Текст книги "Готы"

Автор книги: Иван Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

– Что, нравится? – раздавался вдруг голос рядом: это приходила она. Приближалась, целовала.

– Пиздато! – хвалил Благодатский. – Давно бы уже так, а то – стоял, стоял… Построили бы уже тут – новый, и заселяли бы. Вечером поздно он – жутковато смотрелся: окна черные, сетка висит, чуть от ветра качается, и фонари издалека слабенько светят. Каждый раз, когда к тебе приходил – останавливался смотреть на него.

– Да, теперь все: они его за день поломают, а потом скоро вывезут. Ломать – не строить…

– Э-э, не скажи! Ломать иногда сложнее даже, ломать – всегда жалко. А строить – дело обычное, строят всегда по необходимости. Ломать нужно с умом, может быть даже – с особым чувством: тогда только прок будет, – вспоминал вдруг старые дома центра родного города, снесенные недавним временем.

– Странные вещи говоришь иногда, Благодатский. Впрочем – ты и весь странный. Что это у тебя за куртка такая, как у гопников?..

– Ничего не как у гопников: нормальная куртка, – обижался за нравившуюся одежду и говорил: – Идем уже, а то – опоздаем. Будет тогда стоять твой папенька на перроне со своими баулами и ждать нас!

Соглашалась. Добирались до метро: дорогой в автобусе – брал её за руку. Смотрела, улыбалась и говорила:

– Вернемся домой: девок уже не будет к тому времени, и сразу – ляжем…

Приезжали на вокзал: шли по нему, стараясь не смотреть на рассыпанные кругом – грязные тела, издававшие тяжелые едкие запахи. Видели возле стены – нескольких детей: полуодетые, со страшными перепачканными лицами, выдавливали они зелено-желтое из большого тюбика – в целлофановый пакет. Подносили его к лицам, прижимали и сильно вдыхали запахи содержимого: пакет шуршал, сдувался и надувался.

– Фу, мерзость какая! – возмущалась.

– Наши вокзалы… – махал рукой Благодатский и ускорял шаг: подходили к лестницам, которые вели на улицу – на перроны.

Находили нужную и подымались. Наверху уже решительно светлело: серое небо и несильная свежесть воздуха обещали отличный весенний день. Гудели прибывавшие и отправлявшиеся поезда, суетились кругом во множестве люди: заходили в поезда – встречать, провожать и уезжать.

– Во-он тот поезд, – показывала. – Третий вагон.

Шли рядом. «Посмотрим сейчас, какие они – болгары…» – думал Благодатский. – «Он ведь – болгарин. У них, кажется, крупные черты лица: носы здоровые, щеки…»

Издалека замечала среди прочих, прибывших поездом – ожидавшего на перроне отца, но – почему-то не бежала к нему, только чуть обгоняла Благодатского и шла впереди. Странное ощущение появлялось вдруг у него: словно бы случалось что-то неожиданное и необратимое. Начинал вдруг – ни с того ни с сего улыбаться: так и шагал с вытянутой по лицу улыбкой позади девки к её отцу, внешность которого – постепенно проявлялась сквозь серый утренний полусвет. Видел – невысокого человека в длинном бежевом плаще: стояли рядом с ним сумки и чемоданы. Видел курчавые черные волосы, слегка выглядывавшие из-под его шляпы. Видел очки в толстой оправе, плотно сидевшие у самого основания здоровенного согнутого носа. Видел характерные азиатские брови, глубоко втиснутые темные глаза и густую щетину с проседью.

Медленно стягивалась и исчезала улыбка Благодатского. Останавливался и испускал тихий неопределенный звук, из-за которого она – оборачивалась и замечая странное – тоже замедляла шаг и чуть отходила в сторону. Отец её и Благодатский стояли тогда – друг напротив друга: гудели кругом поезда, суетились и кричали люди, несся из громкоговорителей голос диспетчера и дул ветер, чуть дергавший полы плаща и волосы Благодатского. Тихим голосом спрашивал у неё:

– Это что?

– Это – папа…

– Папа? – вздрагивал голос Благодатского. – Это еврей, это старый мерзкий еврей… Сука, ты напиздила мне тогда… Я думал – болгарин, а он, а ты…

Чувствовал вдруг, что не может сдержать слез: тогда – резко разворачивался и бросался бежать: бежал, распихивая мешавших локтями и плечами. Начинал рыдать и – стирал слезы с лица рукавом зеленой куртки-гимнастерки: с пристроченным к нему – прямоугольником германского флага. Пробегал до входа на станцию метрополитена, входил. Перед глазами плыло, в голове путались и дрожали странные злые мысли: на промежуток времени – забывался, не теряя при этом способности координировано двигаться. Вспоминал потом только, что – ударял где-то в метровом переходе – торговавшего кошельками ближнего иностранца, который принимался тут же за что-то перед ним извиняться: не слушал и спешил дальше. Почти не удивлялся, когда – обнаруживал себя почти успокоившимся внешне и стоящим перед дверью её подъезда. Решал: «Нужно завершить это…»

Вжимал трехцифровый код, заходил в подъезд: поднимался лестницей на третий этаж. Садился там возле двери, доставал сигарету, закуривал. Ждал возвращения. Смотрел, как за грязноватым окном подъезда качает ветер на ветвях деревьев молодую зелень.

Она приезжала часом позднее, бросалась к нему – со слезами и словами:

– Я знала, что ты придешь сюда, торопилась… Извини меня, не хотела, не знала… Как так вышло, ужасно… Он – не виноват, он хороший, и мы не виноваты, ты не виноват… Не все ли равно? Ну еврей, так и чего… У меня мама русская, я сама русская, по мне не заметно даже совсем…

Замолкала и принималась целовать. Отстранял, спокойно спрашивал:

– Все сказала?

– Да… То есть нет… Я тебя люблю и хочу все время с тобой, мы с тобой поженимся и всё…

– Пошли в квартиру, – коротко говорил и резко подымался с пола.

Долго рылась в сумочке – искала ключи и не переставала плакать. Наконец находила, отпирала дверь: пропускала вперед себя Благодатского. Он входил, вешал на крючок куртку. Шел в комнату и сразу начинал там раздеваться.

– Что ты делаешь? – спрашивала.

– Раздеваюсь. И ты раздевайся. Имей в виду: это – последний раз.

Когда доходил смысл сказанного – переставала плакать, становилась серьезной и сосредоточенной. Расстилала постель, на которую укладывался уже практически голый Благодатский, расстегивала пуговицы рубашки и молнию джинсов: с легким шумом стягивала с себя всё и не глядя бросала на пол.

Даже не целовались: прижимались друг к другу и касались половых органов. Она – двигала кожей твердевшего наливаясь кровью члена, он – гладил нежное розово-коричневое, проникая вглубь пальцем и ощущая – горячее и влажное. За окном тем временем – поднималось солнце, освещало росшую справа от окна березу и переносило колыхавшиеся тени листьев на поверхность бледных обоев стены, к которой была придвинута кровать. И долетал сквозь раскрытую форточку шум разрушаемого неподалеку дома: крошился кирпич и валились бетонные перегородки.

Благодатский приподнимался, поворачивал ее на спину и укладывал повыше на подушку. Смотрела на него и ждала: что будет. Перекидывал тогда одну ногу через ее туловище в области груди и подавался вперед, к лицу: сжимал при этом в руке – член. Приподнимала голову, ловила член ртом. Пыталась двигаться, но оказывалось неудобно: принимался тогда сам – подниматься и опускаться, с силой втискивая орган между сжатых губ и чувствуя, как ёрзает внутри – её язык среди обильно выделяемой и проглатываемой горячей слюны. Не сопротивлялась и никак не выказывала недовольства: смотрела покорно и крепко держалась ладонями за его бедра. Через некоторое время – отстранялся, приподымал её и устанавливал на четвереньки: опускалась передней частью тела – на подушку: обхватывала ее руками и укладывала голову. Склонялся позади нее, проводил ладонью по ягодицам, ударял по ним несколько раз – наблюдал, как вздрагивают и колышутся. Запускал между – пальцы, отыскивал жаркую щель: просовывал туда пальцы: озлобленно принимался двигать ими, словно хотел делать не приятно, а – больно. Тихо вскрикивала, вздрагивала всем телом и начинала ровно стонать: в такт его движениям. Минутами позже сменял пальцы языком: шире разводил ноги, не имея возможности проникнуть до конца и лишь слегка касаясь нижней части складок нежной кожи: больше касался того, что располагалось выше. Следом за языком вводил уже член: яростно стоявший и нетерпеливо подрагивавший. Накрепко вцеплялся в её бедра и двигался так, словно бы хотел – вывернуть наизнанку. Чувствовал внутри – обжигающее, слышал звонкое хлюпанье и чавканье. Не останавливался, учащая удары и наращивая интенсивность производимого: до такой степени, что начинало казаться – будто она в обмороке: понимал что не так, когда – приподнималась с подушки, взмахивала моментально прилипшими к блестевшему от пота лицу волосами и принималась содействовать, опираясь на руки и подаваясь назад. Прежде чем кончить – переворачивал её на спину: чтобы видеть лицо. Видел её серьезные и чуть испуганные глаза, укладывался сверху. Втискивал член: насколько возможно – глубже, и несколькими крепкими движениями и раскачиваниями тела доводил до конца: сильной струей спермы стрелял во внутренности извивавшейся и корчившейся под ним девки. Вспоминал – бабочек. Сразу же после этого вставал и одевался. Прежде чем взять с вешалки куртку и уйти – заходил на кухню, выпивал там воды. Слышал тем временем в комнате шум и видел перед глазами – её, какой оставил выходя из комнаты: лежавшей на животе вытянувшись по измятой постели, чуть заметно вздрагивавшей и блестевшей бисеринами мелкого пота. Сталкивался с ней в коридоре: стояла закутавшись в простыню, открывала ему дверь. Протягивала что-то, не разбираемое в темноте узкого коридора с выключенным светом и просила:

– Возьми, возьми…

Брал и чувствовал охватившей предмет ладонью – холод, выходил в подъезд. Закуривал и разглядывал. Понимал: тот самый камень, бережно сохраненный ею, которым кидал ненастным осенним вечером в её окно и разбивал его. Невесело усмехался, совал – в карман куртки.

На улице, под яркими лучами весеннего солнца и качавшимися высоко ветвями деревьев – взглядывал на её окно, старательно убеждая себя в том, что это – действительно последний раз. Доходил до разрушаемого и по-прежнему страшно шумевшего обломками дома и решал остаться посмотреть: забегал в работавший неподалеку магазин, покупал там бутылку спиртного. Выбирал место напротив дома: возле какого-то забора и под деревом, снимал с себя куртку и стелил её на щетину молодой зелени. Располагался, опираясь спиной о ствол. Раскрывал бутылку и принимался пить. Понимал, что бывшее некогда домом – лежит уже бесформенной грудой: где-то позади доламывали последнее, невидимое, агрегаты с черными шарами на прочных тросах, а в пределах видимости Благодатского – ездили экскаваторы, бульдозеры и грузовые машины с высокими кузовами. Сгребали и сдвигали порушенное, зубчатыми ковшами грузили в кузова машин: наполненные, уезжали они куда-то, чтобы через некоторое время вернуться за очередной порцией. Высовывались из кабин небритые водители с зажатыми в зубах сигаретами, перекрикивались. Ругались, смеялись над чем-то и продолжали работать. Все это наблюдал Благодатский: опираясь спиной о шершавый ствол дерева, сидя на куртке, топорщившейся по бокам от стеблей набиравшей силу травы. Распивал спиртной напиток. Через несколько времени давала о себе знать бессонная ночь, напряженное неожиданными событиями утро и действие алкоголя: засыпал, убаюканный равномерным грохотом рассыпаемого и увозимого здания. Во сне – видел ледоход и взрывы. Просыпался под вечер с легкой головой и чистыми мыслями. Вокруг отчего-то оказывалось необыкновенно темно: не горели фонари и света в домах – словно случилась серьезная авария в энергоснабжении. Вглядывался в темноту и пытался понять: осталось ли что-то от дома или же – нет. Не понимал и не видел, решал, что – неважно: «Для меня – его нет. Здесь теперь вообще ничего нет: для меня». Вставал, отряхивал куртку от налипшего на нее мелкого мусора. Чувствовал в кармане – камень. Уходил домой и дорогой до возлестроечного проулка, в котором избивал мента – смотрел на силуэт хорошо подсвеченной и особенно видимой в лишенном другого света месте – Останкинской башни. Возвращался в общежитие: вытаскивал там из кармана камень и укладывал его на полку: рядом с ментовской фуражкой.

В конце учебного года одновременно с экзаменами случалось неожиданно жаркое и душное лето: нагревало городские асфальты и засыпало тротуары пылью. Благодатский нехорошо и скомкано сдавал положенное учебной программой и мало обращал на это внимания. Отделавшись – погружал в рюкзак ноутбук и уезжал домой: тратил время каникул там – нажимая красные буквы, нарисованные на темно-серых клавишах, гуляя по лесу. Работая в огороде и помогая радовавшимся ему родителям.

– Не уезжай, хорошо с тобой! – говорили они ему за обедами, которые устраивали в саду: прячась тенями старых яблонь от жарких лучей июльского и августовского солнца: дул теплый ветер, кружились над компотами и вареньями – пчелы и мухи, и садились на листья близких растений разноцветные бабочки, легко подрагивавшие разноцветными крыльями.

– Не уеду, до сентября – никуда не уеду, – обещал Благодатский и сдерживал обещание: находил даже какую-то маленькую глупую девку, жившую неподалеку: чтобы совокупляться. Приходил к ней ночами, когда делалось совсем невмоготу, тихо – чтобы не слышали родители – залезал в окно её низкого, сложенного из некрашеных бревен домика. Проводил с ней не больше часа, старался скорее кончить и уйти.

И все росло количество килобайт, занимаемых на узеньком жестком диске старого ноутбука созданными Благодатским текстовыми файлами.

* * *

– Ну что, поедешь? – спрашивал Леопардов. – Бухнем, потусуемся. Можешь кого-нибудь из них выебать…

– Легко! – соглашался Благодатский. – Только не нравятся они мне: ни Манька, ни эта, маленькая… Ну да – напьемся, а там видно будет.

– Правильно. Она тебя, Зеленая-то, когда уже в гости звала: а ты все отказывался… У неё квартира знаешь какая! Пиздец. Там в футбол играть можно…

– Захотим – и в футбол сыграем… – вежливо ржал Благодатский.

Приезжали вечером, покупали дорогой бутылку спиртного. Решали – не брать много и сбегать еще раз: в случае необходимости. Над городом висел уже поздний сентябрь, склонявшийся к октябрю: с темно-серого неба временами принимался капать легкий дождь, чавкала под ногами грязь и желтели на чуть качавшихся по причине ветра деревьях неторопливо желтевшие листья.

Заставали готочек сидевшими на кухне: маленькая черненькая и большая, некогда зеленая и обычная ныне – сидели они за столом и пили мутновато-оранжевую жидкость, разливаемую в рюмки из банки с завинчивавшейся крышкой. Закусывали чем-то жирным из широкой миски: тыкали туда вилками, брызгали на стол. Курили и давили в пепельнице окурки длинных тонких сигарет.

– А-а, наконец-то! – нетрезво приветствовали Леопардова и Благодатского, сразу наливали в приготовленные для них рюмки. Чокались. Выпивали и переглядывались, искали чем закусить. Выговаривали:

– Блядь, самогонка…

– На мандариновых корках! – хвалилась Манька. – От дедушки, из деревни!

– Да как вы это пьете? – поражались. – Мы вот чего принесли…

Устанавливали на стол купленную бутылку.

– Да это что! – смеялись. – Это утром, на опохмелку! Садитесь, пить будем, у нас еще – много…

Садились, пили. Пьянели. Разговаривали: про последнюю репетицию, про последнюю готик-парти.

– Я там – с таким готом познакомилась! – говорила маленькая черненькая и рассказывала: с каким.

Через некоторое время готочки примолкали, заслышав серьезный разговор, заводимый пьяневшими Леопардовым и Благодатским: о жизни, о судьбе. О метафизике. Пытались встревать, спрашивали – что такое метафизика, но те – только отмахивались и продолжали. В числе прочего – признавался Благодатский:

– Я теперь вот роман пишу, там тоже темы всякие, но не то что – про бога там или про смысл жизни… Не, просто – как вообще живем: бухаем, ебемся. Страдаем. Любим.

– А ты – любишь? – спрашивала Манька.

– Любил, – отвечал Благодатский не глядя и продолжал: – Главное по-моему – не усложнять, говорить все просто и ясно: чтобы понимали и переживали следом за тобой. Ну и честно конечно же, честно, потому что пиздить – это ваще никуда не годится…

Не выдерживали такой беседы готочки и сбегали в комнату. Говорили одна другой:

– Мы ведь их – перепили, перепили! Совсем пить не могут, забухали и сидят пиздят непонятно…

– Ничего, – успокаивала подругу Зеленая. – Сейчас они там проблемы решат, а потом – все равно к нам придут, никуда не денутся. Слышала, как там этот говорил – ебаться, ебаться…

– Ну, слышала.

– Так вот: они о другом и думать не могут, а пиздят – для понту…

– Ага, хорошо! – радовалась та. – А мы пока – сами, я тебе массаж сделаю, – садилась на широкий диван гостиной комнаты, заставленной дорогой мебелью.

– У папы тут в шкафу бальзам какой-то есть охуенный: чуть ли – не семьдесят градусов, и стоит – не выговоришь. Этих жалко поить, а мы с тобой – давай хлебнем, давай!

Не отказывалась: по очереди прикладывались к бутылке, обжигали горла и закусывали оказывавшимся в вазе на столе – апельсином: спешно очищали его, и брызгал из-под ногтей на кожу едкий сок.

Спиртное вскоре начинало работать: реагируя с уже выпитым. Валились тогда на диван, тупо улыбаясь смотрели друг на друга: начинали стаскивать одежду. Швыряли её – на пол, обнимались. Зеленая тянулась губами к черненькой – целовать, но не получалось: отстраняла Маньку, бурчала про то, что – нехорошо себя ощущает. Вскакивала с дивана и длинным коридором бежала в туалет, забыв даже хоть как-то прикрыть свою наготу. Видели её – Леопардов и Благодатский, провожали взглядами. Понимающе улыбались и говорили:

– Развлекаются…

Продолжали свою беседу.

Черненькую тем временем крепко рвало в туалете оранжево-зеленым: делалось горько во рту и текли из глаз крупные слезы.

Зеленая не дожидалась подругу: неожиданно засыпала, широко раскинув по дивану свое большое тело.

Черненькая засыпала чуть позже, так и не обнаружив в себе сил покинуть туалет или хотя бы – подать голос.

По окончании беседы понимали вдруг, что – значительно опьянели.

– Слушай, а она возвращалась? – спрашивал Леопардов.

– Кто возвращалась? – не понимал.

– Девка голая, кто…

– Не помню… А куда она бегала-то?

– В сортир, надо думать. Пойдем-ка, посмотрим, – покачиваясь подымался с табурета Леопардов и двигался в сторону коридора и туалета.

Благодатский следовал за ним: вместе открывали оказывавшуюся незапертой дверь, за которой – находили спящую рядом с унитазом на голубом поролоновом коврике – готочку: маленькая, голая, лежала она свернувшись калачиком, смешно прижав к груди руки и выставив вверх и вперед – крутой зад.

– Бля, да ни хуя же себе она проблевалась! – восклицали, заглядывая в унитаз и поскорее спуская воду. Пытались разбудить её: мычала и не просыпалась.

– Давай оттащим – в комнату, – предлагал Благодатский. – Хули ей тут делать?

– Ага, места тут много… – соглашался. – Только ебать её теперь никак нельзя, она ведь блевала, противно. Да и ваще – труп.

– Согласен, – кивал. – Ничего, там еще одна есть. Может она – живая, просто бухая валяется…

Относили в гостиную, укладывали на диван рядом с Зеленой.

– Ни хуя себе – бабища! – выговаривал в восхищении Леопардов, глядя на лежавшую по-хозяйски и занимавшую почти всю поверхность – здоровенную голую девку. – Чегой-то обе разделись и скоренько вырубились. Эй, бля! – щипал ногу Зеленой: не реагировала.

– Так, ебля отменяется… – констатировал Благодатский, в голове которого начинала всплывать родившаяся давно, но так и не претворенная в жизнь идея. – Да, отменяется…

– Ну и хуй с ними, сам говорил – не нравятся, – сочувствовал Леопардов. – Пойдем еще – въебем…

– Не, погоди, – отказывался и разглядывал торчавшие из Манькиного междуножья – густые и кривые волосы. – Есть мысль одна: как развлечься…

– Развлечься можно, – соглашался. – Только трупы ебать я не стану, не стану!

– Никто никого ебать не собирается, у меня на такое и хуй-то не встанет, – сообщал Благодатский. – Тут совсем, совсем другое… Ну-ка, раздвинь этой – ноги, – просил, указывая на черненькую.

– Это для чего? – не понимал и, заинтересованный, выполнял просьбу.

– Ну и как там? – спрашивал Благодатский.

– Как, как: никак. Обычная пизда.

– Бритая?

– Ну да, бритая…

– Не годится, – качал головой и смотрел на Маньку. – Ничего, обойдемся одной…

В коротких словах объяснял Леопардову идею, приходившую ему в голову после ночи, которой – стриг обожженные волосы сидевшей и плакавшей на краю ванны готочке Евочке.

– …короче, круто и охуенно, и никто до такого не додумался, мы – первые! – заканчивал и восклицал в пьяном восторге. – Я потом в романе про это напишу…

– Ну ты даешь, блядь… – поражался Леопардов, но – не отклонял идеи.

Для верности – сильно толкали обоих готочек: удостоверялись, что – не проснутся. Прежде, чем начать – находили в одном из толстостенных шкафов маникюрные ножницы. Ходили на кухню, выпивали по рюмке. Возвратившись – приступали.

Для пущей торжественности – выключали большой свет: оставляли только маленький светильник: Леопардов брал его в руку и подходил к неподвижно сопевшему телу: склонялся над ним. Благодатский тем временем в тусклом электролампочном свете разводил широко в стороны толстые, дрожавшие жиром ляжки Зеленой, ругался:

– Тяжелые, бля…

Осматривал и оценивал фронт работ. Волос оказывалось много и густо. Размышлял под шум алкоголя в голове и сообщал Леопардову:

– Постригу сначала внизу все, потом добреем до верху…

– Ваще ничего не оставим? – интересовался Леопардов.

– Не, почему… Треугольник оставим, а лучше – трапецию! Я у одной девки видел такое, представляешь: аккуратно так подбритая перевернутая равнобедренная трапеция, бля! – показывал зажатыми в пальцах ножницами – как именно должно получиться в результате.

– Охуительно круто! – поддерживал окончательно увлеченный странноватой идеей Леопардов и с азартом наблюдал действия товарища.

Стриг: зажимал указательным и большим пальцами пучочки волос, оттягивали их вверх и обрезал понизу, оставляя лишь малую часть у корня. Указывал Леопардову – под каким углом необходимо светить. Действовал методично и аккуратно. Смотрел – серьезно. Больше всего времени уходило на треугольник, из которого решали делать трапецию: старался над правильностью формы. По окончании – спрашивал Леопардова:

– Ну как?

– Ничего вроде, ровно, – отзывался не отводя взгляда. – Чем брить будем?

– Хуй знает, найдем чего-нибудь…

Отправлялись в ванную, смотрели там: находили прозрачную сумочку на молнии – с косметиками и широкой женской бритвой. Забирали ее. Приносили из кухни миску, наливали в нее теплой воды. Захватывали полотенце и – баллон пены для бритья.

Прежде, чем брить – смачивали водой, подстелив понизу полотенце. Затем – наносили густо выплюнутую баллончиком пену, распределяли её по рабочей поверхности: Леопардов светил, Благодатский – орудовал бритвой счищая вместе с пеной остатки растительности и подравнивая края трапеции. Смывал все, протирал намоченным углом полотенца: смотрел – где оставалось еще. Завершал начатое. Убирал за собой: выбрасывал при помощи Леопардова волосы, прилипавшие к обивке дивана, относил ненужное. Замечал вдруг среди косметик прозрачной сумочки – темный цилиндр помады: вытаскивал его и возвращался с ним в комнату. Демонстрировал Леопардову.

– Так и знал, что этим – не кончится, – реагировал тот. – Чего еще удумал?

– Смотри, – отвечал Благодатский: свинчивал помадную крышку, выкручивал ее на пару сантиметров. Склонялся над раздвинутыми бедрами беззаботно спавшей готочки, просил – светить и пририсовывал к нежным складкам казавшейся в неярком свете совсем коричневой кожи – жирные бардовые крылья.

– Это что, типа бабочка, что ли?

– Бабочка… – согласно кивал: обводил складки по границе перехода в обычную светлую свежевыбритую кожу, выводил сверху, под трапецией – голову.

– Бля, ну ты маньячина! – шептал в восхищении Леопардов.

Скромно улыбался в ответ Благодатский. Когда заканчивали – ставили светильник на диван между раскинутых готочкой ног: чуть повыше коленей. Падали на стену тени от ее могучей, чуть подымавшейся от тихого дыхания сна груди. Оттаскивали вторую готочку в соседнюю комнату, чтобы освободить место дивана: приносили с кухни бутылку спиртного и до утра – пили и молчали. Наблюдали выведенную толстыми бардовыми линиями бабочку и постепенно бледневшие на стене тени. Уходили, когда делалось на улице светло. Оставляли незапертой дверь. Шли улицами просыпавшегося осеннего города к станции метрополитена.

По предложению Благодатского – отправлялись не по домам, но – на кладбище. Приезжали, перелезали через забор. Бесцельно шли центральной аллеей в неопределенном направлении. Молчали.

– Чему ты улыбаешься? – спрашивал Леопардов у Благодатского, глядя на его растянутое в довольной улыбке лицо.

– Я счастлив, – отвечал тот. – Просто счастлив.

1 июня – 10 октября 2004