Текст книги "Готы"

Автор книги: Иван Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– Мудак, сжег мне!

Вскакивала и бежала в ванную. Благодатский валился на постель, стремительно трезвел и пытался сообразить – что же теперь делать. В соседней комнате услышали визг: замолкала музыка и громко спрашивал Кавер:

– Блядь, хули вы там натворили?

– Все в порядке, – отвечал Благодатский. – Я, кажется, немного перестарался.

– А-а, ну-ну. Тогда ладно, развлекайтесь, – и снова бухала ритмичная музыка.

«Чего она там может делать?» – думал Благодатский и на всякий случай – натягивал трусы и шел посмотреть.

Дверь в ванную была открыта, шумела вода. Входил и удивленно смотрел на голую Евочку: стояла в ванной: одной рукой намыливала между ног, другой – держала мужскую бритву.

– Еб твою мать, ты что делаешь! – вырывал у нее бритву.

– Отдай! Я что, так и буду теперь с проплешиной там ходить? Спалил мне половину волос, придурок! Дай, сбрею все на хуй… – Евочка заплакала.

Благодатскому сделалось неудобно. Положил бритву на полку, приблизился, обнял.

– Ну извини, я не хотел. Я думал – посмотрю, и все, а ты дернулась… Сама ведь не разрешила свет включить…

– Чего там смотреть, – ревела Евочка. – На вот, смотри теперь! – садилась на край ванны и раздвигала ноги.

Благодатский садился перед ней на корточки и трогал пальцем намыленные волосы: выгорело слева. Говорил:

– Да чего тут брить! Надо просто ножницами подравнять немного, через два месяца обратно такие же вырастут…

– Ты, что ли, стричь будешь? Больной, что ли… – но Благодатский уже не слушал: возвращался в комнату, находил там возле зеркала среди косметики маникюрный набор Каверовой мамы. Доставал оттуда маленькие, слегка загнутые ножницы и отправлялся в ванную.

Стрижка проходила быстро и безболезненно: удивленная происходившим, Евочка не произносила ни слова, только смотрела на макушку Благодатского и движения его рук, вооруженных маникюрными ножницами.

– Готово, – говорил он, когда заканчивал. – Можешь смывать.

Пока смывала – отправлялся на кухню: сливал остатки спиртного в один стакан, выпивал. Закуривал. Когда в ванной переставала шуметь вода, а Евочка – не выходила, снова заглядывал туда: сидела в той же позе, что и во время стрижки: на краю ванны с разведенными ногами. Глаза ее были закрыты, левая рука лежала на бортике, а правая – скользила между ног и сильно терла складки коричнево-розовой кожи.

– Не могла меня позвать? – спрашивал Благодатский и приближался.

– Я думала: ты наверно теперь не хочешь, – отвечала Евочка и протягивала ему руки.

Благодатский стягивал трусы, показывал Евочке, как нужно нагнуться и опереться о бортик ванны: входил в нее сзади. Резко и быстро двигался, придерживая готочку за бедра: она тихо скулила и взмахивала влажными волосами, которые прилипали к вспотевшей коже лица. Кончал скоро: тугой струей ударял в ванну. Вымывал член, одевал трусы. В комнате Кавера было уже совсем тихо: спали. Благодатский решал, что пора делать то же. Ложились. Поворачивался спиной к Евочке, она обнимала его. Прежде, чем заснуть – говорила:

– Я на тебя не злюсь. Не злюсь…

Благодатский засыпал со счастливой детской улыбкой на губах. Во сне видел горы.

Утром – просыпался раньше всех, открывал глаза. За окном начинался осенний день, и не ясно еще было, каким окажется он – солнечным или пасмурным. Благодатский видел деревья с обрубленными нижними ветвями и – дальше, за ними – строящийся многоэтажный дом красного кирпича: зеленый и неярко-красный хорошо сочетались на фоне светло-серого неба. Благодатский взглядывал на Евочку: она спала, положив под щеку обе руки и заслонив лицо волосами: осторожно приподнимал их, чтобы не разбудив – посмотреть на лицо. Слышал сзади тихий кашель, поворачивал голову. На кровати сидела женщина и красила ногти.

– Доброе утро, – говорил ей Благодатский.

– Доброе, – отвечала женщина: вставала и уходила, чтобы дать одеться. Одевался, умывался и шел на кухню. Спрашивал:

– Вы, видимо, мама?

– Да, я – мама, – отвечала женщина: сидела за столом, пила кофе и курила тонкую сигарету: аккуратно держала её, чтобы не задеть не засохший до конца лак.

– Хотите, я вам посуду вымою?

– Конечно хочу. Кофе-то хоть выпей сначала.

– Ага, – Благодатский вливал в себя кружку успевшего уже остыть кофе, принимался за мытье посуды.

– Я позднее должна была приехать, но так получилось, – говорила мама.

Благодатский кивал головой и продолжал рассовывать по стойке для посуды мокрые тарелки. Закончив – обувался, прощался и уходил: не дожидаясь, пока проснутся Евочка и прочие. На улице вспоминал, что оставил ночью на краю ванны – маникюрные ножницы с прилипшими к ним мыльными черными волосками.

Благодатский не хотел идти в институт и не шел: возвращался домой, в общежитие. Там – решал, чем займет день. Сначала отправлялся в душ: ехал лифтом на первый этаж. Широкоступенными лестницами спускался в подвальное помещение, содержавшее спортивный зальчик, столярную мастерскую, толстые, обернутые плотной фольгой трубы под потолком, двери, ведущие в помещения неизвестных предназначений, и душ. Душ был небольшой и скорее чистый, чем грязный. В предбаннике, на одной из двух вешалок, Благодатский оставлял свою черную одежду, надевал резиновые шлепанцы и шлепал к душевым кабинкам. Кабинок было четыре: первая работала плохо, вторая получше, третья нормально, а в четвертой не было душа – был невысокий кран для стирки. Туда же вел сток: отработавшая вода по желобку возле стены скользила от первой к последней кабинке и исчезала в квадрате дыры кафельного пола.

Располагал на приколоченной к стене деревянной полочке – принадлежности. Сильно включал воду, делал погорячее. Распускал длинные волосы, вставал на резиновый коврик, подставлял воде лицо. На некоторое время из головы исчезали мысли: только слышался шум воды и ощущалось бегущее по телу тепло. Потом – вымывал волосы, мочалил кожу. Брил при помощи маленького зеркала лицо: держал его в одной руке, другой сжимал бритву и быстро, привычными движениями водил ей по измазанным пеной щекам и подбородку. Начинал припоминать события прошедшей ночи, думал о Евочке. Понимал, что серьезного продолжения эта история не поимеет. Всплывал в памяти образ другой, которая: не звонила, не отвечала на звонки и не хотела видеть.

«Можно с этой готкой еще раз-другой, если она не слишком испугалась из-за подожженной пизды и согласится встретиться… Вроде – потусовался, поебался, и совсем другим человеком себя чувствуешь», – так думал Благодатский, понимая – это не надолго. Вспоминал – яркий огонь на густо-черном и запах паленой шерсти. Думал странное: «Вечно все получается по-дурацки: полез с зажигалкой, поджег… И зачем? Вспомнил, что кто-то там смотрел так – и решил сам посмотреть… Глупость какая… Зато круто как – стриг! Никто ведь так не стриг, только я! А что, если бы попробовал просто – постричь? Так она не разрешила бы наверное… Попробую как-нибудь – с другой». Следом за своими мыслями замечал вдруг, что сжимает в руке – гениталии, не убирал руку. Ждал, пока поднимется член в полную силу, принимался мастурбировать: смазывая головку слюной и держа орган подальше от вымывавших ее струй воды. Яркие, разнообразные картинки-образы появлялись и исчезали перед внутренним взором Благодатского. Сменялись и перемешивались. Чувствуя приближение, Благодатский полностью возвращался под душ: на член лили струи горячей воды, и он выбрасывал из себя сильным залпом сперму, которая размазывалась по стене, стекая на пол, к желобку, и становилась упругой и резиновой.

После, прежде, чем вытереться, – размахивал волосами: вперед-назад и влево-вправо – чтобы скорее высыхали. Летали крупные капли и разбивались о светло-голубую плитку потолка и стен. Возвращался в свою комнату.

В больших светлых комнатах общежития были очень высокие потолки: по слухам, когда-то давно его переделали из сумасшедшего дома: содрали войлок с оббитых им по обыкновению стен и залепили – бледными обоями. Благодатский не знал – правда это, или чья-то выдумка, но ему нравилось думать, что какое-то время назад о стену возле его стола и кровати бились головами буйнопомешанные, скаля зубы и капая на пол густой пеной – вроде той, при помощи которой он бреется. Бледные обои этой стены украшали в беспорядке наклеенные на них листы черной копировальной бумаги, два старых серо-зеленых противогаза с обколотыми и чуть поржавевшими фильтрами, а также широкоформатная фотография самого Благодатского: в полный рост, со злыми глазами и вскинутой вверх правой рукой.

Благодатский убирал в шкаф принадлежности, вешал на веревку полотенце. Рылся в холодильнике – в поисках съестного. Находил, ел. Кипятил и пил – зеленый чай. Решал съездить в магазин: за книгами. Смотрел на не застеленную кровать соседа по комнате и друга по совместительству: поверх смятого одеяла лежала книга и мятые джинсы. Думал: «Уехал все-таки учиться! Три дня валялся, а тут вдруг уехал… Жаль, а то – можно было бы вместе съездить». Переодевался, вместо футболки и свитера надевал – черную рубашку и пиджак. Расчесывал волосы, не собирал в хвост – оставлял распущенными: чтобы не останавливали в метро менты. Выкладывал из кармана джинсов документы: студенческий и проездной билеты. Брал пакет и выходил.

Возле общежития стояли двое ближних иностранцев: смуглые, с гнутыми носами, курили, пили пиво и разговаривали: с трудом подбирали русские слова, ломали и коверкали их. Говорили громко, словно разделенные расстоянием в два метра, жестикулировали и часто сплевывали. Благодатский проходил мимо: замечал круглый белый след от плевка на ботинке у одного из иностранцев. Думал: «Хачи, блядь…» и спешил к метро.

В метро, неподалеку от турникетов, как назло – оказывался мент. С круглым красным лицом, в мятых брюках, стоял он и разглядывал паспорта часто подымавшихся эскалатором ближних иностранцев. У Благодатского не было с собой проездного, но платить за проезд – не собирался. Выжидал, пока взглянет мент повнимательнее в чей-то неразборчивый паспорт, и проскальзывал между турникетных створок – следом за толстой теткой. Быстро добирался до Арбата.

Выходил из метро, закуривал. Не сворачивал сразу – проходил чуть вперед: сворачивал налево. Откуда-то справа подбегали два неформала: пьяные, грязные, дымили они дешевыми сигаретами и просили:

– Пацан, помоги питерским панкам! Дай мелочи – на пиво!

– Нету, – бурчал Благодатский, закуривал сигарету и проходил мимо.

– А еще неформал называется! – возмущались вслед панки. – С хайрами!

«Это я – неформал?» – удивлялся за себя Благодатский и двигался дальше: к книжному магазину. Подходил, привычно поднимался на второй этаж. Осторожно смотрел на мужчин в костюмах, охранявших книги при помощи электромагнитных скоб, которые протяжно пищали при попытке вынести за пределы торгового зала неоплаченный товар. Мужчины не смотрели на него: смотрели на выходивших. Нырял в заросли книжных полок: сразу отправлялся к зарубежной литературе, останавливался там. Брал книги в руки, листал их.

Как всегда удивлялся тому, какое количество удовольствия доставляет разглядывание и прикасание к свежим, еще не бывшим в употреблениях книгам: плотные обрезы, не загнутые уголки страниц и сильный запах типографской краски. Как всегда – разглядывал книги и мечтал написать собственную: чтобы кто-то так же приходил, вертел в руках и уносил после домой: читать. «Напишу. Куплю компьютер, придумаю и напишу. Чтобы написать – главное иметь: что сказать. Так у меня ведь есть, есть…» – так думал Благодатский и разглядывал очередную книгу. Выбирал две: не в переплетах, в обложках. Находил угол, в котором не могли увидеть его маленькие камеры, прицепленные к потолку магазина. Вставал: лицом – к полкам, спиной к покупателям и консультантам. Перелистывал сначала одну, затем – другую книгу в поисках прозрачной ленты с намагниченными металлическими полосками-индикаторами: улавливали электромагнитные скобы у выхода поля этих полос, если покупатели не размагничивали их – оплатив покупку. Находил: делал вид, что внимательно читает что-то, а сам – специально отращенным длинным ногтем на среднем пальце правой руки аккуратно и незаметно отскребал край липкой ленты: почувствовав, что: длина достаточна, – медленно тянул вниз и вырывал полностью, оставляя на корешковом поле книги только неровную полосу-след. Проделывал то же самое – со второй книгой. Все время работы хорошо развитым боковым зрением следил за происходящим слева и справа: не подходят ли близко консультанты, не следит ли так же внимательно кто-нибудь за ним, притворяясь обыкновенным покупателем. Волновался: чувствовал, как подрагивает и гулко стукает сердце, вспоминал сосредоточенных и серьезных мужчин, стоящих у выхода. Думал: «А вдруг… может, не стоит? Может…» – и так далее сомневался Благодатский и не ждал ничего хорошего в случае неудачи. Знал: шанс попасться существует всегда, пускай и очень небольшой. По обыкновению старался проанализировать ситуацию внутренними ощущениями, интуицией: внутри было нервно, но казалось – ничто не предвещает провала. Сминал и выбрасывал вырванные полоски, с книгами в руках шел к другой полке. Оглядывался. Прятал книги – сзади, за пояс брюк: под пиджаком. Оправлял брюки спереди, подтягивал ремень, поправлял рубашку. Направлялся к выходу. Приближался к затянутым в костюмы мужчинам и электромагнитным скобам – своеобразным воротам в другой мир: светлый и свободный. Один, справа, не обращал на него внимания, второй посматривал из-под темных очков. Благодатский знал, что если его поступок заметили сторонние наблюдатели или камеры с потолка, то – в этом месте должны остановить. Часто размышлял о том – что было бы, но ни разу не попадался: несмотря на долгую практику или же – благодаря ей. По мере приближения к выходу сердце стучало скорее и скорее, но – не громко, а как-то глухо и широко, словно расползшись внутри плоским блином. Самый крепкий удар случался тогда, когда удавалось-таки безнаказанно миновать электромагнитные ворота: уже на лестнице сердцебиение начинало приходить в норму. Второго выхода – на первом этаже – можно было не бояться. Благодатский не боялся: спокойно выходил и закуривал: с удовольствием и облегчением глубоко вдыхал густой сигаретный дым. Возвращался домой. По дороге – доставал из штанов книги, укладывал их в пакет. Шел к метро, но – сворачивал на Старый Арбат: хотел в туалет и не хотел платить за него рубли: поэтому шел в конец Арбата, к Макдоналдсу.

Несмотря на раннее дневное время, на Арбате уже можно было видеть некоторых из тех, кто обычно собирается там вечерами. С неудовольствием смотрел Благодатский и на неформалов, и на плохих художников, и на обычных праздногуляющих. Торопился в туалет. В Макдоналдсе быстро проходил в конец, в небольшую туалетную комнату: останавливался возле низко висевшего писсуара, доставал член и мочился: сильная темно-желтая струя била в синий комочек, который лежал внутри писсуара на решетке и освежал воздух: Благодатский наблюдал за тем, как его моча превращается в зеленоватую пену и исчезает в дыре писсуарной трубы. Когда застегивался – видел рядом с собой толстого пьяного мужика: стоял покачиваясь, не мог нормально вытащить и лил прямо себе на штаны. Благодатский тщательно вымывал руки, некоторое время рассматривал свое лицо в широком зеркале: поворачивался левой и правой стороной. Затем – покидал Макдоналдс.

При выходе – натыкался на двух небольших гопников, которые – трясли за что-то пацаненка-неформала, одетого под панка. «Гопота, суки», – думал Благодатский. – «Справлюсь, если что? Да они наверняка – зассут. Авось зассут…» Закидывал пакет с книгами за плечо, вторую руку сжимал кулаком и засовывал в карман. Подходил. Говорил:

– Э, хули делаем? А ну-ка, съебали по-быстрому!

– Тебе чё надо? – поворачивался один к Благодатскому, оглядывал его: оценивал. Видел – нервно напряженную руку в кармане, словно сжимающую что-то, видел пацана в пиджаке и со злым лицом. Не отводя взгляда от ожидающего Благодатского – говорил своему напарнику:

– Ладно, Колян, хуй с ним. Валим отсюда. Мы тебя, гандон, еще поймаем, – пугали пацаненка и уходили.

Благодатский решал – не идти к станции метро «Арбатская», решал – ехать со «Смоленской». Не глядя на пацаненка-неформала сворачивал за угол Макдоналдса, в двух шагах от него – закуривал. Сжатую кулаком руку снова совал в карман – чувствовал еще напряжение прошедшей встречи и близость гопников. Стоял возле станции метро: у свободно болтавшихся туда-сюда тяжелых дверей с надписью: «Вход», докуривал. Чувствовал вдруг, что дергает кто-то его за пиджак. Поворачивался: видел пацаненка. Маленький, грязный, с растерянным лицом стоял он перед Благодатским, раскрывал рот и, по-видимому, не знал – что сказать.

– Тебе чего, пацан? – спрашивал Благодатский.

– Я ничего… я – это…

– Уебывай на хуй отсюда, – дружелюбно улыбался ему Благодатский, хлопал по плечу, выбрасывал окурок и заходил в метро. Ехал домой – в общагу.

Приезжал, заходил в комнату. Бросал на кровать пакет с книгами. Приветствовал вернувшегося после учебы и писавшего что-то за столом товарища:

– Ну что, не умер?

– Не умер, – привычно отвечал Неумержицкий: друг Благодатского по комнате. Благодатский называл Неумержицкого – Неумержидским, и постоянно повторял: что он никакой не поляк, а – еврей. Неумержицкий оскорблялся и ругался из-за этого с Благодатским.

– Как там в институте?

– Нормально в институте. Лекции и семинары там, а бухла и ебли как не было – так и нет. Ты где ночью был? В ментовку забрали, надеюсь?

– Хуя. Ебался я ночью, подцепил готочку на кладбище и ебался!

– Что, прямо на кладбище ебался? Вчера ведь прохладно было даже вечером, а уж ночью – и подавно…

– Не, на хате. Мы к пацану в гости ездили, который в группе АТЗ играет. Слыхал про такую группу?

– Ну да. Химозная поебень.

– Ага. Он сам ничего, нормальный пацан. Только девка у него – стремная.

– А ты себе, можно подумать, модель нашел? – ржал Неумержицкий.

– Да нет, не модель, – отвечал Благодатский и понимал: вряд ли Неумержицкому пришлась бы по вкусу его ведьмочка. Злился:

– Тебе хорошо вот так говорить, у тебя девка нормальная и ебешься ты вдосталь. Не забывай, кстати, ты с ней встречаешься потому, что это я тебя с ней познакомился, а сам с ней – не стал.

– Не стал? Или – не смог? – продолжал ржать.

– Пошел на хуй, мудило, какая разница…

– Да ладно, ладно… Ты за книжками ездил, что ли?

– Ну да.

– Покажи – чего взял.

Показывал. Неумержицкий некоторое время молча листал книги, потом – спрашивал:

– Может, съездим сегодня на кладбище? Делать-то не хуй… Еще кого-нибудь там снимешь. Или той – вдуешь снова. Поехали, скучно. Я уже несколько недель – ни одного живого гота не видел. А еще – у своей фотоаппарат взял. Пофоткаемся.

– Давай, съездим… Эх, Неумержидский, жрать охота: сделай чего-нибудь быстренько, а? У меня ни сил, ни желания со жрачкой возиться…

– Хуй с тобой, сделаю, – отвечал Неумержицкий: готовил еду и ел вместе с Благодатским.

Ранним, еще светлым вечером приезжали на кладбище: Благодатский – в черном пиджаке и с хвостом волос, и Неумержицкий: невысокий, с простым кругловатым лицом, со светлыми тонкими волосами, остриженными в каре, в коричневой рубашке. Трамвай по обыкновению останавливался возле краснокирпичной кладбищенской стены – не доезжая немного до ворот, стоял несколько и ехал дальше. Убирали в рюкзак Неумержицкого – книги, которые читали дорогой. Выходили на остановке.

– Пиздато сегодня – тепло! – говорил Неумержицкий и щурясь смотрел на не успевшее сильно остыть красноватое осеннее солнце, которое сползало за крыши многоэтажек и заливало небо над ними пониже темно-голубого – густо-розовым.

– Хороший вечер, – соглашался Благодатский: входил в кладбищенские ворота, закуривал, вспоминал – прошлый вечер. Хотел опять: знакомств, ситуаций, отношений. Хотел – встретить Евочку. «Я бы ее – прямо здесь!» – так думал он, пока шли с Неумержицким – к Вампирскому склепу.

Приходили рано, когда никого еще не было. Возле Вампирского склепа валялся всевозможный мусор: бутылки, окурки, пакеты; Благодатский видел вчерашнюю банку с крышкой из-под салата. Доставали приобретенные у станции метро «Семеновская» спиртные напитки, откупоривали их и принимались пить.

– Бля, помнишь – тут ведь лестницу рядом видели? – вспоминал вдруг Неумержицкий.

– Ну да, и чё? – не понимал, для чего понадобилась товарищу лестница погруженный в ожидание и мечтание Благодатский.

– Так можно ведь – на склеп влезть! Потусоваться там, побухать. Пофотографировать. Полезли, хули бля!

– Полезли – пока все равно никого нет … – соглашался Благодатский: приносили валявшуюся неподалеку: около старой липы – подгнившую деревянную лестницу. Приставляли к стене склепа, осторожно взбирались на крышу: сильно цеплялись за ржавое грязное железо, усыпанное сентябрьскими листьями. Пачкали руки в крошечных лужицах рыжей воды, не успевших почему-то до конца испариться после последнего давнего дождя.

– Круто, – говорили они: впервые оказались выше, чем грустные серые ангелы и кресты на могилах, впервые видели кладбище – сверху. Разглядывали узоры, в которые слагались огражденные могилы и разделяющие их дорожки. Видели: свежие, с большими венками, черными лентами и свежей глиной – могилы; деревья, не казавшиеся оттуда уже такими высокими; головы ангелов с прямыми проборами, невидимыми снизу.

Неумержицкий делал несколько глотков и начинал фотографировать: кладбище – крупный план – вид сверху. Приседал, подходил к разным углам квадратной крыши. Использовал половину треугольной, державшейся на колоннах крыши – в качестве подставки. Говорил:

– Прямо, бля, аэросъемка!

Благодатский стоял рядом и молча рассматривал ангелов, надгробия и бродивших по центральной аллее работников кладбища, снаряженных тележкой, метлами и граблями: сметали и сгребали желтые грязные листья, складывали в тележку, везли к кладбищенскому мусоросборнику.

– А не увидят они нас? За такие шутки можно ведь крепких пиздюлей огрести… – показывал работников – Неумержицкому.

– Не ссы, не увидят. Они ходят тут, как – зомби. Ни хуя не видят дальше своего носа и ни хуя не слышат. Ты можешь поссать встать в двух метрах от них – они и то, скорее всего, ничего не заметят. Не ори главное и поглядывай на них время от времени: если чего – всегда успеем съебать.

– Ок, – отвечал не слишком веривший оптимизму товарища Благодатский.

Неумержицкий настраивал выдержку, вертелся по сторонам и щелкал фотоаппаратом. Говорил:

– Будут фотки – просто охуительные!

– Ты вроде бы меня собирался фотографировать… – кобянился вдруг Благодатский, прикладываясь к горлышку бутылки.

– Ну да, и чё?

– А ниче. Собирался, так и фотографируй меня, хули ты все деревья с крестами щелкаешь!

– Бля, ну и сука же ты, Благодатский. У нас типа чё – времени мало, торопимся куда? – злился Неумержицкий. – Хули ты все выебываешься – я да я. Кому ты на хуй нужен? С тобой даже девки ебаться не хотят, только дуры всякие на кладбищах… Будь поскромнее немного, люди к тебе сами потянутся. Хули ты…

– Да я ничего… – спокойно отвечал Благодатский. – Я так. А девки со мной не хотят ебаться сам знаешь почему – потому что мне времени жалко много на них тратить и жилплощади нету. Тебе-то хорошо – съездил к своей на ночь, и можешь дальше книжки читать и распиздяйничать. А я не могу целыми днями за пиздой бегать, не могу. Читать нужно все время и писать тоже нужно. Иначе я действительно на хуй буду никому не нужен…

– Ладно, мне можешь не рассказывать… Видел я, как ты пишешь и читаешь – как больной какой-то сидишь днем и ночью, хуячишь, – смягчался Неумержицкий. – Правда, по-моему хуйня пока получается, но ты ничего – работоспособный, выучишься потихоньку. Тебе эта-то, с большими сиськами, не звонила? – спрашивал про ту, которой страдал Благодатский.

– Не звонила, – вздыхал Благодатский. – Боюсь – и не позвонит… А про писанину мою – много ты понимаешь! Ты, блядь, сам – всякое говно читаешь и думаешь: типа это сильно умно и интересно! У тебя, Неумержидский, просто вкуса нету. Я – эстет, и литературу пишу и читаю эстетскую, а ты пошляк, ну тебя на хуй. Нет, не звонила…

Так сумбурно изъяснялся Благодатский, и понимавший его Неумержицкий – подбадривал:

– Ничего, хуйня, наладится все. Не сможет она долго с этим мудаком тусоваться, куда ему до тебя. Ты, конечно, тоже мудак, но ты хороший мудак, интересный. С тобой хоть попиздить есть о чем, да и ваще… Ты знаешь чего – ты сходи к ней.

– На хуй?..

– Чего – на хуй, говорю тебе: сходи. Она уже давно должна по тебе соскучиться, а не звонит небось потому, что боится – ты опять ее на хуй пошлешь. Я тебе когда-нибудь разве плохие советы давал, а?

– Только тогда, когда это касалось твоих собственных жидо-масонских интересов…

– С тобой разговаривать, Благодатский – себя не уважать. Опять ты за свое. Ладно, хуй с тобой, не хочешь – не слушай, мне по хую. Тебе же хуже, твой кусок пизды, не мой… Давай фотографироваться, писатель!..

Благодатский второй раз за день распускал хвост своих волос, прислонялся спиной к остатку треугольной крыши. Смотрел вверх, зацеплял пальцем одной руки карман джинсов. Серо-голубые глаза Благодатского становились совсем голубыми, направленные в высокую темнеющую голубизну ранневечернего неба, легкий ветер чуть дергал его за волосы: все это снимал Неумержицкий. Говорил:

– Повернись так, сделай – чтобы каблук во-он туда упирался. Лицо попроще, Благодатский, попроще, девок здесь еще пока что нету…

Сразу после этих слов – долетали издалека крики: приближалась по центральной аллее к Вампирскому склепу группа готов.

– Ну вот бля, готы! – радостно говорил Неумержицкий, делал еще несколько снимков, передавал фотоаппарат – Благодатскому: – Щелкни и меня тоже – тут, наверху. И давай спускаться, пока эти не пришли, а то – залезут сейчас все сюда: крыша рухнет на хуй!..

Благодатский делал несколько снимков, понимал: неудачные. Быстро спускались и прятали возле стены склепа, среди обрезков стройматериала – лестницу.

Приходили готы: знакомые и незнакомые, пьяные и не очень. Располагались возле Вампирского склепа, принимались пить и беседовать. Благодатский и Неумержицкий находили себе компанию: первый терся поближе к готочкам, второй – к чужому алкоголю. Занимались тем, чем любили заниматься: Благодатский – обращал на себя внимание, высказывал суждения по различным вопросам; Неумержицкий – незаметно глумился над бестолковыми готами, не забывая при этом расспрашивать их – как и что, а также – потреблять дармовой алкоголь.

Благодатский внимательно осматривал широко разместившихся по площадке возле склепа готов: Евочки среди них не наблюдалось. Наблюдалась Джелли: подходил к ней, начинал разговаривать. Говорил, что тусовался с Евочкой: хотел выяснить про «лов».

– Ева? – спрашивала Джелли своим вечно хрипловатым голосом и сильно затягивалась сигаретой, втиснутой в длинный черный мундштук. – Ой, я ее так люблю, она такая классная…

Как именно она ее любит – узнать не удавалось. Спросить напрямую стеснялся. Думал: «Может, когда выпьем как следует – тогда будет попроще, тогда спрошу…»

– А как вы тут вчера потусовались, нормально?

– Ой, мы тут бухали, бухали… Я прямо и не помню, чем все кончилось. Не могла даже потом через забор перелезть – пацаны помогали. Круто было… А один мудак так ваще нажрался: блевал тут, по земле ползал и во-он на том надгробии имя свое черным маркером написал! Ему пизды даже кто-то хотел дать, а потом передумали. Правильно, хули с него возьмешь, с такого бухого…

Благодатский подходил к надгробию: в углу, на темно-буром граните, повыше фамилии, имени и отчества какого-то советского инженера – красовалась надпись: «Necros» – большая, жирная и пьяно-неровная. На земле возле могилы четко виднелись следы впитавшейся в кладбищенскую землю рвоты: красновато-желтые разводы с крошечными кусочками недопереваренной пищи.

– А и мудак же этот Некрос! – возвращался к Джелли.

Джелли ничего не отвечала, только слегка кивала головой: сидела на невысоком ограждении околосклепной площадки и курила: маленькая, густо накрашенная, с блестящими, недавно выбритыми висками.

– Я в общем-то понимаю того, кто хотел ему пиздюлей взвесить. Не делают так ни хуя: пришел на кладбище, так и веди себя по-человечески…

– Ой, этому Некросу – только бы повыделываться! – реагировала Джелли. – У него денег до хера, он по жизни спонсором работает, а все на него забивают. Вот он и старается показать – какой он крутой: бухает по черному. А потом – то облюется, то штаны при всех спустит и хуем машет… А ты чего, с Евой – встречаешься, что ли?

– Да нет, не встречаюсь, так просто – потусовались. Она ничего, прикольная… У тебя все подруги – прикольные.

– Ну так это же я! – кобянилась Джелли, выпрямляясь и подымая голову. – Это же я – великий Джеллик!

«Такой уж прямо и великий…» – думал Благодатский, внимательно оглядывая собеседницу. – «Все вы: троечницы-десятиклассницы – великие». Вслух говорил:

– Ага. Ты меня, может, познакомишь во-он с той готочкой, что возле склепа сидит? Я вроде недавно ее с тобой видел.

– С Эльзой? Познакомлю. Только – у нее парень есть, Рыжий у него кликуха, знаешь его – наверное. Он тоже где-то на кладбище тут сейчас тусуется, – и не успевал Благодатский вежливо отказаться, узнав о Рыжем, а Джелли уже звала: – Эльза, солнышко, иди сюда! С тобой хотят познакомиться!

Эльза подходила: в ошейнике с длинными шипами, черными крашеными волосами до плеч, в тоненьком свитере – в обтяжку.

«Бля, охуенная!» – решал про себя Благодатский. – «Надо ее как-то выбить у этого Рыжего и выебать. Да, непременно нужно ее выебать!»

– Привет, – говорила ему Эльза и спокойно разглядывала Благодатского холодными серыми глазами.

– Привет, – терялся Благодатский и не знал – что сказать. Хотел сделать комплимент ее высокой, подчеркнутой свитером груди, но понимал, что – не стоит. Так стояли они и молчали некоторое время, пока Эльза не говорила вдруг:

– У вас бухать чего-нибудь есть?

– Не, ни хуя, – отвечала Джелли.

– Кончилось. Можно сходить, – приглашал ее Благодатский.

– Пошли. Мой Рыжий с каким-то готом бухает, а меня тут одну бросил. Так я тоже ведь хочу… – отправлялись. Перед уходом Благодатский успевал оглянуться, чтобы увидеть Неумержицкого: стоял, окруженный готами, пил из горла красное вино и с энтузиазмом рассказывал какую-то чушь. «Опять стебется», – решал Благодатский.

Шли к главному входу-выходу, который по непозднему времени должен еще был оставаться открытым. Разговаривали. Благодатский шел совсем рядом и чувствовал запах парфюмерии готочки: казалось, что пользуется она вместо туалетной воды – освежителем воздуха. «Странно… Хотя – какая хуй разница, что мне – детей с ней рожать, что ли…» – так размышлял Благодатский и расспрашивал свежую знакомую о том, как попала она в готскую тусовку.