Текст книги "Готы"

Автор книги: Иван Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Вдруг останавливалась, улыбалась и спрашивала:

– Ты ведь, наверное, – совсем хочешь? Хочешь?

– Не то слово… – соглашался. – Только – как?..

– Легко и просто: как обычно мы делали, когда у меня – месячные были… – быстро опускалась на корточки и накрывала напряженный орган – ртом.

Благодатский едва не вскрикивал: запускал пальцы ей в волосы, откидывал назад голову и с тревожным вниманием, мешавшим расслабляться, вслушивался в темную тишину подъезда: ежесекундно ожидая не желаемую встречу. Встречи не случалось, но и – проделываемое грозило закончиться ничем: препятствовало отсутствие душевного покоя.

– Не останавливайся, не останавливайся… – просил и понимал безысходность.

Не останавливалась: плотным кольцом губ обхватив член, двигалась – помогала рукой и свешивала на лицо длинные волосы.

Десятком минут позже – поднималась, целовала и спрашивала:

– Про время ты, конечно же, забыл?..

– Влюбленные часов не наблюдают, бля… – выдавливал из себя Благодатский.

– А напрасно… Ты уже опоздал – по любому.

– Ну и ладно, пойду – полчасика поломлюсь в дверь: глядишь, и пустят… – собирался уходить.

– Да кому ты нужен: пустят!.. И – не отпущу тебя уже, поздно. Подожди здесь: поднимусь, договорюсь там с соседками…

Убирал жестко стоящий член, оправлял одежду. Оставался ждать. Успевал выкурить сигарету – прежде, чем услышал голос сверху:

– Поднимайся…

Проходил в квартиру, тихо снимал верхнюю одежду: тепло пахло стиральным порошком и недавней едой. Отправлялся на кухню.

Поила там его чаем, смеялась. Рассказывала что-то. Слушал, почти не обращая внимания на содержимое разговора: хотел только одного. Спрашивал:

– Как же мы с тобой спать будем? Я ведь уснуть не смогу теперь…

– Это мы – поправим, – успокаивала, садилась к нему на колени. – Сейчас все будет. А спать мы будем молча и негромко, чтобы никого не разбудить и не напугать, понял?

Думал: «Это как же – поправим, на кухне прямо, что ли?» Вспоминал, как где-то в гостях, ночью, приходила она к нему, курившему на кухне – голая, закутанная в одеяло: стелила его на пол и ложилась. Тянула за руку – к себе.

Тут же оказывалось иначе: минутами позже – заводила его в ванную: видел там густо парившую воду с плавающим поверху – сугробом пены. Понимал все, быстро раздевался и залезал туда – следом за ней. Располагались валетом, подгибая в коленях ноги и теснясь. Притрагивались руками к тихо шипевшей пене и друг к другу – ступнями и подошвами. Окруженный горячей водой, невидимый под слоем густой пены и чуть касавшийся её, выглядывая – подымался член Благодатского: с участившимися от температуры ударами сердца словно бы становился все крепче и крепче. Сердце же – на секунду замирало, когда – чуть перемещалась и дотягивалась смешно высунувшимися из воды и пены и сразу же нырнувшими обратно – пальцами ноги: до члена. Старалась зажать его – между большим и следующим за ним, но – ничего не выходило: выскальзывал, качался из стороны в сторону и напрягался сильнее. Когда уже не хватало терпения – не сговариваясь, хором поднимались во весь рост, сближались и соприкасались губами, плотно соединяя вместе горячие покрасневшие тела: поднимался от них в воздух легкий пар. Благодатский укладывал ладони на высокую грудь и упирался в живот – членом, который она вскоре ловила – сперва ладонью, а после – ртом: продолжала успешно начатое ранее в темном подъезде на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Сама – усаживалась на бортик ванны, заставляя Благодатского прижаться спиной к стене с текущими по ней струйками осевшего пара: размазывал и менял их направление, упираясь в стену ладонями. Смотрел не вниз – на неё, а прямо перед собой: видел изогнутую по противоположенной стене трубу горячей воды, завешанную женскими трусиками. «Как странно выглядят они, и почти везде, где живут девки и случалось бывать – одинаково: ряд присохших к железу трубы выстиранных разноцветных треугольников с тоненькими лямочками – для бедер. По ним, при желании и определенной практике – можно судить о хозяйке: чем развратнее, тем мельче должны быть треугольники и впивающиеся в кожу резинки, тем сложнее снимать их с неё – при необходимости. Такие обыкновенно – черные, редко красные. А вот белые, или там – с цветочками или узорчиками, носят те, что поспокойнее или уже перебесились: у них иногда случаются полноценные, большие и широкие… И все почти – синтетические, на ощупь напоминают – занавеску. Нормальных, из хлопка, никто почти не носит, а те, что носят – правильно делают: им значит по хую на остальных, а только – лишь бы себе было хорошо: про половые функции белья – не думают…» Подобные мысли посещали голову Благодатского тем временем, как – обрабатывала его орган сидевшая перед ним на тонком бортике ванны и встряхивала успевшими намокнуть длинными волосами: помогал ей бедрами и терся спиной о мокрую стену.

Чувствовал приближение оргазма, но – не желал кончать так: желал – иначе и растянуть удовольствие. Прерывал ее, менялся местами: ставила одну ногу туда, где прежде сидела, а он, не дотягиваясь с бортика, просто опускался на колени, оказывался по грудь в мягкой пене. Касался коричнево-розовой кожи – со светлой, гладко выбритой вокруг: заметны были черные точки – корни готовых вырастать заново волос, вспоминал казавшихся и видевшихся прошлой ночью бабочек и прочнее уверялся в неожиданном сравнении: не мешал даже черный ровно остриженный треугольный клочок поверху – с заметными следами осевшей пены. Двумя пальцами аккуратно разводил в стороны – нежные складки, наблюдал открывшееся: плотный выступ в самом начале и два углубления, одно за другим – крохотное, едва заметное и – побольше. Запускал язык: дольше всего старался внизу и вверху, почти не задерживаясь на середине. Вверху, почувствовав увеличение выступа – полностью втягивал его в рот: подобно тому, как прежде – она. Долго не выпускал, крепко хватался руками за её бедра. Громко вдыхала и выдыхала, шевелила его влажные волосы. Укладывала руки – по сторонам головы: так, что указательные пальцы находились над ухом, а прочие – под. Перемещался тем временем языком – к нижней части органа: напрягал и старался проникнуть внутрь. Выходило неглубоко. Во время – по своему обыкновению – рассуждал: «Если сначала разъебать хуём – то потом язык почти до самого основания можно просунуть, а так – только небольшую часть, и то: с трудом. Потом попробую наверно еще раз, после того – как вставлю: интересно, насколько глубоко получится… Если не кончу раньше и не ёбнусь без сил в эту ванну, блядь!..» – чувствовал, как прислоняется и трется под водой член о её ногу. – «И всё-таки – пизда на вкус куда приятнее после мытья, а тем более – такая мягко распаренная! Просто ни на что не похоже, охуительно… И слизь эта, которая выделяется для смазки хуя, очень даже ничего – похожа на слюну: как будто – целуешь. Нехорошо только когда – кончает: тогда какая-то хуета появляется с таким резким привкусом, просто невозможно: словно даже химия, а не произведенный пиздой сок. Никогда не видел, а кажется, что – плотный, не слишком жидкий и желто-белого цвета. Хотя – вряд ли: видно было бы – и так, на коже, да и на хую: значит, просто прозрачный…» Слышал вдруг – странный звук и понимал, что – руками отстраняла его голову. Снимала ногу с бортика, опускала в ванну. Двигалась к крану, сворачивала его в раковину: опиралась руками о стену рядом с вентилями, выгибала спину. Прерывающимся шепотом просила:

– Возьми меня, возьми… – и повернув голову – наблюдала за тем, как поднимался из воды Благодатский, стирал с члена клочья пены. Запускал руку между ягодиц, держась за одну из них – другой: чуть разделял, чтобы стало удобнее – её ноги, искал горячий разрез, раздвигал кожу. Определял угол и направление для члена: тыкал им вначале мимо, чуть выше – чем нужно. После – при помощи пальцев вводил его так, как необходимо было это сделать: сразу проникал сколько мог глубже и принимался двигаться – чуть поджав колени и крепко вцепившись в бедра. Слышал хлюпанье и хлопанье, издаваемое двумя соприкасающимися телами и действующими вместе половыми органами: увлекался и понимал, что должен вот-вот неминуемо кончить. Ослаблял хватку, замедлял движения.

– Скорее, скорее, – просила. – Скорее…

Вздрагивала и громко вздыхала: чувствовал, что внутри там – словно взорвалось что-то маленькое, обжигая и без того горячий член и приближая его к завершению. Терпел, сколько возможно и выдергивал член: отстранял стонущую и тянущуюся к нему руками, открывал холодную воду направленного в раковину крана: совал орган туда. Вода обжигала, приводила в чувство и помогала несколько упорядочить начинавшие путаться мысли.

– Ты чего? – спрашивала. – Ты чего?..

– Освежаюсь, – отвечал Благодатский и демонстрировал удивительно увеличившийся и раскрасневшийся член. – Не хотелось сразу так кончить, нужно еще попробовать – чтобы совсем в воде и сидя: ты – сверху.

– А мы – поместимся, не узко будет? – сомневалась.

– Я почем знаю, сейчас попробуем… – садился в ванну – лицом к крану, прижимался спиной. Устраивалась сверху, вставала на колени: с трудом помещались ноги между стенками ванны и бедрами Благодатского. Заводила руку за спину, опускала ее ниже: находила член и направляла его так, чтобы – сесть. Не могла садиться полностью, почти половина органа оставалась незадействованной. Принималась подыматься и опускаться. Не убирала руку – продолжала осторожно касаться пальцами нижней части члена: все труднее и труднее становилось Благодатскому бороться с подступающим оргазмом. Чувствовал, как – будто бы крошечные щупальца впиваются в него – внутри, оплетают и дергают член. Тянут его глубже, не желают выпускать. «Глубже и глубже, сильнее и сильнее… Дальше и дальше, больше и больше… Да…» – так думал, запуская пальцы в её волосы, привлекая к себе: нагибалась и целовала – неловко изогнувшись. Старалась не выпускать из себя члена, поправляла его. Двигалась размереннее и равномернее.

Благодатский кончал. Крепко стискивал зубы – чтобы не закричать, тянулся и сжимал качавшуюся над ним – грудь. Долгими сильными толчками выплевывал из себя сперму, проникавшую в глубину дергавшейся и стонавшей над ним девки.

Слезала с начинавшего опускаться члена, вытягивала ноги. Ложилась сверху на Благодатского: в таком состоянии пребывали они некоторое время.

– Ну как? – спрашивала.

– Пиздец, – честно признавался.

– Вот видишь, а ты мне окно разбивал… – устало смеялась и замечала: – Вода – остыла совсем, давай горячей добавим, или – будем вылезать.

– Вылезать, – решал Благодатский.

Спускали воду, протирались по очереди – широким мохнатым полотенцем. Она – одевала смешную заранее заготовленную пижаму: с разноцветными котятами и мячиками, он – трусы: чтобы только дойти до кровати и нырнуть под одеяло. Так и делали: смывали с ванны – остатки неохотно таявшей пены, со стены – потеки, оставленные превратившимся в струи воды – тяжелым паром, а после – отправлялись в комнату и ложились спать. Прежде, чем уснуть – целовал её, обнимал сзади – повернувшись на бок и плотно прижавшись к спине. Чувствовал, как растекается по всему телу, кипит и бурлит где-то в глубине – могучее счастье, сопротивлявшееся прежде многими осенними днями, долгими и грустными, и – лишь редкими моментами вспыхивавшее и ненадолго загоравшееся. Решал про себя: «Сделаю всё, чтобы сохранить и удержать, чтобы – увеличить и забраться на этом пути как можно дальше! Каждый день, каждую минуту – буду стараться, буду стремиться: почувствую, попробую: и будет все – так, как никогда еще не было!»

Затем уже с этими мыслями – засыпал.

Просыпался утром, чувствовал двигавшуюся в его трусах и увеличивавшую утреннюю эрекцию – руку. Открывал глаза и видел её лицо рядом со своим. Шевелились губы, выговаривали:

– Только не шуми, девки – еще спят. А мне – скоро на работу, так что: не станем терять времени…

– Что, прямо тут? – косился на стоявшую у противоположной стены кровать с закутанной одеялом девкой. – Неудобно как-то: вдруг проснется.

– Не проснется, – успокаивала. – Она – крепко спит, до самого обеда иногда. Впрочем – пойдем в ванную…

Вставали и шли, запирались там. Включали воду: чтобы шумом её заглушить шум предстоящего совокупления. Обнимались и целовали друг друга, попутно – стягивая одежду: её пижаму со смешными разноцветными котятами и трусы Благодатского.

– Как будем? – спрашивал. – Не полезем ведь опять – внутрь?..

– Нет, конечно: мало времени. А будем – так, – поворачивалась к нему спиной и прижималась к стене – животом и упираясь ладонями. Расставляла пошире ноги. Благодатский запускал между ними руку, скользил пальцами по оказывавшемуся уже вполне горячим и влажным органу. Следом за этим – направлял и вталкивал туда напряженно дрожавший, еще хранивший красноту и легкий зуд ночного совокупления член. Принимался быстро и размеренно двигаться: прижимаясь к ее спине, дотрагиваясь до груди. Перемешивая органом внутри – горячее, влажное и звучно чавкающее.

Издавали звуки, с трудом заглушаемые лившейся из крана сильной струей воды. Недолго целовались и разъединяли губы: из-за неудобности. Спрашивала:

– Ты скоро?

– Думаю – нет, – отвечал, задыхаясь.

– Времени, времени нету… Давай ускоряться…

Чтобы ускориться – разъединялись: она – как и ночью, усаживалась на бортик ванны, только – в другую сторону лицом. Рукою зажимала член, сдвигала и надвигала его кожу: не прекращая этого – брала в рот. Одной рукой придерживалась, чтобы не упасть, другой – совершала все более быстрые и сильные движения. Голова её – оставалась почти недвижимой, только язык – вращался и легко бил по кончику члена. Благодатский же – опирался ягодицами о керамику холодной раковины, хватался за неё руками: смотрел сверху на голову и руку с отставленным для удобства в сторону локтем, смотрел на детали ее пижамы – брошенные не глядя и лежавшие на некотором расстоянии одна от другой на мелкой плитке пола: светло-синяя чередовалась с темно-коричневой.

Кончал скоро, но – не в рот, а в ванну и на стену: летели вперед и вверх из крепко стоящего члена сгустки бледной спермы. Она в это время обнимала его сзади, сцепляя руки повыше живота, а после – включала душ и смывала следы. Одевались и возвращались в комнату. Благодатский замечал взгляд укутанной одеялом соседки, рассматривавшей из-под него – топорщившийся за тонкой тканью трусов и не успевший еще ослабнуть и полностью опуститься член. Не обращал внимания: одевался полностью и, пока собиралась и накладывала на кожу лица косметики, – раскрывал на кухне широко окно и курил, наблюдая жившую во дворе – осень. Видел внизу – рябину с тяжелыми гроздьями ярко-красных ягод, видел многие другие почти полностью уже ощипанные ветром деревья: словно бы почувствовав Благодатского, посылали они в окно к нему – несколько листьев: березовые и кленовые. Березовые листья были сухими и ярко-желтыми, кленовые – оранжевыми с четкими зелеными прожилками. Падали на заставленный посудой и другой различной дрянью подоконник.

Благодатский трогал листья пальцем. Один, кленовый, поднимал и рассматривал на свету. Вскоре – провожал ее до остановки – ехать на работу, договаривался о следующей встрече и шел домой.

Так начиналась для Благодатского иная жизнь, похожая на ту, которую вел до разрыва с ней, но – еще плотнее наполненная отношениями, встречами и совокуплениями. Большую часть своего времени проводил рядом с ней: счастливый, радостный и полный сил. Откладывал до весны свой мрачноватый план раздобывания денег: с раскапыванием могилы и доставанием черепа – для последующей продажи его состоятельному готу. Решал: «Сейчас – поздно уже: ночи холодные, земля от дождей тяжелая: за один раз не управиться. Да и – нужно для этого домой уехать на несколько дней… Потерплю до весны, до конца апреля или начала мая, чтобы стало светлее и теплее ночью – тогда и сделаю». Пока же – во множестве читал различные книги, размышлял. Гулял. Старался по возможности – посещать занятия и учиться. Начинал делать заметки для будущего своего произведения: собирался не мелочиться, а – писать сразу крупное и объемное, с последующей целью – непременно пристроить в издательство и напечатать, или же хотя бы разместить в электронно-компьютерной сети для всеобщего обозрения, прочтения и доступности.

В конце года по обыкновению – с легкостью завершали с Неумержицким семестр: сдавали всё, что требовалось сдавать: не хуже прочих, посещавших занятия. Прочие – удивлялись и завидовали. Называли – везунчиками и распиздяями. Благодатский и Неумержицкий – смеялись и не обижались.

Под конец декабря Неумержицкий приглашал – совершить вместе близящееся празднество: отправиться в гости к его девушке, прихватив с собой – кого пожелают.

– Не могу, – отказывался сильно довольный чем-то Благодатский.

– Чего так? Бухнули бы… А то – будем с нею вдвоем опять сидеть: и не выпьешь как следует, и не попиздишь. Нельзя же – всю новогоднюю ночь ебаться!

– Отчего же, отчего же – нельзя?

– Ну, не знаю… Так это как-то… Короче, не знаю.

– Да брось: пока ебется – ебись! Это ведь счастье, Неумержидский… Счастье…

– Вот хуйня – будто бы только в этом!

– Не только! Не только! Но в основном – в этом! А если у кого не так – не значит, конечно, что они – какие-нибудь там убогие или обделенные, но все-таки – стоит их пожалеть. Я так думаю.

– А может – ты и прав, – размышлял и начинал соглашаться Неумержицкий.

Зима тем годом оказывалась на удивление теплой и легкой: невысоко усыпал город светлый и чистый снег, часто случались оттепели: строили тогда дети обыкновенное зимнее: снеговиков, крепости. Лепили и швыряли друг в друга – плотными комками, порой разбивали стекла окон: не хуже, чем камнем осенью – Благодатский. Визжали и смеялись. Транспорт, автомашины, троллейбусы и автобусы – месили подтаявший снег, превращали его в густую коричневую жижу: чавкала под ногами, брызгала из-под колес. То и дело принимался валиться с серого неба – крупный пушистый снег: прятал ненадолго устроенную людьми грязь, а после – повторялось то же.

И только под самое окончание года случался неожиданно легкий мороз: подсушивал склизкое и пачкающее, покрывал узорами окна, заострял крыши – сосульками. Благодатский радовался этому: в договоренный час вечером последнего декабрьского дня отправлялся к ней, хрустя там и тут образовавшимися поверх пребывавшего мокрым снега – ледяными корками. Останавливался возле взорванного дома: видел зеленую строительную сетку, белую от промерзшего снега: почти не мог рассмотреть того, что за ней. Понимал, что – всё давно готово к сносу, но – никто ничего не делает.

Приходил к ней. Целовала, пускала в квартиру. Поила чаем и говорила:

– Скоро – поедем.

– Куда? – спрашивал.

– Ты же сказал – тебе всё равно, где встречать?

– Ну да…

– Так поедем, куда я захочу!

– Хорошо, – соглашался. – Выпить-то есть?

Демонстрировала ему – бутылку шампанского с красивой этикеткой, сообщала:

– Красное.

– Годится, – кивал Благодатский, закуривал и дожидался отправления. После отбытия соседок, справлявших на стороне, – успевали наскоро совокупиться.

Выходили из дому поздно: в больших ботинках, в тяжелых черных пальто и с распущенными волосами – шли к автобусной остановке. Добирались до станции метрополитена и ехали – до другой станции.

– Это же – «Семеновская»! – удивлялся Благодатский.

– Ну да, «Семеновская», – соглашалась, держала его за руку и влезала вместе с ним – в трамвай. – Тебя удивляет, удивляет?

– Да нет, не очень… – отвечал, но – не мог до конца поверить, что – будет встречать новый год – на кладбище. Сомневался до тех пор, пока в начале кладбищенского забора подъезжавший к остановке трамвай не тормозил привычно, останавливаясь на несколько секунд: звала тогда – на выход.

«Ни хуя себе – праздник!» – поражался Благодатский, насмотревшийся дорогой сквозь окно – ярких вывесок-поздравлений, вырванных из черноты предянварской ночи и бросавшихся в глаза.

Выходили и шли вдоль рельсов и краснокирпичного забора – держась за руки. Не задерживались возле прочно закрытого основного входа – направлялись к углу забора с приставленной к нему крупной железякой: по ней легко взбирались и спускались на возлемогильную лавочку: поддерживал Благодатский её – за руку, помогал не оступаться на скользких поверхностях.

Закуривали и шли по кладбищу. Говорила:

– Ты хотел – чтобы мы вдвоем были, так вот: дома в соседних квартирах люди, а тут ни души и тихо!

– Отличная идея, – соглашался Благодатский. – И не слишком холодно. А потом – возьмем мотор, и – домой, в теплую постель?

– Конечно…

Там, где проходили они, оставались следы ног, а кругом – высились из ярко-белого – черные деревья, кресты и каменные ангелы с шапками снега на головах. На центральной аллее горели фонари и искристо блестело всё, политое их ярким в темноте зимней ночи – свете.

Добирались до художников, останавливались там. Смотрели на часы: оставалось немногим более десяти минут до начала нового дня, года и месяца. В ожидании – ставили шампанское в сугроб, обнимались и целовались: сближаясь телами сохраняли тепло и делали приятное друг другу.

Когда подходило время и догоняла минутная стрелка часовую – без слов и поздравлений откупоривали шампанское, только выругивался Благодатский:

– Блядь! – из-за того, что – теплое и неаккуратно вынутое из сугроба, выстреливало оно неожиданно темно-розовой пеной, щедро поливая снег ближайшей могилы. Попадало несколько капель – на надгробие.

Смеялась и подставляла язык под бившую из горла бутылки струю: когда прекращалась – пили по очереди: не имея специальной посуды – просто лили в рот. Радостно дымили первыми в наступившем году сигаретами.

И почти сразу вслед за этим просыпались вдруг с темного неба легкие снежинки: делалось еще теплее и совсем не хотелось никуда уезжать. Гуляли тогда среди могил, разглядывали украшенное и спрятанное зимой. Находили могилу с большой гранитной площадкой формы квадрата: блестела от ровной простыни снега: звала зайти. Заходили и оказывались словно в маленькой комнате, стенами которой служили могильные ограды и деревья, а крышей – небо.

– А давай – танцевать! – предлагал вдруг.

– Давай, – соглашалась.

Они брались за руки и танцевали что-то безумное, похожее на вальс, но – без ритма и без музыки: прислушивались только к гулким стукам собственных сердец и скрипу снега между подошвами и гранитом. А с высокого черного неба сыпались на них хрупкие снежинки и спокойно смотрели холодные острые звезды.

Благодатский совсем почти забывал о своем серьезном замысле, спокойно и радостно встречал весну и провожал ее месяцы: первый и второй. Солнце за то время успевало совершенно растопить снег, грязными асфальтами убежавший в сточные канавы. Нагревало постепенно деревья, из ветвей которых возникали почки, готовые разрываться листьями. А вместе с ними принимались тянуться вверх и разрастаться – дни: делались все дольше, все теплее. Откусывали постепенно кусочки у темных ночей, не боялись приближаться к ним так близко, что – не выдерживали и тоже светлели и нагревались.

Благодатский все чаще пребывал вне дома: гулял по улицам и кладбищу: один, с ней, с Неумержицким и Леопардовым. Оказывался в помещениях только совсем поздними часами и тогда – совокуплялся, читал и размышлял о различных предметах.

Одним днем – напоминал ему Неумержицкий о давнем намерении. Говорил:

– Что, зассал могилу раскапывать? Ничего удивительного: хуйню какую-то придумал… Что, вечером гуляем?

– Ничего я не зассал! – возмущался. – Выжидал просто: когда станет тепло и светло, теперь вот скоро уже… Да, хули тянуть! Сегодня домой уезжаю, и пока не сделаю – не вернусь!

– Что ж, прощаемся на веки… – ржал Неумержицкий. – Не забывай обо мне – там, в родном ауле!

– В каком еще на хуй – ауле… Через три дня максимум возвращусь с победой, вот увидишь. Мы с тобой еще коньяка из черепа выпьем, по любому – выпьем!

– Свежо предание, да верится с трудом, – не верил и качал головой. – Смотри – не вляпайся: попадешь там на ментов или еще на какую поебень…

– Да уж это я постараюсь, постараюсь! – соглашался Благодатский и собирался ехать домой.

Ехал. Сидел в автобусе и наблюдал за долгой, тянувшейся многие километры дорогой. Видел в окно разное: в одном месте – клали асфальт: ссыпали и раскатывали горячую черную массу рабочие в оранжевых униформах, все как один – ближние иностранцы, темные и грязные. В другом – они же: вычищали из кюветов застоявшийся послезимний мусор, сваливали его на тачки. Вывозили куда-то. Тут и там виднелись среди деревьев и домов вдоль дороги – небольшие заведения, торговавшие сомнительной пищей – восточного характера и невысоких цен. Замечал на дверях такого – лист бумаги с надписью: «Кафе закрыт». «Вот блядь, чурки ебаные!» – думал Благодатский. – «Даже написать ни хуя по-русски не могут, а лезут во все дыры. Поубивал бы пидоров! И ощущение такое, что наши – работать совсем уже не могут: могут только водку пить… И рулящие этими работами – хороши: я скорее бы ноги переломал, а – нашел бы русских непьющих мужиков, чем взял хачей! Суки наглые, лезут и лезут, тащат один другого: Узбекское царство, блядь!»

Приезжал домой – вечером и проводил его вместе с родителями. Радовались неожиданному прибытию: расспрашивали, хвалили успехи учебы. Суетились на кухне. С удовольствием просиживал так до глубокой ночи: повествуя родителям о своем существовании и расспрашивая – про их. Говорил то, что считал необходимым сказать, и скрывал все прочее: понимал, что несмотря на родственность и схожесть черт характера – существенно различаются с родителями: не смогли бы по достоинству оценить многие странные и небезопасные увлечения сына. Ложился спать и засыпал с тем, чтобы встать утром рано и отправиться на разведку. Во сне – видел невысокие старые дома небольшого города, в котором родился, вырос и так мало бывал последним временем.

Просыпался утром, вставал и отправлялся. Складывал маршрут так, чтобы пройти центром города: хотел посмотреть его при свете дня, а уже оттуда – свернуть и добраться до вынесенного за город кладбища. Проходил и поражался тому, с какой скоростью рушатся частные дома-одноэтажки и возводятся на их месте – новые, большие, вместительные. Думал: «Это так, это правильно. Нужно жить, нужно развиваться: на хуй стоят старые развалины, чуть ли – не из бревен без гвоздя срубленные? Там даже печи кое-где остаются до сих пор, дичь какая… Только кто будет жить в этих новых домах? Кто?..» Тут и там – попадались на пути ему: гопники, менты и узбеки с таджиками. Вспоминал, что раньше – дружил с жившими тут, играл в прятки: кустами, росшими вдоль ровных линий аккуратных домов с облуплявшейся от солнца краской: синей, зеленой, коричневой. Принимал неизбежное многоэтажное, и в то же время – вспоминал прошедшее и внутренне противился свершающемуся негативу. Не хотел видеть места родного города – заселенными глупыми и злыми ближними иностранцами, раздражался встречаемыми повсюду и отличаемыми друг от друга лишь наличием и отсутствием серой формы – ментами и гопниками.

Сворачивал и добирался прямой дорогой до поля с виляющей к воротам кладбища – неровной тропинкой, окруженной пучками сухой бледной травы, из-под которой начинала уже выглядывать несколькосантиметровая зеленая. Проходил тропинкой до ворот, заходил на кладбище: задумавшись, двигался знакомым путем и попадал – к обнесенным голубоватой оградкой могилам родственников: пра– и просто – дедушек и бабушек, родных и не слишком. Вспыхивала вдруг мысль: «А вот что, если бы какой-нибудь пидор вздумал вдруг могилу моего деда разрыть? Да еще и для того, чтобы – заработать денег!.. Пиздец просто… Хотя вряд ли кто станет совершать подобное для написания художественного произведения, и вообще: зассут. Это только я такой, да еще немногие: самые дикие, из бывших стран союза – у них там жрать нечего, они уже собственные кости продавать готовы скоро будут. Но все равно – нехорошо, да и не по-православному как-то. Осквернение… Хуй с ним, с уголовным кодексом: срать я на него хотел, да и на всех ментов пидорских тоже!.. А вот старушку какую-нибудь жалко: за что ей такую дрянь делать? Она честно всю жизнь вкалывала – как могла, и не виновата же она, что под такими мудаками и уебками страна была и есть, не виновата и в моем нынешнем положении. А может, отчасти и виновата – но по хую…» Смотрел на высокие коричневые кресты крытого лаком дуба, на посыпанные песком холмики. Вспоминал про нательный крестик, одетый на него давно когда-то священником церкви соседнего села: легкий, из дешевого металла и с почти облезшей краской. Доставал его из-под воротника рубашки, трогал и разглядывал. Пытался разобрать выдавленные на концах крестовых перекладин – буквы. Понимал вдруг: не сможет ничего разрыть. Следом за состоянием, близким к полному душевному покою и почти умилению, что редко случалось, – вдруг чувствовал знакомую злобу на самого себя: клубами поднималась изнутри, путала мысли. Заставляла скорее колотиться сердце и бежать по венам – кровь. Говорил себе: «Эй, ты! Мудило Благодатский! Неужели так легко отступишься, так просто сдашься? Понятия понятиями, но ведь – никто за тебя ничего не станет делать… Охота, что ли, впрягаться и начинать пахать на ублюдков за гроши? Или писать от руки, а после – напрашиваться в гости к московским друзьям, чтобы – набирать у них на компьютерах, а после – уходить и благодарить? Нет, ни хуя ты так не сделаешь! Нет, ты придумаешь что-нибудь!»

Хотелось броситься на ближайшую могилу и начать разрывать ее – голыми руками. Не делал этого, сдерживался. Шел дальше по кладбищу и представлял, как бы выглядел он – если бы не сумел себя контролировать: одетый в черное, с разметанными волосами и безумным взглядом, черпающий горстями стоя на коленях – посыпанную желтым песком землю могилы: теплым майским утром, под раскрывающими первую зелень деревьями. Внезапно вспоминал, что – на самом краю кладбища видел как-то прогуливаясь со знакомой девкой – заброшенные могилы. Низкие, кривые, с кустами рвущейся из них зелени: лебеды и прочего – смотрелись они жалко и убого.

– Это здесь – самоубийц хоронили, – комментировала девка. – Их не отпевали и за оградой кладбища закапывали, а теперь все слилось в одно, но к ним – никто не приходит…

– Почему никто? Вот ведь – мы пришли… – смеялся тогда Благодатский: привлекал её к себе и целовал.

Теперь же – решал: такую, забытую и брошенную, почти сравнявшуюся с землей и едва заметную – можно. Уверял себя: «Ничего зазорного в том нет: мертвому по хуй, живых, заботящихся о его памяти – нет. А по православным понятиям я, может, даже и неплохо поступаю: смерть ведь – хочу заставить служить жизни, созидать с её помощью! Сколько она уносит, сколько отбирает: так пускай, если уж нашелся такой я – окажет услугу! А если выяснится, что – прав и не много на себя беру, так мне потом еще и спасибо за мою борзоту скажут…»