Текст книги "Портрет в коричневых тонах (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Исабель Альенде Портрет в коричневых тонах роман

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ. 1862-1880

Я пришла в этот мир осенью 1880 года, во вторник, в доме моих дедушки и бабушки по материнской линии, в городе Сан-Франциско. В то время как где-то внутри этого, похожего на лабиринт, деревянного дома задыхалась и тужилась моя мать, и её героические кости и сердце тщились дать мне дорогу в мир, на улице кипела дикая жизнь китайского квартала, пропитанного въевшимся ароматом экзотической кухни, характерным ему шумным потоком орущих диалектов и неисчерпаемой толпой напоминающих пчёл людей, туда-сюда снующих в спешке. Я родилась на рассвете, но в Чайна-тауне часы не подчинялись правилам, хотя в это время уже начал работать рынок, состоящий из двуколок транспорт, а грустный лай собак в своих клетках свидетельствовал об ожидании поварского ножа. Чтобы узнать подробности моего рождения я пришла в сознание достаточно поздно, но было бы куда хуже и вовсе их не раскрыть. Иначе они канули бы в Лету, где уж точно потерялись бы навсегда. В моей семье есть ещё столько тайн, что, возможно, и у меня не хватит времени окончательно разъяснить их все: ведь правда так мимолётна и омыта дождевыми потоками. Мои дедушка и бабушка по материнской линии приняли меня несколько потрясённые – несмотря на то, что согласно некоторым свидетелям я была ужасным ребёнком – и положили меня матери на грудь, где я, скорченная, и оставалась всего лишь несколько минут, кстати, единственных, что мне удалось побыть с ней. Потом мой дядя Лаки обдал моё лицо своим дыханием и таким способом передал удачу. Намерение было благородным, а метод безошибочным; ведь, по крайней мере, в течение первых тридцати лет моей жизни всё у меня складывалось благополучно. Но, осторожнее, мне всё-таки не следует забегать вперёд. Это длинная история, и начинается она за многие годы до моего рождения; чтобы рассказать её, требуется терпение и ещё больше терпения, чтобы выслушать всё это до конца. Если по дороге и потеряется нить повествования, отчаиваться не нужно, потому что ручаемся – всё станет на свои места несколькими страницами далее. Так как нам необходимо начать с какой-то даты, возьмём за точку отсчёта 1862 год и скажем на авось, что история начинается с мебели невероятных габаритов.

Кровать Паулины дель Валье была заказана во Флоренции через год после коронации Виктора Эммануила. Тогда новое королевство Италии всё ещё потрясало эхо орудий эпохи Гарибальди. Так вот, эта кровать пересекла море в разобранном состоянии на генуэзском лайнере, сошла на берег в Нью-Йорке посреди кровавой стачки и была перевезена на одном из пароходов судовой компании моих бабушки и дедушки со стороны отца, четы Родригес де Санта Круз, жителей-чилийцев Соединённых Штатов Америки. Капитану Джону Соммерсу удалось получить ящики, отмеченные лишь одним итальянским словом: наяды. Этот крепкого телосложения моряк-англичанин, от которого только и осталось, что полинявший портрет и кожаный баул, сильно потрепанный нескончаемыми морскими путешествиями и полный любопытных рукописей, был моим прадедом. О чём я узнала совсем недавно, когда моё прошлое наконец-то начало проясняться после некой, длившейся многие годы, таинственности. Я не была знакома с Джоном Соммерсом, отцом Элизы Соммерс, моей бабушки по материнской стороне, однако ж, именно от него я унаследовала определённую склонность к бродяжничеству. Этому моряку, человеку, олицетворявшему собой горизонт и соль, выпало задание провезти флорентийскую кровать в трюме своего корабля до противоположного края американского континента. По пути ему пришлось отбиться от различных осад американцев и нападений их союзников, достичь австралийских границ Атлантического океана, пересечь спорные воды Магелланова пролива, войти в Тихий океан, затем ещё и ненадолго задерживаться в нескольких южноамериканских портах. Также было необходимо держать нос корабля по направлению к северу Калифорнии, издревле богатой золотом земле. У молодого человека были точные распоряжения, согласно которым следовало открыть ящики на пристани в Сан-Франциско и понаблюдать за плотником на борту. Тот в свою очередь, словно головоломку, собирал все детали, опасаясь сделать где-либо зазубрину на резьбе, поверх набрасывал матрац и вышитое рубиновым цветом одеяло, укладывал громоздкую мебель в повозку с тем, чтобы степенно отправить ту в центр города. Кучеру пришлось дважды вернуться на Площадь собрания и ещё дважды позвонить в колокольчик под балконом любовницы моего деда, прежде чем оставить багаж в конечном пункте, находящимся в доме Паулины дель Валье. Нужно было осуществить подобный подвиг в самую гражданскую войну, когда американские армии и союзные войска полностью были истреблены на юге страны, и у всех разом пропало настроение шутить и тем более развлекаться звоном колокольчиков. Джон Соммерс сообщил необходимые распоряжения, пересыпая последние проклятиями, потому что за месяцы настоящего мореплавания эта кровать стала олицетворять собой то, что он более всего ненавидел в работе, а именно: капризы своей хозяйки Паулины дель Валье. Увидев кровать на повозке, молодой человек вздохнул и решил, что вот она, последняя вещь, которую он делает ради неё; ведь уже двенадцать лет, как тот беспрекословно исполняет распоряжения этой женщины, вследствие которых терпение молодого человека было на пределе. Мебель пребывала всё ещё нетронутой и представляла собой некоего тяжелого динозавра из многоцветной древесины, в изголовье которой господствовал бог Нептун в окружении в виде нижнего рельефа пенистых волн и подводных созданий, а в ногах между тем весело играли друг с другом дельфины и сирены. В считанные часы половина города Сан-Франциско могла оценить то олимпийское ложе; однако ж, обожаемая моего деда, кому и было посвящено всё зрелище, куда-то спряталась, в то время как повозка вновь и вновь проезжала мимо, звоня своими колокольчиками.

– Моё торжество долго не длилось, – призналась мне Паулина много лет спустя, когда я настаивала на том, чтобы сфотографировать кровать и узнать подробности. – В конечном счёте, шутка вернулась ко мне же. Я думала, что таким способом подсмеивались над Фелисиано, а оказалось, то делали надо мной. Я плохо судила о людях. Кому бы пришло в голову вообразить себе подобное лицемерие? В эту пору Сан-Франциско представлял собой некое напоминавшее улей сборище коррумпированных политиков, бандитов и ведущих дурную жизнь женщин.

– Соперничество было им совсем не по духу, – намекнула я.

– Нет же. Ожидалось, что женщины сберегут репутацию своих мужей, какими бы презренными те ни были.

– Ваш муж не был презренным, – парировала я ей.

– Конечно, не был, но всё же делал глупости. В любом случае, я нисколько не раскаиваюсь насчёт этой знаменитой кровати, ведь я спала на ней целых сорок лет.

– Что предпринял ваш муж, обнаружив недоимку?

– На это он сказал, что пока страна разорялась в гражданской войне, я покупал мебель у Калигулы. И, конечно же, отрекся от всего. Никто, пусть и с одной извилиной, не допустит какой бы то ни было неверности, даже если человека застигнут прямо в кровати среди простыней.

– Он это говорит исходя из собственного опыта?

– Если бы только так и было, Аврора! – возразила Паулина дель Валье без колебаний.

На первой, сделанной для неё фотографии, когда мне было всего тринадцать лет, Паулина запечатлена в своей мифологической кровати. Со снимка смотрела женщина, одетая в кружевную ночную сорочку и украшенная драгоценностями, весящими где-то с полкило и поддерживаемая вышитыми атласными подушками. Такой я видела её не раз, и такой же мне бы хотелось увидеть её и после смерти, хотя эта женщина желала сойти в могилу, следуя печальному обычаю кармелиток, заключавшемуся в регулярном исполнении месс в течение последующих нескольких лет за упокой её души. «Я и так уже устроила в жизни столько скандалов, что пора бы и стать скромнее», – таковым было её объяснение, когда сама сошла в зимнюю меланхолию последних времён. Осознав свою близкую кончину, она не на шутку испугалась. И заставила отправить кровать в подвал, а на её месте установить некое деревянное возвышение с матрацом на конской гриве, чтобы после порядочного мотовства смочь умереть без всякой роскоши. А затем и посмотреть, сделает ли кляксу святой Педро и начнёт ли заново составлять книгу грехов, как не раз то говорила сама. Испуг, однако, не очень-то и помог ей избавиться от основных благ жизни, и вплоть до последнего вздоха женщина держала в руках вожжи своей финансовой империи, весьма сократившейся к тому времени. От отваги юношеских лет мало что осталось к концу жизни, и даже ирония, и та куда-то окончательно исчезла, но, несмотря на это, моя бабушка придумала свою собственную легенду, и никакой матрац на конской гриве и тем более обычай кармелиток не смогли бы помешать ей. Флорентийская кровать, привившая вкус к долгим прогулкам по самым главным улицам, которыми женщина изводила собственного мужа, была одним из её славных моментов в жизни. В эту пору вся семья жила в Сан-Франциско под изменённой фамилией – Кросс – потому что ни один североамериканец не мог произнести благозвучную Родригес де Санта Круз и дель Валье, что было крайне жаль, ведь в её исконном звучании слышались древние отголоски самой Инквизиции. Все члены семьи только что переехали в район Ноб Хилл, где построили себе бессмысленный особняк, ставший одним из самых богатых в городе, который, в сущности, оказался бредовым результатом работы нескольких соперничающих между собой нанятых архитекторов, причём с каждыми двумя из трёх приходилось тут же прощаться. Семья сколотила себе капитал не на золотой лихорадке 1849 года, как к тому стремился Фелисиано, а сделала то благодаря чудесному предпринимательскому инстинкту его жены, которой пришло в голову перевозить свежие продукты из Чили в Калифорнию, упакованными в устланную льдами с Атлантики ёмкость. В ту непонятную, лишённую элементарного порядка, эпоху один персик стоил целую унцию золота, и она сумела-таки извлечь собственную выгоду из подобных обстоятельств. Инициатива всё упрочивалась, и вскоре у семьи уже было немало судов, ходящих по маршруту Вальпараисо-Сан-Франциско. Они возвращались порожними лишь первый год, а затем не иначе как гружёнными американской мукóй. Из-за этого некоторые чилийские земледельцы разорились окончательно, включая и отца Паулины, наводящего ужас на любого человека Августина дель Валье, у кого зачервивела вся пшеница в винных погребах, потому как тот уже был не в силах конкурировать с поставляемой американцами белейшей мукой. От гнева стала шалить и печень. Под конец золотой лихорадки великое множество искателей приключений возвращались к своим истокам куда более бедными, нежели покидали последние, после того как в погоне за мечтой ещё потеряли своё здоровье и чуть ли не саму душу, однако ж, Паулина с Фелисиано уже тогда сколотили собственный капитал. Так они пробились в высший слой общества города Сан-Франциско, несмотря на непреодолимое препятствие, заключающееся в присущем им испанском акценте. «В Калифорнии живут вновь разбогатевшие люди и далеко не высокого происхождения, а вот наше генеалогическое древо, напротив, восходит к войскам-крестоносцам», – вот что тогда проговорила сквозь зубы Паулина, перед тем как признать себя побеждённой и вернуться в Чили. Тем не менее, у них не было каких-то благородных титулов, равно как и счетов в различных банках, единственной вещи, что могла бы им открыть все двери, взамен чего располагали лишь обаянием Фелисиано, который заводил друзей среди самых влиятельных жителей города. И напротив, оказалось довольно трудным подавить порывы своей жены, роскошной женщины, однако ж, дурно общавшейся с окружающими, непочтительной и несколько торопливой. Здесь надо сказать вот что: на первых порах Паулину вдохновляла смесь очарования и страха, какую та и чувствовала перед мексиканской гитарой, и лишь узнав последнюю лучше, открыла в себе нотки сентиментальности. В 1862 году она подтолкнула мужа к руководству торговым предприятием, связанным с межконтинентальными железнодорожными перевозками, благодаря чему, впрочем, оба определённо разбогатели.

Даже себе я не могу объяснить, откуда у этой сеньоры взялась предпринимательская хватка. Ведь сама происходила из семьи приобретших когда-то поместье узколобых чилийцев и к тому же нищих духом; девушка выросла в стенах отцовского дома в Вальпараисо, молясь Богородице и вышивая, потому что её отец полагал, что невежество исподволь взращивает покорность в женщинах и нищих. И едва овладела элементарными навыками письма и арифметики, за свою жизнь не прочла и книги и до сих пор складывала на пальцах – причём никогда в сторону убавления – однако ж, всё, что проходило через её руки, непременно обращалось в капитал. Не будучи обременённой своими детьми и выжившими из ума родственниками, умерла бы с неменьшим великолепием, чем полагается знатной императрице. В эти годы строилась железная дорога между востоком и западом Соединённых Штатов. Пока все вкладывали свои средства в акции двух компаний и держали пари на то, какая из них быстрее проложит рельсы, она, равнодушная к подобной фривольной карьере, растянула карту на столе в столовой. И с терпением знающего топографа принялась изучать будущий маршрут поезда и те места, где вода была в изобилии. Всё это происходило ещё задолго до того, как скромные китайские разнорабочие забили последний гвоздь на железной дороге, таким способом проложив путь в город Промотори Пойнт, что в штате Юта. И, конечно же, перед тем, как первый паровоз пересёк весь континент, громыхая своими цепями, выпуская столб дыма и издавая рёв потерпевшего кораблекрушение. Так, она убедила своего мужа купить земли в местах, отмеченных на её карте крестами красной краской.

– Там будут основываться населённые пункты, потому что поблизости есть вода, и в каждом из них у нас будет продуктовый магазин, – пояснила женщина.

– Но это же большие деньги, – испугавшись всерьёз, воскликнул Фелисиано.

– Вот и добудь ссуду, на то банки и существуют. Отчего же нам теперь рисковать собственными деньгами, если можем спокойно распоряжаться чужими? – возразила Паулина, затевая спор, как то обычно бывает в подобных случаях.

Так в итоге и получилось: заключили сделки с банками и купили земельные участки чуть ли не половины страны, когда неожиданно всплыло дело, касаемое любовницы. Речь шла о некой актрисе по имени Аманда Лоуэлл, аппетитной шотландочке, обладавшей телом, что называется кровь с молоком, глазами цвета шпината и отменным вкусом свежего персика, согласно утверждениям тех, кто уже отведал лакомый кусочек. Пела и танцевала из рук вон плохо, однако ж, всё исполняла энергично и с чувством, а ещё играла в пустяковых комедиях и воодушевляла устраиваемые магнатами торжества. В её распоряжении была змея панамского происхождения, длинная, упитанная и к тому же ручная. И всё-таки своим видом наводила на публику ужас, особенно когда обматывалась вокруг всего тела женщины, танцуя таким способом экзотические танцы. Она никогда не выказывала своего дурного характера, правда, лишь до той самой невезучей ночи. Тогда актриса вышла к публике с перьевой диадемой в волосах, и животное, приняв прическу за рассеянного попугая, чуть было не задушило хозяйку, порываясь проглотить.

Красавице Лоуэлл было далеко до того, чтобы стать ещё одной из уже существующего множества «позорных голубок», которые жили в Калифорнии как кокетки. Наоборот, она была гордой куртизанкой, расположения которой добивались не только приличной денежной суммой, но также хорошими манерами и очарованием. Пользуясь благородством своих покровителей, она жила вовсе неплохо, вдобавок имела лишние средства, из которых и помогала множеству бесталанных артистов, но была обречена умереть в нищете, потому что тратилась в масштабах страны, а всё лишнее раздаривала за просто так. В расцвете своей молодости нарушала движение транспорта на улицах, смущая ехавших своей изящной осанкой и рыжей львиной шевелюрой, однако ж, из-за своей охоты устраивать скандалы упустила свою судьбу: ведь в подобном приступе настроения даме ничего не стоило испортить доброе имя и запятнать честь семьи. Фелисиано подобный риск казался ещё одним стимулом; в нём жила душа корсара, и мысль рисковать напрасно так же прельщала его, как и прекрасные ягодицы Лоуэлл. Он поселил актрису в квартире, что находилась в самом центре. Тем не менее, никогда не появлялся на публике вместе с ней, потому что слишком уж знал характер своей супруги, которая в приступе ревности начинала неистово кромсать штанины и рукава всех его костюмов и выкидывать эти тряпки прямо к двери офиса молодого человека. Для такого столь элегантного мужчины, каким он и был, выписывавшего себе гардероб у портного, который обшивал самого принца Альберта в Лондоне, то было смертельным ударом.

В Сан-Франциско, в этом заточенном под мужчин городе, супруга вечно оказывалась последним человеком, кто узнавал о неверности собственного мужа, но в данном случае новость ей принесла сама Лоуэлл. Едва покровитель скрылся из виду, как она тут же отметила опоры своего ложа полосками, причём каждая означала обслуженного любовника. Женщина была настоящим коллекционером, в мужчинах ту интересовали не их особые заслуги, а лишь имеющееся количество вышеописанных полос. А ещё стремилась превзойти ходивший тогда миф об обворожительной персоне Лоле Монтес, ирландской куртизанке, которая прошлась по городу Сан-Франциско, точно молния времён золотой лихорадки. Слух об этих полосках Лоуэлл был у людей на устах. Практически все кавалеры то и дело препирались между собой за право её навестить, как ввиду прелестей красавицы, с которой многие из них были уже знакомы в библейском смысле, так и из привилегии провести ночь с содержанкой одного из видных городских деятелей. Новость достигла ушей Паулины дель Валье, когда та уже объездила Калифорнию целиком и полностью.

– Самое унизительное здесь то, что шлюшка просто наставит тебе рога, и вся округа начнёт шептаться, что я, мол, вышла замуж всего лишь за кастрированного петуха! – разносила в сердцах Паулина своего мужа на сарацинском языке, к которому, как правило, прибегала в подобных случаях.

Фелисиано Родригез де Санта Круз ничего не знал о подобного рода деятельности женщины-коллекциониста, и такое огорчение чуть было его не убило. Никогда в жизни не представлял себе, что хорошие друзья и те, которые обязаны ему огромной, оказанной им, поддержкой, на самом деле так над ним подшутят. Напротив, и в голову не приходило обвинять свою любимую, потому что смиренно соглашался со всеми прихотями противоположного пола, этих нежных созданий без каких бы то ни было моральных устоев, всегда готовых уступить искушению. В то время как женщины олицетворяли собой землю, гумус, кровь и органические функции, мужчины сходили с ума от возможности геройских поступков, от великих идей и – хотя это к молодому человеку вовсе и не относится – от святости.

Равняясь на свою супругу, защищался как мог, а выпадавшую иногда передышку использовал для того, чтобы прямо перед самым носом грозить засовом, на который запиралась дверь её комнаты. А, впрочем, была ли уверена дама, что такой мужчина, как он, смог бы долго прожить в воздержании? В том, что он полностью вынужден был отступиться, молодому человеку стоило винить только себя самого. Засов оказался надёжным, и сомневаться в этом излишне; Паулина отказалась от плотской необузданности не из-за недостатка желания, как сорок лет спустя та мне призналась, но ввиду целомудрия. Ей было противно смотреться в зеркало и мысленно рисовать себе, как любой мужчина почувствовал бы то же самое, увидев обнажённой эту даму. И точно припомнила момент, когда осознала вполне, что тело превратилось в её собственного врага. Несколькими годами ранее, Фелисиано, вернувшись из продолжительной деловой поездки в Чили, обнял её за талию и хотел было приподнять с пола и отнести в кровать, однако ж, не смог сдвинуть и с места свою любимую.

– Ну ты даешь, Паулина? У тебя что ли, камни в брюках? – посмеялся он.

– Это всё жир, – грустно вздохнула она.

– Хочу на него посмотреть!

– Ни в коем случае. Отныне и впредь ты сможешь приходить в мою комнату лишь по ночам и с потушенной лампой.

На протяжении долгого времени эти двое, которые всегда любили друг друга без стыда, теперь делали всё в потёмках. Паулина была совершенно непроницаема к мольбам и вспышкам гнева своего мужа, который так и не был согласен искать её под горой тряпок во мраке комнаты, а также обнимать жену с поспешностью миссионера, пока она крепко держала руки мужа, чтобы им не удалось пощупать плоть. То одни, то другие, телодвижения быстро истощали обоих и доводили до белого каления. В конце концов, Паулина поселила своего мужа в противоположном краю дома и заперла на засов дверь своей комнаты.

Отвращение к своему собственному телу во много раз превосходило испытываемое к мужу желание. Шея женщины исчезала за двойным подбородком, груди и живот стали напоминать возвышение высокой особы. Она уже не держалась на ногах долее нескольких минут, не могла одеваться самостоятельно, а также застегивать обувь; и всё же в своих шёлковых платьях и великолепных драгоценностях – в таком образе практически всегда выходила в общество – ныне же являла собой лишь чудесное зрелище. Больше всего женщина переживала насчёт появлявшегося в складках тела пота и, как правило, спрашивала меня, плохо ли она пахнет, но я никогда не чувствовала от неё никакого другого запаха за исключением туалетной воды с ароматом гардении и примесью талька. Вопреки столь распространённому и бытующему в ту пору убеждению, заключавшемуся в том, что вода с мылом вредит бронхам, она проводила целые часы, плавая в своей железной эмалированной ванне, после которой вновь ощущала прежнюю лёгкость своей молодости.

Она влюбилась в Фелисиано, когда тот был красивым и честолюбивым молодым человеком, хозяином нескольких шахт с серебром на севере Чили. Этой любовью молодая женщина навлекла на собственную персону гнев своего отца Августина дель Валье. В исторических документах страны Чили он значится основателем мелкой и скупой политической партии ультраконсерваторов, исчезнувшей более двух десятилетий назад, но до сих пор каждому очень бы хотелось её возродить точно ощипанную и патетическую птицу феникс. Её поддерживала всё та же любовь к этому человеку, когда решила для себя запретить ему входить в свою спальню именно в том возрасте, в котором мужская природа взывала к объятиям сильнее всего. В отличие от молодой женщины, Фелисиано созревал с каким-то особым благородством. Хотя волосы и начинали седеть, сам по-прежнему оставался мужчиной весёлым, страстным и таким же сумасбродом.

Паулине нравились собственное расположение духа и мысль о том, что этот кабальеро с великолепной фамилией вёл свой род от сефардских евреев, и из-под его шёлковых рубашек с вышитыми инициалами выглядывала татуировка распутника, приобретённая в порту во время очередной попойки. Она стремилась вновь и вновь слышать те глупости, что шептал молодой человек во времена, когда оба всё ещё кувыркались в кровати при зажжённых лампах. И даже отдала бы всё ради того, чтобы опять заснуть, ощущая под головой голубого дракона, который, написанный нестираемой краской, украшал плечо её мужа. И никогда не думала, что благоверный желал того же самого. Для Фелисиано она всегда была несколько вызывающей невестой, с которой тот сбежал в годы своей молодости, единственной женщиной, кем до сих пор восхищался и кого боялся. Мне пришло в голову, что эта пара и вовсе не переставала любить друг друга, даже несмотря на бешеную силу их стычек, при которых не могли не вздрагивать все жители этого дома. Объятия, ранее приносившие обоим столько счастья, сменились боями не на шутку, которые достигали наивысшего пика в долгосрочных передышках и незабываемой мести, что олицетворяла собой флорентийская кровать. Тем не менее, никакое оскорбление не поставило точку в их взаимоотношениях вплоть до самого конца; когда, сражённый инсультом, он упал замертво, они всё равно были вместе благодаря завидному сообществу мошенников.

Однажды, когда капитан Джон Соммерс уверился в том, что мифическую мебель погрузили на повозку, и кучер понял все его распоряжения, он отправился пешком по направлению к Чайна-тауну, как то делал в каждое своё посещение города Сан-Франциско. Тем не менее, на этот раз молодому человеку не хватило решимости, и уже через две куадры пришлось прибегнуть к наёмному экипажу. Он поднялся с усилием, указал водителю нужный адрес и, запыхавшись от подобных действий, откинулся на сиденье. Все эти симптомы начались год назад, но обострились они лишь последние недели; так, ноги его уже едва держали, а в голове был сплошной туман: мужчина вынужден был бороться без передышки с искушением оставить, в конце-то концов, это тусклое безразличие, что вот-вот завладело бы его душой. Родная сестра молодого человека, Роза была первой, кто обратил внимание на то, что какие-то вещи идут совсем не так, как должно, а сам он между тем всё ещё не чувствовал боли. И думал о ней с улыбкой на устах: ведь это был самый близкий и самый любимый человек, смысл его блуждающего существования, куда более реальная личность, разделяющая крепкую привязанность к дочери Элизе или любой женщине, которую обнимал юноша во время долгого скитания из порта в порт.

Молодость Розы Соммерс прошла в Чили, рядом с её старшим братом, Джереми, но после его смерти женщина возвратилась в Англию, чтобы состариться на своей родине. Она жила в Лондоне, в небольшом домике, располагающимся в нескольких куадрах от театров и оперы, в том квартале, где, по крайней мере, что-то происходит и где могла жить, потакая своим прихотям. Женщина уже не была опрятной ключницей своего брата Джереми, и теперь могла дать полную волю своему эксцентричному настроению. Обычно она одевалась, точно пребывающая в опале актриса, чтобы выпить чашку чая в гостинице Савой, или же наряжалась в духе русской графини и шла на прогулку с собакой. Женщина стала подругой нищих и уличных музыкантов, тратила свои сбережения на различные пустяки и милостыню. «Ничто не даёт такую свободу, какую предоставляет возраст», – говаривала женщина, подсчитывая собственные морщины и ощущая себя счастливой. «Это не возраст, сестра, но особая экономическая ситуация, что наступила в результате твоей писательской деятельности», – возразил Джон Соммерс.

Эта почтенная старая дева со светлыми волосами сколотила небольшой капитал, пописывая порнографические рассказы. Самым ироничным, по мнению капитана, было то, что именно теперь у Розы не было никакой необходимости прятаться, как подобное была вынуждена делать, когда жила как бы в тени своего брата Джереми. Она перестала писать эротические рассказы и посвятила себя сочинению романтических новелл в докучливом стиле, расходящихся с переменным успехом. В ближайшем окружении не было женщины, родным языком которой был бы английский, включая сюда же и королеву Викторию, не прочитавшую, по меньшей мере, и одного романа, подписанного как Дама Роза Соммерс.

Броское название всего лишь узаконило положение, которое Розе пришлось брать штурмом порядочное время назад. Если королева Виктория и подозревала, что её предпочитаемый автор, кому она лично предоставила статус Дамы, отвечал за разностороннюю коллекцию непристойной литературы, подписанной как Некая Неизвестная Дама, то, скорее всего, потеряла бы сознание. Капитан считал эту порнографию вполне прелестной, а вот любовные романы того же автора были для него не больше чем мусор. Мужчина выписывал произведения в те годы, когда публиковали и распространяли запрещённые истории, что сочиняла Роза с подачи своего старшего брата, который умер, убеждённый в том, что она представляла собой всего лишь добродетельную сеньориту, не имеющую иной задачи, как ублажать его жизнь. «Берегись, Джон, смотри, ты не можешь оставить меня одну в этом мире. Ты худеешь, и у тебя появился какой-то странный цвет», – повторяла Роза чуть ли не ежедневно, пока капитан навещал её в Лондоне. С тех пор безжалостная метаморфоза уже не оставляла мужчину, постепенно превращая того в ящерицу.

Тао Чьен закончил снимать свои лечебные иголки с ушей и рук пациента, когда помощник предупредил доктора, что его свёкор только что приехал. Чжун и осторожно поместил золотые иголки в чистый спирт, вымыл руки в умывальном тазу, надел пиджак и вышел принять посетителя, удивляясь тому, почему Элиза не известила о приезде своего отца именно в этот день. Каждое посещение капитана Соммерса вызывало всеобщее потрясение. Вся семья ждала его, не находя себе место, и особенно дети, которые не уставали восхищаться экзотическими подарками и слушать сказки о морских чудовищах и малазийских пиратах, что рассказывал этот дед-исполин. Высокий, плотно сбитый, с обветренной солями всех морей кожей, грубой бородой, громовым голосищем и невинными голубыми глазами ребёнка, капитан представлял собой импозантную личность в голубой униформе. Однако ж, человек, которого увидел Тао Чьен сидящим в кресле клиники, настолько усох, что признать его оказалось нелегко.

Доктор поприветствовал капитана с уважением; всё же ему не удалось преодолеть свою привычку склониться перед ним, как, в общем-то, и водится у китайцев. Ещё будучи молодым, юноша познакомился с Джоном Соммерсом, когда работал поваром на его судне. «Ко мне обращаться уважительно – сеньор. Понял меня, китаец?», – приказал ему сразу же, как только заговорил с человеком. Тогда у обоих были чёрные волосы, – подумал Тао Чьен, охваченный тоскливым мучением перед тем как объявить пациенту о скорой смерти. Англичанин с трудом встал на ноги, подал ему руку, а затем оба наскоро обнялись. Чжун и удостоверился, что теперь он был куда выше и весил за двоих.

– Элиза знает, что вы сегодня приехали, сеньор? – спросил доктор.

– Нет. Нам с вами нужно поговорить наедине, Тао. Я умираю.

Чжун и всё так и понял, едва его увидев. Не говоря ни слова, отвёл пациента в консультацию, где помог тому раздеться и вытянуться на кушетке. У его обнажённого свёкра был поистине жалкий вид: грубая, сухая кожа медного цвета, жёлтые ногти, налившиеся кровью глаза и надутый живот. Начал прослушивать больного, затем замерил пульс на запястьях, ощупал шею и щиколотки, чтобы ещё раз увериться в том, что уже было известно.