Текст книги "Готы"

Автор книги: Иван Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Свободен я, если тебе еще – нужно…

– Нужно, конечно нужно! Приходи скорее, – объясняла, как добраться до ее дома.

Расставался не прощаясь со знакомыми: оставлял их возле фонтана, а сам – шел тянувшейся вдоль Тверского бульвара улицей: отыскивал многоэтажку, в которой проживала Белка.

Находил. Жал кнопку домофона, сообщал:

– Я – здесь.

Пищала, открываясь, подъездная дверь: заходил, поднимался лифтом. Встречала в дверях, говорила:

– Заходи скорее, а то у меня – собака, может выбежать. Потом – не поймаешь…

Заходил, разувался. Видел на ковре просторного коридора: здоровенного породистого пса – серого и с темными пятнами. Спрашивал:

– Не укусит?

– Укусит, – отвечала Белка. – Если я скажу – укусит. А так – не бойся, только руку может облизать…

С удивлением смотрел Благодатский на искорки, мелькнувшие в уголках ее маленьких злых глаз за словом «укусит». Проходил на кухню, присаживался к столу. Закуривал сигарету и просил чаю. Подогревала и разливала чай, рассказывала о том, в чем требовалась помощь.

– Задали в институте такой текст написать: с доказательством чего-нибудь неправильного. Ну вроде того – что стол: это на самом деле не стол, а холодильник…

– А-а, – понимал Благодатский. – Это поэт один недавно в суде доказывал, что он – Пушкин. На него в суд подали, за оскорбление – чё, мол, за хуйня: какой-то – себя Пушкиным называет. А он взял и доказал. Пушкин, говорит, писал стихи – и я пишу. У Пушкина были бакенбарды – и у меня бакенбарды. Пушкин посвятил лиру народу своему – и я посвятил лиру народу своему…

– Да, да, точно! – поддакивала Белка. – Такое и нужно, только не такое, а – другое. В смысле – не про Пушкина. Ничего не могу придумать, поможешь?

А Благодатский уже с ходу выдавал размышление о том, что все коты – на самом деле: кролики. Объяснял, что если содрать с них шкуру, обрубить лапы, хвост и голову, то – получится настоящая кроличья тушка. Долго продолжал в таком духе.

Белка приносила лист бумаги и ручку, записывала. Не замечала ехидной улыбки, которую прятал Благодатский во время этого процесса. Радовалась, что так ловко и складно всё вышло:

– Вот преподша удивится! Она меня – не любит, а я ей принесу такое… Обязательно вызовусь: вслух прочту…

– Ну, если бы время было – я бы и круче сочинил, это ведь так: первое, что пришло в голову, – кобянился Благодатский и вздрагивал вдруг от странного прикосновения: поворачивал голову и видел пса Белки: стоял рядом с ним и облизывал руку длинным шершавым языком. Глаза пса были полузакрыты, а из уголков рта текла густая белая слюна.

– Блядь! – отдергивал Благодатский руку. – А он у тебя ничем не болеет?..

– Ха-ха, предупреждала! – смеялась Белка. – Нет, здоров как бык. Пойдем ко мне в комнату: я его туда не пускаю.

Шли. Благодатский смотрел ей в спину: странно-непропорциональной казалась ему фигура свежей знакомой – в черных брюках и длинной футболке. Мелькала мысль: спрашивал:

– Слушай, а ты, случаем, – никогда спортом не занималась?

– Занималась, – кивала Белка и усаживала Благодатского рядом с собой – на диван. – Плавала… Вовремя не успела остановиться: у меня теперь спина – во какая!

Неожиданно вставала, задирала футболку и демонстрировала спину с неестественно развитыми мускулами. Но Благодатский почти не обращал на них внимания: разглядывал черную полоску бюстгальтера, въевшуюся в гладкую белую кожу. Всплывала перед внутренним взором картинка кладбища, где – другая готочка показывала ему подобным образом – следы побоев. Думал: «Вот везет мне на удивительные совпадения! Не успеешь с девкой познакомиться, а она уже – спину перед тобой оголяет… Нужно – выебать: она, вроде бы – не против».

Опускала футболку, садилась обратно на диван – рядом с Благодатским: молчала и внимательно смотрела на него. Казалось: поняла каким-то образом – о чем думает. Отводил взгляд и спрашивал, для того – чтобы спросить что-нибудь:

– Как тебе вообще – в центре жить? Круто, наверное?.. Я вот – ни одного человека не знаю, который в центре живет…

– Теперь – знаешь, – говорила Белка с непонятной интонацией. – У меня дедушка – архитектор был, сталинские высотки строил. Вот ему и дали квартиру в таком месте. А жить тут – так, ничего особенного, как везде. Шумно только очень, день и ночь машины гудят под окнами… Ко мне вот недавно – парень знакомый заходил. Мы с ним это, спим иногда. Он за тем и приходил, в общем. Легли мы с ним – а расслабиться не можем: гудит за окном и гудит, ужас просто… В собственном доме спокойно потрахаться невозможно, представляешь? А ты говоришь – центр.

– Да уж, – кивал Благодатский и отмечал про себя: «Вот как ты это рассказываешь!» Снова всматривался в ее лицо: наблюдал за тем, как смешно кривила губы, морщила нос и поправляла прядку волос, спадавшую со лба – на глаза. Ждал, что будет дальше.

Вставала с дивана, включала магнитофон: узнавал голос Виле Вало, пацана из группы «ХИМ». Садилась обратно, еще ближе к Благодатскому и говорила:

– Представляешь, мне недавно снилось – что мы с тобой: занимались любовью!

– Да? – почти не удивлялся ее словам Благодатский. – Ну и как оно?

– Так, ничего, – прижимала к себе острые и тонкие локти и помахивала в воздухе пальцами и ногтями. – Ты как-то весь съеживался, странно так…

«Пиздит», – решал Благодатский: клал ладони ей на плечи: приближал к себе и целовал. Закрывала глаза, отвечала на поцелуй. Почти сразу же прерывала его, отстранялась и говорила:

– Не могу сегодня – месячные…

– Ничего, – выдавливал из себя Благодатский и старался сесть так, чтобы не видно было крепко стоявшего уже члена. – Ничего…

Про себя же – ругал вздорную девку и думал, что нет никаких месячных: подозревал у нее какие-то неясные цели, пытался определить их. Ничего не выходило. Рассуждал: «Выебу ее как-нибудь разок – из спортивного интереса, а потом – ну ее на хуй… Хитрая какая-то, все что-то крутится, елозит. Суетится. И глаза – злые. Ну ее – на хуй… А может я ей с близи не понравился? Это непонятно, но вполне может быть. Да, пожалуй – не стану теперь звонить ей, пускай сама звонит». Вставал, извинялся. Говорил, что – пора идти. Шел в коридор, обувался.

Извинялась, спрашивала – не обиделся ли. Услышав – что нет, сообщала:

– Я с тобой постараюсь поскорее встретиться, правда. Спасибо за помощь…

– Не за что, – хмуро отвечал Благодатский. – Захочешь увидеться – звони, телефон мой знаешь.

На прощание – целовала, одной рукой придерживала пытавшегося пробраться к двери – пса.

Выходил под серое небо осеннего дня и шел, не зная – куда поехать и чем себя занять: чувствовал себя потерянным и никому не нужным.

– Что, опять хандришь? – спрашивал Неумержицкий у хмурого Благодатского.

– Хандрю, – отвечал. – Тебя это удивляет разве? Хоть немного удивляет? Ты вот – ебался сегодня ночью…

– Ебался, – соглашался Неумержицкий. – А ты, наверное, книгу читал. Читал?

– Читал.

– Ну вот, тоже с пользой проводил время…

– С пользой, конечно… Только я бы тоже предпочел – ебаться, а – не сидеть тут пнем… Никто не звонит, самому знакомиться – без толку, в общагу никого не притащишь. У меня, Неумержицкий, замыслы есть всякие, я писать хочу. Может быть даже – большое произведение писать. А у меня – ни компьютера, ни денег, ни физической возможности. И ебаться все время хочется, я без этого – не могу ни писать, ни думать.

– Кто ж тебе виноват? Иди работать: обзаведешься техникой, девку найдешь…

– Это только кажется так складно и ладно. А я знаю: только впрягись пахать – и о любом творчестве забыть можно. Придется слушать умных взрослых дядей и делать то – что скажут. Нет уж, я свою свободу на стабильную зарплату пока менять не хочу: тогда и писать-то не о чем будет. Про служебные будни, что ли, романтические рассказы сочинять? Нет уж, нет… Да и чем толковым можно сейчас заниматься? Есть у нас в стране сейчас хоть что-нибудь, приносящее одновременно доход и пользу? Торговля одна всякой хуйней!..

– Деваться некуда: иначе не будет.

– Это почему?

– Ой, Благодатский, такой вроде взрослый и умный, а задаешь подобные вопросы… Страна загибается, и русские загибаются. Помнишь, у Гумилева про пассионарность как написано было? Этнос рождается, достигает высшей точки развития и катится вниз, – умничал Неумержицкий. – Вот у нас сейчас как раз и есть такое состояние – вроде пенсионного возраста: с палочкой ковылять кое-как и не высовываться особенно, а то – молодые наваляют.

– Поэтому и хачей у нас столько развелось? – понимал друга Благодатский. – Они – наглые, энергичные: прут напролом, живут как скотина и работают так же… А русские – только водку жрут да возле телевизоров сидят!..

– Типа того… Лет через сто у нас тут узбекское царство будет, и ничего не сделаешь: природная, можно сказать, закономерность. Менты будут, хачи и гопники, а больше никого не будет: не выживут.

– Радужная перспектива… Не хочется, чтобы мои дети в таком раю жили. Может, революция случится? Ну, чтобы уменьшить поголовье хачей и ментов?

– Маловероятно. Хотя, если таких придурков как ты, Благодатский, соберется побольше… Нет, не думаю. Сейчас даже – на промышленных предприятиях, я недавно слышал, начали так называемые «антитеррористические группировки» формировать. Зачем в провинции нашей – такие группировки, откуда там террористы? От доморощенных революционеров, не иначе… Мало, бля, армии ментов и чиновников – так надо еще завести тружеников на гособеспечение!

– Но революции ведь и в еще более хуевых условиях делались…

– Делались. Да и вообще – возможно все что угодно. Только я бы тебе порекомендовал – по-дружески: не лезть пока в эту хрень. Менты отпиздят, а может и посадят – большего вряд ли добьешься. Вырастешь большой, писателем станешь – если станешь, вот тогда – как Герцен там или Чернышевский: попробуешь. Только знаешь ведь, чем у них кончилось…

– А может, меня еще в ссылку пошлют – как их? Представляешь? – в восторге кричал Благодатский.

– Ага, представляю. И повторяю – не торопись…

– Конечно. Сначала нужно человеком стать, а там уж видно будет: может и не захочется уже тогда никаких революций… Ты сам-то как?

– Никак. Скептически. Ни хуя хорошего не жду. Да и вообще – романы писать и музыку сочинять я не умею и не хочу, а работать в этой стране мерзко… Съебу, наверное, куда-нибудь: доучусь и съебу. В Канаду, например: там народу мало и требуются молодые специалисты…

– Как-то – непатриотично.

– Непатриотично… Меня вот в прошлом году менты без документов забрали и так отмудохали, что я чуть копыта не отбросил. Это как, патриотично? Да и правильно ты сказал: детей рожать в таком гадюшнике – не улыбается мне совсем. Страна гопников, блядь…

– А мне кажется – страна на таких, как мы с тобой – держится. На странных беспокойных пацанах. Мы и ленивые, и распиздяи, но ведь если начнем работать – будем делать это творчески и хорошо. Какой-то источник энергии у нас внутри есть, что ли…

– Может ты и прав. А может – нет, и страна держится на выкачиваемой безумными тоннами нефти. По хую, на самом деле. Я считаю, что тут без меня – прекрасно обходятся. А я уж и подавно обойдусь… Не теряйся, Благодатский, ищи деньги. Изобретешь себе компьютер какой-нибудь и не будешь мучаться как сейчас оттого, что силы девать некуда. К сочинительству у тебя, кажется, талант – есть. Надо только как следует за него взяться…

– Спасибо на добром слове. Только когда я возьмусь – не подъебывай меня, ладно?

– Не подъебывать? – ржал Неумержицкий. – Не подъебывать? Ладно, не буду…

Заканчивали разговаривать и принимались за свои дела.

Благодатский читал книгу: следил за движениями, переживаниями и отношениями персонажа. Дочитывал до – сцены: приезжал там герой к своей бывшей жене, с которой развелся неделей раньше: ради другой, и вдруг неожиданно – укладывал ее на пол и принимался раздевать. Член за ширинкой Благодатского – вздрагивал и медленно поднимался, когда персонаж стягивал с женщины остатки белья, просил лечь – на живот, и прямо на полу с силой входил в нее сзади.

Представлял себе сцену в деталях – с собой в роли главного персонажа: ощущал бархат женской кожи и проступающий на нем первый пот, вдыхал знакомые, переворачивающие всё внутри – запахи. Ни на секунду не покидал чужое воображаемое тело: отводил женщину в ванную комнату, где продолжал: прижимая её к голубому кафелю стен и не переставая сжимать ладонями крупный упругий зад. Кончал внутрь и ждал, пока она – вымоется после произошедшего, сходит наверх и пригласит соседку: чтобы они могли уже втроем пить вино, танцевать и смеяться. Новоприбывшая вскоре – укладывалась на скатерть стола, разводила свисавшие с него ноги и подавалась вперед: входил в нее и начинал двигаться: чувствовал, как сзади – пытается его бывшая жена добраться языком до – органа. Помогал, расставляя пошире ноги.

Сквозь ткань джинсов Благодатский мял незаметно для Неумержицкого – член, думал: «Дочитаю – пойду в туалет…» Вдруг Неумержицкий вставал и уходил куда-то.

– Ты – куда? – равнодушным голосом спрашивал Благодатский.

– Да мне там нужно было сходить – к одной. Забыл совсем. Через пятнадцать минут – приду… – уходил, хлопал дверью.

Сразу почти вставал с кровати Благодатский, подходил к двери и запирал её. Возвращался к книге и в то же время – освобождал член: большой, нервно подрагивающий. Скользил по нему рукой, стягивая и натягивая кожу. Не прекращал чтения: продолжал двигаться между ног извивавшейся и кричавшей на столе, чувствовал легкие прикосновения языка к незадействованной части члена. Задирал футболку и, одновременно с персонажем, – плескал спермой: только не в горячую женскую глубину, а – на свой живот. Закрывал и клал на стол книгу, отворачивал покрывало и одеяло: выправлял из-под матраса простынь и углом её – стирал бледные крупные капли со смуглой кожи живота и нежной красной – головки члена.

К приходу Неумержицкого – кровать была уже аккуратно заправлена, а Благодатский – стоял скрестив на груди руки возле окна и смотрел сквозь него. Там, за окном, – полным ходом катился по улицам города октябрь. Вовсю сыпали с деревьев желто-коричневые листья: валились в разлитую тут и там по дворам и дорогам жидкую грязь, которой брызгали машины и пешеходы: пачкали колеса и обувь. Высоко в сером небе плавали тяжелые тучи, готовые ежечасно проливаться дождями, и беспокойные черные птицы: нервно кричали, метались из стороны в сторону и улетали куда-то.

– Осень, – грустно говорил Благодатский.

– Осень, – понимающе соглашался с ним Неумержицкий.

А вечером, когда темнело, Благодатский не сдерживался – вновь отправлялся к тому дому. Злой и грустный, одетый в черное, дорогой заходил он в магазин: покупал спиртное. Пил маленькими глотками, закуривал сигаретой.

Доходил до разрушенного взрывом дома: высокий и страшный, продолжал он стоять и смотреть на прохожих пустыми черными окнами без стекол. Оказывался вдруг завешенным: строительной зеленой сеткой, сквозь которую – еще страннее, еще объемнее казались трехстенные комнаты-декорации. Замечал в собравшейся кое-где складками сетке – мертвые листья. Шел дальше.

Видел знакомые окна, видел серебристый силуэт Останкинской телебашни: как ни в чем не бывало, высилась она в темное небо, освещенная сильным светом прожекторов. Хмуро смотрел на нее Благодатский, вспоминал свой сон. Допивал и выбрасывал в сторону бутылку, курил. Чувствовал, как поднимается внутри волной тепла опьянение и путаются в голове мысли. Понимал: опять не сможет войти в подъезд и подняться лестницей на третий этаж: вжать кнопку звонка и попасть после удивленного приглашения – в квартиру. «Блядь, что же я за урод такой?» – возмущался про себя. – «Подумаешь: пришел в гости к девке, с которой давно знаком – помириться… Она, может, сама этого давно уже хочет и ждет, просто не знает – хочу ли я… А какого черта в таком случае – трубку не брала и на мои звонки не отвечала? Может, оттого – что у них на автоответчике номера сотовых и таксофонов не отображаются, они ведь вечно шифруются от кого-то…» Крепкая злоба вдруг побеждала все прочие чувства и ощущения: но – не бросал уже камнями в стекла, просто – смотрел по сторонам в поисках того, на кого можно вылить возросший негатив. Видел – двух маленьких гопников: шли в стороне дорогой, курили и громко ржали. Думал: «Нет, нельзя – маленькие, не смогут нормально ответить… Нехорошо». Видел с другой стороны – взрослого здорового мужика с целлофановым пакетом и в шляпе. Отказывался и от этой кандидатуры: «Взрослый мужик, серьезный наверное – а я к нему с бычкой полезу… Хули я – гопарь, что ли…» Решал – возвращаться, бросал напоследок взгляд на всё: на окна, на Останкинскую башню, на разрушенный взрывом дом. Шел к огороженному с двух сторон высокими заборами проулку через густо покрытую грязью территорию стройки надземной линии метрополитена.

Заходил на доски под несколькометровым навесом: видел вдруг – мента. Мент казался совершенно пьяным: маленький, коренастый, с круглым красным лицом и съехавшей на лоб фуражкой, стоял он – неровно покачиваясь, и – мочился на забор, за которым тянулась стройка. Благодатский видел, как вилял из стороны в сторону освещенный свисавшей с крыши навеса и спрятанной от дождя ржавым абажуром лампочкой – ментовский член: щедро брызгал он на штаны и на темные ботинки с высокой шнуровкой крупными каплями. Решал: «Достойный противник… Менту уебать – святое дело, опасно, правда: так этот, кажется, не то что – сопротивление оказать, но даже – разглядеть меня толком не сможет. Правда, у него практики много, а я – пиздиться не умею почти: надо его сразу повалить, ебнуть куда-то посильнее: в солнечное сплетение или – по яйцам. Лучше – по яйцам: надежнее… Тут грязно, следов – до хуя: мои среди них никто не сможет найти, да и не станет искать. Разве будет мент рассказывать кому-то, что его, бухого, пацан отпиздил… Нужно подождать, пока – закончит и с досок выйдет в проулок, там – места больше. Блядь, да он ведь меня в упор, с трех шагов не видит! Мерзкий ебаный мент!..» Так и делал: ждал, а когда мент убирал в штаны член, не сумев до конца застегнуть ширинку, – тихо следовал за ним: пониже надвигал капюшон куртки: на всякий случай. Мента качало: почти заваливался на стену и бормотал что-то невнятное себе под нос. Почувствовав вокруг себя достаточно пространства, Благодатский окрикивал:

– Эй ты, бля! – и быстро догонял мента: приближался вплотную.

Мент медленно и не сразу разворачивался, пытался понять – что происходит и зачем его окрикнули. По привычке – разгибал сутулость, расправлял плечи и тянулся рукой – к поясу, на котором болталась резиновая дубинка. Пытался вытащить ее. Не получалось: не мог сразу отстегнуть застежку, а пока делал это – сгибался от сильного удара Благодатским – в пах: охал, хватался руками и оседал в грязь.

– Ах ты – сука! Ах ты – ебаный мент! – приговаривал Благодатский: ослепленный злобой, уже не глядя и не думая – наносил по крючившемуся серому телу удары: куда попало. Вскрикивал от боли мент, и хлюпала, брызгая в стороны, – грязь, задеваемая ногами Благодатского. – Убью на хуй! Убью, сука!

Слышал, как звучит в октябрьской темноте слово «убью» и вдруг – останавливался. Отходил на шаг назад, смотрел на мента: с открывшейся под упавшей с головы фуражкой – ранней лысиной, противный, извивался он в жидкой грязи, хрипел и продолжал держать руки в области паха. «Может, все-таки – нехорошо сделал?» – думал Благодатский. – «Он ведь беспомощный был, как дитё, а я его – так… Нет, ни хуя не нехорошо, хорошо! Он ведь – мент, а кто заставлял его быть ментом? А если мент – значит, говно, сука и пидор! И хуй с ним, с ублюдком, пускай корчится тут в грязи – будет в следующий раз думать, прежде чем гулять, нажравшись на пизженные деньги!.. Очень хорошо я сделал!»

Прежде чем совсем уйти – подбирал ментовскую фуражку: не понимая сам – для чего. Бросался бежать с места происшествия, испуганный и удивленный тем, что сдавленные крики мента не привлекли до сих пор к месту происшествия никого из случайных близких прохожих. «Зассали, наверное, просто… Зассали… Зассали…» – думал на бегу Благодатский и слушал, как гулко колотится внутри большое от радости и страха сердце.

В общаге – падал на кровать: вспотевший, в забрызганной грязью одежде. Дышал глубоко и часто.

– Опять пизды получил? – интересовался поднявший из-за книги глаза Неумержицкий.

– Не получил – дал… – отвечал Благодатский.

– Ага, заливай… Поэтому – грязный такой… Бля, а это у тебя откуда?! – замечал крепко сжатую рукой Благодатского – ментовскую фуражку, коричневую от жидкой, чуть подсохшей за время бега грязью.

– Скальп противника… – чуть подумав и посмотрев на неожиданный им самим головной убор, отвечал Благодатский. – Я, Неумержицкий, имел сегодня удивительную встречу с представителем правоохранительных органов…

– Хочешь сказать – мента отпиздил? – поражался.

– Именно…

– Да за что? Да как так получилось? – требовал объяснений Неумержицкий.

– Так… Просто так, – улыбался Благодатский. – Потом расскажу, сил нет…

Вытягивался на кровати – как был: в грязной одежде, скидывал только на пол кеды. Засыпал.

Во сне – чувствовал качку и холод, смотрел за промерзшее окно. За окном – проплывали снежные поля, на которых виднелись тут и там – черные деревья яблоневых и вишневых садов и деревни: маленькие серые дома, поливавшие безоблачное голубое небо густыми струями дыма. Чуть отодвигал в сторону треугольник схваченной веревкой черной бархатной занавески: старался лучше рассмотреть скользящие по снегу сани, запряженные тощей лошадью. На лошадь меланхолично покрикивал крестьянин в смешной шапке-ушанке, взмахивал-щелкал в морозном воздухе коротким кнутом. Благодатский не мог сдержать улыбки – глядя на шапку крестьянина, и провожал его взглядом до тех пор, пока он совсем не исчезал. Когда пейзаж за окном наскучивал – разглядывал пользуемый транспорт и понимал: карета. Видел оббитые изнутри шкурами – стены, видел большую шкатулку для бумаг на пустом противоположном сидении. Видел круглый набалдашник трости, сжатый рукой, на указательном пальце которой в тусклом серебре перстня чернел большой камень. «Что за камень?» – размышлял Благодатский. – «Неужели это – случилось…» Напуганный, принимался стучать в стенку кареты и кричать – чтобы остановили. Слышал крики ямщика и чувствовал, как взбрыкивали привыкшие уже к быстрому ходу лошади.

Карета останавливалась, открывалась дверца: заглядывал жандарм. Высокий, с замерзшим лицом, крутил он коричневыми от табака пальцами длинный ус и спрашивал:

– Чего, э-э… изволите, вашество?

– Куда едем? – интересовался Благодатский.

– Известно – куда… – удивленно смотрел на Благодатского. – В Пермь, на квартиру…

– В ссылку?

– Зачем так, вашество… На квартиру…

– Хорошо, хорошо, ясно… Мне нужно – на воздух.

– А, это завсегда… Выходите, вашество: везде поля, никого нету… Ветер только шибкий…

– Ничего, ничего, благодарю, – отказывался от помощи жандарма: выходил из кареты, заходил за неё. Ломал сапогами жесткий наст и неглубоко проваливался в снег. Видел утонувшие в сугробах – полозья кареты. Думал: «Ну и дороги… Как только – едет, да еще и с такой скоростью…» Расстегивал пуговицы пальто, затем – брюк: доставал член и мочился. Видел, как становится ярко-желтым искристый наст и тает, пропуская горячую жидкость вглубь сугроба. Морозный ветер щипал лицо и чуть сдувал струю – вбок. По окончании – брал в руки немного снега, протирал им ладони: снег таял и обжигал. Возвращался в карету. Поднимаясь по ступенькам – спрашивал жандарма:

– Почему не сядете ко мне? Здесь тепло.

– Благодарю, вашество, – отвечал жандарм и отказывался.

Ехали дальше. Благодатский вытирал руки бархатом занавески и размышлял о своей дальнейшей судьбе. Заглядывал в шкатулку для бумаг, находил там среди прочего – сопроводительное письмо к пермскому губернатору, в котором было указано: пристально наблюдать за деятельностью, знакомствами и посещениями, не допускать сношений с местными интеллигентами и литераторами. «Это что теперь – переписывать заставят, мелким чиновником в конторе корячиться?» – ужасался Благодатский. – «И рукописи, если напишу чего-нибудь, – могут отобрать. Наверняка отберут. А девки? Какие там девки, в провинции? Дуры дикие, за всю жизнь ни одной книги в руках не державшие… Блядь, вот попал…» Постепенно за окном темнело, а стекло – покрывалось таким слоем ледяной крошки, что становилось невозможным разглядеть что-либо – кроме черно-синей темноты. «Изнутри замерзло или снаружи?» – дышал на стекло и смотрел, как протаивает мутная от теплого дыхания лунка и стекают вниз от нее капли, оставляя за собой едва различимый след. Протирал рукавом и видел теперь вверху – звезды, маленькие и далекие, а внизу – снежное поле, мерцавшее поверх черного – серебристым. Луны не видел: висела с другой стороны или сзади кареты.

Через некоторое время – останавливались: открывалась дверь, залезал внутрь – жандарм.

– Замерзли? – хмуро спрашивал Благодатский.

– Никак нет-с, – отвечал жандарм и вынимал откуда-то, словно – из-за пазухи: наручники с длинной цепочкой. – Позвольте, вашество…

– Это – что? – возмущался.

– Да мы так с вами должны были весь путь проделать, однако же я… По глубочайшему уважению… К заставе подъезжаем… – мямлил жандарм.

– Понял, не оправдывайтесь, – подставлял руку Благодатский.

– Благодарю, вашество… – замыкал на ней, а затем – на своей руке кольца наручников жандарм.

Приехали на заставу через полчаса. Всю дорогу жандарм разглядывал обивку кареты, замерзшее окно и даже кольцо наручников на руке – старался избежать тяжелого взгляда Благодатского, который от нечего делать пристально изучал своего спутника.

Слышали голоса, выходили из кареты. В темноте зимней ночи, освещенной снегом, звездами и луной, – видели шлагбаум поперек дороги и заставный домик с темными окнами. На пороге домика стояли два мента в серых куртках и с автоматами наперевес. Один – держал рукой слабый фонарь, которым светил в лицо подходившим.

– Вот они, Семен! – говорил мент с фонарем менту без фонаря. – Прибыли… Бумаги ваши пожалуйте.

При помощи жандарма доставал Благодатский из шкатулки требуемые бумаги, отдавал менту; опирался о трость. Мент – светил фонарем, рассматривал.

– За подписью? – спрашивал второй.

– За подписью, порядок, – отвечал, складывал бумаги вдвое и прятал в карман. – Ну, как доехали?

– Я так и буду здесь стоять? Может, проведете внутрь?.. – сухо спрашивал Благодатский.

– Конечно, конечно, сию минуту, – поднимал повыше фонарь и открывал Благодатскому свое лицо: круглое красное лицо избитого им накануне мента. – С вами тут одна барышня очень уж свидания добивалась…

– Не положено, – подхватывал другой мент. – Да мы с ней – уговорились. Отстегните, – кивал жандарму.

– Я что, должен с вашей этой барышней на морозе разговаривать? – возмущался Благодатский.

– Они конфиденциальности желают, а мы – вас одних оставить не можем: всего одна комната, извиняйте… Так что вы уж тут – переговорите, а мы не станем слушать: постоим в сторонке, посмотрим… – хихикал краснолицый мент и открывал дверь домика: – Барышня, выходите!

Вздрагивал от удивления Благодатский, когда видел, как выбегала из заставного домика – она: одетая по обыкновению – в черное, с непокрытой головой, заплаканная. Спешила к нему, бросалась на шею. Говорила тихим прерывающимся голосом:

– Не хотели дать увидеться менты… Денег требовали… И в комнате грязной сидеть пришлось целый день, а как стемнело – они даже свечки не зажгли, в темноте сидели и молчали!.. Страшно было, так страшно…

Через её плечо видел Благодатский собравшихся в кучу на крыльце вокруг фонаря – ментов и жандарма: склонили головы и шептались о чем-то – не забывая подслушивать происходивший разговор. Спрашивал:

– Да как ты попала сюда? Как успела приехать раньше, чем я? – прижимал к себе, чувствовал на спине – ее руки. Падала в снег бесполезная трость.

– Я заплатила…Как узнала – сразу наняла людей, лошадей… Пыталась пробиться к самому – не принял: несколько писем отослала на его имя с прошениями. Знающие люди сказали – если постараться, то можно тебя в Саратов через несколько времени перевести… Почему, почему меня не пускают – с тобой?..

– Не нужно тебе туда, – вздыхал Благодатский. – Тяжело там будет…

– Господа, поторапливайтесь! – прикрикивал с крыльца мент. – Время, господа!..

– Сейчас моя карета должна со станции прибыть со свежими лошадями… – чуть отстранялась и смотрела в глаза: скупо освещенное зимней ночью лицо казалось черно-серебряным, как снег. – Я буду писать тебе…

– А я – не буду! – кобянился вдруг Благодатский. – Не буду, потому что – вот эти читать станут, все – что напишу! И тебе не стоит, не хочу, чтобы до меня твои письма прочитывали, не хочу…

Слышался шум и ржание лошадей: подъезжала карета. К Благодатскому подходил жандарм: брался за свободно свисавшую вниз цепь наручников и защелкивал кольцо на своей руке. Поднимал трость, протягивал.

Отходила. Тихо и грустно смотрела на Благодатского. Говорила:

– Прощай. Увидимся ли?

– Прощай. Обязательно увидимся. Обязательно… – но дрожал его голос, и не слышалось в нем уверенности. Шел с жандармом к карете – так же, как и она: сопровождаемая ментами. Слышал, как говорили они ей:

– Видите, барышня, как ладно все вышло… А вы нервничали…

Не отвечала.

Уже в карете жандарм опять смотрел мимо Благодатского и говорил:

– Самую малость осталось проехать – и будем в городе… Самую малость…

Но Благодатский не слушал: сидел прикрыв глаза и представлял себе, как в темноте морозной ночи на заваленной снегом дороге – разъезжаются в разные стороны две кареты.

Просыпался – в комнате общежития: на измятом покрывале кровати, в уличной одежде и со странными ощущениями в голове и теле. Заново прокручивал в голове запомнившийся до мельчайших деталей сон, думал: «Это – под впечатлением вчерашнего? А может – сон о будущем, сон, который сбудется? Да мне, кажется, страшно…» Смотрел на пол и видел – ментовскую фуражку: грязная, деформированная, лежала она посреди комнаты и странно выделялась на фоне бледного линолеума. Решал: «Нет, не страшно. Если уж вчера с ментом не испугался, то и тут пугаться нечего: мое будущее…»

После обеда, ближе к вечеру – раздавался звонок сотового телефона: звонил Леопардов. Сообщал:

– Сегодня вечером – готик-парти, наш первый концерт! Пойдешь?

– Непременно… – соглашался Благодатский и договаривался – где и во сколько встретиться.

Приезжал вечером на встречу – уже несколько оправившийся от последних событий и странного сна, взбодрившийся: готовый к новым впечатлениям и происшествиям. Находил музыкантов на асфальтированной площадке неподалеку от станции метро «Рязанский проспект»: стояли, прислонив инструменты к ларьку со спиртными напитками: пили.