Текст книги "Военные приключения. Выпуск 6"

Автор книги: Иван Ильин

Соавторы: Илья Рясной,Алексей Шишов,Юрий Лубченков,Владимир Рыбин,Карем Раш,Валерий Мигицко,Александр Плотников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

И опять было тяжелое забытье. Снова Ивана несла, затягивала морская глыбь, и он рвался к поверхности, не мог дыхнуть. Говорят, есть счастливые люди, спят без сновидений. Ивану не везло: всегда он куда-то бежал, торопился или плыл, выбиваясь из сил, как теперь. И всегда пробуждение было тяжелым, хоть и счастливым: спасся. Воспоминания о сне скоро уходили, растворялись, а сонная тягомотина оставалась, душила предчувствиями.

После этого короткого сна, пока они с лейтенантом Симаковым опять переползали да перебегали от куста к кусту, от дерева к дереву, не покидало Ивана тяжелое ощущение, будто кто-то непрерывно следит за ним, выцеливает. Прошло это только к полудню, когда они лежали в кустах, наблюдая за шлагбаумом у проема в колючей проволоке, где двое часовых пропускали мимо себя надсадно гудящие машины. Днем за забором собак не было видно, но часовые на вышках сидели и днем, дергались от холода в открытых на все четыре стороны продуваемых будочках.

М-да, легко было генералу говорить: по возможности взорвать. Где она, эта возможность? Можно было, конечно, уйти – кто осудит? Да и карта с разведданными тоже кое-чего стоит. Но Иван знал: не уйдут они. Не такой лейтенант Симаков, чтобы уйти, не попытавшись проникнуть на территорию склада.

Так ничего и не придумал Иван и всю дорогу, пока они, уже в сумерках, отползали в глубь леса да опять перебегали от куста к кусту, все ругал себя за тугодумие. Одна была надежда, что у командира вызрел какой-нибудь план.

Но и командир оказался не сообразительнее – только руками развел, когда Иван спросил об этом.

Часа два сидели они в знакомой яме – месте сбора, – ждали Гладышева с Мостовым. Переговорили, перевспоминали все, что каждый видел. Достали запас – хлеб да банку тушенки, похватали без аппетита, запили из снежной лужи и снова принялись фантазировать, придумывать всякое – как добраться до ящиков со снарядами. Доползли бы – затаиваться умели, на то разведчики, – если бы не собаки.

– А проволок-то не видно, – сказал Иван. – Ну, к которым собак привязывают.

– Гладышев слышал же лай. Обязательно должны быть собаки. Немцы не дураки.

– Бывали и дураки.

– Бывали, – согласился Симаков. И выругался: – Черт возьми! Самого главного не знаем точно.

– Узнаем. Пойдем ночью к складу, услышим лай. Или не пойдем?

– Как же не идти?

Иван хотел напомнить, что приказа непременно взорвать склад, по сути, не было, а так, пожелание, но промолчал. Подумал о том, что все эти снаряды да бомбы приготовлены на головы братвы, что сидит сейчас в сырых окопах, на дома Севастополя, на женщин и детей. Хоть бы и вовсе не было приказа, а если есть пусть крохотная возможность, надо взрывать.

Совсем они продрогли в своих промокших телогрейках да ватных штанах. Некогда белые маскхалаты превратились в пятнистую рванину, но это было даже и лучше: чистого снегу мало, а среди снежных ошметков да луж, да камней в пятнистом незаметнее.

Ночь наваливалась совсем темная, непроглядная, и они начали беспокоиться: не заплутали бы ребята. Но Гладышев с Мостовым каким-то чутьем вышли точнехонько к яме, запаленные от спешки, рухнули на землю, и, еще не отдышавшись, оба разом заговорили. Скоро Мостовой сообразил, что не он должен докладывать, и замолк, отвалился навзничь, будто заснул. А Гладышев все говорил, захлебываясь словами. И выходило из его рассказа, что они с Мостовым оказались поглазастее, точно установили, что собак-таки нет, что в темноте часовые с вышек слезают, поскольку ничего вокруг не видать. Прожектора есть, но их скорее всего не включают, боятся ночных налетов севастопольской авиации. Зато часовых вокруг склада понатыкано через каждые полста метров, а то и чаще, в пределах видимости.

Симакова доклад обрадовал, он вскочил, затоптался на месте. Но тут же опять присел, начал излагать план:

– Значит, так: отдохнем немного, и айда, ребятки. Опять по двое. Подрезаем проволоку. Сумеем незаметно, ставим мины с часовым механизмом. Кого обнаружат, принимают бой, отвлекают немцев на себя. Другие – вперед броском, бросают бутылки с горючкой в штабеля, все что есть…

Хорошо расписал командир, как в сказке. А что другое придумаешь? Нахрапом верней – проверено…

Спали, не спали – маялись. И пошли. Ветер, как нарочно, начал спадать, шаги в лесу далеко слышно. Потому издали пришлось красться, каждую минуту замирая сердцем: не дай бог, под ногой хрустнет.

Не хрустнуло, что было даже удивительно в такой темени. И не чавкнуло ни разу под ногами, под локтями, под животом, когда подходили, а потом подползали к проволоке. И проволоку подрезали без шума. И уж думалось: в рубашках родились. Штабеля ящиков чернели впереди сплошной громадой, вскочить бы и богом к ним. Да часовой, вот он, рядом, хлюпает сапогами, шмыгает простуженным носом, время от времени что-то бормочет, разговаривает сам с собой. И другой часовой недалеко, не видно его, а слышно – кашляет. Вскочи – срежут на бегу.

Где-то далеко гавкнула собака, и они замерли, насторожились. Симаков, лежавший впереди, медленно подтянул ноги, готовясь вскочить. Если собака учует, очередь по ней – и рывком к штабелям. И ни на что никакого внимания. Часовой, солдаты, сколько их ни будь, – забота Ивана Козлова, лежавшего сейчас у самой проволоки. Такой план. На случай, если охрана с собакой. А пока не обнаружен, лежи камнем, ползи, подбирайся ближе.

Собака еще гавкнула, спокойно, просто так, для порядка. Но уже слышно было: кто-то идет. Смене не время. Значит, проверяющий? Скорее всего проверяющий, может, даже и офицер, если с собакой.

Симаков почти перестал дышать, только все вел автоматом, чтобы не упустить момент, когда собака кинется к нему. Но видно, весь он так пропитался запахами лесной мокряди, что собака издали не учуяла, а с поводка, чтобы побегала, ее не спускали. Подходившие, их было двое, что-то сказали часовому и прошли дальше, туда, где были Гладышев с Мостовым.

Когда они отошли, Симакову удалось проскользнуть еще на несколько метров.

И вдруг там, в стороне, часто забрехала собака, коротко треснул автомат, наш, ППШ, зачастил другой автомат, ему ответили сразу несколько «шмайсеров». И все вокруг внезапно засветилось: откуда-то ударили лучи ярких фонарей. И с вышки, с ближайшей вышки, которая была совсем рядом, шагах в сорока, начал бить пулемет.

Что недосмотрели, ведя днем наблюдение, что недоучли, раздумывать было некогда. Оттолкнувшись от мокрой земли ногами и руками, Симаков бросил себя вперед. Краем глаза увидел, как откинулся навзничь ближайший часовой, срезанный очередью Ивана Козлова. Штабеля ящиков терялись во тьме, и ему казалось, что надо только успеть нырнуть в эту тьму. Но луч фонаря заскользил за ним, осветил затянутые масксетью ящики. Смачно, словно кнутом, хлестнули над головой пули. А он все бежал, и казалось ему, что бежит слишком долго. Автомат бился на груди, мешал. Он бы и бросил автомат, да руки заняты, в правой граната, в левой – бутылка с горючей смесью.

Ему показалось, что подвернулась нога. Упал, кувыркнулся через голову, заскользил на боку. И вдруг о ужасом ощутил, что бутылки в руке нет. И в этот момент погас фонарь. Ясно было, от чего погас: Иван попал точно, погасил. Секундой бы позже погасить, найти бы бутылку. Симаков крутнулся, скользнул ладонью по грязи, по мокрому снегу – бутылки не было. Тогда он вскочил, широко размахнувшись швырнул гранату, затем другую, что все время тяжелела в кармане, и побежал назад. Громыхнул сзади взрыв, затем другой, и он, уже добежав до забора и проскользнув под проволокой, вдруг понял, что это взорвались его гранаты, взорвались, отскочив от ящиков или не долетев до них, что детонации, на которую рассчитывал, не произошло, иначе, находясь так близко от ящиков со снарядами, он уже ничего бы не слышал.

Луч другого фонаря метнулся в эту сторону, и Симаков увидел проползавшего под проволокой Ивана.

– Куда?! Давай ты!.. – закричал он. И осекся. Там, во тьме, где были штабеля ящиков, замельтешили вспышки автоматных очередей, и один за другим начали выбегать на свет солдаты.

– Уходим!

Он вскочил и резко качнулся, так резануло бедро.

– Ранен?! – испуганно вскрикнул Иван.

Симаков не ответил. Только сейчас понял, что не оступился тогда, не поскользнулся. Все глубже припадая на левую ногу, он бежал и думал, что этак далеко ему на одной ноге не ускакать. Иван подхватил под руку, но и с такой опорой знал – не уйти. А сзади трещали «шмайсеры», пули смачно били по стволам деревьев, резали ветки. Лес стонал, лес плакал, и Симакову тоже хотелось плакать от злости на себя, от обиды, от беспомощности.

И вдруг он вспомнил о карте, лежавшей в планшетке, о карте, на которой было помечено все, что удалось разведать. В том числе и этот, оставшийся не взорванным, склад.

– Стой! Карта!

– Какая карта?

– Беги! Я задержу.

– Вместе уйдем.

– Пе уйдем. Уходи ты! Спасай карту.

– Я не могу…

– Это приказ!

Обеими руками он схватил Ивана за отвороты телогрейки, приблизил вплотную лицо, черное, неузнаваемое.

– Пойми, карта!.. Что мы, зря уродовались?!

Иван не бежал, шел по ночному лесу, прислушивался. Сзади в сплошном перехлесте «шмайсеров» слышался треск коротких расчетливых очередей ППШ. А он шел, словно не надо было спешить, словно все опасное позади.

* * *

Паники не было. Того самого состояния, когда все в тебе сжимается в крохотную ледышку, замораживающую кишки, дыхание, волю, когда твоя самость вдруг вырастает до вселенских размеров и бросает, неведомо куда и зачем.

Не дай бог, паника. Один только раз, на второй неделе войны, когда немецкие танки неожиданно прорвались к штабу, Преловский испытал это. Никому не рассказывал, стыдился даже вспоминать, но забыть не мог.

Паники не было, это он знал точно, только тоска. Жаль было не себя, а мать, жену, друзей, оставшихся в Москве. Боже, какой нестерпимой бывает тоска!..

Он понял, что тонет, и замахал руками, торопясь выплыть. Волна хлестнула в лицо. Он облизал губы и подумал, что море так же солоно, как и слезы. А там была еще волна и еще. Боже, как же их много! Он перевернулся на спину, чтобы отдохнуть. Как когда-то, плавая в этом море в другую, солнечную пору.

И еще волна хлестко ударила в лицо, и он очнулся. Увидел над собой серое небо и подумал, что тот случай, когда чуть не утонул, что-то слишком часто начал вспоминаться ему, даже сниться.

В сером пятне неба над ним появилось грязное мятое ведро, опрокинулось, и новый поток воды ударил в лицо.

– Очнулся, – сказал кто-то по-немецки.

И вдруг, мгновенной вспышкой, картина: будто летящая по воздуху знакомая фигура человека и сноп трасс, упирающийся ему в грудь. Преловский дернулся и в один миг все вспомнил, все понял.

– Доложи гауптману. Оба в порядке.

Пустое ведро громыхнуло о землю возле самого лица Преловского. Солдат в пилотке, натянутой на уши, удалился, скользя ботинками по грязи. Другой солдат, в точности похожий на первого, постоял над Преловским, присматриваясь так и этак. Потом поглядел куда-то в сторону и тоже ушел.

Кто-то застонал там, куда смотрел немец, и Преловский резко приподнялся, чтобы оглянуться. Голову, шею, всю левую сторону тела резануло так, что он опять едва не потерял сознание. Полежал, глядя в серое, без просвета, небо, не в силах понять, куда же он ранее, потом шевельнул руками, ногами – все вроде бы двигалось. Решил: оглушили. Когда берут «языка», а «язык» сопротивляется, то его, ясное дело, бьют по голове, чтобы успокоить. Знал это. Но что знание? Чужая боль не болит…

Снова стон за спиной. Теперь он обернулся осторожно и увидел сидевшего у стены человека, странно и страшно истерзанного. Один рукав у его шинели был оторван, да и вся шинель, разодранная по спине на две половины, скомканные, облепленные грязью, больше походила на ком тряпья, брошенного на этого человека. Он сидел, опустив голову между колен. Обессиленно висевшие руки его методически взлетали и падали на землю, и тогда из-под черной шапки грязи на голове человека, которую только и видел перед собой Преловский, вырывался стон. Что-то было знакомое в этом человеке, в этом стоне, а что именно, не мог понять.

Все так же осторожно, чтобы опять не схватила боль, он повел глазами налево и направо, увидел промокшие глинобитные стены с безрамными проемами окон. С четвертой стороны зиял провал, за которым, неподалеку, виднелись низкорослые деревья с голыми узловатыми ветками. Неподалеку сидел на ящике немец с автоматом на груди и непрерывно зевал.

«Бежать! Придушить немца! – Внезапная мысль обожгла надеждой и вмиг остудила. – Как придушить, когда не умеет?.. Ничего не умеет, только говорить…»

Теперь и ему тоже захотелось застонать. Он посмотрел на человека, сидевшего у стены, и узнал Шарановича. Ужаснулся было, но вдруг подумал, что и сам, наверное, выглядит не лучше. Почему-то не об ужасе своего положения все думалось ему, даже не о боли, а о внешнем виде.

Шаранович долго, словно не узнавая, глядел на него и вдруг вскинул руки и прошипел, косясь на часового:

– Не говори…

– Что? – Преловский с трудом перевалился к стене. – О чем ты?

– Не говори, что мы… евреи.

– Как же обманешь?

– Скажу – белорус. Фамилия-то белорусская.

– У меня польская, да разве не видать?

– У тебя видать, а я-то, я-то!..

– А если велят штаны снять?

– Скажу – магометанин.

– Белорус – и магометанин?

– Всю жизнь вру. Может, и тут выкручусь.

– А меня расстреляют, – спокойно, будто не о себе, сказал Преловский.

– А я выкручусь, выкручусь. Я должен жить. Я нужен…

Часовой вскочил, и они замолчали. Из-за стены вышел офицер в плотно застегнутой плащ-накидке – не понять, кто по званию, но видно, что не полевик: слишком чист. Постоял над пленными.

– Попались, певцы, – сказал беззлобно.

– Соловьи, – хихикнул часовой. Зевать он перестал, теперь ему было интересно. Этот факт тоже отметил про себя Преловский, как будто он что-нибудь значил.

Офицер, обернулся, и часовой вытянулся перед ним. И еще два солдата, как раз в этот момент вышедшие из-за стены, замерли на месте.

– Нет, но соловьи. – Теперь в его голосе была брезгливость. – Галки с помойки. Галдят, а о чем, сами не понимают. Им все кажется, что, если хозяйничают на помойке, значит, всюду хозяева. А мы приходим, и они врассыпную. Потому что мы подлинные хозяева, мы, а не они. И никто не ровня нам. Фюрер сказал: немцы выше всех наций мира, ни одна не может быть сравнима с нами, потому что наши вожделения и наш идеал отличаются от вожделений и идеалов всего мира. Потому что мы – иные.

Он говорил медленно, с выражением, явно любуясь собой и явно рассчитывая на успех у слушателей. И своих солдат, и пленных, которые, знал, понимают его.

– Поражение под Москвой? Вдумайтесь, какое же это поражение, если оно под Москвой. Для Германии, для немецкой армии то, что случилось под Москвой, – укус комара. Все предопределено, все будет так, как мы захотим. Фюрер сказал: «Если окажется, что тот или иной народ в своей борьбе потерпел поражение, это значит, что он был слишком легковесен и недостоин сохраниться, как целое на земле». Фюрер сказал: «Вечно справедливое провидение заранее обрекло на гибель тех, кто не обнаружил достаточной готовности и способности бороться за продолжение своего существования». Мы, немцы, призваны руководить миром, и потому все земли, на которых пролита немецкая кровь, будут принадлежать нам.

Что-то знакомое было в словах офицера, что-то очень похожее слышал Преловский совсем недавно, но где слышал, никак не мог вспомнить: в голове гудело, мысли разбегались, не могли сосредоточиться.

– Встать! – неожиданно заорал офицер.

Шаранович вскочил первый. Преловский замешкался: ноги не слушались, подгибались. Подошел солдат, рывком поднял, сильно ударил головой о стену. Голова закружилась, и Преловский, побоявшись упасть, ухватился за Шарановича. Тот отстранился, и это не осталось незамеченным. Офицер хмыкнул, а солдаты, стоявшие неподалеку, запереговаривались шепотом.

– Юде? – опять крикнул офицер, ткнув пальцем в сторону Преловского.

Тот молчал. Что говорить, когда все на лице написано? Да и противно врать и лебезить перед ублюдком с головой, набитой цитатами из расистских откровений фюрера.

– Юде! – Офицер, не оборачиваясь, махнул рукой часовому. – В овраг его. Да подальше, чтоб не воняло.

…Вот и все! Тропа была скользкая, ноги разъезжались, и он боялся упасть, чтобы солдат, шагавший сзади, не подумал, что он бросился бежать, и не нажал на спуск. Хотя не все ли равно, где умирать, там или тут? Но до оврага надо еще дойти, и эти последние шаги почему-то были Преловскому очень дороги. Не раз слышал, что перед смертью и минута вечностью кажется. Еще слышал, будто в последний миг жизнь проходит перед мысленным взором и будто вспоминаются все родные и близкие. Сейчас очень хотелось ему явственно представить себе родных и близких, но ничего не представлялось. В голове было пусто, перед глазами скользили голые кусты, снежные пятна меж ними, блеклые лужи на исхоженной тропе. Было тоскливо и одиноко от того, что ничего не представлялось. Все покинули его в последнюю минуту, никто не вспоминался.

Шаг, еще шаг. Мучительно хотелось обернуться, но он боялся наткнуться взглядом на огненный всплеск очереди. Как страшно это ежесекундное ожидание смерти! На передовой тоже все время ждешь: вот поймает пуля снайпера, вот накроет мина. Но нет там обезволивающего страха.

«Что ж ты, что ж ты, умри, как подобает», – билась мысль. Он выпрямился, выпростал шею, глубоко осевшую в воротник шинели, заставил себя посмотреть по сторонам. Вон уже и овраг близко, светлеет каменной осыпью. Справа и слева низкорослые кусты, а там, ближе к оврагу, кусты выше, почти лес, только что редкий, сквозной, спрятаться некуда.

«Что ж, так а пойдешь до оврага? – Показалось, что кто-то другой произнес эту фразу, не сам он, про себя, мысленно. – Погибать – так хоть по-человечески».

Он загадал: дойдет до того куста а бросится вправо, нет – влево, нет – лучше вправо, там лес ближе…

«Что лес, на первом шаге автомат срежет… Ну и пускай, не идти же бараном. Надо надеяться, иначе не решиться. Ноги и так, будто деревянные…»

Шаг, еще шаг. Вот сейчас… Преловский напрягся, приготовился. И тут треснула очередь. Короткая, всего в три патрона.

Он знал, как бьют пули. Было тогда, в июле, будто палкой по боку. А тут ни ударов, ни боли – ничего. В воздух, что ли, стрелял?

Преловский обернулся. Солдат, конвоировавший его, стоял на месте, высоко задрав голову, словно рассматривал что-то там, в вышине. Потом он и совсем откинулся назад и стал падать, прямой, как столб.

Бежать! Ведь он же как раз хотел бежать! И ему уже казалось, что бежит к лесу, про который загадал. Но он все стоял, не мог заставить себя шевельнуть ногами. И вдруг окатила горячая волна, и он побежал. Но все казалось ему, что бежит слишком медленно, что ноги не слушаются. Широко размахивал руками, но это мало помогало: было, как во сне, когда торопишься, задыхаешься и – ни с места.

Справа и слева замелькали деревья, и только тут, в лесу, он ощутил себя. Все в нем – в руках, в ногах, во всем теле – билось ликованием: жив, живой. Спасенный! И он бежал, перепрыгивая через кусты и яме, спотыкался, падал лицом в снег, в мокрую прошлогоднюю траву, вскакивал в опять бежал, задыхаясь, захлебываясь воздухом, становящимся все более сухим и колким.

Снова упал и тут понял, что уже не встанет. Сердце, казалось, готово было проломить грудную клетку, рвалось наружу. «Беги! – беззвучно кричал он сам себе. И уговаривал себя: – Немного… Отдышаться…»

Близко треснула ветка: кто-то ломился напрямую, догонял.

Снова он вскочил и побежал, хватая ртом воздух, который застревал в горле, не доходил до легких. И снова упал, запнувшись о коряжину, засучил ногами, торопясь подняться, и не мог подняться. Хотелось плакать, кричать в голос…

Тяжелый топот все ближе. Вот уж и дыхание слыхать, хриплое, запаленное. Кто-то упал рядом. И выматерился. По-русски. Все замерло в нем, прислушалось. Неужели по-русски? О, как это сладостно – по-русски!

– Ну, ты и бегаешь. Спортсмен, что ли?

– Н-нет.

– Еле догнал.

– Ты… кто?

– Потом разберемся. Вставай.

Перевернувшись, Преловский встал на корточки.

– Вставай. Уходить надо.

С трудом он поднялся и только тут разглядел стоявшего перед ним человека. Встрепанный, небритый, все на нем мокрое, комканное – шапка, телогрейка, ватные брюки, лохмотья маскхалата, – и только автомат, немецкий «шмайсер», новенький, необтертый, блестит вороненым стволом, затворной коробкой. И еще глаза увидел Преловский. Было в этих глазах, в складках лица, в усах вроде бы даже знакомое что-то, будто давным-давно встречались они и так же вот, в упор, смотрели друг на друга.

– Пошли, дыши чаще, не давай сердцу захлебнуться.

Обнявшись, они затрусили по лесу, и человек все говорил, редко выталкивая слова:

– Гляжу… ведет… Ну, гад!.. Выцелил… А ты бежать…

– Ты… кто? – так же о передыхами спросил Преловский.

– Разведчик.

– Я… где-то видел…

– И я узнал.

– Узнал?

Преловский снова рухнул на землю: колотье в груди стало невыносимым. Казалось, вот сейчас, сию минуту, грудь разорвется и все, что есть внутри, вырвется.

– Узнал. Ты дыши, дыши, не говори пока. Приезжали передачу передавать, немцев агитировать. Гранатами надо агитировать, вот что скажу, словом разве проймешь?

– Пронимает… иногда, – выдохнул Преловский.

– Ты молчи, дыши знай… Там-то не узнал. Одно только: раз немец под автоматом ведет, значит, свой. А когда догнал, мать честная!..

– Расстреливать… вел…

– Да уж ясно, не на обед в столовую. – И засмеялся, закашлялся простуженно. – Ты отдыхивайся, набирайся сил-то. Самое-то впереди.

– Вдвоем не страшно.

– Один пойдешь.

– А ты? – В него снова вползал страх, будто холод, снизу, с ног.

– У меня дело. Ты вот, нако вот. – Изогнулся, скинул вещмешок, порылся в нем, достал банку консервов и сухой искрошенный ломоть хлеба. Ударами ножа вскрыл банку, протянул Преловскому.

Голод пришел как-то странно, вдруг. То и не вспоминалось о еде вовсе, а то аж живот вскинулся к горлу. Преловский кромсал ножом упругую мясную тушенку, почти не жуя, глотал куски. И спохватился:

– А ты?

– Мне с пустым брюхом сподручнее. Ты вот что. – Он снова сунул руку в вещмешок, вынул истертую планшетку. – Возьмешь, доставишь. Кровь из носа, умри, а доставь. Тут, на карте, все указано. Скажешь: группа лейтенанта Симакова задание не выполнила. Хотя вот что: если услышишь взрыв…

– Какой взрыв?

– Поймешь, ни с чем не спутаешь. Если услышишь, значит, выполнено.

Преловский смотрел на него почти со страхом: чего хочет этот человек с такими большими, почти безумными глазами? Какие могут быть задания – в одиночку? Вернется – кто осудит? Даже и наградят: командира спас, политрука, его, Преловского. На коленях будет стоять перед начальником политотдела армии, а выпросит награду.

– Как тебя зовут?

– Иваном. А что?

– Как что? А фамилия?

– Ну, Козлов. Обыкновенная фамилия.

– Нам надо вместе. Как я один через фронт?

– Перейдешь. Главное – держись. Ракета засветит – гляди, замечай, погаснет – вперед. Чуть что – затаись, умри. Немец пройдет – не дыши, хоть на голову наступит.

– А ты куда? – почти жалобно выговорил Преловский.

– А я туда, – махнул он рукой на восток. – Я им зар-разам!..

Преловский протянул ему банку и недоеденный хлеб.

– Тебе тоже нужно.

Тот взял, ковырнул два раза ножом упругую, как резина, массу и вернул банку.

– В горло не лезет.

Помолчали. Один перекладывал в вещмешке бутылки, завернутые в мокрые запасные портянки, другой через силу выскребал банку – ему теперь тоже в горло не лезло, хоть брюхо и требовало – давай. Оба напряженно слушали, не начнется ли стрельба в той стороне, откуда они бежали, а значит, и погоня. Но было тихо: автоматную очередь немцы, похоже, приняли за свою – расстреливать же вел, – а невернувшегося солдата еще не хватились. Или же лес глушил звуки. Ветер однотонно шумел в ветвях, холодный, временами сеющий то дождем, то снежной крупой. За лесом, полого спускавшимся по склону, расстилалось хмарное пространство, дальше темнели горы, низкие тучи цеплялись за вершины, и казалось, что там, в лесных гривах, занимаются пожары.

– Пора. А то дождемся, – сказал Иван и встал, помог политруку подняться. – Пора тебе, иди.

– А ты?

– Я погожу.

Решив, что разведчик собирается, спасая его, отвлечь преследователей, Преловский запротестовал:

– Вместе. Только вместе. Опасно задерживаться.

– Ничо, мы таковские, – усмехнулся Иван.

– Что?!

– Иди, иди, не задерживайся. У меня свое дело.

Долго стоял он, прислонившись плечом к кривому изломанному ветрами стволу горного дубка, смотрел, как мелькает, удаляется темное пятно. Уходил политрук быстро, сноровисто, припадая к камням и деревьям, не выпячиваясь в прогалины. Это Ивана успокоило, и он, как только потерял политрука из виду, закинул вещмешок за спину, подергал автомат – надежно ли? – и зашагал в другую сторону. Он торопился: до темноты надо было успеть выйти в намеченное место и затаиться там.

Место это было возле дороги, где она, круто поворачивая, взбиралась на склон. Уже в сумерках Иван нашел куст погуще и залег. Тепло, накопленное при ходьбе, быстро выходило, и он все шевелил пальцами, чтобы не прозевать момент, когда они начнут неметь. Тогда, хочешь не хочешь, придется вставать и что-то делать, чтобы разогреться, потому что с онемевшими руками все равно, как без рук. Но потом он почему-то сам собою согрелся, даже и жарко стало. В груди с каждым вздохом булькало. Он понимал, что простужен донельзя, но не очень тревожился: до утра сил хватит, а там… все пройдет. Одно пугало: вдруг этой ночью машин не будет? До следующей ночи уж не дождаться.

Машины загудели лишь под утро, когда на фоне светлеющего неба уже можно было разглядеть, что там, в кузовах. Машины надсадно выли на подъеме, явно тяжело груженные, но в кузовах просматривались фигуры солдат – по двое в каждом кузове. Иван рассудил так: солдаты для разгрузки – значит, будут еще машины.

Другая колонна загудела вскоре, тоже тяжело груженная, но без солдат: сопровождавшие сидели в кабинах. Дождавшись, когда последняя машина поравнялась с ним, Иван выскользнул из-за куста, метнулся к машине, уцепился за задний борт и, подтянувшись, перевалился в кузов. Ударился боком об острый угол, ощупал толстые планки снарядных ящиков и, удовлетворенный, повалился на них.

Он лежал под брезентом, держа в одной руке гранату, в другой – бутылку с горючей смесью. Думал: если машина остановится у ворот и часовой полезет в кузов, сразу ударит бутылкой об угол и сунет гранату поглубже между ящиками. И будь, что будет.

Но часовой в кузов не заглянул. Машина только приостановилась в воротах и стала заворачивать куда-то влево. Иван осторожно выглянул, увидел, что машина задом подъезжает к высокому штабелю ящиков. Возле них стояли четверо солдат, дожидались разгрузки.

Все. Теперь оставалось только ждать, когда солдаты откинут борт. Но борт не открывался, солдаты гундосили рядом, возле самого уха, то ли разговаривали, то ли ругались. А в нем все туже натягивалось что-то, будто сам он был взведенным взрывателем, и приходилось изо всех сил сдерживать себя. В голове стучало так, будто кто-то часто, с оттяжкой, бил по ней молотком.

Как ни ждал, а вздрогнул, когда загрохотал борт. Прежде чем он отвалился, Иван перебросил через борт гранату. Снаружи заорали. Но тут под кузовом грохнуло, Иван вскочил в рост, одну за другой швырнул бутылки в глубину штабеля снарядных ящиков, перехватив автомат, ударил по бегущим к нему фигурам. Спрыгнув на землю, еще дал очередь по машине, по бензобаку…

Отдаленный, ни на что не похожий гром прокатился над истерзанной землей, метнулся эхом от гор. Неподалеку загундосили немецкие голоса, взметнулись сразу несколько ракет, и Преловский вжался в грязь. «Ни с чем не спутаешь», – вспомнились слова. Теперь он понял, куда пошел Иван, и похолодел, ужаснулся за него. И заплакал беззвучно, сам не понимая, что плачет, думая, что это вода от луж, от дождя. Будто въяве вырисовалось перед ним лицо Ивана – широкий раскид бровей, широкий нос, широкие усы. И глаза вспомнил, суженные а какие-то слишком спокойные для того, что творилось вокруг. А что творилось вокруг? Были волны, крики, отдаленные выстрелы. Да это ж там было, в море, когда тонул. Те же усы, те же глаза, Как он мог забыть? И тот, погибший из-за него, разведчик Степан говорил: Вани Козлова поговорка – «мы таковские». Как мог забыть?!

Хотелось вскочить и бежать напрямую, ни на что на обращая внимания. Удерживала мысль о планшетке. Тонкая кожаная папочка с картой внутри была его спасательным кругом, не давала расслабиться. Шинель, когда падал, задралась к самому лицу, и теперь он в горечи грыз через сукно какой-то камень, неестественно круглый и гладкий, похожий на морскую гальку.

И вдруг как ударяло: часы! Вспомнил, как тогда, перед передачей, сунул их в карман, вспомнил, как ошаривали его чужие руки, выворачивали карманы. Неужто уцелели? Забыв, что тут, под носом у немцев, не следует шевелиться, он подсунул под себя руку, нащупал карман, а там другой, потайной, вынул часы. Они шли, светящиеся стрелки показывали половину пятого.

«Эх, Иван!» – вздохнул он и снова почувствовал, как потекло по щекам.

Что-то случилось с ним в эту минуту: голова прояснилась, всякая боязнь прошла. И если несколько минут назад со страхом думал, как дойти, то теперь был уверен: дойдет! И как погасли ракеты, встал и пошел напрямую, не думая ни о пулях, ни о минах, натыканных сплошь в эту землю.

И вдруг провалился куда-то, сильно ударившись о твердое боком, головой…

Сознание ныряло – то тяжело выплывало на поверхность, и тогда он слышал голоса, го проваливалось во тьму, в небытие. Чувствовал, что его куда-то несут, но не так, как прошлой ночью, несут, совсем иначе.

– Это же политрук из политотдела, я знаю его…

«Кто это оказал? Кому оказал?..»

Сознание возвращалось так же, рывками. Когда отвалила муть от глаз, он разглядел, что уже совсем светло и лежит он на чьей-то шинели – тепло снизу, – и рядом сидит на камне боец в телогрейке, форсисто расстегнутой на груди. В вырезе – полоски тельняшки.

Преловский схватился за бок: планшетка была на месте.

– Чего дергаешься? – спросил боец.

– Где я?

– Да тута, где же еще. Пошли докладывать о тебе. Спрашивать пошли, куда девать: в госпиталь али к особистам.

– В штаб надо.

– В штаб так в штаб. Чего тебя носит по нейтралке? Свалился на меня, как боров.

– Извини.

Боец удивленно посмотрел на него, улыбнулся:

– Ничо, перетерпим, мы таковские.

– Что ты сказал?

– Ничего не сказал, – испугался боец. – Матюкнулся разве, так чего такого? Вон как двинул сапожищем-то, бухнулся, не разбираясь.