Текст книги "Готы"

Автор книги: Иван Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Куда исчез, куда? – спрашивала. – Я думала – совсем забудешь про меня, не вернешься: и мне – придется ехать одной! Ты ведь – не передумал, не передумал?

– Нет же, нет… – гладил ее по плечу довольный реакцией Благодатский.

– Ты все почти пропустил, они так пели сейчас! А где твой друг?

– Друг исчез. Придется, видимо, ехать без него…

– Ну и ладно, он какой-то – не очень симпатичный… – кривила губы Белка.

– Зато умный. Да и вообще – отличный пацан. Пацану не обязательно фотомоделью быть, – в то же время отмечал про себя самодовольно, что – не заслуживает характеристики несимпатичного. Радовался этому.

Дослушивали последнюю песню, выжидали – пока схлынет толпа послеконцертной публики и следовали в гардероб. Дорогой замечал сидевшую возле стены на корточках Эльзу: еще более бледная, чем прежде, со следами размытой от слез косметики и тускло взблескивавшей в свете вертевшихся над сценой прожекторов – недосмытой с одежды рвоты, держала она ладони у висков и выглядела крайне неважно. «Это хорошо, что она такая, когда – не со мной. А когда была со мной, держалась вполне неплохо: коротенькая истерика – всего-то делов…» – усмехался про себя Благодатский. Бросал взгляд из гардеробного предбанника – на маленький танцпол: по-прежнему в одиночестве дергалась там Леопардовская вокалистка, и рядом с нею – другие готы.

Вставали в долгую очередь, ждали. Чувствовал вдруг – легкое прикосновение к своему локтю, оборачивался: через пару готов в очереди стояла она – с маленькой девкой и серьезным пацаном, улыбалась ему. Кивала на Белку, говорила:

– Не забудь – я жду тебя!

– Да, да, конечно… – кивал и чувствовал, как третьим разом вхолостую подымается за тканью брюк его член, как часто случалось при звуках её голоса.

Видел перед собой протянутую руку и пьяную улыбку: стоял и здоровался с ним Фьюнерал: Леопардовский барабанщик. Тощий, со спутанными длинными волосами, темными кругами вокруг глаз и страшным спиртным запахом изо рта – спрашивал о концерте.

– Охуенно! – хвалил Благодатский.

– Тётя Соня… – кивал головой Фьюнерал: не сразу понимал Благодатский, что – называет так вокалистку немецкой группы, похожую на доярку.

– Да, круто пели, и звук вообще – не то, что наши или хохлы там…

– Я тебе – как гот готу скажу: они свое дело – знают. И билеты ведь дорогие были – а не жалко: ради такого. Попросили бы больше – выложили бы больше…

– Согласен, – соглашался.

– Ну так! – хлопал себя по бедрам Фьюнерал. – Тётя Соня…

Так стояли они несколько времени и разговаривали: Белка тем временем – успевала забрать свою шубу, проходила к выходу: стояла там, возле дверей и смотрела на Благодатского: ждала его.

Когда в очереди перед ним оставался последний гот, забиравший свое пальто – вздрагивал от неожиданности: видел почти прямо перед собой – сдававшую в тот же гардероб одежду – Евочку: маленькая, с полуопущенными веками и пьяным лицом – являлась она на послеконцертную тусовку: позади нее оказывались – думерша и Кавер.

В свою очередь замечала Благодатского.

Слышал тихий звук, который пропускали её губы: раскрывала глаза и тонким, дрожащим, замерзшим в холоде осенней ночи пальчиком – рисовала в воздухе неровное сердце. Смотрела пьяно и умоляюще, бросала гардеробщику – куртку, протискивалась не обращая внимания на окружавших к Благодатскому. Кидалась ему на шею, целовала в губы: не легко, а – долго и крепко: держала поцелуй, не отпускала охваченную руками шею. Тихо спрашивала с обычными своими интонациями:

– Как, ты уходишь? Останься… Я так хотела тебя увидеть, и чтобы мы с тобой поговорили и вообще… Мы так тогда расстались, я долго думала потом… Не уходи, пожалуйста…

– Нет, извини, – мягко отстранял её Благодатский. – Никак не могу. Я – не один, и мне нужно идти. Я тебе предлагал тогда телефон мой записать, ты сама отказалась…

Но Евочка – словно бы не слышала его слов: продолжала ныть:

– Почему ты мне не звонил? Я думала – подожду несколько дней, а потом мы с тобой увидимся и вообще… И поедем к тебе, ты ведь звал меня к себе, и я думала – потом… Не уходи, пожалуйста…

Казалось, что она – вот-вот расплачется. Находившиеся вокруг готы – с вниманием и удовольствием следили за происходившим: за маленькой страшненькой готочкой, пьяно атаковавшей уходившего пацана, которого ждала возле дверей выхода – другая девка. Благодатскому неприятно было их внимание и в то же время – приятно волновала встреча: не хотел казаться другим – бесценным и ненужным, бросающимся безоговорочно на любое оказавшееся в пределах досягаемости женское тело. Оборачивался и ловил её взгляд – смотрела на него, тихо улыбалась и качала головой. Взглядывал на Белку: стояла растерянная и не понимала: что происходит. Понимал: нужно заканчивать.

Говорил:

– Извини, мне пора. Если хочешь – дам тебе свой телефон: позвонишь потом, и мы с тобой встретимся…

– Не уезжай, не уезжай… – продолжала повторять и рылась в сумочке: искала ручку и бумагу. Кругом теснились и толкались готы: неаккуратным движением переворачивала вдруг сумочку и просыпала её содержимое – на пол: сигареты, салфетки, разлетевшийся плеер, из которого выкатывались батарейки и вываливалась аудиокассета.

– Блядь, – ругался Благодатский и садился на корточки: помогал собирать. Ситуация становилась все более похожей на скандальную – реакцией и голосами находившихся рядом. Кто-то ржал, кто-то кого-то звал, кто-то придвигался ближе. Приходилось действовать быстро: выхватывал у Евочки ручку, выдергивал из поднятой с пола пачки салфеток – одну: записывал на ней свой телефон, совал в руку готочке. Наскоро прощался, подбегал к Белке под любопытными взглядами. Брал ее за руку: уходили.

– Это… твоя девушка? – выдавливала из себя Белка, не удивляясь под впечатлением – глупости своего вопроса.

– Да какая девушка, так – знакомая, – отмахивался Благодатский. – Не обращай внимания…

– Она ничего, симпатичная… – бормотала себе под нос, когда выходили под глубокое черное облепленное крупными звездами – уже не октябрьское, а – ноябрьское небо: закуривали, держались за руки. Чувствовали холод. Шли к станции метрополитена.

– А по мне – крокодил, – сообщал Благодатский и думал, для чего она это сказала – польстить, или же зачем-то еще.

– Почему же ты тогда знакомился с ней, почему? – не понимала Белка.

– Сложно объяснять. Все равно не поймешь моих мотивов, плохо меня знаешь – да и вообще: мало кто понимает…

– Ну ты – попробуй хотя бы.

– Да как… Это вроде исследования такого: мне нравятся люди, ну не все – но многие, и я стараюсь изучить их, понять – что движет ими. Как они устроены, что любят, чего боятся. Чем ближе сойдешься с человеком – тем лучше это видно: во взаимоотношениях там, в бытовухе.

– Тебе наверное – для писательства такое нужно?

– Да при чем тут… Нет, ну и это конечно же – тоже. Просто это важно и нужно – я считаю. Прикладное человековедение, что ли…

– А я тоже вот недавно с одним пацаном познакомилась – он сначала такой был, ну, нормальный. Только потом, как я раз дала ему – ваще мудак стал невозможный: обращался со мной как не знаю с кем, – принималась тарахтеть Белка: чтобы спрятать непонимание и не вдаваться в подробности.

– Ну вот: говорил же – не поймешь… – усмехался Благодатский.

Видели вдруг на тротуаре перед собой – пьяного и грязного мужика, поднимаемого другим – трезвым и чистым. Подходили ближе.

– Что с ним, что с ним? – испуганно спрашивала и обращалась к пьяному грязному: – Мужчина, вставайте, вы ведь – замерзнете!

«Вот глупость!» – думал Благодатский и говорил вслух: – Надо помочь…

Подходил к чистому трезвому: вместе они поднимали бесчувственное тело, усаживали на тянувшееся вдоль тротуара гранитное возвышение с невысоким забором.

– Замерзнет на хуй, – сообщал Благодатскому незнакомый мужик. – Иду – смотрю – лежит…

– Надо его вон туда, на лавку отпереть. Там все-таки – не камень, а – дерево: не так холодно…

– И то верно, – соглашался: брали вдвоем – под руки и тащили. На пути к лавочке Благодатский отмечал про себя, что грязь на мужике – сухая и не пачкается, а также – практически не чувствовал обыкновенного в таких случаях мерзкого запаха.

Усаживали на лавочку, переглянувшись решали, что – сделать больше нечего и уходили: каждый в свою сторону.

– Ой, мне так его жалко. Нет, реально: это такой ужас!.. Он же замерзнет… – говорила Белка.

– А мне – не жалко. Он ведь сам пил, никто не виноват, что – дошел до такого состояния. Синячьё жалеть нельзя, да и вообще все пьющие – заслуживают отвращения только. Если человек сам к себе так относится – с какого хуя я должен к нему относиться иначе, лучше? Глупость. По-хорошему – жечь бы их в печках вместе с наркоманами: если совсем опустились и ничего делать не могут…

– Ты что, ты что! – взмахивала руками. – Нельзя никого жечь, нельзя! Ты что!

– Может и нельзя, – соглашался раздумывая Благодатский. – Но уж очень порой хочется…

Молча доходили до метро, садились в нескоро и небыстро подъезжавший поезд. Белка доставала и читала маленькую книжку в мягкой желтой обложке, а Благодатский – рассуждал про себя о том – помог бы он пьяному грязному, если бы не оказалось рядом испугавшейся и замельтешившей Белки: «Скорее – да, чем нет. Я ведь не для того, чтобы почувствовать – какой я добрый и хороший, помогаю говну всякому: мне эта хуйня – до пизды. Просто можно помочь – так помогу: не ленивый и не пидор, как некоторые. А не захочется – и не помогу, пройду мимо и будет мне по хую, только несколько неприятно – из-за того, что люди могут так относиться к самим себе».

С такими мыслями приезжал в центр и доходил с Белкой до её дома: поднимались лифтом в квартиру, раздевались и шли на кухню.

Ночь оказывалась долгой: Белка юлила и виляла, рассказывала горы историй из своей личной жизни. Странно смотрела на Благодатского.

«Бля», – думал. – «Может, не хочет ебаться? Да нет, с чего бы – все ведь хотят ебаться… Может, думает со мной длительные отношения завести? Чего ей надо: совершенно не ясно…»

Старался поддерживать по возможности беседу, вливал в себя уже порядком надоевшее за вечер и ночь – спиртное. Много курил. А когда за окном начинал подыматься серый осенний рассвет, холодный и медленный, не выдерживал: сообщал, что желает улечься.

– Да, да, конечно… – убирала со стола, быстро двигалась по кухне – бряцая посудой. – Ты давно наверное хочешь, а мы всё болтали… Только нам придется в одной комнате спать ложиться, но там места хватит – кровать большая, да и вообще…

Совсем ничего не понимал Благодатский: даже и не предполагал, что могут лечь в разных комнатах. «Хуй с ним – со всем!» – решал и отправлялся в ванную, а оттуда – в комнату Белки с мыслью: «Будь что будет, а на рожон – лезть не стану. Хуй их разберет, ёбаных девок!»

Стелила постель: с простыней, двумя подушками и одеялами. Ложилась почему-то – не снимая черного платья с серебристой надписью поперек груди. Поворачивалась спиной к Благодатскому. Чувствовал, что страшно устал и хочет спать после всего выпитого, выслушанного и выстоянного в клубе. Думал: «Может – уснуть, и пошла она на хуй? Чего она юлила и кобянилась, а теперь – отвернулась в другую сторону: типа меня здесь и нет… Выебу ее как-нибудь в другой раз…» Но постепенно – в душе подымалась злоба и благородное негодование: «А хули я тогда – сюда перся? Там ведь – другие девки были: и Евочка пьяная, и вокалистка Леопардова. И Неумержицкий где-то потерялся, а я приехал сюда, к девке, побеседовал с нею на высокоинтеллектуальные темы и теперь – возьму и спокойно усну? Нет уж, хуя… Как только вот теперь к ней обратиться – с предложением? Почем я знаю, какая у этих московских крутых молодёжей манера обращаться друг с другом в подобных ситуациях? У них свои ведь должны быть стереотипы: я-то привык к другому – к низам. Мои готочки все с окраин да из провинций все время были… И даже та, моя, с которой наконец-то сговорился и вскоре попаду к ней – и та: приехала черт знает откуда и работает – официанткой и посудомойкой. Есть ведь разница между посудомойкой и внучкой архитектора, строившего сталинские высотки, которая живет – в самом центре… В любом случае так или иначе нужно выступить, а то – просто уважать себя не смогу: может, не столько и ебаться хочется, сколько – поддержать уровень и не уронить планку».

Слушал, как ворочается совсем рядом с ним Белка, чувствовал тепло ее большого тела: созревал и говорил – первое, что приходило в голову:

– Слушай, честное слово – не удобно как-то просто так лежать: рядом с такой девушкой…

Словно бы только этого и ждала: моментально поворачивалась, оказывалась лицом к лицу с Благодатским. Отвечала:

– Да и мне тоже… Я это…

– Так давай попробуем, хули.

– Ну давай… Только я не вымылась целиком…

– Ничего, это даже хорошо, – представлял себе крепкий запах двигающегося и потеющего под ним тела, начинал возбуждение: чувствовал, как вздрагивает и подымается скрытый трусами член.

Закрывали глаза и соединялись губами: тем же временем Благодатский начинал неловко изучать вплотную прижавшееся к нему тело: касался рукой бедер и ягодиц, плеч и рук. Запускал пальцы в казавшиеся на ощупь искусственными – волосы. Не успевал даже понять – как это произошло, когда вдруг резко стягивала с себя платье, с Благодатского – трусы: оказывалась совершенно голой, взбиралась на него сверху: хваталась рукой и одевалась на член. «Быстро же она пришла в состояние боевой готовности», – отмечал про себя и удивлялся тому, что внутри – его члену становилось не жарко, как обыкновенно, а – скорее свежо и прохладно. «Это как вообще?» – недоумевал Благодатский: держал руки на ее бедрах, разглядывал удивительно непропорционально сложенное тело – с неровной небольшой грудью, преувеличенной спиной и отсутствием талии. Старался посильно участвовать: отрываясь от кровати и подаваясь вверх. Когда через некоторое время уставала и просила переменить позу – опускалась на него и перекатывалась на спину: увлекая за собой. Не расцеплялись в ходе этого, продолжали – не останавливаясь практически ни на секунду.

Смешно морщила лоб и кривила губы, тяжело дышала. Выговаривала задыхаясь:

– Охуительно…

Не переставал удивляться ощущению прохлады: словно бы не повышалась температура ни снаружи, ни внутри – тело при этом потело и пахло. «Как будто не в пизде член ездит, а – в кулаке…» – злился Благодатский: крепче хватался за извивавшееся под ним туловище и совершал усиленные движения-удары, сопровождаемые влажными хлопками внизу и громкими стонами-вскриками вверху.

– Еще, еще, – так просила.

С облегчением вздыхал Благодатский, когда она – отпрашивалась и уходила в туалет: ложился на спину, приходил в себя, размышлял. Смотрел, как совершенно голая, в лившемся сквозь окно тусклом сером свете – шла она из комнаты в коридор с туалетно-ванными дверями. Думал: «Пизда у нее – выбрита: гладко и аккуратно, ничего почти там не ощущается… Нужно – влезть языком: хочется посмотреть, как выглядит…» С удовольствием разглядывал, когда возвращалась – темный треугольник внизу живота: не треугольник даже, а перевернутую трапецию – с идеально ровными боковыми и основаниями. Укладывалась: первым делом – прижимался ртом к груди, скользил по коже языком – ниже и ниже, пока не доходил по животу почти до самых бедер. Тогда – вдруг хваталась руками за его голову и громко говорила:

– Ни, ни, ни… Ты чего, языком туда хочешь? Ни, ни, ни…

– Это – почему? – подымал голову Благодатский и чувствовал, как опускается его член и дотрагивается до Белкиной ноги.

– Я не могу, не люблю… Для мужчины – унизительно…

«Вот хуйню порет!» – поражался. – «Удивительная девка. Впрочем, – ее проблемы. Кончить бы как-нибудь, да с такой лягушачьей пиздой – хуй кончишь…»

Все остальное время, что двигался внутри нее – старался приподняться и отстраниться: хотел рассмотреть и увидеть то, что – вероятно, скрывала и не показывала. Ничего не выходило, только один раз, когда выдергивал член и заваливался на бок – заметил между моментально сжавшихся бедер – что-то темное, показавшееся синеватым. «Ни хуя, у нее там что – татуировка, что ли? Во бля, даже в порнофильмах такого не видал, не то что вживую! Что бы там могло быть? Дракон? Нет, круче всего – бабочка!..» – лежал на боку прижавшись к спине Белки: пальцами касался нежных складок кожи: ниже ягодиц, чуть раздвигал их и просовывал туда член. Начинал равномерные движения, попутно закрывая глаза и представляя себе – розово-коричневый разрез: туловище бабочки, от которого отходят острые темно-голубые крылья: с кружочками, прожилками и узорами. Думал: «Это значит – член входит в разверстую, раскинутую по телу девки бабочку, а когда она стонет и шевелит бедрами – крылья должны двигаться, типа – взмахивать… Получается вроде как – насекомое, пойманное для коллекции и проткнутое иглой: извивается, бьет крыльями, но – бесполезно. Хрупкое, нежное, беззащитное… И подобное должно происходить постоянно: а иначе как же? Она может поэтому – и ведет себя так странно: каково это – быть девкой с пиздой-бабочкой? Ей ведь можно гордиться и стыдиться одновременно, можно прятать её, а можно – выставлять напоказ… Хотя, по большому счету – у каждой девки есть такая же бабочка, только – невидимая: маленькая, большая, светлая, темная, одно– или многоцветная, но – такая же: беззащитная, сильно спрятанная и в моменты опасности и удовольствия – вздрагивающая легкими, вытянутыми по внутренней стороне бедер крыльями…»

Спросить – не решался и понимал, что – никогда не узнает: бабочка там, или нет, а также чувствовал – не сумеет кончить в поглощающем силы и тепло члена тихом холоде внутренностей партнерши. Говорила вдруг:

– Не могу больше, устала и щиплет там что-то… Давай я – ртом.

Откидывался на спину и удивлялся тому, как странно брала она в рот: вставала на четвереньки справа – повернувшись к его лицу задом. Чувствовал обхватившие член губы и прикосновения языка, видел вздрагивавшие светлые волосы и большую неровную спину.

Рот и слюна в нем – оказывались не менее освежающими для органа: Благодатский недовольно морщился, наблюдая медленные монотонные движения верхней части тела Белки над его нижней. Решал: «Какое-то издевательство, хоть придрочила бы вместе с этим, а то член совсем сейчас стоять прекратит! Черт-те что, блядь…» Говорил:

– Завязывай, я так никогда не кончу…

Поворачивала к нему лицо:

– Я же говорю: не могу больше, устала и щиплет там…

– Да ничего, иди ко мне. Я – так как-нибудь…

Привлекал к себе, целовал и не отпускал: принимался самостоятельно заканчивать вялотекущий процесс: зажимал рукой, сильно скользил по ослабевшему члену, стягивая и натягивая кожу. Через несколько времени он – вновь оживал: приливала кровь, а вскоре – и сперма: сильными толчками вырывалась наружу, брызгая на живот Благодатского, не перестававшего целовать бесполезную, холодную внутри девку с бабочкой между ног. Стирал крупные капли краем одеяла, накрывался им и понимал – устал и вот-вот уснет. Прижимался к начинавшей что-то говорить о своих ощущениях и предыдущих опытах Белке и засыпал.

Во сне – видел странную лужайку с высокими цветами: синими, красными и черными: стояли, покачиваясь от слабого ветра и поблескивая прилипшими к лепесткам и не успевшими еще испариться под лучами жаркого солнца капельками росы: поднималось из-за края лужайки – большое, оранжевое, и набирало силу. А выше, на фоне светло-голубого неба – летали бабочки: тех же окрасок, что и цветы. Легкие, крупные, странно перемещались они в воздухе – то зависали, то резко падали вниз: словно бы что-то препятствовало, не давало им летать ровно и быстро взмахивать крыльями. Присматривался и замечал – мужские половые органы, протыкавшие насквозь туловища бабочек.

– Ага, вижу, понимаю! – кричал Благодатский и носился по лужайке, топча цветы и распугивая бабочек: замечал вдруг одну – без органа. Ловил её, сдергивал с себя штаны и трусы: доставал большой, моментально налившийся кровью и поднявшийся член: держал бабочку за крылья и пронзал её: начинала тихо взмахивать крыльями и дергаться: словно лежащая под, стонущая и раскачивающая бедрами девка. Быстро кончал: тугая, под напором, будто пена из огнетушителя – вырывалась сперма и заливала примятые и поломанные цветы. Бабочка же – легко соскальзывала с опускавшегося члена, вспархивала: сквозь узкую длинную щель в ее теле видно было светло-голубое небо. Находила цветок с целым стеблем: садилась на него: несколько раз взмахивала крыльями, складывала их и замирала. Кончался сон и начинался – следующий.

– Ты куда тогда подевался? – спрашивал следующим днем при встрече у Неумержицкого. – Я тебя искал ночевать ехать, облазил все и нигде не нашел…

– Еще бы ты меня нашел… – мрачно усмехался в ответ. – Ко мне там пацаны какие-то подошли, сказали типа – знают тебя и нас с тобой вместе видели. Хотели с тобой бухнуть, а позвали – меня. Ну я и пошел…

– И как?

– Как, как… Денег я почти не потратил, но нажрался за какой-то час – просто пиздец! Ни хуя не помню, так только – отрывки: как бухали с группой той немецкой, как я с ихней вокалисткой валялся на каком-то диване и водку пил…

– Бля, так она же – толстая, страшная и на доярку похожая! – орал Благодатский.

– Ну и хуй? Мне к тому времени уже было совершенно насрать – на доярку, на комбайнершу или еще там на кого… Я ей чуть на платье не наблевал, до того мне хуево было.

– А ночевал-то ты где?

– У твоего друга, Джейкобом зовут… Такой, чмурноватый и пьет до хуя. Мы с ним попиздились под утро из-за какой-то ерунды.

– Бред, – заключал Благодатский. – Не знаю никакого Джейкоба! – всплывал в памяти пацан из ночи, проведенной на кладбище – с Эльзой. – Других-то как звали?

– Не помню, ни хуя почти не помню, говорю же. Ничего пацаны, нормальные. При встрече – вряд ли узнаю…

– Все с вами ясно, господарь Неумержицкий! Что ж, вы должны уже знать: со мной жить не очень спокойно и безопасно, зато – удивительно интересно!.. Все время вокруг меня всяческая хуета происходит, даже когда – не принимаю непосредственного участия…

– Да уж. Это, наверное – вмешиваются высшие силы, – язвил Неумержицкий. – Ты только в следующий раз поближе ко мне держись, чтобы если мне вздумает какой твой приятель пиздюлей навалять – мог бы соучаствовать…

– Конечно, вдвоем-то мы с ним тебя так отмудохаем – мало не покажется! – смеялся.

– Пошел на хуй, – в ответ цедил сквозь зубы Неумержицкий.

Тем же вечером – отправлялся в гости к той, что так внезапно позвала. Прежде, чем идти – решал: «Тут дело такое: осторожность нужна и порядок, а то – чего-нибудь не так скажешь или сделаешь – и все насмарку. От этой девки ждать можно всего, чего угодно, возьмет – да и пошлет меня опять подальше. Думать надо башкой, а – не яйцами: поэтому пойду перед выходом: подрочу».

Открывал шкаф, брал рулон туалетной бумаги: отрывал кусок, складывал его и убирал в задний карман джинсов. Шел в туалет, запирался там – в кабинке. Слышал, как в соседней кто-то натужно старался, чувствовал сильный запах испражнений: замечал в унитазной дыре – не смытое, забросанное грязными полуразмокшими комками бумаги. Смывал, но понимал, что запах не исчез: старался не обращать на это внимания. Расстегивал молнию джинсов, приспускал трусы и зацеплял их резинкой – понизу: доставал из-за них член. Маленький, сморщенный, долго не хотел он подняться под усердными движениями руки Благодатского, но в конце концов – подчинялся. Благодатский закрывал глаза и представлял себе ту, и то – что уже делал и еще сможет сделать с ней. Вспоминал долгие ночи, которыми он терзал ее большое тело и не желал отпускать его ни на минуту: даже засыпая – накрепко прижимался к нему: приникая к спине и обнимая – за шею и живот. Вспоминал, как извивалась и кричала она под и над ним, как запускала пальцы в его волосы и крепко сжимала их. Как никогда не умела и не стремилась кончить: утверждала, что ровное долгое удовольствие нравится больше оргазменных взрывов. Не понимал подобного, не знал – каковы причины, и всегда радовался – когда удавалось добиться от нее этого: с восторгом наблюдал ее судорожно искривленное лицо, покрывающееся мелкими морщинами и моментально остывавший пот – в минуты расслаблений. Почти не ощущал уже запаха испражнений, только – представляемый, страшно тревожащий запах близкого и одновременно – далекого совокупления. Скорым временем кончал в не полностью омытую унитазной водой дыру, открывал глаза и видел в глубине – мутно-белое на коричневом. Доставал из заднего кармана – туалетную бумагу и протирал ею постепенно обвисавший член. Возвращался в комнату, собирался и выходил на улицу.

Ноябрьский вечер оказывался уже удивительно темным и пустым: в одиночестве доходил Благодатский до проулка возле заборной стройки в компании редких, кативших своими путями автомобилей и неподвижных фонарей, светивших неярким желтым светом на асфальты и засыпанную листьями грязную жухлую траву. Проходил под навесом, отмечал про себя – прогресс возведения высоких бетонных опор будущей надземной линии метрополитена. Привычно останавливался возле взорванного дома, смотрел в его черные окна: замечал сваленные грудой перед ним – ржавые батареи. Думал: «Наверное, готовятся к сносу – раз уж батареи со стен посрывали… Правильно, хули – не век же ему стоять пустым и под зеленой сеткой!»

Когда добирался до её квартиры – звонил звонком и проходил на приглашение в квартиру. Высокая, одетая по-домашнему – в одну старую мужскую рубашку, здоровалась и сообщала шепотом:

– Извини, все дома – не могу тебя пригласить… Пойдем, погуляем?

– Конечно, – соглашался Благодатский и понимал: не ожидал подобного. – У меня еще – пара часов до того, как общага закроется.

– Тогда подожди меня, я сейчас – быстро! – исчезала в комнате и закрывала за собою дверь. Слышал из-за нее – приглушенные голоса, видел выходившую из кухни – лохматую рыже-серую кошку: с горящими глазами неверной походкой приближалась к Благодатскому: принималась тереться о его тонконосые ботинки и сильно мяукать.

«Блядь, хули они – не кормят ее, что ли?» – не понимал и пытался погладить. От этого – шумела еще громче.

Когда выходила из комнаты – одетая в черное, причесанная и подкрашенная, – брала кошку на руки, гладила и запускала в комнату.

– Чего это с ней? Голодная? – спрашивал.

– Да нет, какая голодная… Течка у нее, кота требует: вот и орет, как резанная, – затягивалась кожаным плащом, надевала перчатки. Открывала дверь и выпускала вперед себя Благодатского: выходили в темноту ноябрьского вечера, близившегося к ночи.

Брались за руки и шли – не выбирая маршрута. Бродили многими разбросанными вокруг маленькими дворами, чавкали осенней грязью и наступали на отраженное в лужах черное небо. Благодатский рассказывал про – разбивание окна, странно и непонятно произошедшее; про Евочку, которую увидела и хорошо рассмотрела в течение сцены, имевшей место по окончании готик-парти; про свои творческие измышления и несвершения. Она же – рассказывала про своих новых приятелей-готов, про их группу и взаимоотношения; про двух соседок – маленькую хорошенькую и толстую мерзкую. По ходу прогулки – чувствовал вдруг переполненность мочевого пузыря, сообщал:

– Подожди меня минутку: отойду…

– Хорошо, – кивала и закуривала.

Благодатский шел за ближайший дом, оглядывался по сторонам. Не видел никого, расстегивал молнию джинсов: доставал член и мочился на топорщившуюся редкими клоками жухлой травы глинистую землю: тихо взблёскивали, переливаясь в скупом свете далеких фонарей бледно-желтые капли, задержавшиеся на подсохшей растительности. Поднимал голову, оборачивался и видел среди черных скелетов высившихся рядом деревьев – Останкинскую башню, обыкновенно подсвеченную и четко выделенную из темного – невидимыми крупными прожекторами. Возвращался, спрашивал:

– Как ты думаешь: башня Останкинская ведь высокая, а вот если – упадет, то сможет до твоего дома достать, сможет?

– В смысле? – не понимала. – Что значит – достать?

– Значит – дотянуться, ну, шпилем хотя бы…

– Нет, ты чего, глупый! – смеялась. – Она просто кажется такой большой, а по правде – далеко отсюда: ни за что не дотянется.

– Хорошо, – радовался Благодатский. – Хорошо, что не дотянется!

– Это почему – хорошо?

– Так… – непонятно улыбался и отмалчивался.

Через некоторое время – говорила:

– Мне отчего-то – холодно… Пойдем к дому: постоим там, в подъезде, и ты – пойдешь, ладно?..

– Угу, – кивал Благодатский, стараясь не показывать своего недовольства.

Приходили в подъезд: садился там на подоконник лестничной площадки между первым и вторым этажами. Вплотную приближалась к нему, обнимала. Быстро и сбивчиво принималась говорить:

– Я тебя так люблю и так хорошо – что ты пришел… Давно тебя не видела, а так хотела… Ни с кем не хочу, только с тобой и все время и много! Ничего, что ты стекло, ничего – что с другими: хочу только с тобой…

– И я, и я… – бормотал, утыкаясь лицом в едва заметно подымавшуюся под кожей плаща грудь и чувствуя как от ее тепла и мерных движений – оживает и наливается кровью член. Укладывал руки ей на шею, притягивал к себе: сильно целовал и вдыхал давно знакомый и привычный запах кожи ее лица – сухой и постоянно напудренной. Размышлял при поцелуе над происхождением другого яркого и постоянного для неё запаха, исходившего словно бы отовсюду: от рук, от одежды и просто – от воздуха помещений, в которых жила. Говорил себе: «Блядь, что-то ведь совсем знакомое: только вот на днях сталкивался в общаге с похожим… Где же? У кого-то в комнате? А-а, это же – средство для мытья посуды! Это что, у меня девка, которая пахнет средством для мытья посуды? Ну правильно, она ведь официантка и посудомойка – по совместительству… От этого запаха у меня хуй – колом встает, пиздец просто: а это – всего лишь зеленый гель, пеною в воде отмывающий тарелки и вилки! Ну так и что же, жаловаться не на что: я такой, она у меня – такая, она при мне, она целует меня. Я счастлив… Блядь, не могут ведь все – книги писать и летать в космос, должен кто-то и посуду мыть».

Понимала испытываемое Благодатским, старалась помочь ему: приподнимала его куртку, расстегивала джинсы и запускала туда руку. Тихо говорила:

– Поздно уже: надеюсь, никто не войдет и не выйдет…

Благодатский молчал.

Добиралась до нервно вздрагивавшего члена, сжимала его: скользила вверх и вниз, сильно натягивая и стягивая кожу.

«Вот бред, охуеть!» – поражался Благодатский. – «То увидеться просто с ней не могу, то вдруг раз – и она ночью в подъезде дрочит мне и целует меня… А впрочем – это же я, а я – такой!»

Радовался и едва слышно постанывал от проходивших с обрабатываемого органа по телу – волн тепла. Гладил ее руку. Открывал и закрывал глаза.