Текст книги "Варяг I (СИ)"
Автор книги: Иван Ладыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
К нам подошёл самый молодой воин в отряде. Его звали Ульфом. Он был сыном охотника. Паренёк лет шестнадцати, с глазами, привыкшими подмечать всё неочевидное. Его взгляд скользил по земле, читая невидимый мне текст.
– Скальд, – обратился он ко мне, указывая на едва заметную вмятину в мшистом ковре. – Посмотри.
Я наклонился и увидел отпечаток копыта. Глубокий, раздвоенный.
– Старый вожак, – Ульф водил пальцем в воздухе, не касаясь священной метки. – Широкий, грузный. Видишь, как копыто заворачивает внутрь? Хромает на левую переднюю. Причем, давно. Кость неправильно срослась. И шёл не спеша, не пугался. Щипал мох. Мы его не спугнули. Он просто шёл своей дорогой, будто вёл нас куда-то.
Для него это была летопись. Для меня – набор загадочных символов. Я кивнул, делая вид, что всё понимаю. Бьёрн, молча наблюдавший за нами, коротко бросил:
– Держимся «Пасти Тора». От неё направимся ко «Сну Утгарда».
Я посмотрел туда, куда он указывал. Вдали виднелась гигантская сосна, расколотая надвое ударом молнии. Её чёрный шрам зиял, как настоящая пасть. Ещё дальше высилась гряда темных скал, напоминавшая очертаниями спящего великана.
– У него есть имя? – спросил я.
– У всего здесь есть имена, – отозвался Эйвинд. – Иначе как говорить с землёй? Как просить духов о помощи?
Карт не было. Карта была вписана в саги, в сказы, в плоть этих людей. Они были её живыми носителями. Я, с моими чертежами и схемами, чувствовал себя слепцом, впервые вышедшим на свет.
Бьёрн повернулся к густому скоплению деревьев, куда уходили следы оленя. Его широкая спина в намокшем от сырости плаще, сейчас казалась частью этого пейзажа.
– Перевели дух? Теперь вперед!
Он шагнул под сень ветвей. Лес поглотил его беззвучно. Мы двинулись следом.
Воздух густел с каждым шагом, становясь тягучим, как кисель. Пахло хвоей, влажной гнилью, превшей листвой и чем-то ещё… сладковатым и приторным, от чего слегка кружилась голова и тошнило. Мерещилось всякое.
Мы шли несколько часов. Время здесь текло иначе, растягивалось, пульсировало в такт набухшим от влаги вискам. Шли по памяти Бьёрна и по едва уловимым знакам, на которые указывал Ульф.
К вечеру Бьёрн поднял руку. Останавливаться здесь, в этой сырой, давящей чащобе, не хотелось, но и ночь в Сумрачном лесу без костра считалась за верную гибель. Не от когтей, так от собственного страха. Многие были раздражены. Уже вспыхивали конфликты и ссоры, но ярл пока удерживал дисциплину. Вопрос только: «надолго ли этого хватит»?
Костер разводили особенным способом – «нодьёй». Срубили два длинных, нетолстых бревна, уложили их параллельно друг другу, а между ними разожгли огонь. Получился длинный, ровный, экономичный жар. У него можно было лечь, вытянувшись во весь рост, и не переворачиваться всю ночь, чтобы не замерзнуть с другой стороны.
Выставили дозор. Бьёрн не стал назначать очереди. Он просто обвёл взглядом своих людей – лица, подёрнутые испариной от напряжения.
– Кто глаза сомкнуть боится – вперёд. Первая стража. Сон здесь вам всё равно не будет в радость.
Вызвались двое – те, у кого зрачки были шире всего, а пальцы непроизвольно сжимались на рукоятях оружия. Лучше бодрствовать, чем видеть кошмары, рождённые этим местом.
Я сидел у конца «нодьи», протянув к огню онемевшие, скованные холодной сыростью пальцы. Бьёрн пристроился рядом, с негромким, ритмичным скрипом водя по лезвию своего ножа точильным бруском. Этот звук был единственным якорем в одуряющем гуле тишины.
– Это чистой воды море! – вдруг сказал Бьёрн, не глядя на меня, в такт движению бруска. – Только из дерева и тени. Глупый капитан бросает вызов шторму. Умный – ищет бухту. Глупый воин бросает вызов лесу. Умный ищет тропу. Ты можешь не знать его дна, но ты можешь знать его течения и мели. И дух этой чащи испытывает нас…
Я посмотрел на язычки пламени, лизавшие почерневшую древесину. Они показались мне неестественно яркими в этом поглощающем свет месте. Все казалось не таким… Я будто угодил в картину художника-сюрреалиста.
– А если дух этого места… не злой и не добрый? – спросил я, с трудом подбирая слова, отсутствующие в их языке. – Если он просто… другой? Как болезнь? Она не хочет тебя убить. Она просто хочет жить. А ты ей мешаешь. Ты – случайность, погрешность. И она тебя устраняет. Без злобы. Без ненависти. Просто потому, что может.
Бьёрн на мгновение замер, точильный камень застыл в его мощной лапе. Он посмотрел на меня поверх огня. Его глаза отражали пламя, словно сами был выплавлены из раскалённого металла.
Эйвинд, сидевший напротив, фыркнул.
– Странно ты мыслишь, скальд. У всех духов есть мотивы. Они либо добрые, либо злые! Хотя вынужден согласиться с тобой: не всё, что нас убивает, ненавидит нас. Иногда оно просто… проходит мимо. А мы попадаемся под ноги.
– Именно, – кивнул я, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. – Оно может быть к нам… абсолютно равнодушно. И от этого ещё страшнее. С чем сражаться? Со злом – можно. С равнодушием вселенной – нет.
Бьёрн снова принялся точить нож, но теперь его движения были медленными, вдумчивыми.
– А с равнодушием и не сражаются, – пробормотал он, и его голос вдруг показался усталым. – Его используют. Или обходят стороной. Спите. Завтра в новый путь. Будем внимательно смотреть под ноги.
Ночь я провёл в странном, полусознательном состоянии. Дремал, но мозг отказывался отключаться, всё время находясь на взводе. Я невольно прослушивал каждый шорох, каждый треск угасающего костра. Они отзывались внутри вихрем тревоги, заставляя сердце колотиться чаще.
Под утро я почувствовал лёгкое, едва заметное дрожание в правой руке. Сперва списал на усталость, на пронизывающий холод. Но потом, когда мы снова тронулись в путь, заметил то же самое у Гуннара, одного из старых дружинников. Викинг шёл, чуть пошатываясь, и когда он обернулся, чтобы поправить щит за спиной, я увидел его глаза. Зрачки были неестественно широки, даже в этом полумраке, словно он вглядывался в кромешную тьму, пытаясь разглядеть то, чего не видел никто другой.
Тревога во мне сделала новый виток. Это было что-то иное. Что-то знакомое.
Воздух стал ещё слаще, ещё приторнее, с горьковатым, дурманящим послевкусием. Я вдруг осознал, что знаю этот запах. Я видел эти заросли по краям тропы – низкий, вечнозелёный кустарник с узкими, кожистыми листьями, тёмно-зелёными сверху и рыжевато-бурыми, словно покрытыми ржавчиной, снизу.
Багульник. Болотная одурь.
Я отстал от отряда, присев на корточки у очередного куста. Я действовал на автомате. Достал свой нож. Аккуратно, чтобы не порвать, подкопал корень.
Земля вокруг него была чёрной, липкой и маслянистой на вид. И от неё шёл лёгкий, едва заметный парок. Словно почва сама по себе дышала, и дыхание её было ядовитым.
«Багульник токсичен, – начал вспоминать я. – Его эфирные масла… особенно опасны во время цветения. Слава всем богам, сейчас он не цвел. Но гниение… постоянная влажность, отсутствие ветра… Анаэробное разложение органики в болотах. Сероводород. Метан. Меркаптаны. Целый коктейль нервно-паралитических и галлюциногенных веществ. Природная газовая камера. Миазмы. Блуждающие огни…»
В голове щёлкнуло, как замок в сейфе. Всё встало на свои места. Не духи. Не магия. Не Боги. А обычная химия! Естественный, смертельно опасный химический процесс. Это был болотный газ. Тот самый, что мои предки принимали за проделки нечистой силы.
Мы всё это вдыхали. С каждым глотком этого сладковатого, обманчивого воздуха. Он ударял в голову, как удар обухом. Вызывал галлюцинации, расширял зрачки, заставлял дрожать руки, туманил сознание. Одних он мог сделать храбрыми, лишая инстинкта самосохранения. Других – парализовать страхом. Третьих – заставить видеть древних духов и ушедших предков.
Я поднял голову. Отряд уходил вперёд, в зелёный сумрак. Я увидел спину Гуннара, его неуверенную, спотыкающуюся походку. И понял, что мы уже в самой гуще этого невидимого, ядовитого облака. И что тропа, по которой мы идём, ведёт нас только глубже в его сердце.
Я догнал Бьёрна, схватив его за плащ. Он обернулся с таким взглядом, что я чуть не отпрянул. В его реакции читалась готовность к смертельной битве. Но дело было слишком серьёзным.
– Ярл. Останови отряд. Это не духи. Это яд, разлитый в воздухе.
Он сморщил лоб, но не отмахнулся. Прагматик в нём перевесил суеверие. Он видел мои глаза – не испуганные, а сосредоточенные. Глаза знахаря, нашедшего разгадку.
– Объясняй. Но только быстро.
Я сорвал ветку багульника, размял листья в пальцах, чувствуя, как едкий, дурманящий сок въедается в кожу. Достал из-за пазухи щепотку сухого, серого мха. Капнул на него соком. Затем вынул из трутницы уголек с ещё тлеющим концом и поднёс его ко мху.
Вспыхнуло коротким, ядовито-зелёным, шипящим пламенем. Резкий, химический, обжигающий запах ударил в нос, перебивая сладковатую вонь леса.
– Видишь? – мои пальцы пахли этой гадостью, а голова слегка кружилась. – Это не духи! Это сила, сокрытая в этом растении. Она может гореть. А мы всю дорогу вдыхали её пары, смешанные с туманом от болот. Она бьёт по голове, как плохой эль. Одних делает храбрецами, лишая разума. Других – трусами. Третьих заставляет видеть то, чего нет. Она и есть наш невидимый враг. У него нет сердца. Его нельзя убить. Но его можно обойти. Нам бы всем умыться да повязки на лица сделать. И идти желательно против ветра…
Бьёрн посмотрел на прогоревший мох, потом на меня, потом на своих людей. Гуннар пошатнулся, опёршись на ствол дерева, его лицо было бледным и мокрым от пота. Лицо ярла окаменело. Он, как и всякий настоящий мужчина, не любил врагов, в которых нельзя было ткнуть копьём.
– Допустим, ты прав, – тихо сказал он. – Наш враг невидим, и у него нет сердца, в которое можно всадить топор. Но знать имя врага – это уже половина победы!
Он повернулся к отряду, и его голос, с громовыми перекатами, прорвал чащу, как сигнальный рог.
– Всем слушать! Остановиться! Промочить плащи и повязки в том ручье! Дышать только через мокрую ткань! И чтоб я не видел, чтобы кто-то жевал тут какие-нибудь травинки или пил воду из луж! Идём дальше. Быстро. И против ветра!
Он не сказал «спасибо». Он отдал приказ, основанный на моих словах. И в этом было больше доверия, чем в любых благодарностях.
Мы снова двинулись в путь, но теперь уже не как слепые жертвы, ведущиеся на поводу у страха, а как воины, узнавшие природу своего противника. Мы шли против ветра, уходя от ядовитого облака, нащупывая его границы. Благо следы оленя вели в том же направлении…
Влажные, тяжёлые повязки мешали нормально дышать, зато сладковатый дурман в голове действительно отступил, сменившись тяжёлой, мокрой, но трезвой ясностью. Ульф зашагал увереннее, его взгляд снова стал острым и цепким. Он снова видел следы, а не видения.
Именно он первым и замер, резко подняв руку. Впереди, в просвете между искривлёнными стволами, мелькнуло что-то белое. Не призрачное, а плотное, реальное, податливое взгляду.
Белый олень.
Он стоял на небольшой, поросшей бурным мхом поляне, будто поджидал нас. По-прежнему огромный. Истинный вожак. Его шкура отливала в сером свете матовым, фарфоровым, почти ярким сиянием. Но уже не фосфоресцировала, а просто была неестественно белой в этом царстве гнили, тени и бурой зелени. Никакой магии…
А Бьёрн тем временем отдал тихие и чёткие команды.
Часть людей, выполняющих роль загонщиков, бесшумно растворилась в чаще справа. Они пустили против ветра дым от тлеющих влажных листьев папоротника и хвои, дабы не спугнуть зверя запахом человека, а просто направить его. Сдвинуть с места, создать невидимую стену.
Олень повернул голову, учуяв дым. Он не бросился бежать сломя голову, а сделал несколько неторопливых, величавых, царственных шагов влево – прямо на ту самую узкую тропу, где устроили засаду лучники. И где уже стоял я со своим арбалетом.
Сердце заколотилось где-то в горле, отдаваясь глухим стуком в висках. Я слышал только его и тихий свист ветра в ушах. Поднял арбалет. Тяжёлый, неуклюжий, самодельный. Вспомнил всё. Поправку на ветер. Что целиться нужно не в движущуюся массу, а в точку перед ней.
Олень, незаметно прихрамывая, вышел на чистое место. Его белый бок показался мне идеальной мишенью. Он на мгновение замер, будто предлагал мне себя.
И я выстрелил.
Глухой, костяной щелчок. Короткий свист болта, разрезающего влажный воздух. И удар. Глухой, влажный, тупой звук, знакомый любому мяснику – звук плоти, принимающей в себя сталь.
Болт вонзился чуть позади лопатки. Идеально!
Белый олень сделал три прыжка вперёд, мощных, отчаянных, полных невероятной, уходящей силы. Будто пытался убежать от собственной смерти, унестись подальше от этого места. На четвертом прыжке его ноги подкосились, и он рухнул на бок, забился в последних, предсмертных судорогах.
Тишина повисла над поляной. Никто не кричал от радости и не трубил в рог. Мы все были участниками чего-то большего, чем охота.
Конечно же, первым к поверженному зверю подошёл Бьёрн. Он вынул свой нож, тот самый, что точил у костра на привалах. Быстрым и точным, почти хирургическим движением он перерезал оленю горло, прекращая его мучения. Затем положил свою широкую, окровавленную ладонь на его могучую, уже бездыханную голову и что-то прошептал. Коротко.
Это была ритуальная благодарность духу зверя за дарованную пищу, силу и мудрость. Этика и древнее, первобытное уважение.
Только после этого он выпрямился и кивнул, и его голос прозвучал громко и чётко:
– Давайте разделывать. Нам пригодится все! Ничего не терять!
– Улль и Скади сегодня на нашей стороне! – подмигнул мне Эйвинд. – Не зевай!
Разделка туши проходила в молчании. Это было некое священнодействие… ремесло, доведённое до автоматизма. Каждый кусок, каждый орган имел свою ценность и назначение. Мясо – на пищу, для пира и запасов. Шкура – на одежду, на продажу, на подарки. Сухожилия – на тетивы луков. Кости – на рукояти, наконечники, амулеты и иглы. Кишки – на нити и струны. Ничто не должно было пропасть. Смерть должна была принести жизнь.
Голову с величественными, причудливо изогнутыми рогами аккуратно, с помощью двух топоров, отделили от туши. Она была невероятно тяжёлой и массивной. Бьёрн сам отнёс её в сторону, отер кровь и слизь с морды пучком влажного мха.
Мы вышли из леса к вечеру следующего дня. Давление ослабло мгновенно, словно с плеч сняли невидимый, стопудовый плащ. Воздух снова стал просто холодным, солёным, влажным. Я с удовольствием сделал глубокий, полногрудый вдох.
Буян встретил нас привычным гулом жизни – крики детей, лай собак, звон из кузницы. Но на нас смотрели с особым, подобострастным страхом и любопытством. Мы вернулись из места, куда многие боялись сунуться. Мы принесли с собой запах смерти и иного мира.
Бьёрн, не заходя в свой дом, не отряхивая дорожной грязи и запёкшейся крови, кивнул одному из своих верных людей, старому, видавшему виды воину по имени Свейн.
– Возьми это, – указал он на голову оленя, которую нёс другой викинг. – Отнеси вёльве. Скажи, что это дар от Бьёрна и Дважды-рождённого.
Свейн кивнул, уже протягивая свои жилистые, крепкие руки.
– И скажи ей, – добавил Бьёрн, и его голос приобрёл низкий, стальной оттенок, – что он был «ясноглазым».
Данный эпитет повис в воздухе, как вызов. Это было послание. «Мы побывали в твоём лесу, старуха. Мы убили твоего зверя. И мы его поняли. Мы разгадали твою загадку. Это была не магия. Это был яд. Мы посмотрели в лицо твоему страху и не увидели там ничего, кроме гнили и обмана».
Я представил, как кривая, беззубая усмешка тронет её старческий рот. Вызовет ли это у неё злость? Или, может быть, холодное, расчётливое уважение? В этом мире, где всё было пронизано намёками и силой, было невозможно предугадать.
Свейн унёс трофей. Бьёрн, наконец, повернулся к своему дому, скинул с плеч тяжёлый, мокрый плащ.
– Готовьте пир. Мы принесли много мяса. Пусть все наедятся досыта!
Этот пир был не таким шумным и разудалым, как предыдущие. Слишком свежи были воспоминания о лесе, слишком велика и странна была добыча, чтобы относиться к ней с привычным бахвальством. Это была не просто оленина. Это была плоть «мифического существа», принесённая из мира теней. От неё веяло чем-то древним и опасным. Во всяком случае, для пирующих.
Мне поднесли кубок с крепким, тёмным, почти чёрным мёдом, настоянным на горьких, целебных травах. «Для ясности ума», – пояснила служанка, потупив взгляд.
Видимо, Бьёрн приказал. Он уже понимал, что моя голова и мои странные знания ценнее, чем грубая сила.
Ярл поднял свой рог. Он поблагодарил богов за удачу, своих людей – за стойкость, а землю – за её дары. Его взгляд на мгновение задержался на мне. Короткий, почти незаметный кивок. Этого было достаточно.
Потом все посмотрели на меня. Они жаждали очередной песни. Я взял в руки лиру. Пальцы сами нашли нужное положение, будто делали это всю жизнь. И я запел о нём. О Белом олене. Благо успел сочинить несколько куплетов в дороге… Странное дело, но у меня это уже входило в привычку.
Я пел о долгой, долгой жизни вожака в Сумрачном лесу. О его битвах с волками и медведями, о том, как он уводил свой род от капканов и ловушек людей. О его мудрости, с которой он читал книгу леса. И о том, как в последний миг, когда мой болт уже летел к нему, наши взгляды встретились. И не было между нами ненависти. Не было страха. Было лишь тихое, вселенское взаимное уважение охотника и жертвы. Зверя и человека. Двух сторон одной монеты, одну из которых вот-вот должна была забрать смерть.
Я пел тихо. В зале слышались треск каждой головни в очаге и тяжёлое дыхание людей. Когда я закончил, никто не закричал «Скальд!». Не стали бить кулаками по столам. Они сидели молча. Некоторые смотрели в свои кружки. Старые воины, видавшие смерть сотни раз, кивали про себя, их лица были суровы и печальны. Это была не песня о славе. Это была песня о цене. О неизбежности. И они её поняли. Поняли всем своим существом.
Но идиллия продлилась недолго. Её разорвал грубый, пьяный хрип.
Храни встал с места. Он был пьян не только от меда, но и от злой браги собственной зависти. Он шатаясь прошёл между скамей, его глаза были мутными, налитыми кровью, лицо перекошено гримасой бессильной ярости. Он шёл к Астрид.
Она сидела и общалась с другими девушками, заливисто смеялась и постоянно улыбалась.
Храни сделал вид, что споткнулся, и случайно зацепил ее огненные волосы своей грязной лапой. Белая льняная лента сорвалась, упав в грязную солому. Маленький, ничтожный символ девичества. Чести. Её единственная собственность в этом мире.
– Что за скальд, который славит зверя, а не воинов? – проревел Храни, будто не заметил своего грязного поступка. – Может, он и в постели такой же нерешительный? А, девки? Не знаете⁈ Может, он грязный мужеложец?
Это было страшнейшее оскорбление… Публичное обвинение в Нид.
Я молча встал.
Скамья подо мной отъехала назад с оглушительным скрипом. Звук был подобен удару грома в этой напряжённой тишине.
Я прошёл к этому ублюдку через весь зал. Шаг за шагом. Внутри у меня всё леденело, сжималось в тугой, холодный, абсолютно чёрный ком. Абсолютный, нулевой, космический холод. Холод глубокого космоса, где нет места эмоциям, есть только законы физики. И один из них гласил: что поднято – должно упасть.
Я подошёл к нему вплотную. Он, ошалев от наглости недавнего раба, сделал шаг навстречу. От него пахло перегаром, потом и немытой плотью. Я посмотрел ему прямо в глаза, не мигая.
– Ты оскорбил женщину, – сказал я. Тихо. Чётко. Без эмоций. Но так, что было слышно каждое слово в самом дальнем углу зала, за печью. – Ты оскорбил меня. И мой слух. И моё терпение.
Я сделал паузу, давая каждому слову впитаться в его крошечный мозг.
– Ты – помеха. Не более…
Храни попытался что-то блеять, пуская слюни, но я перебил его, повысив голос на пол-тона, но не переходя на крик. Мой голос зазвенел, как лезвие.
– Завтра. На рассвете. Я требую Хольмганг! Имею на это право!
В зале многие одобрительно ахнули. Храни выпрямился, пытаясь собрать остатки своего достоинства, его набухшая физиономия побагровела.
– До первой крови? – хрипло выдохнул он.
– Нет, – моё слово упало в полную тишину, как отточенный топор на плаху. – До последнего вздоха. Принеси свой лучший щит. На нем тебя и похороню.
Пир замер в ступоре. Все смотрели на нас. Потом все взгляды, как одно, переметнулись на высокие кресла ярла и его супруги.
Бьёрн медленно поднялся. Он посмотрел на меня. Потом на Храни. Медленно, с невероятной, зловещей силой, он вынул из-за пояса свой боевой нож – тот самый, что точил у костра в лесу, – и с размаху вонзил его в дубовую столешницу перед собой. Лезвие вошло в дерево чуть ли не по самую рукоять.
– Да будет так, – громыхнул он. – Завтра свершится суд богов.
Он развернулся и вышел из зала, не оглянувшись. За ним молча, как тени, потянулись его ближайшие дружинники и Ингвильд.
Пир был благополучно испорчен.
Глава 11
Ветер на косе казался ледяным дыханьем самого фьорда. Он свистел в ушах, срывал с губ проклятия и обрывки молитв, швырял в лицо колючую водяную пыль.
Узкая, изогнутая полоска мокрого песка, вонзенная в свинцовую, неподвижную гладь воды, зловеще блестела под низким, тяжелым небом.
С двух сторон нависали черные валуны-исполины, усеянные темными силуэтами людей.
Этакий естественный амфитеатр для кровавого спектакля! Сцена, которую вот-вот смоет прилив. Все это знали.
Через несколько часов вода сомкнется над этим местом, начисто смоет алую краску, унесет с собой обломки щитов и, возможно, чье-то бездыханное тело. Жутковатый, но честный символизм. Суд богов не терпел лишних свидетелей и следов.
Я стоял на своем конце косы, вжимая босые, закоченевшие ноги в вязкий, холодный песок. Стеганая куртка, пропитанная влажным воздухом, казалась тонкой, как папиросная бумага, и не давала никакого тепла.
В левой руке я держал щит. Эйвинд щедро одолжил мне его на время поединка. Он был старым, но крепким. Грубый железным умбон неуверенно сверкал в лучах бледного солнца.
В другой руке хищно поблескивал классический боевой топор. Его лезвие сейчас казалось мне единственной реальной и твердой вещью на свете. На поясе покоился тяжелый сакс Торгрима. Он тоже добавлял мне уверенности. Вот и вся моя экипировка…
Эйвинд похлопал меня по спине, проверяя застежки на портупее, поправляя пряжку. Его лицо было серьезным, сосредоточенным.
– Храни силен, – прошептал он, не глядя на меня, впиваясь взглядом в противоположный конец косы, где бушевала «черная туча ярости». – Силен, но глуп. Как бык на льду. Первый удар будет яростным и безумным. Уворачивайся, держи дистанцию. Пусть потратит весь свой пыл на воздух. Он выдохнется, и тогда… тогда его будет легче свалить.
Я кивнул, сглотнув комок в горле. Я и так все это понимал.
На другом конце косы на меня мрачно поглядывали сторонники моего противника. Храни скинул рубаху, и его могучее тело, испещренное синими, зеленоватыми татуировками, дымилось на холодном утреннем воздухе. Мускулы играли под кожей, как живые змеи.
Викинг совершал странные, подрагивающие движения, будто по нему бежали невидимые муравьи, будто изнутри его разрывало нечто, рвущееся наружу. Его взгляд был остекленевшим, устремленным куда-то внутрь себя, в глубины безумия.
А рядом с ним тенью маячил мой старый недоброжелатель – сейдмад Ставр.
На нем висело темное бесформенное одеяние. Веки мужчины были украшены хной, а взгляд не сулил этому миру ничего доброго… Мрачный тип.
Он поднес к губам Храни небольшую деревянную чашу, из которой валил густой пар. Храни залпом выпил содержимое, смачно хлюпнул, закинул голову и издал протяжный, нечеловеческий, звериный рык, от которого кровь стыла в жилах.
Среди толпы на скалах я поймал несколько живых и сочувствующих взглядов.
Астрид выглядывала из-за спин хмурых мужчин.
Бледность ее лица не уступала белизне свежего снега на вершинах фьорда. Глаза казались огромными, синими озерами, на дне которых затонул страх. Она сжимала руку жены Асгейра – той самой женщины, которую я когда-то спас от верной смерти. Впереди них стоял сам Асгейр. Он опирался на копье и подбадривающе мне улыбался.
На самом высоком камне восседал Бьёрн. Он водил по площадке пронзительным взглядом, взвешивая два актива на своих весах. Меня и Храни.
Годи вышел на песок. Его старческий, простуженный голос, хриплый и надтреснутый, неожиданно громко разнесся по всему фьорду:
– Пусть всевидящий Один узрит! Пусть асы и валькирии будут свидетелями! Хольмганг начинается! Победит тот, кто останется стоять на ногах! Сдачи не будет! Никакой пощады!
После его слов наступила такая тишина, что стало слышно, как где-то далеко кричат чайки и как с шипением накатывает на песок очередная волна.
Именно в этот миг Храни и рванулся с места, будто спущенный с цепи зверь. Его рев, полный хриплой, немыслимой ярости, заглушил на мгновение даже вой ветра. Он несся по мокрому песку, почти не теряя скорости и равновесия, его глаза почернели от расширившихся зрачков.
«Белена и мухомор», – подумалось мне.
Древний, смертельный коктейль шаманов-берсерков. Он выжег в нем все человеческое – боль, страх, инстинкт самосохранения, рассудок. Оставил только слепую, всепоглощающую, первобытную ярость.
Я отскочил в самый последний момент, чувствуя, как ветер от его страшного топора рассекает воздух у моего лица. Песок брызнул из-под его мощных ног. Второй удар последовал мгновенно, без паузы, без перевода дыхания. Я инстинктивно подставил щит. Раздался глухой, деревянный удар, от которого затрещала старая древесина, а по моей руке до самого плеча пробежала волна онемения. Меня отбросило на шаг назад.
Тактика, которую я в свое время отрабатывал до седьмого пота, была моим единственным шансом. Я должен был крутиться юлой. Уворачиваться. Отводить удары. Должен был использовать слепую ярость Храни, его инерцию и эту проклятую скользкую почву под ногами против него самого.
Я не мог тягаться с этой грубой, звериной мощью. Мои контратакующие выпады он просто не замечал, будто я царапал скалу. Его топор молотил по моему щиту, методично, неистово, превращая его в щепу. Древесина трещала и крошилась, металлическая оковка гнулась и визжала.
Храни выкрикивал оды верховному богу пантеона и, казалось, совершал какой-то немыслимый ритуальный танец жестокости.
Когда наши топоры на мгновение сходились, скрежет стали резал слух. Мир сузился до этого клочка мокрого песка, до залитого безумием лица противника, до свиста его топора и собственного прерывистого, хриплого дыхания.
Я чувствовал каждую мышцу. Каждый нерв был натянут до предела. Воздух бил по легким густым кисельным кулаком. Мне было тяжело дышать.
В какой-то момент Храни поймал меня на ошибке: я на доли секунды замешкался. Его топорище чиркнуло по моему плечу, рассекло кожу и мышцу. Теплая, липкая волна крови тут же залила руку и окрасила ткань стеганки. Но я почувствовал только леденящий жар адреналина, гнавший меня дальше, заставлявший двигаться.
В ответ я сумел нанести ему резаную рану на бедре. Но он даже не вздрогнул, а лишь дико, нечеловечески рассмеялся и продолжил свою бешеную атаку, теперь уже припадая на раненую ногу. Безумие было его лучшей броней.
И тогда, в своем ослепляющем гневе, он совершил роковой просчёт. Яростный удар сверху, вложенный в него всей его мощью и яростью, вгрызся в мой щит и застрял там. Древко с громким хрустом треснуло, но широкое лезвие прочно засело в древесине. Это был мой шанс. Единственный. И, возможно, последний.
Рефлексы сработали безукоризненно. Я рванул щит на себя, потянув Храни за собой и нарушая его равновесие. Одновременно с этим я изо всех сил ударил ногой по древку его топора. Дерево с громким, сухим хрустом переломилось пополам. Он на мгновение замер, потеряв точку опоры, и этого мгновения хватило. Я сделал резкий шаг вперед, под его распахнутую, беззащитную руку, и нанес один-единственный удар саксом.
Короткий, точный, выверенный, как удар скальпеля.
Острие вошло глубоко в подмышечную впадину, туда, где под тонкой кожей билась жизнь – крупные сосуды и нервы.
Храни на миг замер, и безумие в его глазах сменилось искренним недоумением, будто он не мог понять, что сейчас произошло. Потом пришел шок и осознание. Он посмотрел на меня, и я увидел в его взгляде немой вопрос. А потом – пустоту. Абсолютную, бездонную пустоту. Его колени медленно подкосились, и он тяжело, с глухим стуком, рухнул на песок.
Вспыхнула агония. С последними, предсмертными силами Храни изловчился, рванулся и схватил меня за шею, сжимая мое горло своей железной, нечеловеческой хваткой. Его пальцы впивались в меня, как клещи. В глазах потемнело, в ушах зазвенело. Я, обезумев от страха, паники и нехватки воздуха, бил его, бил ножом в бок, в грудь, в то же место, снова и снова, пока его хватка не ослабла, а пальцы не разжались сами собой.
Я отполз от него, тяжело и судорожно дыша, весь в крови, в песке… в ужасе. Руки тряслись мелкой дрожью. Передо мной, на потемневшем берегу, лежал человек, которого я только что убил. Сознательно и хладнокровно.
Я смотрел на свои окровавленные, чужие руки, не в силах отвести взгляд. Тишину вокруг нарушал только настойчивый, равнодушный шум прибоя – волны накатывали все ближе и ближе, уже подбираясь к моим ногам. Суд богов был завершен. Они решили, что правда была за мной…
Тяжелые, мерные шаги по мокрому песку заставили меня поднять голову. Надо мной, заслонив серое небо, возник Бьёрн. Его тень накрыла и меня, и бездыханное тело Храни.
– Встань, – его голос прозвучал, громом резанув звенящую тишину. – Победитель не должен валяться в грязи, как побежденный пёс! Встань и прими свой трофей.
Я с трудом, на ватных ногах, поднялся. Ноги подкашивались, в глазах плясали черные точки.
Бьёрн повернулся к собравшимся на скалах, к этим сотням замерших, затаивших дыхание теней.
– Суд богов свершился! – прокричал он, и его голос, усиленный эхом, покатился по воде. – Рюрик победил! Победил по праву сильного и хитроумного! Его честь очищена кровью! Очищена навеки!
Он сделал паузу, давая своим словам просочиться в сознание каждого зрителя, впечататься в память. Потом его голос сменился – с ритуального, громоподобного, на сухой, деловой, бюрократический, каким говорят о налогах и об урожае.
– По праву победы, по древнему закону, все имущество, скот и оружие Храни отныне принадлежат Рюрику! Пусть все знают и запомнят! От мала до велика!
Он начал загибать пальцы, перечисляя, как клерк на описи, без тени эмоций:
– Боевой добротный топор. Копье с длинным, граненым наконечником. Запасной щит, помимо сего разбитого в щепки. Кожаный шлем с наносником и нащечниками. Два кожаных наруча с нашитыми стальными пластинами. Дубовый сундучок с личными пожитками. Одежда, инструмент для ухода за оружием, точильный брусок. Одна серебряная гривна. Восточные дирхемы, штук пять, не стертые. Связка меховых шкурок – соболь, куница, хорошей выделки. Две дойных козы и один молодой бычок. А также место на драккаре в грядущем походе и право на полную долю в будущей добыче, наравне с вольными!
