Текст книги "Военные приключения. Выпуск 6"

Автор книги: Иван Ильин

Соавторы: Илья Рясной,Алексей Шишов,Юрий Лубченков,Владимир Рыбин,Карем Раш,Валерий Мигицко,Александр Плотников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Как раз солнце заходило, и все, кто изнывал на палубах, мысленно и вслух торопили солнце, представляя как хорошо видны силуэты кораблей на фоне розового заката. И уже близок был Севастополь, уже кружил над караваном гидросамолет прикрытия, когда появился первый немецкий торпедоносец. Он шел над самой водой, но кто-то, глазастый, далеко углядел, закричал. И весь корабль закричал, как один человек. Но наш летчик тоже оказался глазастым, пошел наперерез, издалека открыл огонь: главное, не сбить – главное, не дать прицельно сбросить торпеду. Старейший гидросамолет, с поплавками, но маневренный, верткий.

Первый торпедоносец ушел круто вверх. Но со стороны солнца зашел другой. Сброшенная им торпеда достала бы впереди идущий транспорт, да подвернулся эсминец. Или нарочно подставил борт, поди пойми? Эсминец тонул, а перегруженные корабли шли вперед, не останавливаясь. И когда проходила мимо оседающего в воду эсминца, многие на транспорте плакали и ругмя ругали немецких летчиков, а заодно и командиров своих кораблей, не отдавших приказа застопорить ход, подобрать тонущих.

Тот одинокий гидросамолет и спас тогда транспорт, на котором плыл Преловский. От одной торпеды капитан сумел отвернуть, а вторую разглядел поздно. Сотни людей, стоявших на палубе, затаив дыхание, не сводили глаз с искрящегося следа на поверхности моря. Транспорт круто заворачивал, торопясь уйти, но уж видно было, что не успеет. Гидросамолет тоже ринулся на след, пронесся так низко, словно хотел протаранить торпеду, и сбросил серию мелких бомб. Точно сбросил: торпеда рванула в полукабельтове от борта. А самолет, чтобы не зацепить транспорт, заложил крутой вираж и… чиркнул крылом по воде. И весь транспорт, только что дружно кричавший «Ура!», охнул, как один человек. Самолет был уже далеко за кормой, все взмахивал над волнами одним крылом, как подбитая чайка.

И тут рвануло. Потом Преловский узнал, что к транспорту подобрался еще один немецкий самолет, сбросил бомбы. Одна ухнула под бортом, другая угодила в палубу, заполненную людьми. А в тот миг он ничего не понял. То был на палубе, а то вдруг оказался в воде. Транспорт уходил, весь в дыму, а здесь, на воде, плавали люди и какие-то предметы, сброшенные взрывом с палубы.

Первая была мысль: это конец. Странно спокойная мысль. Сразу вспомнился чей-то рассказ, как кто-то тонул в каком-то северном море. Несколько минут – и всё. Помнится, возразил сам себе: Черное море – на юге. И тут же подумал о том, что вода в зимнем южном море не теплее, чем в северном.

Шинель, намокнув, тянула на дно. Он извернулся, скинул шинель. Непомерно тяжелыми показались сапоги. Попробовал снять их, чуть не захлебнулся, заторопился выгрести на поверхность. И тут кто-то схватил его за шиворот. В беспамятстве той минуты он не разглядел лица. Мелькали глаза, мокрые усы, слышался голос:

– Не паникуй! Не паникуй!..

Под его рукой оказалось что-то округлое, и он с внезапной радостью понял: спасательный круг.

– Внутрь подныривай.

Что-то они еще говорили друг другу, повернутые в круге головами в разные стороны. Это потом уж, в госпитале. Преловский вспоминал, что вспоминалось. И тогда же поклялся отыскать спасшего его человека и подарить ему самое свое дорогое – часы. Да не знал, было ли кому дарить. Потому что человек тот, увидев еще кого-то тонувшего, поплыл к нему. Сказал лишь напоследок:

– Смотри не вылезай из круга! Руки онемеют, не удержишься.

– А… вы? – коченеющими губами выдавал Преловский.

– Ничего! – отозвался человек. – Выдюжим. Мы таковские.

Вскоре Преловского подобрал катер, подоспевший из Севастополя. И на катере, и потом, сколько ни высматривал он своего спасителя, не нашел…

В стенку фургона постучала.

– Всё, можно идти, – донесся глухой голос Шарановича.

Преловский вылез из кабины, поежился. Близкая передовая все не успокаивалась, все рассыпа́ла трескотню очередей и разрозненных выстрелов, сухо рвали мутнеющую предрассветную мглу разрывы мин.

Политрук тоже спрыгнул на землю.

– Что будем делать?

– Пойдемте.

– Хотите сейчас? На передовую?

– Пока к телефону. Надо доложить. Думаю, придется ждать до вечера.

Что в Севастополе действовало безотказно, так эта связь. Загодя проложенные моряками подземные кабели позволяли соединиться со штабом едва ли не из любой точки обороны. С обычного полевого телефона, установленного в палатке санчасти, Преловский в минуту связался с политотделом, доложил Харламову об обстановке. Ждал разноса и услышал ожидаемые резкие нотки в голосе начальника, но совсем по другому поводу.

– Там, где вы сейчас находитесь, разведчики «языка» приволокли. Я знаю, а вы не знаете?!

– Но мы не в штабе, – попытался оправдаться Преловский. И сообразил: подвернувшийся пленный выручит. Работники спецотделения не упускали случая побеседовать с пленными. От них можно было узнать о действенности наших листовок и радиопередач, о настроениях немецких солдат. Но делать это лучше всего было сразу же, на передовой. Ответы «свежаков» непосредстственнее. Потом пленный приспосабливался и говорил то, что, по его мнению, могло понравиться.

– Передачу мы проведем следующей ночью, – сказал Преловский. – Дождемся здесь темноты. А пока поработаем с пленным.

Добро было получено. Довольный Преловский побежал к машине, распорядился хорошенько замаскировать ее на день и поспешил в штаб полка. Уже дорогой спохватился, что ничего не сказал присланному в помощь разведчику. И махнул рукой: сам сообразит, что ему делать, на то и разведчик.

В большой штабной землянке было непривычно пусто. Знакомый начальник штаба, майор с каменным, злым лицом, сидел у стола, над которым в автомобильной фаре горела маленькая электрическая лампочка. Молоденький младший лейтенант, переводчик, стоял у столба, врытого посередине землянки, а рядом с ним – красноармеец с автоматом на груди – конвоир. Пленный немец сидел на табуретке со связанными за спиной руками, втянув голову в плечи. Мокрые волосы спадали ему на лоб. Ситуация была слишком знакомая Преловскому, чтобы не понять, что тут происходит.

– Не говорит?

– Молчит, стервец! – выругался начальник штаба. – Придется отправлять, пускай там разбираются.

– Можно я с ним поговорю?

– Да без толку. Вишь, ощерился, гаденыш.

– Молчание иногда тоже кое о чем говорит.

– Вот, разбирайся. – Майор ткнул рукой бумаги, лежавшие на столе, резко встал и ушел за перегородку.

– Вы тоже можете идти, – сказал Преловский переводчику и сел за стол, начал просматривать документы, отобранные у пленного, письма, какие-то брошюрки.

Пленный был не типичный, бумаг у него, как у молодого румынского локотемента – лейтенанта, невесть для чего берегущего все свое барахло. У немцев бумаг при себе обычно бывает куда меньше. Эта нетипичность оставляла надежду на то, что пленного можно разговорить.

– Ефрейтор Ёшке? – спросил он, раскрыв солдатскую книжку. И разворошил на столе стопку семейных фотографий. – Судя по снимкам, вы вроде бы не из богатых. Чем вам так уж люб ваш фашизм?

Пленный не ответил, лишь шевельнулся на табурете, передернул связанными руками.

– Я могу вас развязать. Но вы сами понимаете, если будете неправильно себя вести… – Преловский показал глазами на конвоира. Прием был не нов, но для начала годился. И теперь Преловский рассчитывал с помощью этого наивного приема понять пленного: дорожит он жизнью или фанатически рвется умереть?

– Развяжите, – сказал пленный.

Голос был злой, но Преловский все же кивнул конвоиру. Тот подошел к пленному сзади, одним резким движением сбросил веревку с его рук и отступил. Пленный сидел недвижно, медленно потирал запястья рук и вроде бы думал о чем-то. Преловский не торопил вопросами, знал: если пленный задумался, значит, есть надежда на контакт с ним.

– Фашизм – это у Муссолини.

– Что?

– Вы спросили.

– Да, спросил, – спохватился Преловский. Он уж и забыл свой прощупывающий вопрос. Но немец есть немец, и тут педантичен. – Я спросил, почему вам, вроде бы не богатому человеку, так уж люб фашизм?

– У нас, в Германии, национал-социализм.

– Что же такое, по-вашему, национал-социализм?

– Вам этого не понять.

– Я попробую.

Пленный хмыкнул и отвернулся, уставился в темный угол, но тут же заговорил отрывисто и назидательно:

– Волкам и козам вместе не жить. Для одних стая, для других – стадо. Так и нации. Одинаковых на бывает. Одним бог дал повелевать, другим – исполнять повеления. Каждый человек хорош на своем месте, Порядок будет лишь тогда, когда каждый будет заниматься своим делом. Немцы, народ самой высокой организованности, призван навести на земле порядок. Поняли?

– Более менее, – сказал Преловский, растерявшийся от такого лобового национал-эгоизма. – Значит, война – это наведение порядка? Нечто вроде генеральной уборки?

– Совершенно верно. Сегодня фюрер взял на себя задачу спасти мир от коммунизма. За это мы, немцы, проливаем свою кровь. Но народы мира, за которые мы деремся, должны оплатить немецкую кровь плодами своих трудов. Мы их возьмем, поделим поровну между всеми немцами. Это и есть национал-социализм.

– Значит, сегодня эта задача. А завтра от кого фюрер захочет спасти мир? Это же вечная война. Хватит ли немцев на вечную войну?

Пленный оторвал, наконец, глаза от видений в темном углу, перевел взгляд на лампочку, заморгал. Похоже, вопрос его озадачил.

– Вы, господин офицер, просто не знаете, что такое национал-социализм. Но вы можете это узнать, потому что хорошо владеете немецким языком. Когда мы возьмем Севастополь, рекомендую идти к нам переводчиком.

Конвоир дернулся, шагнул к пленному, Преловский успокоил его взглядом – сам-то слыхивал откровения и похлеще, – подумал, что пленный не говорил бы такого, узнай он, что сидящий перед ним «господин офицер» – еврей по национальности. И еще подумал, что пленный, видать, не имел отношения к расовым репрессиям, иначе бы заметил очевидное: все говорили, что национальность у Преловского на лице. Вот Шаранович – другое дело, блондинистый, светлоглазый. Но по убеждениям – высшей степени талмудист.

«Интересно, как бы среагировал Шаранович?» – подумал Преловский. Но тут же забыл об этом, потому что пленный вдруг резко подался вперед.

– Я не только не из богатых, я из рабочих, – быстро сказал он. – Работал на предприятии «Герман Герингверке».

– Тогда тем более я вас не понимаю. Геринг – крупнейший капиталист. На его предприятиях – шестьсот тысяч рабочих. А выходит, что вы с ним заодно?

– А почему я должен быть против него? Господин рейхсмаршал – деловой человек. Был когда-то без штанов, а теперь – миллионер. Умный, деловой парень. И демократичный – не гнушается пешком побродить по парку, посидеть на скамейке с простым человеком…

Вот вам и классовая солидарность. А мы-то верили: поднимется мускулистая рука немецкого пролетария и сметет фашистскую свору, осмелившуюся напасть на СССР. Не поднялась. Более того, можно, наверное, утверждать, что нас атаковал именно немецкий пролетариат. Сколько уже встречал Преловский таких вот рабочих! Нетипичные? Да полно обманывать-то себя, называя типичными не тех, кого большинство, а кто больше нравится. Что же получается: не верен классовый подход? А какой же верен?..

Все думая об этом, Преловский перекладывал бумаги на столе. Небольшая брошюрка заинтересовала – «Солдатский путеводитель по России». В начале была историческая справка, в которой вся послепетровская эпоха, вплоть до революции 1917 года, объявлялась временем господства немцев в России. Ломоносов, Суворов, Кутузов, другие великаны русской истории даже не упоминались, зато подчеркивалось, что императрица Анна была герцогиней Курляндской, Петр III – герцогом Гольштейн-Готторпским, Екатерина II – принцессой Ангалт-Цербстской. Страницы прямо-таки пестрели чужими именами – Остерман, Бирон, Миних, Беннигсен, Канкрин, Бенкендорф, Нессельроде, Витте, Штюрмер… Крым объявлялся «исконно германской землей» на том основании, что когда-то, в глубокой древности, сюда приходили готы, и потому Симферополь переименовывался в Готенбург, а Севастополь – в Теодорихтгафен.

– Теодорихтгафен, – усмехнулся Преловский. – Вы в это верите?

– В это у нас теперь никто не верит, – тотчас отозвался пленный.

«Понесло, – подумал Преловский, решив, что пленный уже освоился и начинает, как часто бывает при допросах, говорить угодное допрашиваемому. – Разговор можно кончать, теперь, кроме «Гитлер капут», ничего не услышишь. Но все же спросил:

– Почему?

– Потому что скоро на месте Севастополя будет пустыня. На город будет обрушен удар небывалой силы. С земли и с воздуха.

– В декабре вы грозились тем же, а что получилось?

Пленный замотал головой.

– Еще никогда и нигде не наносилось такого удара. Тут будет лунный пейзаж. Потом встанет Теодорихтгафен. На пустом месте.

– Что же это за удар такой?

– С земли и с воздуха, – повторил пленный.

И Преловский понял, что он повторяет лишь то, что говорят немецкие офицеры для поднятия духа солдат. Обычная пропаганда. Однако об этом следует довести до сведения разведотдела. Авось вымотают из пленного какие-нибудь подробности.

Он встал, прошел за перегородку, сказал майору, что пленного можно отправлять, и вышел на улицу. Дождь все моросил. С фронта не доносилось ни звука. Глухая тишина эта показалась Преловскому зловещей, и он подумал, что немцы и в самом деле готовят какую-нибудь пакость. Захотелось сейчас же отправиться на передовую, осмотреть местность, где предстоит проводить передачу. Сказал об этом майору, вышедшему вместе с ним. Тот решительно замотал головой.

– Днем туда не пройти. Ходы сообщения не везде, а высовываться нельзя – снайпера бьют. Обед, боеприпасы – все только с наступлением темноты. Так что пока отдыхайте.

Майор проводил его до оврага. Дальше Преловский пошагал один и едва не прошел мимо своей машины, так она была завалена ветками. На подножке сидел разведчик Рогов. Похоже, дремал, но, чуть Преловский приблизился, сразу поднялся навстречу. Невысокий, втянувший голову в поднятый воротник ватника, он совсем не походил на разведчика, какими представлял себе Преловский этих лихих парней, скорее, на только что прибывшего с Большой земли пехотинца, измочаленного морским переходом.

– Что вы тут?

– Приказано охранять.

– Где лейтенант?

– Спит. То есть, простите, отдыхает.

Из-под нахлобученной ушанки насмешливо блеснули глаза. Преловский внимательно поглядел на него и улыбнулся.

– Правильно рассуждаешь. Начальство не спит – начальство отдыхает. Ел сегодня?

– Сегодня? – переспросил разведчик и задумался.

– Ну, ладно, – снова засмеялся Преловский. – Сейчас что-нибудь придумаем.

* * *

Светало быстро. Плотный кустарник спадал по пологому склону, сквозь него просматривалась долина, вся в пятнах снега, серого, намокшего. Дальше опять начинался склон горы. За той горой были другие, горбились лесистыми спинами, будто неведомые спящие чудовища, покрытые шерстью.

С наблюдательного пункта, который Иван облюбовал на вершине камня под корявым кустиком, был виден изгиб дороги. Там временами проползали тупорылые немецкие грузовики. Машины шли по одной, не сбиваясь в колонны, побаиваясь дальнобойных севастопольских батарей, достававших за десятки километров. Немцы знали: в горы порой проникали артиллерийские корректировщики с рациями, засекали цели, и тогда от огневых налетов не было спасения. Иван это тоже знал, и сейчас он молил бога, чтобы рядом не оказалось такого корректировщика. Начнут падать снаряды, немцы кинутся прочесывать леса.

Группа затаилась внизу, под камнем, отдыхала, а ему выпало первому «стоять на часах», как по-старомодному выражался лейтенант Симаков. Хотя где уж было стоять, и лежа-то весь на виду. Мысли ворочались тяжело, как всегда бывает в полудреме. Но глаза и уши были будто бы сами по себе, привычно примечали все, улавливали и отдаленные шумы, и близкие шорохи.

Иван вспоминал эти горы багряными от осенней листвы. Полгода не прошло, а будто целая жизнь пролетела, – столько пережито, столько пало друзей-товарищей.

Разрозненными подразделениями отходили они тогда к Севастополю, прорывались через немецкие заслоны, перехватившие все дороги. Шли напрямую через лесные заросли, и раненых выносили, и станковые пулеметы, для которых уже не было патронов. Пулеметы особенно берегли, знали: не для отдыха выходят к Севастополю, для того, чтобы встать там на заранее подготовленных рубежах.

Главные войска пошли тогда в обход – через Ай-Петринский перевал, через Ялту и Байдарские ворота, а они, промедлившая в горах рота, в которой людей не было и на взвод, решили идти в Севастополь напрямую: так было в три раза короче. Но на войне не всякая прямая дорога короче кривой, затоптались они перед первым же немецким заслоном. Думали, там и полягут в неравном бою, да выручил проводник – татарин. Крохотный был аульчик, прилепившийся к склону горы, а люди в нем оказались добрыми. И нашелся старик, вызвался вывести к Севастополю потайными тропами. И вывел. У всего отряда дух вон – как углядели впереди Байдарскую долину, так и легли без сил. А старик – вот ведь ходок! – только махнул палкой и пошагал обратно, даже имени своего не сказал.

Тогда выручил татарин, а потом… Потом татары подвели, да так, что хуже не придумаешь.

Подготовленных рубежей на участке, куда определили остатки роты, не оказалось, окопы пришлось копать самим. Грунт – сплошной камень, а инструмент – только лопата, одна на двоих. Ночью долбили эту землю, а днем отбивались от немцев, которым все не терпелось с ходу взять Севастополь. Атаки, как казалось Ивану, были какие-то несерьезные: выскочат на машинах, – шум, гам, трескотня автоматная! – и назад.

Как-то пришел командир полка, объяснил:

– Оборону прощупывают. Найдут слабое место – ударят по-настоящему. Так что копайте оборону как следует.

Тогда Ивану казалось: на то и командир, чтобы говорить «копайте», Ему-то хотелось не в земле копаться, а гулять по немецким тылам, устраивать засады на дорогах. Так и сказал командиру:

– Прошу назначить меня в разведчики.

Командир оглядел его с ног до головы, будто прикидывал на вес.

– Разведчик должен проходить там, где комар носа не просунет.

– Постараюсь овладеть такой тактикой, – самоуверенно заявил Иван.

– Ну что ж. – И засмеялся, заговорщически скосил глаза на какого-то ферта из своей свиты: – Возьми-ка его с собой.

Так Иван откололся от своей роты. Уходил – нос кверху, кинув винтарь за спину. Круто темнело, и они, группа всего-то из трех человек, шли не таясь, не опасаясь, что углядят из-за бугра и подстрелят. Ферт, когда откинул плащ-палатку, оказался лейтенантом. Кто да откуда – не докладывал, но Иван и сам сообразил по некоторым фразам – из штабных. И был с ними маленький кругленький красноармеец. Длиннющая винтовка у него чуть ли не волочилась прикладом по земле, а штык высоко торчал над головой, и Иван все посмеивался про себя: ни дать ни взять – шашлык на шампуре.

Весело было Ивану в тот вечер. Хотя знал уже: ни в какую не в разведку шли, а просто командир полка послал проведать соседа слева. Стояли там местные татары, и очень командир сомневался в их боеготовности.

Миновали лесок и редкий кустарник за ним, каждую минуту ожидая окрика часовых. Но никто их не останавливал. Иван совсем уж решил, что они заблудились в темноте, как вдруг провалился в какую-то яму. Ощупал стенки и понял: попал в окоп. И бутылки с горючкой нащупал в подбрустверной нише, и коробку с дисками для дегтяревского пулемета. И тут же наступил на сам пулемет, почему-то валявшийся на дне окопа.

Лейтенант ощупал поданный ему пулемет, крикнул:

– Эй, кто есть?!

Тишина. Только ветер шумел да где-то далеко сухо потрескивал одинокий автомат.

– Может, тут немцы побывали? – предположил Иван.

– Стрельбы-то не было.

– Бывает и без стрельбы, одними ножами.

– А убитых что же, с собой унесли? Пойдем-ка поищем, должен же кто-то быть.

Неторопливо, чтобы сидевшие в обороне, не дай бог, не приняли за немцев, пошли они по полю. Отыскали еще один окоп, тоже пустой. Винтовки лежали на бруствере, стоял дегтяревский пулемет. И поняли: позиции брошены. Не оставлены – оставляют с боем, – а именно брошены. Собранные с соседних сел да аулов татары попросту разбежались по домам.

Это было такое, о чем не хотелось даже докладывать.

Лейтенант долго матерился, потом отправил маленького красноармейца в полк с донесением, а сам схватил пулемет и выпустил в воздух пол-диска. Иван было подумал: со злости. И догадался: надо показать немцам, что оборона жива.

Запомнилась та ночь Ивану. Порывами налетал ветер, иногда хлестал мелким дождем, шевелил соседние кусты, заставляя настораживаться: все казалось, что кто-то подкрадывается. Иногда вдалеке взлетали ракеты, чертили во тьме светящиеся дуги, и тогда оживали тени. И он стрелял по этим теням, не жалея патронов.

– Давай, давай! – подбадривал лейтенант. – Пускай не думают, что тут пусто.

И опять материл бросивших свою позицию татар, последними словами поминал национализм. Хотя при чем тут национализм, было непонятно Ивану. Думалось: просто сдрейфили татары. Или Родина для них – не дальше своего аула? Но ведь немец-то и к ним не с медом. Или по-другому? А если и так – не все ли равно? Фашиста бить надо, хоть бы он тебя и не тронул. С другими-то вон что творит. Тут уж заодно со всеми надо, по совести, по справедливости. А как иначе?..

Немцев они все-таки прозевали. Ракеты как раз погасли или что-то другое отвело глаза, только увидели бегущую цепь, когда она была уже совсем близко. Вдарили из двух пулеметов, схватились за гранаты. А больше Иван ничего не помнил. Очнулся в медсанбате. Кто-то сказал ему, что подоспевшие ребята выбили немцев из тех окопов. Лейтенанта нашли убитым, а его еле живым.

Потом было долгое лечение на Кавказе, потом страшный переход морем обратно, в Севастополь, когда он, Иван Козлов, чуть не утонул. Много чего было. И никогда, никто и нигде не делился по национальностям. Национализм виделся ему вроде как болезнью, забавой мирного времени, а на войне – свой так свой, враг так враг. В госпитале, прежде чем лечить, не спрашивали, кто какой национальности. И он не спрашивал, когда в море спасал людей.

Впервые столкнулся он с национальными странностями тогда, в брошенных татарских окопах. А потом, в госпиталях, много думал об этом. Сколько ведь жил, а понятия не имел о национализме. Люди – и весь сказ. Ну, еще с детства долдонили – богатые да бедные. Ну, еще ежели пьяные или трезвые, злые или добрые, болтуны или молчуны… А что национальное? С чем его едят-кушают? Язык? Так можно и по-чужому выучиться… Нет, не слыхал он до войны ни о чем этаком…

Лежа на холодном камне, вглядываясь в светлеющую даль, а больше вслушиваясь в то, что близко, поскольку вдали целый вражеский батальон не так опасен, как один-единственный солдат, забредший в горы. Иван все возвращался мыслями к тем дезертировавшим татарам. И вспоминались ему давние рассказы о деревенском дурачке, который хвалился тем, что у него пуп на вершок выше, чем у всех других. Дурачок, он дурачок и есть какой с него спрос? А эти-то? Не могут же все в одночасье ослепнуть да очуметь? А может, могут? Или кому-то надо, чтобы все стали дураками? Дураку ведь что зверь, что человек – все едино; автомат Для него – игрушка, мать родную поставь – застрелит… Вот, значит, что такое национализм, вроде зелья – кто-то пьет, а кто-то опаивает. Люди – что? Каждому хочется выскочить из самого себя, стать не хуже других. А легко ли это? А тут приходит некто, говорит: нечего тебе стараться-пыжиться, ты от рождения лучше других. Дурачок-то и радешенек…

Иван вздохнул, перевалился на другой бок, поскольку совсем застыл на голом камне. Но мысли прогонять не стал: на стреме глаза сторожа, да уши – они бы не заленились, – а мысли что, мысли сами по себе.

Утренней побудкой загудели в небе немецкие самолеты. На большой высоте шли девять «юнкерсов», шли без сопровождения истребителей, уверенные, что немногие, оставшиеся в Севастополе самолеты, не помешают бомбить.

Мгла понемногу рассеивалась, отодвигались дали. Дождь перестал, небо светлело, а на востоке, над горами, изломавшими горизонт, разливались багряные отблески. Это могло предвещать все, что угодно, – и погожий день, и новое ухудшение погоды. Флотские вон говорят: «Если ясно поутру, моряку не по нутру». Да и сам он видывал зоревые восходы под занавесом туч перед хмарным днем с дождем и снегом. Видывал и другое, но теперь хотелось верить – к непогоде это, потому что непогода для разведчика – истинная благодать…

В долине, метрах в восьмистах, наметилось какое-то движение, и Иван напрягся весь, вглядываясь. На опушке показался человек, зачем-то несколько раз махнул обеими руками. Издали донесся тонкий крик, похожий на писк мыши. Еще через минуту на поляну начали выбегать люди. Немцы? Румыны? Вопроса не было – враги, и все тут. Один за другим они появлялись на поляне, зачем-то бежали к другому ее концу и поворачивали обратно. И было их уже человек двадцать, все бегавшие друг за другом.

Иван сбросил вниз, в кусты, камень – условный сигнал командиру. Через минуту лейтенант Симаков был рядом.

– Бегают чего-то, не пойму.

– Физзарядкой занимаются, – раздраженно буркнул Симаков. И встрепенулся, приподнялся даже: – Физзарядкой?!.

Внезапный интерес командира был понятен Ивану: физзарядка возможна лишь в условиях постоянного дислоцирования. А это значит…

– Что-то охраняют, – сказал Симаков. – Иди отдыхай, я понаблюдаю.

Уснул Иван сразу и увидел сон. Будто плывет он по морю один-одинешенек. Ноги сводит от холода, и он усиленно молотит ими, чтобы не схватила судорога. Никого вокруг, он один в волнах, он и тоска собачья. Оказывается, не одно и то же – на людях погибать или так вот, в одиночку. Не в тщеславии дело, – какое уж тщеславие на краю? – а в сознании, что понапрасну смерть. Все думалось: если уж помирать, то не как-нибудь, а чтобы враг охнул. Да вот не получается…

Он и проснулся, сам ее зная от чего, – то ли от тоски, то ли от холода, ломавшего ноги. Пошевелил ступнями, чтобы разогнать кровь, и опять хотел уснуть, но тут сверху прошелестел камень, за ним другой, что означало общую побудку. Вскочил, подергался всем телом, стряхивая озноб. И Гладышев с Мостовым разом поднялись.

Еще два камня, один за другим, скатились сверху, что означало: какого черта копаетесь?! Относилось это прежде всего к Гладышеву, как второму командиру, и Козлов с Мостовым только недовольно поглядели вверх, куда, карабкаясь от куста к кусту, тотчас устремился младший лейтенант. Вершины деревьев качались под сильным ветром, над ними низко неслись лохматые тучи.

Выждав чуток, Козлов направился следом за Гладышевым. Сверху оглянулся: Мостовой стоял на месте, выдерживая дистанцию.

Командиров Иван увидел на полпути к тому НП, на котором он встречал рассвет. По лицам понял: что-то серьезное. И еще прежде, чем узнал причину беспокойства, услышал отдаленный лай. Хуже ничего не могло быть. От человека можно затаиться: в двух шагах пройдет, не заметит. Собака учует. Уходить? Но похоже, уже поздно и уходить: лай где-то близко.

Скоро в редколесье они увидели собаку – здоровенную, длинноногую, породистую. Увидели и человека, к счастью, одного-единственного. Это был немец, похоже даже, что офицер, поскольку в фуражке. На груди у него поверх плащ-палатки висел автомат, а в руках была какая-то странно маленькая и тоненькая винтовка.

– Это же охотничье ружье! – догадался Симаков. И выругался: – Охотник, мать его!..

Некоторое время все молчали, пораженные невиданным: на войне, в прифронтовой полосе, человек спокойненько отправляется на охоту с ружьем и собакой.

Первым опомнился Гладышев.

– Стрельба на охоте – обычное дело, лай собаки – тоже…

– Ежели из ружья, – сразу понял его Симаков. – Значит, надо не дать охотнику выпустить очередь из автомата.

– Точно, – обрадовался Иван. – Из ружья пускай палит, а автомат всполошит этих физкультурников…

Все посмотрели на него с укоризной: разведчикам ли разжевывать очевидное?

– Значит, так, – сказал Симаков. И повернулся к сидевшему поодаль Мостовому. – Снимай телогрейку…

Не раз Иван ходил с лейтенантом Симаковым и про себя называл его «гением разведки». Но чтобы так рассчитать!.. Все вышло по его. Собака, учуяв на тропе Сашкину телогрейку, залилась лаем. Охотник, обрадованный близостью добычи, заспешил и не заметил тросика, натянутого поперек тропы, зацепился и грохнулся.

Подняться ему помогали уже разведчики. Собака, кинувшаяся было к хозяину, теперь лежала в кустах с разбитым черепом. Сашка Мостовой мог и лошадь уложить прикладом, не то что собаку.

Пленный оказался фельдфебелем. Он сидел связанный, прислоненный спиной к дереву и вроде бы совсем не испуганно, а с любопытством оглядывал разведчиков, Гладышев спросил его что-то по-немецки, и тот долго и сердито отвечал, и по мере того как он говорил, лицо у Гладышева вытягивалось, становилось по-мальчишески растерянным.

– Чего? – не выдержал Симаков.

– Ну, типчик, – засмеялся Гладышев. – Господа, говорит, вы зря, говорит, со мной так обращаетесь. Я, говорит, все расскажу.

– Ну!..

– Говорит, что нестроевик и никогда не стрелял в людей. Фельдшер он тут, медик, в общем. Служит в роте охраны. Дома у него жена и две дочки, симпатичные, говорит, школьницы…

– На кой черт его биография. Где он тут служит?

Гладышев снова спросил, и снова пленный долго и обстоятельно отвечал.

– Склад тут у них, – понизив голос, сказал Гладышев. – Проволока в два ряда. Недавно сделали. По ночам боеприпасы возят, накапливают… Может, задержимся, а, командир? Все равно, какой склад.

– Не все равно. Приказ есть приказ. А это возьмем на заметку, пускай пока повозят.

И замолчал. И все молчали, думая об одном и том же. Все понимали: надо уходить. «Охотника» хватятся, начнут искать. Но не с ним же уходить. И оставить нельзя – ни живым, ни мертвым. Встанут на след, загоняют по горам. Ладно бы, не впервой уходить от преследователей. Но уходить-то надо не куда-нибудь, а в указанный квадрат. И быть там к следующему утру. Разведчик умеет красться лисой и петлять зайцем. Но сейчас они долго петлять не могли.

– Вот какой обрыв, – сообразил Иван. – Сорвался, и все тут.

У командира загорелись глаза.

– Молодец, давай!

– Я?!

Вырвалось это у него невольно, и он сам удивился своему испугу. Сколько бывало всякого. В бою убивал – так само собой. А то, как за «языком» ходили, врывались в землянки, ножами пластали спящих. Как иначе? Не скажешь: господа, мол, мы возьмем только одного из вас и уйдем… А тут нашло. Потому, может, что пленный смотрел без испуга и сам готов был помочь? Или потому, что был он медиком, почти гражданским человеком?