Текст книги "Готы"

Автор книги: Иван Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Вставай, домой пора…

Лицо готочки оказывалось сильно помятым после богатой событиями ночи: закуривала сигарету, поминутно зевала. Недовольно смотрела по сторонам, жаловалась на холод и головную боль и следовала к выходу за Благодатским. Складывалось впечатление, что она – ничего не помнила. Не хотел выяснять – так ли это, шел молча и курил. Узнавал – куда нужно отвезти готочку.

– Сама доеду, – неожиданно резко отвечала она.

– Как знаешь, – спокойно соглашался, садился вместе с ней в ранний трамвай, доезжал до метро.

Расходились на кольце – не прощаясь.

Благодатский и Неумержицкий занимались гимнастикой: отжимались, качали пресс. Подтягивались. Поднимали штангу.

– Да здравствуют физкультура и спорт, Благодатский! – ощупывал Неумержицкий перед зеркалом блестящие бисеринами пота бицепсы. – Мы с тобой, Благодатский, – сила!

– Ну уж – не преувеличивай, какая на хуй сила… – скромничал задыхавшийся после серии упражнений Благодатский. – Ты-то здоровый, а я – пока не очень. Надо работать… – вновь принимался отжиматься.

– Занимайся, занимайся… Для гота, при его образе жизни с прогулками по кладбищам и распитием спиртных напитков, спорт – это первое дело. Будешь потом гопников распугивать своей страшной рожей и железной мускулатурой. А еще этот здоровый, как его, друг твой – Леопардов. Он ведь тоже – гот?

– Гот, конечно. Нормальный пацан.

– Нормальный… Пьет только очень уж до хуя…

– Есть такое дело. Зато – музыкант, и: не то, что эти – которые под «ХИМ» косят. Леопардов – крутой…

– А чё он играет-то? – расспрашивал про приятеля Благодатского, который учился вместе с ними.

– Чего играет, музыку играет… Он только недавно в группу пошел, обещал – сегодня меня со своими познакомить. Какую-то готику играют… Депрессивная такая поебень. У них вокалист рычит громко – мне Леопардов рассказывал.

– Рычит? Уссаться можно… – смеялся Неумержицкий.

После – вместе отправлялись в душ: потные, усталые и раскрасневшиеся. Оставляли на вешалках одежду, обували резиновые шлепанцы. Шлепали в кабинки, занимали – последнюю и предпоследнюю. Раскладывали принадлежности, сильно пускали воду: горячие струи скользили по зудевшим от недавнего напряжения мышцам, помогали расслабиться. Стояли, разделенные перегородкой, и разговаривали.

– А ко мне вчера – пидор приебался! – сообщал Неумержицкий.

– Где?

– Возле метро…

– И чего ты с ним сделал?

– Чего сделал, пизды навешал ему. Вот чего сделал. Хотел еще деньги отобрать, а потом не стал.

– Отчего же, господин Неумержидский, вы не стали отбирать у пидора – деньги?

– Бля, хули я – гопник, что ли…

Громко шумела вода, заглушая звуки их голосов, и плавал в воздухе небольшого душевого помещения густой пар, оседавший на голубых плитках стен и сползавший по ним крупными каплями.

Возвращались в комнату. Благодатский звонил по телефону – Леопардову, спрашивал: когда и где встретятся.

– Мудак, чего в институте не был опять? – по обыкновению дружелюбно интересовался Леопардов.

– А хули там делать? Мы с Неумержидским – гимнастикой занимались…

– Гимнастикой, бля… Давай – через час на Пушке. У моих готов сегодня пьянка какая-то, мы к ним заедем ненадолго – чтобы особо не нажираться, ок? Я тебя с вокалисткой познакомлю! Она – ангел!..

– Ангел… – с недоверием повторял Благодатский и выключал телефон.

По рассказам Леопардова – знал, что все готы в его группе алкоголики: и вокалист Борис, и гитарист Костя, и барабанщик – Фьюнерал; сам Леопардов состоял клавишником. Неделю назад взяли в группу вокалистку, которая понравилась – не только вокальными данными. Называли: ангел, и придумывали различные эпитеты ее рыжим волосам. «Волосы – цвета осеннего заката!» – говорил Борис. Постепенно начинали из-за нее ссориться. Вокалистка имела подругу: больших размеров и с волосами, крашенными в зелёный цвет. Постоянно везде бывала с ней. Подруга никому особенно не нравилась, называлась не ангелом, а – Зелёной Манькой. Рыжую же в лицо звали – просто: Ира.

Встречались с Леопардовым на станции метро Пушкинская. Леопардов опаздывал: спускался по ступеням межстанционного перехода – неторопливо, ставил одну ногу впереди другой: как модель на подиуме. Высокий, с вьющимися светлыми волосами до плеч и в черных очках, подходил он к Благодатскому: пожимал руку, извинялся. Ехали – пару станций. Выходили, покупали спиртное. Леопардов вёл: шли недалеко – к парку.

– Они там – на скамейке. Сейчас познакомлю тебя с вокалисткой, у нее такой голос… Она – ангел!.. Подруга у нее – не очень, здоровая сильно, зато…

– Посмотрим сейчас, какой там у тебя ангел, – иронизировал над восторгами товарища Благодатский.

Приходили. Издалека уже видел «ангела»: среднюю девочку с жидкими рыжеватыми волосами, схваченными в хвостик, и двумя прядями, свешенными – к ушам; с простым непримечательным лицом и остреньким носом. Видел и подругу – Зелёную Маньку: зеленый цвет уже почти исчез с ее волос, оставив лишь легкий отблеск. Внушительная, с большими руками и высокой грудью, стояла она с пластмассовым стаканчиком в руке и что-то старательно объясняла юноше с хвостом волос и редкими усами и бородкой.

– Это вот что – ангел? Да ты охуел или ослеп? Обыкновенная девка, таких на каждом углу десяток ходит!.. – быстрым шепотом недоумевал Благодатский, когда подходили совсем близко.

– Бля, сам охуел, сука! – возмущался вежливый Леопардов. – Ты посмотри как следует, подойди поближе…

– Отсюда вижу – и вторая мне больше нравится …

– Ну ты мудак, Благодатский! – в голос заявлял и начинал здороваться и знакомить.

Юноша рядом с Манькой оказывался вокалистом Борисом: вспоминал, что видел как-то раз его в метро – с Леопардовым. На лавочке сидели: гитарист Костя, напоминавший лицом городскую птицу, ангел Ира, и большой пацан в косухе, представленный Максом. Третьим с Борисом и Манькой – стоял одетый не как все – в черное, а – по молодежному, в коричневое, – Дима: сокурсник готов.

Знакомились, вручали стаканчики: выпивали. Начинали с музыки.

– Я ту тему доработал, – сообщал Леопардову Борис. – Мы с Костяном ко мне на ночь забурились, бухнули и сидели потом ночью – сочиняли.

– Что, круто получилось?

– А вот наиграем на репе – уедешь. Пиздец: охуительно круто!..

– Похороны. Настоящие похороны, – присоединялся к Борису – Костя. – Минут двенадцать будет песня, грузная – ваще просто…

– Молодца. Я тоже кое-чего дома напридумывал: изображу потом.

– А группу послушал, которую я тебе давал? Послушал?

– Послушал. Нормальная группа.

– Чё нормальная – охуенная!

– Ну охуенная, охуенная… Наливай, что ли…

Так стояли они и беседовали, а к Благодатскому тем временем пристраивался молодежный Дима: короткостриженный, с маленькими глазами, беспокойно смотревшими из-за прямоугольных стекол очков. Говорил:

– Я типа слышал – ты по литературе пробиваешься?

– Да не пробиваюсь вроде… – недопонимал Благодатский. – Так, изучаю. Читаю и сам – понемногу… А что?

– Мне вот охота одну штуку найти, а я не знаю – где. Я по радио слыхал, как читали рассказ, там тема такая – нормальная, а кто написал: не знаю… Ща я тебе воспроизведу.

Благодатский плескал в стаканчик алкоголя и изготавливался слушать. Краем уха улавливал содержание не особо увлекательного разговора между товарищем и музыкантами. Изучал молодежного Диму и пытался понять: насколько он пьян и для чего рассказывает ему то, что рассказывает. Рассказ оказывался долгим и не вразумительным, прерывался на середине фразой Кости:

– Э-э, Димон, кажись, опять грузанул! Пацан, ты не обращай особо внимания – он так долго базарить может, ты с другими пообщаться не успеешь: всё будешь его слушать!..

– Да ничего, интересно вроде, – отвечал на предупреждение деликатный Благодатский и дослушивал до конца. Ничего не понимал, принимался смотреть по сторонам. Поддакивал рассказчику, пытался отвечать на его вопросы. Смотрел на Зелёную Маньку: наклонялась к уху Иры и, смеясь, шептала что-то. Думал, разглядывая форму ее носа: «Манька эта – натуральная еврейка, кажется… Никогда не видел таких мощных евреек – жуть…» Заметил – слева от Иры засыпал на лавочке пьяный Макс: до этого – несколько раз встревал в музыкальную беседу с нелепыми пьяными фразами: рассказывал зачем-то о группах, концерты которых посетила его кожаная куртка-косуха. Пытался начать разговаривать с Манькой и Ирой, но – мешал Дима: принимался опять беседовать на интеллектуальные темы, несмотря на явно возрастающее раздражение Благодатского: слушал невнимательно, отвечал невпопад. Смотрел по сторонам. Видел: над парком висело раннеосеннее небо: казалось, что оно наклонено и светло-голубой цвет плавно перетекает с верха – к низу, становясь постепенно пепельно-серым: медленно сгущался и образовывал в результате тучу. Туча лениво ширилась, росла и приготовляла дождь – несильный и долгий. Благодатский думал о том, что под ударами капель дождя – сильнее посыплются на вялую парковую траву увядающие листья, которых и так уже было изрядно набросано под липами, кленами и рядами корявых одинаково-солдатски остриженных кустов. «Осень», – размышлял Благодатский. – «Скоро сделается совсем холодно, и на кладбище нельзя будет ночевать. Интересно, а эти пацаны – на кладбище тусуют? Ни разу их там не видел… Спрошу после у Леопардова». Чувствовал раздражение и странное, часто приходившее к нему последними днями ощущение – пустоты и ненужности происходящего. Спрашивал у себя: «Чего мне еще нужно, отчего мне – так? Пару готочек нашел себе недавно, Евочке – даже позвонить можно будет… От души поебался. Какого же черта? Книг – полно, жрачка – есть. Откуда эта пустота и раздражение?» Понимал вдруг: от той, которая не звонила и не отвечала на звонки, от той, к которой – советовал сходить Неумержицкий. «Блядь, да что она мне? Обыкновенная девка, ничем особо непримечательная. Ну, ебется круто. Сиськи большие…» В памяти всплывали вдруг связанные с ней картинки-воспоминания, а в штанах шевелился член: оглядывал лица тех, с кем должен был общаться в это время и пытался определить: не видно ли по нему – о чем думает. Видел: все, в том числе и говоривший ему Дима, оказывались так или иначе – заняты собой и улавливали в прочих лишь то, чем интересовались сами. Получали удовольствие не от того, что слышали, а от того – что говорили. «Как телевизор смотрят», – удивлялся Благодатский. – «Я так не умею, всегда интересуюсь – о чем и к чему говорится. А иначе – зачем? Можно сидеть и молча пить… И какого хуя я только ее с Леопардовским приятелем познакомил? Он – такое чмо, а я теперь – хожу, как мудак и не знаю – хули делать… Ебаная жизнь…» Удивлялся тому, как скоро сменились его недавние настроения радости и превосходства – подавленностью. Приходил к выводу, что это – логично вытекает из сложившегося, и необходимо как-то пристраиваться к этому, чтобы адекватно вести себя в подобных ситуациях: не мог ответить на вопрос Димы, потому что – не слышал вопроса. Решал: нужно менять что-то, что-то предпринимать, двигаться. «Не смогу ведь постоянно удачных готочек цеплять… Да и с такой башкой дурной – как-то не очень. Может, я ее сильно люблю? Наверное – да. И хули делать? Блядь, блядь…» – представлял – как она лежит сейчас с тем пацаном, целует его и нетерпеливо расстегивает молнию его джинсов. – «Блядь…» Отвечал запоздало на вопрос:

– Не знаю… – поворачивался к Леопардову и сообщал: – Домой еду.

– Да ты чего, мы сейчас – еще возьмем! Э, дружище, на тебе лица нет… Чего случилось?..

– Это Димон грузанул, – предполагал Костя.

– М-м-м-ы-ы-у-у бля, – мычал вдруг проснувшийся Макс.

– Да нормально все, башка просто вдруг – разболелась. Поеду, в другой раз как-нибудь потусуемся…

– А в гости? Поехали в гости! – звала неожиданно – Зелёная Манька. – Я тебе таблетку дам хорошую, сразу все пройдет. Поехали!

– Не, – отказывался Благодатский. – После бухла таблетки нельзя глотать. Мне поспать нужно. В другой раз…

– Только в другой раз – точно! А мне Леопардов говорил – вы на кладбище гуляете? Возьмете – с собой?

– Посмотрим… Поеду.

– В институт-то завтра приедешь? – жал руку Леопардов.

– Хуй его знает. Чего я там не видел?.. А может, и приеду…

– У нас скоро концерт будет – приходи! – сообщал Костя. – С Фьюнералом познакомим. Он сегодня не смог – работает…

Согласно кивал, прощался со всеми и уезжал.

В метро видел, как дерутся две девки: маленькие и пьяные, плохо одетые, дергали они друг друга за волосы, кричали и плевались. Удивлялся перекошенным от злобы лицам и широким царапинам, красневшим – на щеке у одной и на лбу у другой. Кругом них скапливался народ: тихо возмущались, но – наблюдали и не вмешивались. Кто-то даже фотографировал. Чем кончилось – не увидел, слышал только за спиной сквозь визги и ругань – свисток мента. Думал: «Вот дуры!.. Не могли – в другом месте, где ментов нет… Себе ведь дороже».

Приезжал в общежитие, сдавал пропуск на вахте – усатому охраннику. Поднимался лифтом, заходил в комнату.

– Ну что, не умер? – спрашивал у читавшего лежа на кровати книжку Неумержицкого.

– Твоими молитвами, – отвечал тот. – Как готы-музыканты?

– Так, ничего. Нормальные пацаны. Друзья вот у них – странноватые. И девки тоже.

– А как – ангел?

– Примерно такой же ангел, как и ты…

– Ну, я-то ангел известный, – кобянился Неумержицкий. – Чего ты такой недовольный? Пожри супу, я – большую кастрюлю сварил.

– Спасибо. Я, Неумержидский, понял, что все эти готки не могут полностью отбить у меня тягу к той. И мне из-за неё – хуево.

– Бля, да я тебе говорю же – дойди ты до нее, если на звонки не отвечает на твои. Мало ли, может – телефон барахлит, или еще чего…

– Тебе легко говорить, а я – чего ей скажу? Давай все забудем и опять будем ебаться?

– Ну хотя бы. Да там, на месте разберешься. Не выгонит же она тебя…

– Я стесняюсь…

– Чего ты делаешь? – подскакивал на кровати Неумержицкий. – Ну и урод, ей-богу! Готок на кладбище ебать не стесняется, а тут – к девке, которую несколько лет знает, не может зайти поговорить на полчаса!

– Ты не путай теплое с мягким. Готки – они и есть готки, у меня с ними очень простые и складные отношения. Без особых заморочек. А эта – слишком хорошо меня знает, да и я её – тоже. Готки с Леопардовскими друзьями не ебались, а я их за это на хуй не посылал, как ты не поймешь! – не замечая сам, переходил на крик Благодатский.

– А, ну тебя в жопу. Вечно у тебя сплошное не поймешь что, разбирайся давай сам, – снова утыкался в книгу.

– Не волнуйся, разберусь, – наливал в тарелку суп и принимался за него.

И чем ближе подходил серый вечер, чем настойчивее выстукивал неровные ритмы на стекле большого окна легкий дождь, – тем хуже делалось Благодатскому. Не мог даже читать: лежал на кровати и смотрел в потолок, через каждые пятнадцать минут отправлялся на лестничную площадку: курить. Пытался разговаривать с Неумержицким, но тот не желал, разозленный интонациями товарища. В конце концов, когда становилось совсем темно, а мысли в голове окончательно путались, непонятно цепляясь одна за другую – вставал, одевался: в куртку с капюшоном и высокие ботинки со шнуровкой. Заправлял в ботинки – джинсы, покрепче перетягивал хвост волос.

– Собрался-таки? – спрашивал Неумержицкий. – Смотри – не опоздай, времени уже много, а в общагу – сам знаешь – после часу редкий охранник впустит.

– Там сегодня этот пидрило усатый на вахте…

– Ну вот, тем более, – заканчивал напутствия и предлагал Благодатскому взять – часы.

– Не нужно, – отказывался Благодатский. – У меня – в телефоне есть…

– Ладно, тогда до скорого. Не облажайся смотри…

– До скорого. Постараюсь, – обещал и уходил в начало раннеосенней ночи взволнованный Благодатский.

Ему не нужно было никуда ехать: нужно только было пройти несколько вдоль дороги, возле которой стояла общага, пересечь ее и углубиться во дворы: там, неподалеку, и располагался необходимый пятиэтажный дом. Закуривал и медленно шлепал незамысловатым маршрутом по дрожавшим кругами от все не прекращавшегося дождя лужам, надвигал на лоб капюшон. Смотрел на редкие этим часом машины, пробегавшие по асфальту дороги, и на частые дома вдоль нее: заметно отличались они от дневных, скупо освещенные старыми фонарями, которые постоянно моргали, предупреждая о ежеминутной готовности перестать подавать свой и без того неяркий мутно-желтоватый свет. В определенном и давно знакомом по частым переходам месте – перемещался на другую сторону дороги: к дворам. Проходил нешироким коридором, образованным бетонной стеной какого-то завода с толстыми трубами и временным заграждением, установленным строителями надземной линии метро, опоры которой уже высились там среди грязи, щедро намешанной гусеницами и колесами специальной техники. По грязи тянулась полоса пешеходных досок, начинавшаяся в конце коридора – несколькометровой крышей на столбах и табличкой, сообщавшей о том, что правительству города приходится приносить извинения за неудобства – обитателям здешних мест. Благодатский проходил там: внимательно смотрел под ноги, старался не вступить в необыкновенно жидкую благодаря дождю грязь.

Почти добирался: проходил мимо пострадавшего от недавнего очередного взрыва – дома: по обыкновению остановился посмотреть. Целый подъезд, вертикаль квартир была вырвана и разрушена: от земли и до самой крыши. Знал, что – по сведениям из официальных источников произошел взрыв бытового газа. Сомневался: думал, что кто-то готовил здесь, на кухне – мощное взрывное устройство для каких-то своих неопределенных целей, и не справился с управлением. Квартиры теперь напоминали – трехстенные декорации для съемок художественных фильмов, только – без крыш и потолков: видел на стене одной из квартир – кусок полуразрушенной и обгоревшей книжной полки. Думал: «Под ней, наверное, – была чья-то кровать, а взрыв произошел – ночью…» Отправлялся – дальше, и через минуту оказывался на месте.

Останавливался возле второго подъезда и смотрел в окна квартиры третьего этажа, где так часто находился некоторое время назад: видел свет в окне кухни и в окне первой комнаты, не видел – в окне второй комнаты. Думал: «Значит, этой толстой суки – нет, и она – одна или вдвоем. Или вдвоем, но…» – и представлял, что она вдвоем не с маленькой блондиночкой – соседкой по комнате, а – с пацаном, которого он видел только один раз, но успел так хорошо запомнить: высокий, со средней длины жирными волосами, с широкими плечами и жилистыми руками, имел он очень неприятную манеру говорить: заикаясь, кривя рот и производя тем самым впечатление – отстающего в развитии. «Угораздило меня… И как такое могло произойти, вот ведь глупость…» – Вспоминал вдруг ворон, которые дрались над трупом кошки возле кладбища, соображал: «Не умею пока быть таким, как вороны: все время – в боевой готовности; слишком доверяю, слишком расслабляюсь… Как можно – верить девке? На то ведь она и девка, чтобы постоянно следить за ней и не давать ей совершить то, что она хочет совершать на каждом углу. Да, наверное – не все такие, но где они – другие, я не знаю их, никогда их не видел… Блядь, сука, чего ей не хватало? Пацан-то бездарь, бля буду, неужели она может как-то сравнивать его – со мной?.. Ебется лучше, чем я? Так она сперва – говорить с ним должна была, а только потом уже ебаться… А у него ведь – прописка и квартира в отличие от меня есть… И что, что теперь делать, хули я приперся сюда и стою тут, как мудак?..» Видел за занавесками – темные силуэты: высокий и пониже, понимал с облегчением: она, маленькая соседка и – никого больше. Грустно смотрел: оттого, что – не сможет подняться на третий этаж, позвонить и войти после удивленного и сдержанно-вежливого приглашения – в чужую квартиру к уже почти чужой девке. Принимался ходить дорожкой между её домом и близким домом напротив. Во дворе – никого не было, только тускло блестели под светом двух фонарей широкие лужи, торчали в небо высокие деревья с прижатыми к стволам ветвями, и изредка проезжали неподалеку редкие поздние машины. Задирал голову и видел над домом здоровенный кусок – Останкинской башни: серебристая, с мощным утолщением и острым шпилем в вышине, четко выделялась она на фоне затянутого тучами неба, выхваченная из темноты сильными лучами трех крупных прожекторов. Думал: «Ну и местечко: взорванный дом, метростройка и – Останкинская башня! И я – рядом со всем этим: намокший и никому не нужный…» Шагал и видел в круге фонарного света – рассыпанный мусор, задумчиво разглядывал – от нечего делать: кожуру бананов, оберточную бумагу – от масла или творога, другие пищевые отходы, явно подгнившие; вырванные из тетради страницы, комья пыли, собранные совком и веником, и теперь уже – совсем мокрые; обрывки какой-то старой, не определяемой одежды и прочее, обыкновенное. Соображал: не успел житель безмусоропроводного дома – к специальной машине, в которую назначенными часами ссыпают мусор все обитатели, и – высыпал здесь, под фонарем. Объем ведра распределился приблизительно на одном квадратном метре: электролампочный свет отражался в крупных каплях дождя, задержавшихся на многообразных отходах. «Блядь, вот говно…» – чувствовал запах овощной гнили, двигался дальше. Продолжал бестолково шататься во дворе и вокруг дома, подмечая везде – массу неприятных деталей и не обращая никакого внимания на непогоду и бесцельность своей прогулки. «Неумержицкий – засмеет, мудаком обзывать станет… И будет – прав!» – так решал про себя, когда в очередной раз завершал круг и останавливался напротив прямоугольников окон. Свет на кухне гас, сменялся легким полумраком: знал, что это – пробивается из-под двери ванной, в которую перед сном на обязательные полчаса отправлялась блондиночка. «Значит, эта – сейчас лежит… Со светом – значит, мажется какой-нибудь хуйней на ночь, или протянула телефон в комнату и пиздит, пиздит с этим уёбком… Блядь, за что мне это все!..» – волной поднималась вдруг в груди злобная ярость, смешанная с чувством побед и превосходства последних дней. – «Сука… Ни хуя не сдамся! Вы пожалеете еще, что затеяли все это, я вас еще достану… Выебу, выебу еще тебя так – как никто не ебал! Визжать будешь и плакать, сука!» Злость накатывала волнами, шумела в ушах. Чувствовал, как едва заметно подрагивают руки – вытаскивал их из карманов и вдруг, непроизвольно, словно по какой-то внутренней команде: поднимал с асфальта небольшой камень – гладкий и скользкий от грязи – и размахнувшись, с силой оттянув руку назад: кидал его в окно комнаты. Попадал: звенело стекло, сыпалось: не внутрь, но наружу; дребезжало по подоконникам первого и второго этажей и успокаивалось во влажной земле свежевскопанной клумбы. Видел, как сквозняком выдувает из окна тюлевую занавеску, слышал – испуганный крик. Сам испуганный и удивленный собственным поступком: бросался бежать – не в сторону общаги, а – в другую, туда, где чавкали грязью и сверкали лужами незнакомые дворы. Дождь почти переставал, только редкие последние капли разбивались о его горячее лицо и попадали в раскрытый от бега и тяжелого дыхания рот.

Перед глазами попеременно – то темнело, то возникал вдруг откуда-то неестественный резкий свет. Мысли исчезали из головы, пока постепенно не сменились совершенно шумом, напоминавшим помехи при настройке радиостанций: сквозь шипение слышались обрывки фраз, произносимых внутренне – различными голосами. Определить смысл и происхождение фраз, мелькавших, перемешивавшихся и дававших результатом странные визуальные образы – оказывалось совершенно невозможно. Благодатский и – не пытался: бежал, пока хватало сил, а когда силы иссякли – останавливался посреди какого-то двора, прислонялся спиной к оказывавшемуся рядом дереву и сползал на землю. Дождь совсем переставал, только ветер, шумевший где-то высоко в ветвях дерева, сбивал скопившуюся на листьях воду и сыпал ее вниз: на голову, с которой во время бега сбился капюшон, на плечи и на ноги Благодатского: чувствовал, что джинсы – до колен забрызганы и перепачканы жирной грязью.

– Эй, пацан! – звал вдруг его кто-то.

Поднимал голову, смотрел: в нескольких шагах от него, рядом с автомобильным гаражом-ракушкой – стоял столик с двумя лавочками, прикрытый от непогоды навесом и освещенный свисавшей с толстого черного провода электрической лампочкой. Там сидели двое мужиков: взрослые, небритые, в вязаных шапках – наливали и пили гранеными стаканами, закусывая чем-то из высокой консервной банки. Подходил к ним, присаживался за стол. Говорил:

– Потерялся, бля…

– Коля, – представлялся один.

– Федя, – представлялся второй.

– Федюня? – удивлялся Благодатский.

– Федор, – поправлял мужик. – Пить будешь?..

И слова его звучали скорее не как вопрос, а – как утверждение: наливали, и выпивал Благодатский всё, что налили. Морщился, лез пальцами в высокую консервную банку. Вылавливал оттуда что-то, закусывал. Морщился еще сильнее. Не спрашивали – откуда, кто и зачем: продолжали прерванный разговор – об автомобилях, постепенно втягивали в него новоприбывшего: ничего не понимал в машинах, не умел даже различать модели «жигулей», но – старательно участвовал в беседе, высказывал суждения, хотя и чувствовал, что говорит полную ерунду. «Да они, наверное – тоже», – успокаивал себя и пил: чем больше пил, тем ровнее и складнее тянулась беседа. Потом вдруг, после очередного не понятно уже какого по счету граненого стакана – всё исчезало.

– Приехали, просыпайся! – орал над ухом Благодатского хриплый голос. Открывал глаза, видел: внутренности трамвая: задние сидения; напротив него стоял – по виду: водитель. В грязном оранжевом комбинезоне, с толстой щеткой усов, будил он Благодатского и протирал перемазанные маслом руки – тряпкой.

– Это, я… где? – интересовался Благодатский и чувствовал сильную боль в голове и – под левым глазом. Трогал: синяк.

– На конечной остановке, где… Вылазь давай, я сломался, не поеду сейчас никуда.

– А… да, конечно… – ничего не мог понять и вспомнить. Вставал, шел к выходу и замечал – что на ногах нет ботинок. Удивленно оглядывался по сторонам, смотрел под сидения: не было. Медленно спускался трамвайными ступенями, выходил на улицу. Стоял на мокром асфальте, направлял взгляд – в серое утреннее небо и пытался сообразить – что же теперь сделать. Закуривал: с удивлением обнаруживал в кармане – телефон. Оглядывался по сторонам, спрашивал у случайного прохожего:

– Где метро?

– Там, – махал рукой. – Три остановки проехать. Да ты бы обулся, парень…

– Во что? – угрюмо затягивался Благодатский.

– А вон – видишь, площадка пустая, с шинами автомобильными? Там водить учатся. Ступай туда – обуешься, – уходил.

«Бред какой-то. Настоящий бред», – думал Благодатский, но – на всякий случай шел на площадку. Видел на асфальте – почти новые кеды: синие с белыми полосками. Мерил: подходили. Решал: «Ну и хуй с ними, с ботинками… Им сто лет уже было, даже рваться сбоку начинали…» Отправлялся – искать метро, находил и ехал домой.

В общежитии – будил Неумержицкого.

– Ого, ни хуя себе! – оценивал тот – синяк под глазом. – Это она – прежде чем помириться, что ли?..

– Я её – не видел …

– Как это? Совсем не видел? А где ночевал?.. – не мог догадаться по одежде не проснувшийся до конца Неумержицкий.

– Не то что совсем… Так, издалека видел. Бля, да ты посмотри на мою одежду – где я ночевал? Хуй его знает где, на улице наверное.

– А переобулся где? Тоже на улице?.. – вставал с постели и неторопливо принимался делать зарядку.

– Не поверишь, но типа того… – не разуваясь и не переодевая грязной одежды – Благодатский падал на кровать и в деталях рассказывал о приключениях прошлой ночи. Не говорил только – про разбитое окно, говорил: – Промазал.

– Ну ты и отморозок! – удивлялся Неумержицкий. – А кто отмудохал – не помнишь, значит?

– От последнего стакана до трамвая ни хуища не могу вспомнить… Неумержидский, будь другом – сгоняй за пивом, я сейчас сдохну…

– Ладно, сейчас. Ты бы хоть штаны снял грязные – всю постель загадишь… – одевался и уходил. Возвращался с пивом: качал головой – глядя на раздевшегося Благодатского: без штанов и в футболке – садился он за стол, открывал пиво и начинал пить. Неумержицкий уходил чистить зубы, после – присоединялся к Благодатскому.

Сидели за столом, пили пиво, молчали. Смотрели из окна: там, насколько хватало взгляда – тянулись дома, редкие мокрые деревья и спокойное серое небо.

– В институт пойдешь? – спрашивал у Неумержицкого.

– Как я могу идти в институт, когда моего друга так жестоко избили? Конечно же – нет, останусь в общаге и стану ухаживать за тобой!

– Скажи лучше – впадлу, юморист… – хмуро взглядывал на него Благодатский.

– Ну да, впадлу, – серьезнел Неумержицкий. – Я вечером сегодня – к брату собираюсь съездить в общагу. С ночевой, ему там помочь чего-то нужно. Хочешь – поехали вместе, в компьютере покопаешься…

– А спальное место там будет?

– Не знаю, наверное. Да хули – выспись тут, а там – потусуешь ночку, потом сюда приедешь и завалишься.

– Ну да, можно, – раздумывал Благодатский: знал, что старший брат друга по комнате – учится в Физико-Техническом институте и проживает в общежитии, оснащенном локальной компьютерной сетью – в которой неоднократно находили они фильмы и музыкальные записи, смотрели и слушали, переносили на компактные аудио-носители. Ездили туда редко: общежитие находилось возле города Долгопрудного, добираться до которого приходилось электричкой: при этом – часто там оказывался занятым компьютер и не хватало места, чтобы улечься спать.

Выпивали пиво: Неумержицкий садился читать книгу, Благодатский – засыпал.

Вечером – собирались и отправлялись. По дороге до метро – видели ближнего иностранца: высокий, в спортивном костюме, с гнутым носом – стоял он и кричал на маленького щуплого мента. Мент пытался что-то отвечать и казался изрядно напуганным.

– Видал? Ни хуя себе – хач на мента орет! Первый раз в жизни такое вижу. Как это вообще – может быть?.. – поражался Неумержицкий.

– Наверное, это – какой-нибудь очень важный хач: заведует тут игральными аппаратами или еще какой хуйней. А мент – молодой и не обученный как следует…

– Все равно – странно.

– Чем ты мне всегда нравился, Неумержидский, так это – детски-непосредственной манерой удивляться всякой хуйне. Подумаешь… – говорил не менее удивленный Благодатский и прибавлял шаг.

Добирались до платформы отправления электропоездов: проходили вдоль, до самого конца – до забора. Перелезали – чтобы не платить. Доходили до карты движения и расписаний: изучали.

– А, блядь, – ругался Неумержицкий. – Ближайшая электричка – до Долгопы… Придется ехать: следующая – не скоро.

– Погано, – соглашался Благодатский: вспоминал, что некоторые электрички – не останавливаются возле института и общежития, но проезжают мимо: приходится тогда вылезать в Долгопрудном, идти от которого – недолго, но опасно: гопники в тех краях славились необыкновенным зверством и тупоумием; сознательными студентами создавались даже специальные формирования – для борьбы с ними. – Мне после вчерашнего – не хватало только еще сегодня на гопоту нарваться…