Текст книги "Портрет в коричневых тонах (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

В середине месяца, когда у меня не находилось предлогов оставаться и дальше в доме моих свёкра и свекрови, да и пришла пора вернуться к Диего и жить вместе с ним, я получила телеграмму от Ивана Радовича. Всего лишь парой строк доктор мне сообщал, что вынужден вернуться в Сантьяго, потому что кончина моей бабушки была уже не за горами. Хотя я и ждала подобной новости несколько месяцев, однако ж, получив телеграмму, моё удивление вперемешку с огорчением были столь же сильными, как и удар кувалдой; я была полностью ошеломлена и растеряна. Ведь я считала, что бабушка бессмертна. И просто не могла себе представить её маленьким, лысым и слабым существом, каковым она на самом деле и являлась. Напротив, я всегда смотрела на бабушку, как на амазонку с двумя шиньонами, этакую сладкоежку и лукавую даму, кого она и вправду представляла собой годами ранее. Донья Эльвира заключила меня в объятия и сказала, чтобы я не чувствовала себя одинокой – ведь теперь у меня уже другая семья, я полноправный житель Калефý, а она, в свою очередь, станет заботиться и защищать меня, как то ранее делала Паулина дель Валье. Женщина помогла упаковать два моих чемодана, вновь надела мне на шею подвеску, изображающую Святое Сердце Иисуса, и принялась давать мне множество советов; для неё самой Сантьяго был чуть ли не гротом распущенности, а путешествие туда представлялось опаснейшим похождением. Незаметно подошла пора вновь отправиться на лесопилку после вызванного зимой полного застоя, что оказалось сильным и правдоподобным предлогом для Диего не сопровождать в этот раз меня до Сантьяго, несмотря на настойчивые просьбы его матери непременно поступить ровно наоборот. И только Эдуардо вызвался довезти меня до самого корабля. В дверях нашего большого дома в Калефý, прощаясь друг с другом за руку, собрались все: Диего, мои свёкор со свекровью, Адела, Сюзанна, дети и даже некоторые из жильцов. Тогда я и сама не знала, что более их уже не увижу.

Перед отъездом я осмотрела свою лабораторию, куда не заходила с той самой зловещей ночи в скотном дворе, и обнаружила, что кто-то намеренно выкрал фотографии, изображающие вместе Диего с Сюзанной. Но поскольку тому был не важен процесс проявления, негативы остались нетронутыми. Да и мне самой совершенно не пригодились эти жалкие доказательства, отчего я их просто уничтожила. Я сложила в чемоданы лишь негативы, на которых запечатлены индейцы, люди, живущие в Калефý, и остальные члены нашей семьи, потому что не знала, как долго меня здесь не будет и не желала, чтобы снимки пришли в негодность.

Вместе с Эдуардо мы совершили путешествие верхом, прикрепив наши вещи к вьючному животному, время от времени останавливаясь в пути по каким-то лачугам, чтобы чем-то перекусить и немного отдохнуть. У моего деверя, этого богатыря медвежьего вида, был такой же мягкий нрав, как и у его матери, и такая же, почти что детская, бесхитростность. Лишь в дороге мы и располагали временем, чтобы побеседовать наедине, тогда как ранее мы вдвоём никогда друг с другом не разговаривали. Он мне признался, что с детства писал стихи: «И как же их не писать, когда живёшь среди такой красоты?», – добавлял он, указывая на близлежащие лес и воду, что нас окружали. Также молодой человек рассказывал, что сам напрочь лишён амбиций и, более того, любопытства к чему-либо другому, как это можно заметить у Диего; Калефý его старшему брату вполне хватало. Когда тот в молодости путешествовал по Европе, он неизменно чувствовал себя потерянным и глубоко несчастным; юноша просто не мог жить вдали от столь любимой им земли. Господь был к нему крайне благосклонен, говорил сам мужчина, оттого и попустил своему рабу жить среди настоящего земного рая. Мы распрощались в порту, крепко обнявшись, «пусть Господь всегда тебя защищает», – сказала я ему на ухо. Молодой человек пребывал в некотором смущении от столь торжественного прощания.

Фредерик Вильямс ждал меня на станции и, встретив, отвёз в экипаже в дом на улице Армии Освободителей. Муж бабушки немало удивился, увидев меня столь измождённой, и моё объяснение, что я была очень больна, так его и не удовлетворило. Продолжая разглядывать меня украдкой, тот, в конце концов, настойчиво спросил о Диего, была ли я счастлива, как поживает семья моих свёкра и свекрови и поинтересовался, приноровилась ли я к сельской жизни.

Будучи самым роскошным из прочего элитного жилья в этом квартале, особняк моей бабушки со временем стал таким же дряхлым, как и его хозяйка. На своих петлях висело лишь несколько ставень, а стены казались окончательно выцветшими. Окружавший его сад выглядел столь заброшенным, что даже весне никак не удавалось пробудить тот к жизни, отчего всё когда-то живое, по-прежнему окутанное печальной зимой, пребывало нетронутым. Изнутри всеобщее опустение было ещё худшим: некогда великолепные гостиные стояли практически пустыми, из них исчезли мебель, ковры и картины, также не осталось ни одной из знаменитых работ художников-импрессионистов, послуживших поводом к немалому скандалу годы назад. Дядя Фредерик объяснил подобное тем, что моя бабушка, готовясь к собственной смерти, поспешила практически всё у неё имеющееся пожертвовать церкви. «Однако ж, полагаю, что ваши деньги остались нетронутыми, Аврора, потому что она до сих пор складывает каждый сентаво и держит под кроватью бухгалтерские книги», – добавил муж бабушки, шаловливо мне подмигнув. Она, кто посещала храм лишь для видимости, кто всю жизнь питала отвращение к этому вечному скоплению священников-попрошаек и чересчур любезных монахинь, непременно вьющихся близ оставшихся членов семьи, своевременно составила завещание, согласно которому католической церкви причиталось внушительное количество как вещей, так и денег. Никогда не терявшая деловой хватки, своей смертью женщина намеревалась купить то, что при жизни ей практически не пригодилось. Вильямс знал мою бабушку лучше кого бы то ни было и полагал, что любил её практически так же, как и я. Вопреки всем предсказаниям завистников, этот человек не украл всё состояние своей жены, чтобы затем в старости её бросить. Тот, напротив, только и делал, что годами защищал интересы семьи, был моей бабушке достойным мужем и намеревался находиться рядом до последнего издыхания своей любимой. Вдобавок он был готов сделать и того больше, лишь бы все последующие годы доказывать окружающим своё благородство.

У Паулины уже практически отсутствовала ясность ума, а успокаивающие боль лекарства держали её в таком состоянии, когда у человека более нет ни каких-либо воспоминаний, ни желаний. За эти месяцы значительно ухудшилось состояние кожи, потому что больная не могла глотать, и её приходилось кормить лишь молоком да и то при помощи резиновой трубки, что вводили ей через нос. На голове у женщины едва насчитывалось несколько прядей волос, а её некогда большие и тёмные глаза сузились настолько, что превратились в две точечки среди обилия морщин. Я наклонилась поцеловать бабушку, но та меня не узнала, отчего отвернулась в сторону, продолжая своей рукой вслепую искать в воздухе руку мужа. Когда, наконец, та её обрела, на лице бабушки в полной мере отразилось выражение умиротворённости.

– Не страдай так, Аврора, мы дали ей внушительную дозу морфия, – пояснил мне состояние бабушки дядя Фредерик.

– Вы предупредили её сыновей?

– Да, я отправил им телеграмму два месяца назад, однако ж, те не ответили, и я не думаю, что приедут вовремя, ведь Паулине осталось не так уж и много, – сказал он, глубоко потрясённый состоянием своей любимой.

Так и случилось, Паулина дель Валье тихо скончалась на следующий день. Рядом с моей бабушкой находились её муж, доктор Радович, Северо, Нивея и я; родные же дети прибыли гораздо позже и со своими адвокатами стали драться за наследство, которое у них, впрочем, никто и не оспаривал. Врач отсоединил от моей бабушки трубку с питанием, а Вильямс одел ей перчатки на уже ледяные руки. Губы умирающей вмиг посинели, и вся она была очень бледна. Теперь каждый вдох-выдох был ещё более неуловимым и даже лишённым характерной одышки, а вскоре дыхание прервалось окончательно. Радович измерил больной пульс, затем подождал минуту, а, возможно, и две, и лишь потом объявил, что она ушла из этого мира. В комнате стояло нежное спокойствие и вместе с ним здесь свершалось нечто загадочное, скорее всего, дух моей бабушки отделился и витал кругами, точно запутавшаяся птица, над её телом, таким способом как бы прощаясь со всеми нами. С её уходом я почувствовала огромное опустошение, впрочем, это не новое чувство было мне уже знакомо. Тем не менее, я не могла ни дать ему название, ни объяснить, что всё-таки со мной происходит, даже и по прошествии пары лет. Именно тогда тайна моего прошлого полностью прояснилась, дав мне понять, что случившаяся много лет ранее смерть моего деда Тао Чьена окутала меня схожей печалью. Долгие годы эта рана сидела где-то глубоко, а теперь она вновь вскрылась, причиняя мне всю ту же обжигающую боль.

Ощущение сиротства, основательно поселившееся во мне по смерти бабушки, очень походило на то, в которое я углубилась, будучи пятилетней девочкой, когда из моей жизни, словно испарившись, ушёл Тао Чьен. Полагаю, что старые душевные травмы моего детства – эти незабываемые потери дорогих сердцу людей – годами прятавшиеся в глубочайших пластах моей памяти, именно сейчас подняли свою угрожающую голову медузы, чтобы целиком и полностью меня уничтожить. Так, моя мать умерла, едва родив, отец и вовсе не обращал внимания на то, что я вообще-то живу, моя бабушка по материнской линии довольно скоро и без всяких объяснений передала меня Паулине дель Валье под её ответственность. Но, в особенности же, меня сильно подкосила столь внезапная кончина моего самого любимого человека на свете, дедушки Тао Чьена.

Уже прошло девять лет со дня ухода в иной мир Паулины дель Валье, остались позади это и другие несчастья, отчего теперь, относительно успокоившись, я могу вспомнить свою величественную бабушку. Та отнюдь не исчезла в огромной темноте окончательной и бесповоротной смерти, как мне казалось на первых порах. Мне думается, какая-то её часть всё же осталась в здешних краях, по-прежнему витая вокруг меня вместе с Тао Чьеном, в виде двух диаметрально противоположных духов, неизменно сопровождающих меня и помогающих во всём. Первый подсказывает, как справляться с житейскими трудностями, а второй способствует принятию правильных решений на любовном фронте. Однако ж, когда моя бабушка уже не дышала на убогой постели, в которой та провела последние часы своей жизни, я и не подозревала, что она вскоре придёт в себя, отчего меня саму охватила лишь ещё бóльшая печаль. Если бы я была способна выставить напоказ собственные чувства, тогда, возможно, страдала бы меньше. Хотя, на самом-то деле, они так и остались во мне неким комком нервов, вечно будоражащим изнутри, точно огромная глыба льда, и мог пройти далеко не один год, прежде чем этот лёд начал бы таять.

Я не плакала, когда моя бабушка ушла в мир иной. Стоявшая в комнате тишина казалась нарушением раз и навсегда заведённого порядка, потому что женщина, жившая как Паулина дель Валье, должна была скончаться в сопровождении оркестра, что обычно играет в опере. Теперь же получилось всё наоборот: прощание с ней прошло в полной тишине и было, пожалуй, единственным тактичным поступком этой женщины, что она совершила за всю свою жизнь. Мужчины покинули комнату, а я с Нивеей крайне аккуратно одели её, собирая в последний путь согласно правилам кармелитского устава, висевшим в её шкафу уже как год. И, тем не менее, мы не устояли перед искушением прежде всего одеть умершую в её же лучшее французское шёлковое нижнее бельё цвета мальвы. Подняв тело бабушки, я поняла, до чего она стала невесомой; теперь это был всего лишь болезненный скелет с местами отслаивавшейся кожей. Молча я поблагодарила её за всё, что та при жизни успела для меня сделать, и сказала ласковые слова. Их я никогда так бы и не осмелилась произнести, если бабушка могла бы меня слышать. Я поцеловала её красивые руки, черепашьи веки, благородный лоб и попросила прощения за те притворные истерики, что катала в детстве, за то, что пришла проститься с ней столь поздно. Каялась я и за высушенную ящерицу, которую как бы выплюнула при ложном приступе кашля, а также и за многие другие оскорбительные шутки, что бабушка была вынуждена терпеть. Нивея же тем временем усмотрела серьёзный предлог в нынешнем состоянии Паулины дель Валье, который и позволил ей молча оплакивать своих умерших детей. После того, как мы одели мою бабушку, сбрызнув ту одеколоном с ароматом гардении, мы отдёрнули занавески и открыли окна, чтобы впустить в дом весну, как то ей бы непременно понравилось. На этот раз не было никакого плаксивого состояния, ни чёрных одеяний, ни намеренного закрытия зеркал – Паулина дель Валье всегда жила, точно бесстыдная императрица, и заслуживала напоследок быть вдоволь обласканной солнечным светом. Так всё понял и Вильямс, кто лично отправился на рынок и вернулся с полным свежих цветов экипажем, чтобы украсить дом.

Когда пришли многочисленные родственники и друзья – естественно, в трауре и с платками в руках – то все сразу стали возмущаться; ведь люди ещё никогда не видели бдение возле покойника, свершающееся в лучах солнца, без слёз и в окружении свадебных цветов. Они поспешили уйти, невнятно бормоча различные намёки и домыслы. И даже годы спустя всё ещё находились тыкавшие в меня пальцем и твёрдо убеждённые в том, что мне, оказывается, радостно от смерти Паулины дель Валье, и якобы я только и стремилась, что запустить свою лапу в оставленное умершей наследство. Тем не менее, я не унаследовала ровным счётом ничего – всем этим спешно занялись её дети вместе с адвокатами. Мне же не было никакой нужды что-либо предпринимать, ввиду того что отец оставил мне достаточно средств на достойную жизнь в будущем, а всего остального, что мне так или иначе могло потребоваться, я была в состоянии добиться, устроившись на работу. Несмотря на бесконечные советы и лекции своей бабушки, мне так и не удалось развить нужный нюх на хорошие сделки; я никогда не стану богатой, и меня это радует. Фредерик Вильямс также не вступал ни в какие склоки с адвокатами, потому что деньги интересовали человека куда меньше того, что дурные языки станут шептать все последующие годы. Вдобавок, за их совместную жизнь жена много чего дала своему любимому, а он, как человек предусмотрительный, всегда избегал различного рода опасности. Дети Паулины дель Валье никак не могли доказать, что брак их матери с бывшим мажордомом нелегален, отчего, окончательно смирившись, были вынуждены оставить дядю Фредерика в покое. Также они не могли посягнуть и на виноградники, потому что те были записаны на имя Северо дель Валье, ввиду чего, последовав примеру, показанному священниками, отступились от намеченного прежде и адвокаты. Но стоит ещё посмотреть на то, а не нарушится ли целостность добра, которое известным людям удалось бы прибрать к рукам, запугав больную бытующими в аду огромными металлическими котлами. Однако ж, до сих пор никто так и не выиграл суд у католической церкви, на стороне которой пребывает сам Господь Бог, как об этом всем было известно. В любом случае денег у семьи было вдоволь, отчего дети, родственники и даже адвокаты могли жить на них в своё удовольствие и сегодня.

Единственной радостью этих мрачных и давящих на всех и каждого недель стало очередное вклинивание в нашу жизнь сеньориты Матильды Пинеда. Та прочла в ежедневной газете о кончине Паулины дель Валье и, набравшись храбрости, снова появилась в доме, из которого её выгнали ещё во времена революции. Она пришла к нам с небольшим букетом в качестве подарка и в сопровождении библиотекаря Педро Тея. Сеньорита так повзрослела за эти годы, что поначалу я её даже не признала, тогда как он, напротив, остался тем же самым лысым человеком с толстыми сатанинскими бровями и горящими зрачками.

После похода на кладбище, пропетых служб, истёкших девяти дней, что ушли на молитвы, распределение подаяний и различного рода благотворительность, некогда указанных моей покойной бабушкой, наконец-таки сошёл на нет взрыв негодования по поводу пышных похорон. И только теперь мы вместе с Фредериком Вильямсом оказались одни в печальном и опустевшем доме. Мы зашли в застеклённую веранду, сели рядом и стали тактично сожалеть об отсутствии моей бабушки, потому что были не в состоянии как следует оплакать и вспомнить как большие её заслуги, так и не очень.

– Чем вы думаете заняться теперь, дядя Фредерик? – захотела я у него узнать.

– Это зависит от вас, Аврора.

– От меня?

– Я не мог не заметить некоторых странных перемен, произошедших с вами, милая вы моя, – сказал этот человек со столь свойственной ему тонкой манерой задавать вопросы.

– Я и так очень больна, а уход из жизни моей бабушки лишь ещё больше меня опечалил, дядя Фредерик. Вот, пожалуй, и всё, и в этом нет ничего странного, я вас уверяю.

– Сожалею, что вы меня недооцениваете, Аврора. Я, должно быть, слишком глупый, либо же любил вашу бабушку столь мало, что толком так и не смог понять состояние её души. Скажите же мне, что с ней случилось, а потом посмотрим, может, я и смогу вам помочь.

– Помочь мне уже никто не сможет, дядя.

– Испытайте же меня, а вдруг, – попросил он.

И тогда я поняла, что, оказывается, в мире нет больше никого, кому бы я смогла довериться, и что Фредерик Вильямс явно продемонстрировал, что способен сойти за отличного советчика, и на всю нашу семью был, пожалуй, единственным, обладающим здравым смыслом, человеком. Вот почему было бы очень хорошо поделиться с ним своей трагедией. И вправду, тот выслушал меня до конца крайне внимательно, ни разу не прервав мои излияния.

– Впереди ещё долгая жизнь, Аврора. Это теперь вы видите всё в чёрных красках, однако ж, стоит помнить, что время лечит и стирает многое. Данный этап напоминает собой поход по тоннелю на ощупь – вам кажется, что выхода нет, и всё же я вам обещаю, что он есть. Не останавливайтесь же на своём пути, деточка.

– А что же случится со мной, дядя Фредерик?

– Вы ещё полюбите, а в дальнейшем, возможно, появятся и дети, либо же вы станете лучшим фотографом этой страны, – сказал он мне.

– Но я чувствую себя столь запутавшейся и такой одинокой!

– Вы не одни в этом мире, Аврора, я теперь всегда с вами и будьте уверены, что никуда не денусь, пока вы во мне нуждаетесь.

Он ещё долго уговаривал меня, что не стоит возвращаться туда, где сейчас мой муж, что ещё возможно найти дюжину предлогов, чтобы чуть ли не годами медлить с возвращением. Вдобавок он был уверен в том, что Диего не настаивал бы на моём приезде обратно в Калефý, так как в своё время он меня убедил держаться от этого места как можно дальше. А что касается кроткой доньи Эльвиры, то, пожалуй, не останется ничего другого, кроме как утешать бедную женщину, прибегнув к частой с ней переписке. И здесь скорее речь шла о том, чтобы выиграть время: у моей свекрови шалило сердце, отчего она в любом случае не прожила бы слишком уж долго, что, кстати, и подтверждало не одно заявление различных докторов. Дядя Фредерик меня заверил, что отнюдь не спешит покидать Чили, ведь теперь его единственный близкий человек – это я, которую он любил, точно дочь или внучку.

– Так в Англии у вас никого нет? – спросила я его.

– Никого.

– Вы знаете, что о вашем происхождении ходят известного рода слухи. Так, говорят, что вы разорившийся дворянин, да и моя бабушка никогда этого не утаивала.

– А вот это уж совсем далеко от правды, Аврора! – засмеявшись, воскликнул он.

– А разве у вас нет спрятанного неведомо где семейного герба? – поинтересовавшись, засмеялась и я.

– Смотрите, деточка, – возразил он.

Мужчина разделся – он снял пиджак с рубашкой, задрал футболку и показал мне спину. Та была вся пересечена ужасающими шрамами.

– Бичевание. Не меньше сотни ударов хлыстом за кражу табака в австралийской исправительной колонии. Я отбывал наказание пять лет, прежде чем сбежать оттуда на плоту. В открытом море меня подобрало китайское пиратское судно, где меня заставляли вкалывать, точно раба. Но едва мы тогда добрались до суши, как я сбежал опять. И вот таким способом, можно сказать, одним махом, я, в конце концов, добрался-таки до Калифорнии. Единственное, что я перенял от английского дворянства, это акцент, который я, кстати, и выучил у настоящего лорда, волею случая ставшего моим первым хозяином в Калифорнии. Именно он и привил мне необходимые навыки, требующиеся профессиональному мажордому. Паулина дель Валье наняла меня в 1870 году, и с тех пор я всегда находился при ней.

– А знала ли бабушка всю эту историю, дядя? – спросила я, когда моё удивление несколько спáло, и мне удалось хоть что-то сформулировать.

– Разумеется, знала. На самом деле Паулину очень даже развлекало то, что люди несколько смущались, видя, как она связалась с мнимым аристократом.

– А за что вас приговорили?

– За кражу лошади – это случилось, когда мне исполнилось пятнадцать лет. Вообще-то меня должны были повесить, но тут как нельзя кстати несказанно повезло, отчего мне смягчили наказание, и так, в конце концов, я оказался в Австралии. Вы не переживайте, Аврора, после данного случая в своей жизни я не украл ни единого сентаво, ведь плети окончательно излечили меня от этого порока, однако ж, надо сказать, что так и не отучили получать настоящее удовольствие от табака, – засмеялся он.

Вот таким способом мы и остались друг с другом. Дети Паулины дель Валье со временем продали особняк на улице Армии Освободителей, который в наши дни стал школой для девочек, откуда впоследствии вынесли даже то немногое, что ещё хранил в себе дом. Мне удалось спасти мифологическую кровать ещё до того как её похитили бы прибывшие практически сразу наследники. Я спрятала предмет мебели в разобранном виде на складе государственной больницы, в которой всё ещё работал доктор Иван Радович, где кровать и оставалась до тех пор, пока сами адвокаты не устали рыскать по углам в поисках прочих вещей из имущества, некогда принадлежавшего моей бабушке.

Мы с Фредериком Вильямсом приобрели для себя сельскую виллу в окрестностях города, представляющих собой гористую местность. Попутно мы насчитали двенадцать гектаров земли, окружённой дрожащими от ветра тополями, с насаженными здесь же благоухающими жасминами и омытой скромной речушкой, где всё росло само по себе. Вот именно на этой территории Вильямс и разводил собак вместе с породистыми лошадьми. Вдобавок он играл в крокет и занимался другой, но столь же однообразной деятельностью, как правило, свойственной англичанам; у меня же на этой земле располагалось собственное жильё, которым я, в основном, пользовалась в зимний период. Дом представлял собой старую развалину, но вместе с этим в нём было определённое очарование, а также имелось значительное пространство для моей фотографической мастерской и знаменитой флорентийской кровати, которая, выделяясь на окружавшем её фоне раскрашенными морскими созданиями, возвышалась прямо посередине моей комнаты. В ней я и сплю, неизменно оберегаемая бдительным духом моей бабушки Паулины, кто, как правило, своевременно здесь появившись, взмахом метлы отпугивает населяющих мои ночные кошмары детей в чёрных пижамах. Сантьяго уверенно рос в сторону Центрального вокзала, тем самым по-прежнему оставляя нас в окружении покоя, гармонично создаваемого холмами и пасторальным лесом преимущественно из тополей.

Благодаря дяде Лаки, кто обдал меня своим счастливым дыханием как только я родилась, а также великодушному покровительству своих бабушки и отца, я по праву могу сказать, что моя жизнь удалась. Я располагаю денежными средствами и свободой делать всё, что только ни пожелаю. Так, я могу полностью отдаться изучению географии Чили с её характерными отвесами и обрывами, и делать то, разумеется, с фотоаппаратом на шее, как, впрочем, я подобным и занималась последние восемь или девять лет. Люди коварно говорили, мол, в данной ситуации ничего другого и не стоило ожидать; некоторые же родственники и знакомые вовсе меня чурались, а если и случайно встречали на улице, тогда притворялись, что не знали меня. Просто они не могли терпеть рядом с собой женщину, которая вот так взяла да и оставила своего мужа. Подобного рода пренебрежения не покидают меня и во сне; я вовсе не обязана быть приятной и любезной со всеми и каждым, напротив, предпочитаю оставаться таковой лишь с теми, кто мне действительно важен, а их, надо сказать, не так уж и много.

Печальный результат моих отношений с Диего, казалось бы, должен навсегда внушить мне страх к опрометчивой и ревностной любви, однако ж, на деле так не случилось.

Конечно же, несколько месяцев я прожила будто с подрезанными крыльями, изо дня в день слоняясь с ощущением абсолютного поражения, неизбежно стоя перед необходимостью играть лишь одной картой и в результате потерять всё. Вдобавок ясно и то, что я приговорена быть женщиной замужней, одновременно живя без мужа – вот почему не так-то просто заново «перекроить» всю мою жизнь, как говорят мои тётушки, но данное странное моё положение даёт мне же великую свободу вести себя как только заблагорассудится. Расставшись с Диего, спустя год я снова влюбилась, а подобное говорит о том, что у меня дубовая шкура, благодаря которой я быстро восстанавливаюсь от душевных травм.

Моя вторая любовь отнюдь не была нежной дружбой, со временем перешедшей в настоящий роман, напротив, это, скорее, был просто порыв страсти, который по чистой случайности неожиданно охватил нас обоих. Надо сказать, что всё складывалось хорошо, ну, по крайней мере, до настоящего момента, а там, кто ж знает, как и что оно случится в будущем. Стоял зимний день, один из многих с характерным продолжительным и в то же время освежающим дождём, с рассыпающимися по небу молниями и таким знакомым беспокойством на душе. Дети Паулины дель Валье вместе с юристами-буквоедами в который раз надолго закрылись у себя, разбираясь с нескончаемыми документами, причём было их с тремя копиями на каждый и с одиннадцатью печатями, которые я подписывала даже не читая. Фредерик Вильямс и я покинули дом на улице Армии Освободителей и до сих находились в гостинице ввиду того, что всё ещё не закончились ремонтные работы в загородном доме, где мы живём и поныне. Дядя Фредерик случайно встретился на улице с доктором Иваном Радовичем, с кем мы не виделись уже порядочное время, и они оба пообещали пойти со мной, чтобы посмотреть на очередное исполнение испанской сарсуэлы, а соответствующая труппа в это время как раз и гастролировала по Южной Америке. Но так случилось, что в указанный день дядя Фредерик слёг в постель с простудой, и я в полном одиночестве прождала непонятно чего в зале гостиницы, причём руки мои были ледяными, а ноги постоянно болели, потому что обувь мне слишком жала. Снаружи, по стеклу окон лился нескончаемый водопад, а ветер, точно перья, тряс уличные деревья – этот вечер явно не располагал к прогулкам, и на какое-то время я даже позавидовала простуде дяди Фредерика, которая теперь позволила ему оставаться в кровати с хорошей книжкой и чашкой горячего шоколада. Однако ж, приход Ивана Радовича заставил-таки меня напрочь забыть о погоде. Доктор пришёл в насквозь промокшем пальто и как только мне улыбнулся, я сразу поняла, что, оказывается, человек-то на самом деле был гораздо привлекательнее, нежели я его себе помнила. Мы взглянули друг другу в глаза и, думаю, что тогда мы увиделись с ним впервые. По крайней мере, я за ним наблюдала, и то, что я увидела, меня весьма впечатлило. Затем последовало долгое молчание, в иных обстоятельствах показавшееся бы практически невыносимым, хотя тогда оно скорее явилось некой разновидностью диалога. Он помог мне надеть плащ, и мы медленно отправились к двери, ни на миг не выпуская друг друга из виду. Ни одному из нас не хотелось попасть под грозу, которая то там, то здесь разрывала небо, но и расставаться прямо сейчас не было никакого желания. Как нельзя кстати появился портье с огромным зонтом и любезно предложил сопроводить нас до экипажа, что уже ждал у двери. Только тогда мы вышли молча и всё ещё сомневаясь. Я не испытывала никакого ярко выраженного прилива сентиментальности, также не было никакого сверхобычного предчувствия по поводу того, что мы с ним родственные души. Я даже мысленно себе не рисовала того начала любви, о котором, как правило, пишут в романах – надо сказать, ничего такого между нами не было. Просто заметив собственное сильное сердцебиение как бы толчками, я поняла, что мне резко стало не хватать воздуха, что меня внезапно охватил жар и по всему телу от щекотки побежали мурашки. Я вся сгорала от огромного желания просто прикоснуться к этому мужчине. Боюсь, что со своей стороны я не наполнила нашу встречу ничем духовным, скорее, привнесла в неё лишь одно сладострастие, хотя тогда я была совершенно неопытна в данном вопросе, а мой словарный запас оказался слишком скудным, чтобы дать подобного рода волнению известное мне подходящее определение. Хотя нужное слово – это ещё ничего; самое же здесь интересное состояло в том, что на деле подобное внутреннее расстройство было способно на куда большее, нежели моя собственная робость и многое скрывающий экипаж, выбраться из которого оказалось не так уж и легко. Я просто зажала своими руками его лицо и, не думая дважды, поцеловала мужчину в губы с проникновением так, как много лет назад я видела целующимися столь же решительно и жадно Нивею и Северо дель Валье. Это ровным счётом ничего не означало и вышло как-то само собой. Здесь я не могу вдаваться в детали насчёт того, что именно произошло дальше, потому что не представляет никакого труда домыслить себе всё остальное, а вот если Иван прочтёт в этой книге подобное во всех подробностях, между нами непременно произойдёт огромная ссора. Правда, стоит сказать, что наши стычки столь же запоминающиеся, как и наши последующие страстные примирения – всё это никак нельзя назвать спокойной и приторно-сладкой любовью. Хотя, защищая это высокое чувство, можно сказать, что по своей сути оно крепкое и продолжительное, и даже кажется, что различные препоны такую любовь никак не спугнут, а, скорее наоборот, лишь её укрепят. В браке, порою, необходим здравый смысл, которого как раз нам обоим и не хватает. Тот факт, что мы не женаты, существенно возвышает нашу любовь друг к другу, ведь каждый из нас может посвятить время самому себе, и вдобавок мы оба располагаем собственным пространством. Когда же мы чувствуем себя на грани нервного срыва, нам всегда удобен вариант расстаться на несколько дней, после которых, почувствовав невыносимую тоску по взаимным страстным поцелуям, объединиться вновь. С Иваном Радовичем я научилась в любой ситуации не лезть за словом в карман, а, если надо, то и постоять за себя. Если ему и покажется странным предательство, – которого, надо сказать, никоим образом не хочет сам Бог -, но как то уже случилось у меня с Диего, я не стану изнурять себя плачем, который полностью охватил меня в прошлый раз. Теперь я поступлю ровно наоборот – задавлю все слёзы в себе, не испытывая ни малейших душевных мук.