Текст книги "Готы"

Автор книги: Иван Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Здоровался, закуривал сигарету. Принимал предложенный пластмассовый стаканчик.

– Фьюнерал – опаздывает, – сообщал Леопардов. – Ждем. А эти – с нами…

Указывал на кучку готов, распивавших неподалеку. Говорил:

– Алко-готы…

– Это – что? – спрашивал Благодатский.

– Это нововведение: стиль – алкоготика, ну и – алко-готы соответственно.

– А где ваша ангел-вокалистка?

– Выгнали, – оглядывался по сторонам Леопардов и понижал голос. – Переругались все из-за нее: кто с ней ебаться будет. До драк дело дошло. Ну и решили, обсудив: не разваливать же команду из-за девки. И выгнали ее на хуй.

– Мудро…

– Ага, мудро. Зато – Зеленая Манька от нее по наследству осталась: все время с нами тусуется, – кивал на мощную фигуру Маньки: ее волосы уже почти вернулись в естественное состояние, только легкий медно-зеленый отблеск оставался на них. Стояла рядом с маленькой черноволосой девкой: пили что-то из банок и мило беседовали.

– Смешно смотрятся рядом: большая и маленькая, – говорил Благодатский.

– Ха, видел бы ты – какие у этих готочек нежные отношения! Они – спят вместе и массаж друг другу делают… – ухмылялся Леопардов.

– Забавно… Они что, из меньшинства, что ли?

– Да нет вроде, так… Пытаются, наверное, компенсировать таким образом – недостатки внешности. Я часто такое видел – толстые, тощие, длинные, низкие: обнимаются, целуются… А, им хорошо – и ладно…

– Совершенно справедливо, – соглашался с товарищем Благодатский.

– Что – справедливо? – обращался вдруг к нему стоявший неподалеку гитарист Костя.

– Да мы – про недостатки внешности тут говорили, – отвечал. – Про то – что не могут ведь все фотомоделями быть…

Соображал про себя: «Уж не питает ли он к кому-нибудь из этих двух – чувств?..»

– А-а… – кивал Костя. – У меня вот тоже, по наследству – волосы слабые! – наклонял голову и демонстрировал макушку: сквозь пряди длинных схваченных резинкой волос – проглядывала бледная кожа. – Мне ведь лет-то – всего ничего, а они сыплются, сыплются: не знаю, что и делать.

– Не переживай, Костян! – встревал сбоку – вокалист Борис. – Сейчас знаешь до чего наука дошла? Волосы эти – пересаживать научились. Берут с затылка и запихивают их сверху, где лысеть начало. Там типа – корни приживаются и растут потом, будто так и нужно.

– Да чего, я пока не парюсь особенно: не торчит ведь на виду лысина – и ладно. А как уж приспичит – буду думать. Может – парик куплю! Чтобы были черные волосы до плеч: густые!

– Я вот вчера – настоящую блондинку видел! – говорил вдруг ни с того ни с сего – Борис. – Редко ведь такое бывает: настоящая блондинка, крашеные все. На остановке автобусной стояла!

– Познакомился, телефон взял, наверное? – спрашивал улыбаясь Леопардов.

– Не, какое там… Она – в розовой кофточке, а я – с репы: в драных джинсах и пьяный как черт. Я бы не то что телефон взять – поздороваться не смог бы, наверное… От меня люди в метро отсаживались!

– Ты, Борюга, – монстр! – подхватывал Костя. – Я предлагаю один провод от усилителя – тебе в задницу вставить во время концерта: чтобы ты еще круче стал!

– Ага, я тогда с этим проводом – сам понимаешь, чего сделаю… – отчего-то вдруг обижался и отходил в сторону Борис.

«Наверное, между ними и происходила решающая схватка – за ангела. До сих пор успокоиться не могут…» – размышлял Благодатский. – «А зеленая и маленькая черная – вряд ли кого-то здесь интересуют. Они – не очень, но свободных, кажется, больше нет». Разглядывал сгруппировавшихся парами готов и готочек, среди которых не оказывалось сколько-нибудь приятных: все казались обыкновенными и – словно бы сильно уставшими от чего-то. Удивлялся их возрастом: околошкольным. Выделялся один: высокий, выше всех прочих: с длинными черными волосами и бородкой, с увешанными кольцами ушами – назывался он остальными: Пёс, и – не умолкая говорил пошлости, периодически прибавляя к ним:

– У меня язык – без костей!

Слегка шепелявил.

– А где ваш друг, этот, как его – Дима? – спрашивал Благодатский – сосредоточенно умолкнувшего Костю. – Тот, с которым мы прошлым разом про литературу беседовали…

– Он не смог. Работает сегодня допоздна, – отвечал Костя. – Я у него ночевал сегодня. Охуенно умный пацан!

– Прямо такой уж и умный… – сомневался Леопардов. – По крайней мере – не кажется таким…

– Да ты просто – плохо его знаешь! – вступался за приятеля. – С ним нужно ближе знакомиться…

– Какой-то он очень молодежный, – вставлял Благодатский.

– Ну он это, музыку там любит электронную, да. Так и чего… Он мне вот ставил на компе свои темы, которые сочинил – нормальные!..

– Нормальные? – спрашивал сбоку – Борис.

– Нормальные, – повторял для него Костя. – А еще он книгу написал. Бля, такая книга, пацаны… Ему сейчас предлагают её напечатать, а я вот надеюсь, что – не сделает этого.

– Почему? – удивлялся Благодатский. – Человек, который пишет книгу, должен только и мечтать о том – как бы ее напечатать… Иначе и быть не может.

– Возможно, – соглашался Костя. – А просто все дело в том, что я боюсь за тех, кто станет эту книгу читать. Там такие вещи написаны, бля-а-а… Нет, нельзя ее печатать, ни в коем случае нельзя… – задумчиво смотрел куда-то в сторону, доставал из кармана и закуривал сигарету.

– Интересно стало, Костян. Дашь, может, почитать? – спрашивал Леопардов.

– Да, и я бы – не отказался. Если уж там что-то этакое, запредельное… – поддакивал Благодатский.

– Нет, пацаны, не надо лучше. Я ведь за вас тоже боюсь. Это не просто так, поверьте. Там – такое… – начинал горячиться.

– Странные вещи ты говоришь, Костян. Ну, не хочешь давать – и ладно, не нужно, – успокаивал товарища Леопардов.

В это время появлялся Фьюнерал: в круглых, как у слепого, темных очках, со спутавшимися длинными волосами и вечным пьяно-грустным выражением на лице – приближался он к готам и держал в руке – большую хозяйственную сумку, в которой громыхали тарелки и палочки: для концерта.

– Что, Фьюнерал, бутылки решил сдать? – ржал Борис: увидев сумку.

Не обращал внимания на его слова: здоровался со всеми – не извиняясь за опоздание. Говорил громким хриплым голосом:

– Пойдемте, господа готы!

Собирались кучей, подходили к близкой остановке автобуса: залезали в два и отправлялись.

Дорогой Благодатский спрашивал у Леопардова:

– А не много ваш гитарист на себя берет? Я про книгу эту… Мы с тобой вроде не самые большие дураки, да и читали – не мало. Чего он нас так?..

– Не знаю, странно, – отвечал Леопардов и крепко держал упертый в пол зачехленный синтезатор. – Это хмырь тот на него влияние оказывает: они в последнее время все чаще вместе тусуются: курят какую-то дрянь и разговаривают на серьезные темы. Ну ты сам с ним имел беседу, чего я тебе рассказываю…

– Да, какой-то он – не очень… – соглашался Благодатский.

Приезжали на место: выгружались из автобусов и подходили – к зданию, похожему на дом творчества. С высокими колоннами и недалекой от лестницы клумбой, стояло оно – окруженное с трех сторон липами.

– Что, теперь в таких местах – готик-парти проводятся? – удивлялся Благодатский.

– Ага, – кивал оказывавшийся рядом Костя. – Клуб называется – «Эстакада», потому что рядом – эстакада, – показывал рукой в сторону дороги.

– Тут, по-моему, только торжественные утренники проводить… – говорил себе под нос, и – никто не обращал внимания: разглядывали собравшихся на площадке перед домом творчества музыкантов и сопровождавших их – поклонников. Готов оказывалось совсем не много: в основном – металлисты и обычные родственники со знакомыми образовывали там кучки: курили, пили и галдели. Ждали концерта.

«Готик-парти без готов? Оригинально…» – заключал про себя Благодатский.

Проходил вместе с Леопардовским друзьями-музыкантами внутрь: видел на стенах первого этажа – расписания работы кружков бальных танцев и вышивания крестиком. Ухмылялся.

Широкой лестницей подымались на второй этаж и попадали в актовый зал без стульев и – с импровизированным пивным баром вдоль противоположенной сцене стены. Скупой осенний свет едва пробивался в помещение, прегражденный тяжелыми бархатными шторами. Благодатский видел несколько кресел: шел к ним вместе с алко-готами, усаживался: провожал взглядом уходивших в гримерную комнату музыкантов. Говорил:

– Может, тут еще и – курить нельзя?

Закуривал и курил, стряхивая пепел себе под ноги.

– Наши – вторыми выступают! – кивал на сцену сидевший рядом Пёс.

На сцене – готовилась к выступлению первая группа: нервные пацаны суетились вокруг тощей низенькой вокалистки, подключали инструменты. Переговаривались с располагавшимся возле импровизированного пивного бара – звуковым инженерам. Очкастый, небритый, в перевернутой задом наперед бейсболке, сидел он за пультом, крутил ручки настройки частот и говорил кому-то – через сотовый телефон:

– Бля, да я тут, в «Эстакаде», сейчас охуенно крутой концерт рулить буду…

И, словно для того, чтобы услышали слушавшие в телефоне – кричал на музыкантов на сцене:

– Э, хули вы делаете? Монитор развернули обратно – резко! Не трогать там ни хуя, музыканты!..

«Во пидор…» – решал про себя наблюдавший за приготовлениями Благодатский. – «Если на Леопардовских пацанов так поорать решит – они ведь могут, чего доброго, и пиздюлей ему после концерта навалять… И – правильно сделают, хули он – выебывается?»

Видел бродившего по сцене барабанщика первой группы, думал: «Не похож на металлиста – слишком умное лицо… И черты – правильные, интересные даже…»

Удивлялся, когда барабанщик – усаживался за ударную установку, распускал стянутые в хвост волосы и надевал темные очки. «Это он думает, наверное, что так – круто, а по правде: стал как мудак… Странные люди: совершенно не могут представлять себя – со стороны», – размышлял Благодатский и видел: начинается концерт.

Собирались у сцены маленькие металлисты и, при первых же гитарных аккордах, – принимались скакать и трясти волосами.

Музыканты играли сосредоточенно и напряженно: боялись ошибиться; откуда-то сверху – светили на них невидимые разноцветные лампы, постоянно изменявшие и перемешивавшие цвета: больше всего было – синего. Тощая вокалистка – виляя бедрами и подпрыгивая, пела:

– Волл оф файер! Волл оф файер!..

«Н-да, волл оф файер…» – качал головой Благодатский. – «Ну и говно, блядь…»

Вместо сцены – принимался наблюдать за прочими, особенно – за Манькой и ее подругой: чинно прохаживались под руку посреди почти пустого актового зала: пили что-то из высоких фужеров и не уделяли происходившему на сцене ни малейшего внимания. Замечал вдруг в креслах у противоположной стены: готочку. Маленькая, ужасно накрашенная, с некрасивым лицом и смешно одетая – старалась она привлечь внимание двигавшихся возле нее металлистов и прочих пацанов: не смотрели на нее, смотрели на других. Благодатский видел, как она – оставляла в креслах сумочку, уходила к импровизированному пивному бару и выпивала там что-то. Закуривала и возвращалась в кресла. Зло и жадно смотрела по сторонам на молодые, не заинтересованные в ней – тела.

«Убогонькая, хоть повертелась бы перед сценой, чем так – в креслах сидеть…» – размышлял над ней Благодатский. – «Ее если не красить – она ведь даже ничего была бы… И ботинки носит – на платформе, стесняется роста. Бля, может – попробовать? Только главное – чтобы пацаны меня с таким чудом не заметили…»

Ловил на себе – её взгляд и понимал: не составит труда – если проявлять настойчивость. Думал: «Подожду, пускай – выпьет побольше. Жаль, я не музыкант, а то – оттащил бы в гримерку… Хотя – какая в доме детского творчества гримерка? Два шага за фанерной перегородкой…» Не хотел – заводить знакомства и беседовать, не хотел даже – знать имя: хотел только близости: скорой и странной. Сидел напряженный, сосредоточенный. Не спускал с ерзавшей в креслах готочки – глаз.

Отыгрывала первая группа: покидали сцену, сворачивали свои провода. Краем глаза видел Благодатский, как выходили на сцену и подключались: Леопардов, Борис и Костя. Возились долго, значительно дольше, чем – предшествовавшие. Слышал вдруг совсем рядом голос:

– Ну, как мы выступили?

Поворачивал голову и соображал: тощая вокалистка подходила и расспрашивала каких-то своих знакомых-родственников, взрослых и серьезных, о произошедшем выступлении.

– Замечательно, – говорили те. – Замечательно…

– Ой, я так волновалась… – закатывала глаза и махала ладонью на раскрасневшееся от напряжения лицо. – Я так рада… Спасибо – что пришли!

– Да не за что! – улыбались знакомые-родственники. – Скоро ли будет следующий концерт?

– Не знаю… Надеюсь – скоро! Ладно, вы меня извините – нужно бежать… До свидания! Вы ведь – остаетесь?

– Да, мы остаемся, – отвечали. – До свидания!

Когда убегала – принимались обсуждать подключавшихся музыкантов, возмущались, что – так медленно.

«Правильно, медленно», – думал Благодатский. – «Те-то первые были, настроились до концерта… А этим – теперь приходится: под шум и в спешке. Ничего, сейчас они заиграют – сбежите отсюда, следом за этой, тощей: как услышите».

Когда наконец начинали играть – сбегали не только они, но и – практически все прочие, не ожидавшие слышать такой музыки: медленно и сильно стучали в головы и стены актового зала гитарные аккорды и плакал фоном синтезатор. От голоса Бориса, который вместо того чтобы петь – неожиданно принимался страшно рычать, – удивленно переглядывались. Фьюнерал лениво взмахивал палочками, рассыпал редкие удары по тарелкам и барабанам, пока мелодия вдруг не становилась быстрой – резко и безо всякого перехода. Тогда – молотил уже самозабвенно и обреченно, словно не играл на ударных, а – стрелял из пулемета. Прикрывал пьяные глаза и сильно взмахивал спутанными волосами, которые казались в мелькающем разноцветном свете – то синими, то зелеными, то – красными.

Вместе с алко-готами вставал с кресел Благодатский: бросал на пол и раздавливал тонким носком ботинка окурок, взмахивал хвостом волос и шел к сцене. Прочие – шли в противоположную сторону, к импровизированному пивному бару и – прочь из актового зала: на свободные пространства между ним и лестницей. Не успев дойти до сцены видел вдруг – готочку: оглядывалась на него и пробиралась к выходу, цеплялась локтями за находившихся рядом. «Да, а музыка-то – едва началась…», – вздыхал Благодатский и бросал взгляд на Леопардова: высокий, одетый в черное – как и прочие музыканты, вжимал он пальцами синтезаторные аккорды, свесив вниз, к черно-белым клавишам – вьющиеся светлые волосы. Казался грустным и сосредоточенным. «Авось – не обидится, если я – исчезну. А может быть – и не заметит…» – разворачивался и шел вслед за большинством к выходу Благодатский.

Выходил. Сразу видел среди множества – готочку: маленькая, потерянная, стояла она, прислонившись к стене, и тоскливо пила что-то из узкого стакана. Быстро подходил к ней, брал её за руку. Слышал, как на сцене актового зала – замолкали все инструменты, кроме Леопардовского синтезатора, и Борис тихо шептал в микрофон:

– Но снег – никогда не растает…

Далее – вступали гитары, барабаны: продолжалось то же.

– Привет, – говорила ему готочка: смотрела пьяно и не удивленно, ставила на пол пустой стакан. Картавила.

– Угу, – кивал в ответ Благодатский. – Пошли.

– Куда? – спрашивала запоздало, а сама – уже спускалась следом за ним лестницей на первый этаж: в спину им рычал голос Бориса.

Двери туалетов Благодатский успел заметить еще при входе. Спускались с лестницы, сворачивали в коридор и шли к ним: видела, куда идут, и все равно – вновь спрашивала:

– Куда?

– Сюда, – толкал дверь и входил вместе с ней в одноместный запирающийся изнутри туалет под удивленными взглядами покинувшей его полной женщины в розовой кофте. – Сюда…

В туалете горел свет, пахло, и текла из крана в раковину тонкая струя воды. Готочка освобождала от Благодатского свою руку, подходила к раковине, смотрела в приклеенный к голубой плитке стен – осколок зеркала, и вдруг – неожиданно начинала рыдать и быстро умываться: размазывая по лицу густую косметику.

– Такая противная, некрасивая! – булькала попадавшей в рот водой и запиналась от слез. – Дрянная, дрянная… Никому, никуда… Уйди отсюда, иди на хуй… Блядь, я не могу так больше…

– Да успокойся, все в порядке… – успокаивал ее прислонившийся к стене возле унитаза Благодатский и думал про себя: «Ёб твою мать, истерика! Только этого сейчас не хватало… Хорошо хоть, сортиров тут – два». Доставал из кармана носовой платок, приближался к готочке. Приобнимал ее за плечи, заглядывал в лицо. Смотрела на него, всхлипывала. Держала руки на краю раковины. Принимался уголком платка – стирать размазанный по лицу угольный боевой узор, говорил:

– Ну вот, совсем другое дело… Не плачь, не плачь, ты без черных пятен вокруг глаз – совсем иначе выглядишь…

Слушала его и, казалось, не понимала – что он говорит. Переставала плакать, только потихоньку всхлипывала.

– Так, уже лучше, – выбрасывал в унитаз перепачканный черным платок. – Не будешь ведь больше, не будешь?

– Не буду, – шептала и поворачивалась к Благодатскому – лицом.

Прежде чем приблизить свое лицо к её: мокрому, заплаканному, – взглядывал – на разворачивавшийся комок платка: пропитывался ярко-желтым, и делались невидимыми на светлой ткани следы косметики.

Готочка стояла и тупо таращилась на Благодатского – в ожидании продолжения: вздрагивала и подавалась к нему всем телом, когда запускал пальцы в ее недлинные со следами облезающей краски волосы и целовал. Думал: «Девочка маленькая и дурненькая, на которую не взглянет никто!.. Сейчас, подожди, сейчас… Сейчас – еще крепче обниму, еще сильнее прижму к себе: сейчас почувствуешь меня – внутри…» Чувствовал, как елозила ладошками по спине, и – как поднимался за ширинкой джинсов член: сильно натягивал плотную ткань. Расстегивал от низа к верху – пуговицы на рубашке готочки: прижималась спиной к раковине и с поцелуем – кусала губы и облизывала их крохотным языком. Запускал руки под свободно обвисшие края рубашки, находил чашечки бюстгальтера: приподнимал их вверх, чтобы свободно касаться груди: касался, отнимал губы от губ: скользил языком вниз – начиная с шеи. Там, где грудь – задерживался: сначала – справа, после – слева. Поскуливала, переступала на месте: терла внутренними сторонами бедер – одной о другую. Постепенно доходил до живота: в самом низу его видел: выглядывавшие из-под пояса брюк – трусы. Расстегивал пуговицу и молнию брюк, тянул их вниз. Поднимал голову, видел лицо готочки: открывала рот, издавала звуки, и в то же время – смотрела, словно бы нехорошо понимая: что происходит. Решал про себя: «Если так – то и к лучшему, главное: чтобы опять не устраивала истерики…»

Трусы оказывались – синими и с черными утятами: плоскоклювые, толстые, стройными рядами шествовали они параллельно резинке – справа налево. Не обращал на них внимания: стягивал трусы – следом за брюками, и – запускал пальцы в черный треугольник волос. Принимался облизывать кожу рядом: снизу, с боков: старался протиснуть язык между чуть раздвинутых, насколько позволяла не снятая до конца одежда, ног. Почти не получалось: слегка касался лишь самого края едва заметной в неудобном положении – нежной розово-коричневой кожи. Терся лицом о волосы, чувствовал их во рту: на и под языком. Когда – чуть повышала голос от ощущений и нетерпения, отстранялся. Говорил:

– Не ори, здесь люди кругом. В том числе – в соседнем туалете. Хочешь, чтобы нас с тобою отсюда охранники вывели? – доставал изо рта – жесткие черные волосы.

Отрицательно мотала головой. Предлагала чуть запинаясь:

– Я… да-давай – сниму со-совсем…

– Не нужно, – отказывался Благодатский. – Повернись-ка лучше – спиной. И обопрись о раковину покрепче.

Поворачивалась, опиралась. Расстегивал молнию джинсов, доставал – напряженно вздрагивавший член. Трогал пальцем его сухую от трения тканью одежды – головку, и – перед тем, как войти, – осторожно просовывал между бедер ладонь: проводил ею до верха и касался влажно-горячего. Раскрывал пальцами складки кожи, держал их так: раскрытыми, а другой рукой – направлял и вводил внутрь коротким толчками – член.

Готочка совершала несколько резких вдохов и выдохов, после чего – начинала привычно постанывать и чуть подаваться назад: чувствовала внутри себя двигавшийся все скорее и скорее орган. Благодатский сосредотачивался на процессе, думал: «Снаружи – должны уже были заметить, что с туалетом что-то не так, да и шум могли слышать… Не хочется проблем с администрацией, хочется – на концерт: потому нужно – по возможности быстро». С этой мыслью – сильно хватал готочку за бедра: двигался с удвоенной скоростью. Чувствовал, как спадают ниже приспущенные джинсы, слышал голоса в ведущем к туалету коридоре. Приговаривала что-то невнятное, пыталась – дотянуться и дотронуться рукой до бедра Благодатского, но – не удерживалась и возвращала руку обратно: на край раковины.

Через несколько времени появлялась мысль: «Не кончу скоро в такой ситуации, ни за что не кончу… Не могу нормально расслабиться и сконцентрироваться. Чего же делать? Уйти отсюда не кончив – глупо как-то: не каждый день такое происходит… Может, одеть ее, выгнать отсюда и додрочить? Не, дрочить – тухло, надрочился уже – сколько можно… Вот если бы она мне подрочила, это – ничего, неплохо наверное». Тяжело дышал, стирал рукой со лба – пот. Наклонялся, прижимаясь к спине готочки, просил:

– Слушай, поделай – рукой, а то я так кончить не могу…

Доставал член и, когда бралась за него рукой, целуя Благодатского, – подавался назад: чтобы стало удобнее – садился на бачок низкого унитаза. Скользила рукой по члену, стягивала и надвигала кожу. Прерывала вдруг поцелуй, взмахивала волосами – так, что Благодатский не успевал даже увидеть её лица до того, как почувствовал свой член охваченным горячим кольцом губ. Видел теперь перед собой подрагивавшую голову и понимал: не убирала руки, продолжала движения – вместе со ртом. Невидимо касалась нежной кожи языком, вращала его в полости рта – по кругу. Держался рукой за стену, чувствовал волну приближающегося оргазма и горячее ощущение радостного превосходства, распиравшее грудь. «Ну, кто из вас так может? А я – могу, и не так еще могу! Вот она, такая крошечная и некрасивая, – и как рада она, что сейчас – со мной, и как рад я – тому же!..» – понимал: сейчас кончит. – «Кончить бы в рот, да вдруг – ей это не понравится… Наверняка не понравится, никому ведь почти не нравится… Так – не буду!» Доставал член – изо рта, отводил его в сторону, привставал. В несколько движений завершал: стрелял резкими залпами сильной струи и видел, как стекает по голубой плитке стен бледная сперма.

Одевались, уходили. В коридоре улыбался ожидавшим у соседней двери – туалетной очереди. Готочка не обращала на них внимания, крепко держалась маленькой влажной ладошкой – за руку Благодатского: словно это придавало ей необходимую для чего-то уверенность. Спрашивала вдруг:

– А как… как тебя зовут?

– Не важно, – отмахивался Благодатский: доставал из кармана сигарету, закуривал. – Понравилось?

Кивала.

Сверху громко бухала музыка: поднимались к ней – лестницей, проходили в актовый зал. Окидывал взглядом и понимал: выступление Леопардова окончено: на сцене уже прыгали музыканты следующей группы, одетые в камуфляж и спортивную одежду. Видел в углу – послеконцертных готов: размахивали руками, обсуждали что-то. Спрашивал у не отпускавшей его руку готочки:

– Ты где сейчас будешь?

– С тобой, – отвечала не думая.

– Нет, сейчас ты со мной не будешь, сейчас – я пойду к своим друзьям поговорить про их выступление, а ты – посидишь пока где-нибудь.

– А почему я не могу – с тобой? – спрашивала растерянно.

– Не можешь – и всё, – отрезал Благодатский. – Вон, иди, – указывал пальцем. – Свободные кресла…

Медленно плелась в сторону кресел, оборачивалась и смотрела на Благодатского. Чувствовал на себе – этот взгляд, думал: «Нужно теперь как-то незаметно исчезнуть, чтобы не увязалась за мной… И не дай бог – подойдет, когда рядом с Леопардовскими друзьями стоять буду».

Подходил к Леопардову, спрашивал:

– Ну как?

– Чего – ну как? Это тебе – ну как…

– Мне – заебись!.. – честно отвечал Благодатский.

– А по мне – это была далеко не лучшая репетиция… Лажали все – кто во что горазд. А клавиш, мне кажется, вообще слышно не было…

– Да нет, почему: звучали… Фьюнерал зажигал: колотил, как ненормальный… – не знал, чем похвалить выступление, которого – не видел: лишь легкие приглушенные отзвуки долетали до него в туалет первого этажа.

– Он и есть – ненормальный… – понижал голос Леопардов. – Пьет, как черт и шизует – от музыки, в основном. Мне кажется иногда, что он кончает во время репетиций, если подольше по барабанам поколотит… Стучит и кончает.

И звучали рядом голоса Кости и Бориса: выясняли, кто из них больше допустил ошибок в игре, рассказывали об этом – алко-готам. Поверх них – раздавался голос Фьюнерала:

– Господа готы! Пройдемте…

Вел за собой – на улицу.

– Не будем дослушивать концерт… – с облегчением выговаривал Благодатский и шествовал, смешиваясь с прочими, к выходам.

– Не будем, – подтверждал вышагивавший рядом с синтезатором под мышкой Леопардов. – Очень сильно хочется выпить, а тут – дорого. Вот выйдем, дойдем до палатки какой-нибудь и сядем там – рядом…

На асфальтированной площадке перед домом творчества – останавливались, ставили на землю инструменты: ждали отстававших – отошедших в туалет. Курили.

Дождавшись – отправлялись. Двигались толпой, обсуждали произошедшее. Шумели. Отходили уже порядком от дома творчества и сворачивали на параллельную широкой дороге пешеходную дорожку, когда раздавался сзади истошный крик, заставлявший обернуться:

– Стой, а-а-а!

Благодатский, шедший в числе первых, оборачивался и видел медленно и неровно спускавшуюся по ступеням лестницы дома творчества – готочку, которая голосила – призывала его. Снова плакала. Понимал: нужно действовать быстро и резво, чтобы не попасть в глупую ситуацию. Пожимал музыкантам и Леопардову – руки, прощался. Говорил:

– Спешу, совсем забыл: срочное дело… – и, пока не поняли, кому так кричала готочка, – бросался бежать к близкой автобусной остановке, возле которой как раз в это время останавливался троллейбус: не посмотрев маршрута, запрыгивал внутрь, поворачивался спиной к провожавшим его удивленными взглядами и уезжал.

Дорогой до метро – заходил в троллейбус ближний иностранец: высокий, темный, в грязных штанах, садился он на первое попадавшееся место: рядом с Благодатским. Недовольно смотрел на иностранца, думал: «Ебаный хач…» Вставал и шел в другой конец троллейбуса: не хотел сидеть рядом.

Одним долгим днем Благодатский находился в общежитии и не знал – чем себя занять. Несколько времени проводил за письменным столом: писал на листах бумаги черной ручкой; ручка пачкала. Когда надоедало – откладывал листы в сторону, пробовал читать. Не читалось. Думал: «Вот Неумержицкий – сука: исчез куда-то, даже на кладбище съездить не с кем… Может – одному? Или – что-нибудь еще?..» Решал: отправиться в книжный магазин.

Собирался: смотрел в окно на хмурое осеннее небо: надевал куртку с капюшоном, кеды и джинсы. В карман джинсов – клал целлофановый пакет с ручками: под книги. Выходил на улицу.

Закуривал и отправлялся пешком до станции метро: шлепал лужами, дышал запахами летевших с дороги выхлопных газов и лежавших на земле мокрых опавших листьев. Понимал: не так уж и долго осталось хозяйничать над городом осени: скоро подберутся к нему первые морозы, прочно схватят разлитую по улицам грязь и широкие лужи. Окончательно усыпят голые деревья – до весны. «Осень лучше зимы, красивее…» – размышлял Благодатский. – «Осень нужно успеть увидеть и почувствовать, чтобы она – не промелькнула перед глазами бледно-желтым пятном и не исчезла в следующем за ней белом холоде. Эту осень я, кажется, запомню надолго… Я ее хорошо чувствовал там, на кладбище: поздними вечерами, в тишине – когда оставался один или отходил поссать. Как встречали её деревья, покачивая в темноте ветвями и встряхивая листьями, которые вскоре должны были пожелтеть, оторваться и упасть на влажную землю!.. Как жили ей – после, как спокойно и гордо переносили её многие утраты… И кресты с такой готовностью подставляли свои плечи под мертвые листья: словно помнили, что сами когда-то были деревьями. Есть чему учиться у них, высоких, наблюдать и учиться: учиться покою и гордости, учиться понимать, что есть ты, и что есть – то, что вокруг: достойно встречать и провожать приходящее. Не суетиться и – не останавливаться ни на минуту: расти – выше окружающих стен, и – грызть, ломать их корнями: если мешают. А потом – постепенно засыхать и сгорать распиленными на мелкие бревна в яме кладбищенской свалки, чтобы стать полезной для других деревьев золой, которую подхватят и унесут в глубь земли дожди и талый снег. А еще – я видел отличные осенние листья: те, что застряли в складках зеленой строительной сетки, наброшенной на черные пустые окна страшного взорванного дома. И дождь, какой шел дождь, когда я разбивал её стекло! Эти удивительно крупные для заканчивавшегося дождя последние капли, которые били по лицу и попадали в рот: тем временем, как от жуткого бега у меня пересыхало горло… Они казались желтыми из-за плохого света редких фонарей, а когда дождь совсем переставал – помню, как сыпались они с качавшихся от ветра ветвей дерева, под которым сидел я в том странном дворе…»

Такие мысли провожали его дорогой до станции метрополитена: расслабляли, делали грустным и задумчивым. Добирался до Арбата, почти ничего не замечая за своим состоянием – вокруг: не видел даже толпы ментов, скучившихся неподалеку от выхода из метро: размахивали дубинками, двигались и кричали что-то.

Доходил до магазина, поднимался лестницей: спокойно смотрел на охранявших выход при помощи электромагнитных скоб – мужчин в костюмах, не обращал на них внимания. Проходил среди книжных стеллажей, выбирал: что понравится. Думал про себя: «Когда напишу и издам книги – хочу, чтобы их воровали! Не покупали, не брали в библиотеках, а – воровали. Ведь вещь, добытая с опасностью, с ловкостью, с фантазией – не будет пылиться на полке: будет прочитана, и не раз, может быть, прочитана. А главное – будет пережита и прочувствована: тот, кто крадет книгу – через это действие приобщается и приближается к автору, выказывает ему уважение и внимание. Это похоже на какой-то злой и отчаянный ритуал: когда стремление к красивому, возвышенному – побеждает страх и предрассудки, заставляет делать то, чего прочие – не делают. Словно – крадешь для спасения от голода хлеб, даже еще круче: в книгах, в настоящих серьезных книгах – есть что-то божественное: словно невидимая пыль вечности рассыпана там между строк. И конечно, почувствовать ее гораздо проще, если ты не заплатил, а – украл, спиздил, тихо и нагло вынес принадлежащую магазину книгу и после – прочел её с сознанием этого…» Удивлялся тому, как сильно увлекся размышлениями: решал, что избавляется тем самым от скопившегося последними днями – переизбытка энергии.