-то не до этого было.
Эйвинд, разогретый хмелем, взял обгорелую палку и начал водить ею по плоскому камню, как указкой.
– Вот, – ткнул он, – наш остров. Наш Буян. А тут – владения Эйрика-Собаки. Гнилой кусок, от которого пахнет предательством. Дальше на восток – Ульрик Старый дрыхнет, как сурок в своей норке. А вот тут… – Он провел палкой далеко на юго-запад, за море. – Элирия. Там расселились смешные и слабые люди. Их короли живут не в добротных домах, как наши ярлы, а в каменных гробах-замках. Боятся своего же народа. Молятся богу, который учил слабости и всепрощению. Смешно, правда?
Далее его палка поползла на восток, через нарисованное море.
– А вот Гардарики. Дикие земли. Леса там, что стены! Реки – огромные дороги! Говорят, их князья судят не по писаному закону, а по «правде». Это странно. – Эйвинд на миг задумался, но продолжил. – Но… уважительно. Сильные люди там живут! Правдивые! Крепкие и опасные, словно медведи и хитрые, как лисы! И богам поклоняются разным. Перун у них, что наш Тор! В особом почете!
У меня перехватило дыхание. Сердце забилось где-то в горле, громко и неровно. Гардарики. Русь. Она тоже здесь есть! Прямо сейчас, в это самое время, там, за морем, ходят по земле мои предки. Возможно, строят Новгород. Спорят друг с другом и с варягами. Пишут свои первые, еще неясные летописи.
А я сижу здесь, среди чужих мне людей, готовясь штурмовать чужой борг, решать чужие споры. Меня охватила дикая, всепоглощающая тоска. И чувство чудовищной, необратимой ошибки. Я оказался не там, где надо. Я был нужен не здесь… Мне вдруг показалось, что я предал свою землю, просто очутившись не на том клочке истории…
Я машинально протянул руку и провел пальцем по нарисованному Эйвиндом востоку, смазав и стерев некоторые линии. Грязь въелась под ноготь.
Эйвинд поднял на меня взгляд.
– Что, скальд? Знакомые места?
– Слышал краем уха, – буркнул я, отведя взгляд.
Спали, как всегда, на палубе, завернувшись в плащи и прижавшись друг к другу для тепла. Спали урывками, тревожно. Шепот волн о камни, навязчивый скрип снастей, храп и бормотание спящих воинов – все это сливалось в одну тревожную симфонию перед грядущей битвой.
Я ворочался, искал удобное положение на твердых, не щадящих ребра досках. Камень Астрид жёг мне грудь сквозь ткань рубахи.
Рядом зашевелился Эйвинд. Он тоже не спал, а сидел, подтянув колени к груди, и смотрел в темноту, за гигантские скалы, куда мы должны были идти на рассвете.
Потом он начал напевать. Тихо, почти беззвучно. Язык не поворачивался назвать это песней. Это, скорее, был монотонный, напевный речитатив, больше похожий на заговор или погребальную молитву. Звучало это жутковато, по коже бегали мурашки.
"Тень моя
Длинней меня,
Ляжет в землю,
Что покину…
Все забудут про меня?
Не напрасно ли я сгину?
…."
Я приподнялся на локте.
– Эйвинд?
Он обернулся. Его лицо в сумраке было серьезным, усталым, почти испуганным. Таким я его еще не видел. Он всегда был этаким эталоном бесшабашной викингской удали.
– Просто старые глупости, скальд, – он махнул рукой. – Песня моего отца. Он всегда ее напевал, когда мать провожала его в поход. Она ненавидела его за это и заклинала богов, чтобы дорога домой помнила каждый его шаг. Но однажды он не вернулся…
– Ты боишься? – спросил я, удивляясь своей прямоте. Здесь было не принято говорить о страхе.
Он хмыкнул, но в звуке не было веселья.
– Страх – это как холод в этих проклятых водах. Его не победить. К нему можно только привыкнуть. Или… заглушить его хорошим элем и яростным криком. – уклончиво ответил Эйвинд и перевел стрелки. – А ты?
Я посмотрел на свои руки. В темноте они казались просто бледными пятнами.
– Я боюсь не умереть, Эйвинд. Я боюсь убивать. Смотреть в глаза человеку и отнимать у него все. Даже если он враг.
Эйвинд покачал головой, и в темноте я услышал, как скрипят его позвонки.
– Странный ты человек, Рюрик! Не отсюда ты. Но… слушай. Если что… спой же и обо мне. Ладно? Спой правду. Не только о славе. Спой и о страхе. И об этой… тоске перед боем. О том, как сосет под ложечкой. Чтобы все знали. Чтобы помнили настоящими. Не выдуманными героями из саг.
В его голосе была такая пронзительная, такая человеческая потребность оставить после себя хоть что-то настоящее, что у меня сжалось горло.
– Мы все – истории, Эйвинд, – тихо сказал я. – От первого крика до последнего вздоха. И наша единственная жизнь после смерти – в них. В памяти. В сагах. Я спою. Обещаю. Спою самую что ни на есть правду. Если придется…
Он кивнул, и в темноте я увидел, как его плечи расслабились. Мы заключили сделку. Я стал хранителем его памяти. Летописцем его страха.
Высадка началась в тот предрассветный час, когда темнота становится самой густой, почти физической субстанцией. Полная тьма. Ни луны, ни звезд. Только непроглядный мрак и навязчивый, убаюкивающий шёпот набегающих на берег волн.
Мы стремительно двигались на самом маленьком драккаре. Ветер был попутный – водная гладь стелилась, как зеркало…
Я, Эйвинд и дюжина наших лучших лучников, отобранных за зоркие глаза и твердую руку, старались сохранять тишину и даже не дышать попусту. Мы должны были тихо подойти к скалам справа от борга, взобраться на уступ и устроить там кромешный ад для защитников, когда Бьёрн даст сигнал.
Вода вцепилась в кожу ледяными когтями. Она обжигала и заставляла судорожно вздыхать и скрежетать зубами. Мы сползли с ладьи и, держа над головой луки и колчаны, по пояс в воде, побрели к берегу. Босые ноги вязли в холодном, илистом песке. Каждый шаг давался с усилием. Тишина вокруг была звенящей, давящей. Каждый шорох, каждый всплеск казался нам оглушительным грохотом, способным выдать нас всей округе.
Впереди угрожающей черной стеной высились скалы. Бьёрн с остальными воинами уже готовился к высадке на другой стороне берега.
Эйвинд, шедший первым, обернулся и поднял руку – остановка. Он показал рукой налево, в сторону борга – условный знак: «Сохранять тишину». Затем резко махнул рукой всем остальным – «Вперед».
Мы поползли вдоль подножия скал, как крабы. Эйвинд вел нас, я шел следом и чувствовал спиной дыхание остальных. Сердце колотилось где-то в горле. Я ощущал каждую песчинку под ногами, каждый острый камень, каждое шершавое пятно лишайника на скале.
– Должен быть разлом, – прошептал я ему в спину, сверяясь с картой, нарисованной в моем сознании. – Левее. Бьёрн говорил о нем. Кажется, мы прошли его. По нему легче подняться.
Эйвинд кивнул в темноте и, ругаясь под нос, сменил направление. Через несколько десятков шагов мы наткнулись на глубокую расщелину, почти пещеру, ведущую вверх. Идеальный, словно специально созданный для нас путь.
Перед тем как нырнуть в эту темную пасть, я на мгновение замер. Засунул руку в глубокую поясную сумку, нащупал камень Астрид. Он был холодным. Я изо всех сил попытался вспомнить тепло ее рук, ее смех, как она смущенно прятала глаза. Это был мой последний якорь. Последняя тонкая нить, связывающая меня с чем-то человеческим, добрым, нормальным перед тем, как нырнуть в предстоящий хаос.
Мы устроились на уступе, как стая ворон на карнизе. Сырость скалы тут же проступила сквозь одежду. Внизу, в чаше долины, лежал борг Эйрика. Прямоугольник частокола из заостренных бревен, земляной вал, деревянные башни по углам. Внутри проглядывали темные, приземистые силуэты длинных домов. Все спали. Лишь на стенах тускло светили пара факелов, да из-за частокола доносился редкий, тревожный лай собак.
Тишина была зловещей, неестественной. Казалось, жители прознали о нашем прибытии и делают вид, что спят. Параноик во мне разошелся не на шутку.
Я видел, как внизу, у главного пляжа, замигали огни. Три раза. Четко. Это был сигнал Бьёрна. Основные силы высаживались. Демонстративно. Шумно. Они должны были привлечь все внимание на себя.
И они привлекли.
В борге засуетились. Послышались крики, зажглись новые огни, забренчало оружие. Люди забегали, как муравьи. Мы видели их как на ладони – маленькие, беспомощные фигурки, мечущиеся вдоль частокола.
Потом с моря донесся звук рога. Глухой, протяжный, зовущий в бой.
Эйвинд обернулся ко мне, его лицо в предрассветных сумерках было искажено оскалом, в котором было больше ярости, чем веселья.
– Ну что, скальд? Пора твоему огню поговорить? Покажем этим людям, что такое настоящая магия?
Я кивнул, чувствуя, как у меня чуть трясутся руки. Я достал из вещевой сумки один из «горшков». Глиняный, невзрачный, с торчащим холщовым фитилем.
Эйвинд чиркнул кресалом. Искра брызнула, упала на фитиль, пропитанный смолой. Тот взялся и зашипел зловещим красным язычком.
– Во имя Локи, хитроумного! – прошипел Эйвинд и изо всех сил швырнул горшок вниз, в сторону ближайшего длинного дома внутри борга.
Он летел недолго. Разбился о соломенную крышу с сухим, хрустящим звуком.
Сначала ничего не последовало. Потом к небу пополз мягкий, жирный дымок. Послышалась густая брань защитников. А чуть позже полыхнуло.
Пламя. Ярко-желтое, маслянистое, неестественно яркое. Оно накинулось на древесину. Растеклось по соломенной крыше липкими, зловещими пятнами. Оно зашипело, засвистело, как живое, разумное и злобное существо. От него повалил едкий, удушливый дым – засмердело горелым волосом и смолой. Это было похоже на дыхание дракона.
Крики внизу сменились на визг, а он, в свою очередь, – на вопли чистого, животного, неконтролируемого ужаса.
– Суртр гневается! Нас жгут! Нас жгут! – донеслось до нас.
Наши лучники на уступе поднялись во весь рост. Тетивы взвыли, срывая кожу с пальцев. Первые стрелы со свистом понеслись вниз, в толпу защитников, столпившихся у главных ворот.
Мы создали хаос. Идеальный, прекрасный в своем ужасе и эффективности. Все шло по плану.
Я смотрел на это сверху, и мне было не по себе. Я чувствовал себя не воином, а каким-то богом-разрушителем, холодной рукой толкающим одну кость домино за другой, обрекая десятки людей на мучительную смерть. Я был дирижером этого ада.
Когда мы спустились со скал и ринулись к воротам, меня накрыла с головой оглушительная волна звуков и запахов. Крики раненых. Рев ярости. Лязг железа. Древесный хруст ломающихся копий и щитов. Шипение моего «огня», пожирающего амбары и дома. Вой ветра, смешанный с предсмертными хрипами.
И этот чертов запах… В нем стойко чувствовалась кровь, плотно обнимавшаяся с дымом. Едкий запах пота и страха. Резкий, кислый запах мочи и испражнений – многие обделывались от ужаса. И все это перекрывалось тошнотворным душком горелого мяса. Человеческого мяса.
Ворота были разбиты тараном – огромным бревном на веревках. Наши основные силы уже вломились внутрь. Шла ужасная, кровавая рубка на узком пространстве между валом и первыми домами.
Мой путь туда был дорогой через кошмар. Я бежал, спотыкаясь о тела. Одно из них было совсем маленьким, щуплым. Мальчик. Лет десяти, не больше. В простой холщовой рубахе, перепачканной землей. Он лежал на боку, свернувшись калачиком, как будто уснул. В спину ему воткнулась случайная, шальная стрела. Его глаза были широко открыты, в них застыл немой, ничего не понимающий вопрос. На его бледной щеке я отчетливо разглядел веснушки. Я запомню это лицо. До самой своей смерти. Каждую веснушку…
Кто-то грубо толкнул меня сзади.
– Шевелись, скальд! – проревел хриплый голос. Я чуть не упал, поскользнувшись на чьих-то внутренностях, темной, скользкой массой растекшихся по земле. Рядом какой-то молодой викинг, совсем пацан, блевал, судорожно цепляясь за свое копье. Другой, постарше, стоял на коленях, уткнувшись лицом в окровавленные руки, и его плечи судорожно вздрагивали – он плакал.
Я пробивался сквозь это месиво из грязи, крови и человеческих останков. Мой новый щит, красный и прочный, казался неподъемным. Скрамасакс в моей руке, наоборот, представлялся легким, как игрушка, после топора Храни. В горле стоял ком. Сердце колотилось, бешено и беспорядочно пытаясь вырваться из груди. Я чувствовал себя не на своем месте. Я делал все, чтобы отстрочить роковой момент.
Но это было неминуемо…
Передо мной возник вражеский воин. Он вырос из дыма и хаоса, как призрак. Молодой парень. Лет шестнадцати. Испуганный, храбрящийся, гордый. Его щит был расщеплен почти пополам, лицо заливала кровь – она сочилась из рассеченной брови.
Он замахнулся на меня топором. Крикнул что-то в честь Одина, но его голос сорвался на визгливый и истеричный вопль. В его глазах читался не звериный боевой азарт, а тот же… животный ужас, что и у меня.
Все произошло за считанные секунды. Я помнил только сдавленный, хриплый звук, вырвавшийся из моего горла. Вопль ярости и отчаяния. Все, что копилось во мне все эти недели – унижение рабства, холодное убийство Храни, тоска по дому, который я никогда не увижу, страх и злость – все это вырвалось наружу в одном немом, оглушающем внутреннем крике.
Я занес свой топор. Время замедлилось, растянулось, как смола. Я видел каждую деталь с пугающей, неестественной четкостью. Брызги чужой крови и грязи на его поношенных штанах из грубой кожи. Зазубренный, плохо заточенный край его расщепленного щита. Перекошенное ненавистью лицо. Капли пота, стекающие с его виска и смешивающиеся с кровью на щеке. Он был мальчишкой. Таким же, как многие. Заброшенным эту мясорубку войны.
Я слышал только свист воздуха в своих собственных легких и оглушительный, молоточный стук собственного сердца, отдававшийся в висках.
А потом я обрушил топор вниз.
Лезвие, несущее смерть, устремилось не к врагу, не к противнику в честном поединке, а к обычному человеку. К пареньку шестнадцати лет… Который в моем мире, наверняка бы пропадал ночами за компьютером, гулял бы с девчонками и с ленцой ходил бы на пары в колледж к скучным преподам… Возможно, даже ко мне…
Меня вырвало.
Глава 14
Меня вывернуло. Это был полный и унизительный катарсис – спазм, вырвавший из меня все: остатки кислого пива и жареной рыбы, сухую тряску страха…
Казалось, саму душу выплеснуло наружу и размазало по грубой шерсти плаща того парнишки. Того, чью грудную клетку я только что раскроил своим топором с тем самым влажным, чавкающим звуком, который теперь всегда будет преследовать меня в кошмарах. Его глаза, застывшие в немом, юношеском удивлении, смотрели на меня сквозь пелену моего собственного стыда и отвращения.
Мир сузился до точки. До кислого запаха рвоты, смешавшейся с медной вонью крови. До воя в ушах, в котором тонули все остальные звуки. Я был пуст, выскоблен изнутри.
Разум, тот самый, что еще недавно величал себя ученым, историком, аналитиком, холодным наблюдателем, – сдался. Он отступил, смятенный и бесполезный, оставив тело на растерзание первобытным инстинктам.
Какая-то тень двинулась слева. Она выскочила из клубов едкого, удушливого дыма, пожиравшего амбар. Силуэт – сгусток ярости и скорости, рожденный этим адом, – врезался в меня стенобитным тараном. Скандинавская секира, с широким, страшным, тускло поблескивающим лезвием, уже взметнулась ввысь для сокрушительного удара, который должен был расколоть мой череп. Я словно поставил съемку на замедленный кадр…
Мой щит, красный и неповоротливый, сам рванулся навстречу, повинуясь мышечной памяти, вбитой бесчисленными, изматывающими часами тренировок в прошлой жизни. Я даже не подумал. Просто бросился вперед, под защиту дерева и железа.
Удар!
Глухой, костяной хруст, отдавшийся болью во всей руке. Древко секиры сломалось о железную оковку моего щита, но заточенный, острый как бритва обломок, словно жало разъяренной гадюки, впился мне в плечо. Острая, обжигающая и ясная боль сработала лучше любого отрезвителя.
Она, как ледяная вода, обрушилась на меня и вернула в реальность. Вернула с лихвой!
Я почувствовал непрерывный и оглушительный гул, будто находился внутри гигантской кузницы, где молоты били по наковальням из плоти и кости.
Лязг стали, трель огня, чавкающий звук ударов на живую, хруст ломающихся ребер и черепов, вой чистой, нечеловеческой ярости, предсмертные, пузырящиеся хрипы, треск горящих бревен – все это громко ударило в ушные перепонки. Я также слышал шипение «Пламени Сурта», которое пожирало все на своем пути, ползя по стенам липкими, жадными языками.
И боги, этот запах! Плотная, удушающая, осязаемая смесь крови, пота, мочи, горелого мяса, волос и страха. Он въедался в кожу, в волосы, в ноздри, в легкие, становился частью тебя. От него не было спасения.
Я, рыча от боли и ярости, рванул «занозу» из руки. Теплая струйка крови брызнула на мое лицо, смешавшись с потом и грязью. Чужая кровь смешалась с моей. Символично, черт возьми! До боли символично.
Вокруг царило месиво. Эйвинд, с окровавленным лицом и безумным, лихорадочным блеском в глазах, отчаянно рубился с двумя воинами, отступая к пылающей стене ближнего дома. Кто-то из наших, молодой парень с косичкой, с которым мы делили похлебку прошлым вечером, уже лежал ничком, и из его горла торчало древко обломленного копья. Стрелы с противным, шипящим звуком втыкались в землю у моих ног, в щиты, в спины уже не разбирая своих и чужих.
Этобыло трудно назвать эпическим боем из саг, которые я так любил читать в другой жизни. Это была грязная, кровавая, беспощадная мясорубка. В ней не оставалось места для доблести.
Я просто выживал. Инстинкт, вбитый в мое новое, послушное тело неделями каторжного труда и тренировок, руководил мной теперь безраздельно.
Короткий, точный тычок саксом в бедро нападающему, чтобы перерезать сухожилие. Резкая подсечка. Я толкал одного врага на другого, использовал их как живые щиты, бил своим тяжелым щитом по лицу, чувствуя, как под умбоном с хрустом трещат чужие носы и челюсти. Я поскальзывался на скользких, вывалившихся кишках, меня заносило на липкой луже крови, я слышал, как где-то совсем рядом, за стеной трупов, кто-то хрипло, по-детски, безутешно плакал от боли и ужаса. И этот звук проникал в меня глубже, чем лязг оружия.
В какой-то миг я оказался прижат спиной к той самой горящей стене. Жар пламени лизнул рукав, запахло паленой шерстью. Передо мной возник гигант. Гора в кольчуге, с грубым лицом, с пылающими ненавистью глазами. В его руках блеснул боевой топор, тяжелый и смертельный. Он занес его для мощного, размашистого удара, который не оставлял мне никаких шансов. Отступать было некуда. Сзади – огонь. Смерть пахла дымом, потом и раскаленным железом.
Я сквозь жгучую боль инстинктивно вжался в стену, поднял щит, зная, что это бесполезно. И зажмурился, ожидая последнего удара.
Но его не последовало… Вместо этого раздался чудовищный звук – тяжелый, хлюпающий удар топора по мясу и кости. Я открыл глаза и сиганул подальше от пламени, рухнул наземь и перекатом потушил огонь.
Перед собой я увидел топор, все еще сжимаемый отрубленной по локоть рукой – он отлетел в сторону, описав в воздухе дугу. Гигант замер, тупо, непонимающе глядя на культю, из которой хлестала алая кровь. А потом его буквально рассекли пополам – от ключицы до пояса. Верхняя часть тела грузно рухнула на землю, обнажив окровавленные внутренности.
Из клубов дыма и хаоса, словно сам воплощенный бог войны, вышел Бьёрн. Его бородовидный топор был по самую рукоять в крови и кусках мяса. Он и спас меня.
Появление ярла и его личной дружины было похоже на то, как в самое пекло врывается ураган. Их клин, сплоченный, дисциплинированный и безжалостный, врезался в гущу защитников не просто сея разброд – он сеял настоящую, паническую жатву. Это была природная сила, стихия, сметающая все на своем пути.
Я протер рукавом залитые кровью и потом глаза, пытаясь осознать происходящее, и взглянул на Бьёрна без прикрас и иллюзий.
Он буквально танцевал свой собственный, смертоносный, отточенный до автоматизма танец.
Его движения были выверенной, смертельной поэзией. Он не рубил с плеча, как мы, не тратил силы понапрасну. Он «фехтовал» своим тяжелым, неповоротливым топором, как я фехтовал бы легкой шпагой – с изяществом и страшной эффективностью.
Легкий, почти неуловимый уклон от копья. Его топор, вращающийся в его могучих руках с легкостью трости, парировал удар меча, отводя его в сторону. Короткий, резкий шаг вперед, разворот на пятке, использование инерции противника – и топор, описав короткую, экономичную дугу, впивался в незащищенную шею или подмышку следующего противника. И при всём при этом он постоянно смеялся!
И это был отнюдь не веселый и добродушный смех. Истерический лай гиены и нутряной хохот – вот, что это было… Хохот человека, который смотрит в само лицо Смерти, в это кровавое месиво, в самый ад – и находит это всё довольно-таки забавным.
Кровь брызгала ему на лицо, он облизывал губы, словно пробовал дорогое вино на вкус, а потом заливался новым, еще более безумным хохотком, уворачиваясь от летящего в него дротика или удара.
Именно в этот миг я и осознал всю иронию его прозвища. «Весельчак»… Передо мной сражался человек, для которого эта бойня, это ристалище были единственной подлинной реальностью. Единственной формой существования, приносящей ему экзистенциальную, дикую и первобытную радость.
Его безумие было его силой, его самыми крепкими доспехами. И его дружинники, воодушевленные этим жутковатым, заразительным хохотом, казалось, обретали неуязвимость. Они рубили и шли вперед, как демоны, как продолжение его воли.
Но даже в самом аду, как оказалось, есть свои странные, неписаные ритуалы. Свое извращенное понятие о чести и порядке.
По мере того как Бьёрн, словно острый клинок, пробивался к центру двора, воины с обеих сторон, продолжая рубиться на периферии, начали инстинктивно расступаться. Образовался неровный, стихийный, но четкий круг. Живой круг. Общий гул битвы стал стихать, уступая место звенящей, напряженной, давящей тишине, которую разрывали лишь тяжелое, хриплое дыхание, далекие предсмертные крики и ненавистный, непрекращающийся треск огня.
И в центре этого импровизированного амфитеатра сошлись двое.
Эйрик, как выяснилось, не уступал моему ярлу ни в чем. Широкий в плечах, жилистый, с седой, заплетенной в две толстые косички бородой и холодными, как лед зимнего фьорда, глазами. Он не был из тех правителей, что отсиживаются в задних рядах. Он принял вызов судьбы. В его руке был датский топор, длинный, тяжелый, с ужасающим лезвием.
Это было столкновение двух бульдозеров, двух титанов, двух стихий. Они бились на этих чудовищных топорах, рубя друг другу щиты в щепки и лоскуты, сшибаясь панцирями с грохотом, что отдавался болью в костях у всех окружающих. Грязь и обломки летели из-под их кованых сапог, кровь – из свежих ран на их руках и лицах. Это было грубо, примитивно, жестоко и невероятно эффективно. Никакой лишней эстетики, никакой показухи. Только голая, животная решимость и грубая сила.
Бьёрн, не переставая смеяться своим леденящим душу, сумасшедшим смехом, мастерски провоцировал противника. Делал ложные выпады, на мгновение подставлялся, дразнил, словно тореадор перед корридой.
Эйрик, благородный и прямолинейный воин, взбешенный этим издевательским хохотом, рванулся в яростную, неистовую лобовую атаку. Его ярость затмила ему разум, вытеснила всякую осторожность. Он занес свой топор для сокрушительного, финального удара, широко раскрывшись, вложив в него всю свою мощь и ненависть.
И это стало его роковой ошибкой. Бьёрн, будто только этого и ждал, сделал молниеносное обманное движение, подставив под удар свой уже изрешеченный, почти разваливающийся щит. Топор Эйрика с глухим стуком вонзился в него и застрял, на мгновение выведя ярла из равновесия. А топор Бьёрна в это время описал короткую, смертоносную дугу и вонзился Эйрику под мышку, в единственную щель между прочным кольчужным полотном и стальным наручем.
Эйрик замер. Удивление на его лице было почти комичным, нелепым на фоне всего этого ужаса. Он посмотрел на рукоять топора, торчащую из его тела, как будто не веря, что это вообще возможно. Бьёрн, все так же смеясь своим леденящим кровь смехом, выдернул топор одним резким, профессиональным движением. И добил его следующим, финальным ударом – точным и беспощадным – в шею.
Но с гибелью ярла боевой дух защитников не был сломлен. Каждый стремился попасть в Вальхаллу и уйти из этой жизни настоящим воином. Битва продолжалась до тех пор, пока последний человек Эйрика не рухнул наземь. Некоторых раненых, ослепленных яростью или отчаянием, добивали на месте. Адская мясорубка постепенно затихала, переходя в мрачную, методичную фазу зачистки.
