Текст книги "Портрет в коричневых тонах (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Дом моей бабушки также являлся и местом сбора художников и молодых писателей обоих полов. Творческие люди приходили сюда с целью ознакомиться с произведениями друг друга, написанными по известным канонам классицизма. Если заинтересованное лицо не было седым и не принадлежало к известной фамилии, такому нужно было обладать немалым талантом, чтобы среди других считаться своим; в этой сфере Паулина нисколько не отличалась от остальных членов чилийского высшего общества. В Сантьяго дружеские собрания интеллигенции, как правило, проходили в кафе и клубах, и присутствовали на них исключительно мужчины, потому что за основу бралось то положение, что женщинам лучше возиться с супами, нежели писать стихи. Инициатива моей бабушки присоединить к своему салону женщин творческих профессий обернулась для всех несколько вольным новшеством.

В особняке на улице Армии Освободителей моя жизнь значительно изменилась. Впервые со дня смерти дедушки Тао Чьена у меня возникло ощущение стабильности, появилось понимание того, что отныне меня окружает что-то неподвижное и неизменяемое, некий вид силы, прочно укоренившейся в твёрдой земле. Я решила взять штурмом всё здание и как можно быстрее, поэтому не оставляла ни закоулка, предварительно не исследовав, ни угла, пока тот не станет мне родным, включая и крышу, где, как правило, часами наблюдала за голубями. Не обделила вниманием я и подсобные помещения, хотя совать туда нос мне категорически запрещали. Эта огромная собственность ограничивалась двумя улицами и имела два входа: главный – с улицы Армии Освободителей и так называемый для обслуживающего персонала, располагавшейся сзади. В самом доме насчитывалась дюжина залов, несколько комнат, садов, террас, потайных мест, чердаков и лестниц. Также имелись гостиные в красном, голубом и золочёном тонах, используемые лишь по особым случаям, и замечательная застеклённая веранда, где среди подставок для цветочных горшков из китайской керамики, папоротников и клеток с канарейками проходила жизнь этой семьи. Столовую украшали фреска, плавно переходившая из гостиной и занимавшая четыре стены, и несколько неуместно стоявших сервантов с коллекцией фарфора и серебряной посуды. В ней висела люстра с хрустальными слёзками, и находилось большое окно, выделенное мавританским мозаичным фонтаном, откуда, не переставая, лилась вода.

Однажды моя бабушка объявила, что отправляет меня в школу, и с тех пор уроки сеньориты Пинеда стали обыденностью, отчего я чувствовала себя поистине счастливой. На каждый мой вопрос эта замечательная учительница вместо прямого ответа лишь указывала мне к нему путь. Со временем та научила меня упорядочивать свои мысли, анализировать, читать и слушать, искать другие варианты, а также справляться со старыми проблемами, прибегая к новым решениям, и логически рассуждать. Но с особым тщанием она учила меня ничему не верить слепо, сомневаться и спрашивать даже о том, что на первый взгляд казалось неоспоримой правдой, как например, превосходство мужчины над женщиной и одной расы либо социального класса над другими. Надо сказать, такого рода мысли несколько необычны для патриархальной страны, в которой никогда не упоминали индейцев, и было достаточно спуститься всего лишь на одну ступеньку в иерархии социальных классов, чтобы окончательно затеряться в памяти народа. Впервые в своей жизни я встретила в её лице интеллектуальную даму. Сама Нивея, со всем умом и образованием не могла сравниться с моей учительницей, которая даже от неё заметно отличалась своей интуицией и огромным благородством души и к тому же опережала своё время как минимум на полвека. Та никогда не слыла интеллигентом, что не бросалось в глаза и в её выступлениях на знаменитых собраниях моей бабушки, где блистала пламенными речами, посвящёнными женскому избирательному праву и богословским сомнениям.

Судя по внешности, сеньорита Пинеда не могла быть чилийкой до мозга костей, а скорее являлась смесью испанки и индейца. Лишь в результате подобных браков получаются женщины низкорослые, с широкими бёдрами, тёмными глазами и волосами, с высокими скулами и тяжёлой поступью, словно от земли им уже никак не оторваться. Разум уважаемой учительницы был несколько необычен для условий и того времени, в которых ей выпало жить. Она происходила из крепкой и здоровой, проживающей на юге, семьи – отец работал служащим на железной дороге, и лишь она одна среди остальных родных братьев и сестёр смогла окончить учёбу. Женщина считала себя последовательницей и подругой дона Педро Тея, хозяина библиотеки Золотой век. Этот вечно угрюмый каталонец, хотя и с мягким сердцем, следил за тем, что она читает, и время от времени одалживал или даже дарил книги, потому как зачастую ей было попросту их не купить. Стоило им начать обмениваться мнениями, какими бы тривиальными они ни были, Тей всегда противоречил. Я слышала, как он, например, уверял, что южноамериканцы все сплошь бестолковые и вдобавок их так и тянет к мотовству, развлечениям и лени. Однако, как правило, было достаточно одного согласия сеньориты Пинеда, чтобы он вмиг изменился, словно по мановению волшебной палочки, и, по крайней мере, стал бы куда лучше своих соотечественников, которые ходят вечно сердитыми и из-за любого пустяка дерутся на дуэли. Несмотря на то, что в некоторых вещах они не могли прийти к согласию, всё же эти двое очень хорошо ладили между собой.

Дон Педро Тей, скорее всего, был где-то на двадцать лет старше моей учительницы, но когда между ними завязывался разговор, эта разница в возрасте вмиг исчезала: его омолаживал энтузиазм, а она взрослела, ощущая значимость и зрелость своего собеседника.

За десять лет у Северо и Нивеи дель Валье появилось шестеро детей, и те продолжали пополнять их количество вплоть до пятнадцати человек. Я знаю Нивею уже двадцать с лишним лет и всегда видела свою подругу с ребёнком на руках; её плодовитость была бы настоящим проклятием, не люби она детей столь сильно. «Что бы я только ни отдала, если бы вы взялись за воспитание моих детей!» – вздыхала Нивея, когда встретилась с сеньоритой Матильдой Пинеда. «Их и так много, сеньора Нивея, а с Авророй у меня полностью заняты руки», – возразила моя учительница.

Северо стал широко известным адвокатом, одним из самых значимых представителей общества и видным членом либеральной партии. Молодой человек не разделял многие моменты политики президента, хотя, кстати, такой же либеральной, и так как был не способен воздержаться от критических замечаний, от него никогда не требовали участия в делах правительства. Эти мнения немногим позже привели его к созданию группы инакомыслящих, перешедшей в оппозицию, как только разразилась Гражданская война – то же самое сделали и Матильда Пинеда со своим другом из библиотеки Золотой век.

Среди дюжины племянников и племянниц, которые вечно его окружали, дядя Северо выделял лишь меня, называя своей «крестницей» и не забывая упомянуть, что фамилию дель Валье дал мне именно он. Хотя каждый раз спрашивая, был ли он лично знаком с моим настоящим отцом, я неизменно получала ответы-отговорки: «предположим, что твой отец – я», – говорил этот человек. Данная тема моей бабушке уже порядком надоела, а если я приставала с подобными вопросами к Нивее, та отправляла меня поговорить с Северо. Это был настоящий замкнутый круг.

– Бабушка, я не могу жить в окружении стольких тайн, – сказала я однажды Паулине дель Валье.

– А почему нет? Именно из тех людей, у которых было чёртово детство, и получаются самые творческие личности, – возразила женщина.

– Или те, в конце концов, становятся сумасшедшими… – подсказала я себе же.

– Это не подходящий момент, – снова сухо возразила моя бабушка. – Среди дель Валье полоумных ещё нет, Аврора, они просто чудаковатые, как и каждая уважающая себя семья, – заверила она меня.

Сеньорита Матильда Пинеда поклялась, что не знала о моём происхождении и добавила, что не стоило об этом и волноваться. Ведь важно не то, откуда мы приходим в жизнь, гораздо главнее, куда идёт человек, хотя когда наставница открыла мне теорию генетики Менделя, я должна была допустить, что существуют разумные основания, ввиду которых стоит всё же выяснить, кем являлись наши предки. А что если мой отец был умалишённым и ходил, где хотел, перерезая горло девушкам, попадавшимся ему на пути?

Моё развитие началось одновременно с наступлением периода полового созревания. Однажды я проснулась в ночной сорочке, испачканной похожим на шоколад веществом, и сразу же, пристыженная, спряталась в ванной, чтобы вымыться. Там я обнаружила, что грязь это не какашка, как я подумала сначала, а кровь, размазанная между ног. Охваченная ужасом, я побежала обратно и решила поделиться всем этим со своей бабушкой, однако, пожалуй, впервые не нашла её в величественной имперской кровати, что оказалось несколько странным для человека, неизменно встававшего в полдень. Тогда я пустилась вниз по лестнице, подгоняемая бегущим вслед и громко лающим Карамело, и, не медля, точно испуганная лошадь, налетела прямо на обоих: Северо и Паулину дель Валье. Он был одет, будто собирался на улицу, а она всё ещё куталась в тёмно-лиловый атласный халат, придававший этой сеньоре вид епископа на Святой неделе.

– Я сейчас умру! – закричала я, кинувшись на неё сверху.

– Сейчас не подходящий момент, – сухо возразила моя бабушка.

Вот уже несколько лет люди жаловались на правительство, и многие месяцы было слышно, как говорили, что президент Балмаседа пытался стать диктатором, таким способом перечеркнув более пятидесяти шести лет уважения к конституции. Эта конституция, подправленная аристократией, мыслящей властвовать вечно, предоставляла широчайшие полномочия исполнительной власти. Когда же власть попадает в лапы кого-то с противоречивыми предложениями, верхи, как правило, восстают.

Балмаседа, выдающийся человек с передовыми идеями, на самом деле, ничего плохого не совершил. Он дал куда больший толчок образованию, нежели предыдущий правитель, охранял чилийскую селитру от иностранных компаний, организовывал госпитали и множество общественных работ, особенно проводимых на железной дороге, хотя начинаний было куда больше тех, которые удалось довести до конца. Чили обладала военной и морской мощью, была страной процветающей и с самой прочной валютой во всей Латинской Америке. Однако аристократия так и не простила своему правителю того, что он поднял на другой уровень средний класс, с помощью которого и пытался править страной. Одновременно с этим и духовенство не могло вытерпеть отделение церкви от государства, гражданского брака, заменившего религиозный, и закон, разрешавший хоронить на кладбищах умерших любого вероисповедания. Тогда как раньше действительно была неразбериха с размещением тел тех, кто при жизни не были католиками, равно как и не причисляли себя к атеистам и самоубийцам, зачастую оканчивавшими свой земной путь в оврагах либо в море. Вот из-за подобных мер и покидало президента большинство женщин. Хотя последние и не обладали политической властью, это не мешало им главенствовать в собственных семьях и оказывать на домочадцев огромное влияние. Средний класс, поддерживаемый самим Балмаседа, тоже решил спасаться бегством, на что правитель ответил как всегда высокомерно – ведь тот привык повелевать и быть законопослушным, как и любой землевладелец тех времён. Его семья владела обширными территориями – целой провинцией с несколькими вокзалами, железной дорогой, деревнями и сотнями крестьян. У людей его клана была слава не добродушных хозяев, а грубых тиранов, спящих с оружием под подушкой и желающих к себе слепого уважения арендаторов. Возможно, поэтому человек и стремился управлять страной, как собственным земельным владением. На вид он был мужчиной высокого роста, статным, отважным, с ясной головой и благородной осанкой, сыном невероятных любовных приключений, которого воспитали буквально верхом на лошади с хлыстом в одной руке и с пистолетом в другой. Этот человек, когда-то окончивший семинарию, был натурой страстной и тщеславной, но не носил рясу, на которую вечно не хватало денег. Люди звали его Колтун волосатый, зная о стремлении мужчины менять причёску, приводить в порядок усы и бакенбарды. Они вечно обсуждали выписанный из Лондона слишком элегантный гардероб молодого человека. Также высмеивали высокопарное красноречие и личное признание в ревнивой любви к Чили, говорили, что президент настолько был заодно с родиной, что, не держа в уме этого человека, невозможно было себе её представить: «моя или ничья!» – вот фраза, которую приписывали ему люди. Годы правления окончательно изолировали мужчину от общества, и под конец тот стал проявлять странствующее, с маниакальными проявлениями, поведение, граничащее с депрессией. Хотя до сих пор даже среди худших своих противников человек пользовался славой доброго, с безукоризненной честностью, политика, как и почти все президенты Чили, кто в отличие от предводителей других стран Латинской Америки, покидали свои посты значительно обедневшими, нежели когда-то их занимали. Мужчина чётко предвидел будущее и мечтал создать великую нацию, однако тому выпало жить в последние годы уходящей эпохи и наблюдать ослабление партии, чересчур долго стоящей у власти. Теперь же страна и мир сильно изменились, ввиду чего от либерального режима не осталось и следа. Президенты соседних стран выдвинули преемника, на выборах же тем временем мошенничали гражданские и военные власти. Партия правительства неизменно побеждала ещё и благодаря силе, не без основания слывущей жестокой, если не сказать, зверской. Так, голосовали даже умершие с отсутствующими в пользу официального кандидата, покупались голоса избирателей, а сомневающихся запугивали дубинками. Президент сталкивался с непреклонной оппозицией, состоящей из консерваторов, нескольких групп инакомыслящих либералов, практически всего духовенства и большей части прессы. Пожалуй, впервые за всю историю страны объединились политики резко противоположных взглядов, и сплотил их всего лишь единственный повод: низвергнуть правительство. На Пласа де Армас ежедневно собирались представляющие оппозицию участники демонстрации, которых то и дело своими толчками обращала в бегство конная полиция. В последней служебной поездке президента по близлежащим областям солдаты были вынуждены защищать его ударами саблей от возбуждённой толпы, не перестававшей освистывать и кидаться в него овощами. Подобные проявления недовольства народа оставляли правителя невозмутимым, будто бы тот не отдавал себе отчёта, что люди неизбежно погружаются в сплошной хаос. Согласно сведениям, которыми располагали Северо дель Валье и сеньорита Матильда Пинеда, восемьдесят процентов населения ненавидят правительство, и поэтому достойной реакцией президента было отречение. Ведь существующее напряжённое положение становилось настолько невыносимым, что в любой момент оно взорвалось бы точно вулкан. Всё так и произошло одним январским утром 1891 года, когда восстал морской флот, а Конгресс отстранил президента от должности.

– Вот-вот разразится ужасная репрессия, тётя, – услышала я однажды, как говорил Северо дель Валье. – Я поеду на север и буду там сражаться. А вас умоляю защитить Нивею и детей, потому что сам сделать это уже не смогу и, кто знает, сколько времени…

– Но ведь ты уже потерял ногу на войне, Северо, если потеряешь и вторую, станешь похожим на карлика.

– У меня нет выбора, и потом в Сантьяго меня всё равно убьют.

– Не будь столь мелодраматичным, мы ведь не в опере!

Но Северо дель Валье был обо всём осведомлён гораздо лучше своей тёти, так как ему довелось увидеть собственными глазами самое начало ужаса. На подобную ситуацию президент отреагировал тем, что распустил Конгресс, назначил диктатора и упомянул некоего Хоакина Годоя, чтобы тот организовал репрессию. Садист по натуре, он считал, что «богатые должны её оплатить, чтобы стать ещё богаче, бедные так и будут бедными, а вот священники – их всех нужно попросту расстрелять!» Армия до сих пор хранила верность правительству, и то, что началось как политический раздор в итоге перешло в ужасную гражданскую войну, которая свела друг с другом два рода хорошо подготовленных войск. Годой, заручившись решительной поддержкой командиров армии, перешёл к тому, что стал сажать в тюрьму оппозиционных членов Конгресса, способных в противном случае активно добиваться своего. Уже давно закончилось стабильное обеспечение граждан, взамен чего начался повсеместный снос домов и систематические мучения; президент же, тем временем, заперся в своём дворце, чувствуя отвращение к подобным методам, однако ж, убеждённый, что других, способных сломить его политических врагов, просто нет. «Мне вовсе не хотелось бы знать о подобных мерах», – слышали, как не один раз говорил правитель. На той улице, на которой стояла библиотека Золотой век, он больше не мог ни спокойно спать по ночам, ни свободно ходить днём – и всё из-за воплей бичующихся. Конечно же, ни о чём таком никогда не упоминалось в присутствии детей, хотя я в любом случае узнавала обо всём. Ведь буквально каждая щёлка этого дома была мне знакома, и я развлекалась тем, что подслушивала разговоры взрослых; в виду того, что вот уже несколько месяцев в моей жизни не было ничего более интересного.

В то время как снаружи вовсю бурлила война, мы жили в глуби, точно в роскошной закрытой обители. Моя бабушка Паулина приютила Нивею с целой толпой ребятишек, кормилиц и нянек, после чего надёжно заперла дом, уверенная, что никто бы не осмелился напасть на даму её социального положения, которая к тому же была замужем за британским гражданином. На всякий случай Фредерик Вильямс поднял на крыше английский флаг и держал наготове смазанное маслом оружие.

Северо дель Валье очень вовремя отправился воевать на север, потому что прямо на следующий день его дом сравняли с землёй, и найди они молодого человека, дело бы кончилось тюрьмой политической полиции, где одинаково издевались и над бедными и над богатыми. Нивею, как и Северо дель Валье, считали сторонницей либерального режима, однако вскоре она стала горячей противницей, как только президент захотел выдвинуть своего преемника, прибегнув к ловушкам, и попытался развалить Конгресс. Во время длившейся месяцы революции у женщины, вынашивающей ещё пару близнецов, а также успевавшей растить остальных шестерых детей, нашлось время и воодушевление, чтобы активно выступать от оппозиции, причём весьма необычным способом, который чуть было не стоил жизни ей самой. Она всё делала за спиной бабушки Паулины, отдававшей недвусмысленные распоряжения о том, чтобы мы жили тише воды, ниже травы, не привлекая к себе внимание властей, и чтобы обо всём знал только один Вильямс. Сеньорита Матильда Пинеда заняла ровно противоположную позицию по отношению к Фредерику Вильямсу: первая была столь же рьяной социалисткой, каким монархистом считал себя второй, однако ненависть к правительству объединяла обоих. В одной из четырёх комнат заднего двора, куда никогда не входила моя бабушка, эти двое устроили небольшую типографию не без помощи, конечно же, Педро Тея. Там они печатали отражающие революционное настроение пасквили и памфлеты, которые позже сеньорита Матильда Пинеда, уносила, спрятав под своей накидкой, чтобы в дальнейшем распространять их по окрестным домам. Они заставили меня поклясться, что я не скажу никому ни слова о происходящем в этой комнате, а я, в свою очередь, так и поступила, потому что сама тайна казалась мне очаровательной игрой, хотя я и не догадывалась об опасности, постепенно подкрадывающейся к нашей семье. К концу Гражданской войны я поняла, что данная опасность весьма реальна, ведь, несмотря на позицию Паулины дель Валье, никому не было под силу увернуться от длинной руки политической полиции. Дом моей бабушки не был, конечно же, такой святыней, как мы предполагали; тот факт, что сама она была вдовой с состоянием, связями и принадлежала известной фамилии, всё равно не спас бы её от грядущего разорения, а, возможно, и от тюрьмы. Беспорядки текущих месяцев были нам только на руку, а когда выяснилось, что большинство населения отвернулось от правительства, то контролировать народ оказалось совершенно невозможно. Даже в недрах полиции находились сторонники революции, помогавшие бежать тем, кого, напротив, на самом-то деле стоило задерживать. В каждом доме, в дверь которого стучалась сеньорита Пинеда, желая вручить памфлеты, её встречали с распростёртыми объятиями.

Своевременно заняли одинаковую позицию Северо и его родственники, потому что разворачивающийся в стране конфликт объединил консерваторов с частью либералов. Оставшиеся члены семьи дель Валье спрятались в своём земельном владении, как можно дальше от Сантьяго; молодые же ребята, тем временем, отправились сражаться на север, где и присоединились к добровольцам, которых поддерживали подзадоренные моряки. Преданная правительству армия планировала обратить в бегство кучку возбуждённых насущными вопросами людей в гражданском, однако та даже не представляла себе, какое сопротивление могла бы встретить с их стороны. Эскадра вместе с революционерами решила обосноваться на севере, чтобы захватить залежи селитры, считавшиеся главным источником доходов страны. Там же разместились и полки регулярной армии. В первом серьёзном противостоянии одержали победу правительственные войска, которые и по окончании сражения продолжали убивать раненых и пленных, как то часто делали во время Тихоокеанской войны десятью годами ранее. Жестокость подобного убийства настолько взбудоражила революционеров, что, когда люди вновь встретились лицом к лицу, то в скором времени уже праздновали свою разгромную победу. Тогда наступила именно их очередь истреблять побеждённых. В середине марта члены конгресса, как успели окрестить подстрекавших, распространили своё влияние на пять северных провинций и организовали совещание правительства, тогда как на юге президент Балмаседа с каждым часом терял своих сторонников. Оставшиеся из размещавшихся на севере преданных войск были вынуждены отступить к югу, чтобы примкнуть к главным силам армии; пятнадцать тысяч человек пешком преодолели горную цепь, вторглись в Боливию, прошли по территории Аргентины, а затем ещё раз пересекли горы и таким способом прибыли в Сантьяго. Они появились в столице крайне утомлёнными, бородатые и в лохмотьях – ведь людям пришлось прошагать множество километров по суровой природе долин и возвышенностей, вытерпеть адскую жару и вечные холода. По дороге приходилось забирать с собой лам, а также их вид – викуний, что паслись на плоскогорье, заодно прихватывая тыквы и живших в пампах броненосцев. С воздуха войска сопровождали и птицы, обитающие на самых высоких горных вершинах. Солдат встречали как настоящих героев. Ведь в истории подвига подобного рода не было аж с отдалённых времён жестоких испанских завоевателей, и, тем не менее, не все принимали участие в пополнении военных рядов, потому что оппозиция разрасталась, словно лавина, сдержать которую было совершенно невозможно. Наш дом никак не изменился, по-прежнему стоял с закрытыми ставнями, за которыми неуклонно выполнялись распоряжения моей бабушки, заключавшиеся в том, чтобы никто даже и не думал высовываться на улицу. Однако моё любопытство всё же взяло вверх, почему я и отправилась на крышу, чтобы посмотреть на шествие.

Аресты, грабежи, пытки и реквизиции – вот каково было настоящее орудие оппозиционеров; уже не было по-настоящему сплочённых семей, и в душах людей царил один лишь страх. Войска то и дело совершали облавы, вербуя таким способом молодёжь, неожиданно заглядывали на похороны, свадьбы, в деревни и фабрики, где с особым тщанием выискивали мужчин призывного возраста, а затем уводили их силой. Сельское хозяйство и промышленность остановили своё производство ввиду недостатка рабочих рук. Всесилие военных становилось невыносимым, и только тогда президент понял, что пора бы ему и парировать. Когда же, наконец, захотел поступить подобным образом, оказалось уже поздно – в сложившейся ситуации солдаты-таки успели возгордиться, и правитель побоялся, что его попросту отстранят, давая дорогу военной диктатуре, являвшейся на самом деле гораздо ужаснее, нежели репрессии, наложенные на население политической полицией Годоя.

«Ничто так не опасно, как безнаказанная власть», – предупредила нас Нивея. Я спросила сеньориту Матильду Пинеда о том, какова разница между властью, которой обладает правительство, и той, что находится в руках у революционеров, и ответ был следующим – и те, и другие борются за законное право. Но когда я задала тот же вопрос своей бабушке, она мне сообщила, что никакой – все они подлецы, вот что она мне ответила.

Настоящий ужас постучал в нашу дверь, когда нагрянули сыщики и задержали дона Педро Тея, а затем ещё и сопроводили человека в наводящие на любого ужас тюрьмы Годоя. Подозревали, и не без основания, что мужчина был ответственен за политические пасквили против правительства, распространявшиеся буквально везде. Некой июньской ночью, точнее одной из этих обычных ночей, когда, как правило, зарядит нудный дождь либо сыпет предательская метель, мы, как обычно, ужинали в столовой, предназначенной для ежедневного использования. Вдруг резко открылась дверь и без всякого предупреждения ворвалась сеньорита Матильда Пинеда, которая пришла к нам ошеломлённая, мертвенно-бледная и в промокшем плаще.

– Что случилось? – спросила моя бабушка, обеспокоенная невоспитанностью учительницы.

Сеньорита Пинеда сходу выпалила, что, мол, работавшим на Годоя негодяям удалось ворваться в библиотеку Золотой век, побивая на своём пути попадавших под руку, а затем они ещё куда-то отвезли и дона Педро Тея в закрытом экипаже. Моя бабушка так и замерла с вилкой в воздухе, невольно ожидая чего-то большего, нежели сухого подтверждения скандального появления женщины, едва знавшей сеньора Тея, и никак не могла понять, почему новость была столь срочной. Ведь женщина даже не осознавала, что библиотекарь чуть ли не ежедневно бывал в доме, причём неизменно входил с чёрного хода, чтобы печатать революционные памфлеты на типографии, заблаговременно спрятанной под её собственной крышей. Нивея, Вильямс и сеньорита Пинеда, напротив, вполне могли догадаться о последствиях, заключавшихся в том, что несчастного Тея просто вынудят во всём сознаться, и точно знали, что человек рано или поздно так и поступит, ведь методы Годоя ещё никого не вводили в заблуждение. Я видела, как все трое обменялись взглядами отчаяния, и, несмотря на то, что я не понимала саму суть происходящего, его причину я, тем не менее, себе чётко вообразила.

– Неужели подобное случилось лишь из-за прибора, что у нас находится в заброшенной комнате? – спросила я.

– Какого такого аппарата? – воскликнула моя бабушка.

– Нет, нет, никакого аппарата, – незамедлительно возразила я, сразу же вспомнив о тайном договоре, однако Паулина дель Валье не позволила мне продолжить, тут же схватила за ухо и как следует встряхнула с неприсущим ей ожесточением.

– Какого аппарата, я тебя спрашиваю, чёртова ты соплячка! – кричала она на меня.

– Оставьте в покое девочку, Паулина. К этому она не имеет совершенно никакого отношения. На самом деле, речь идёт о некой типографии… – сказал Фредерик Вильямс.

– Типографии? Здесь, в моём собственном доме? – рычала моя бабушка.

– Боюсь, что да, тётя, – прошептала Нивея.

– Проклятие! Что же нам теперь делать! – и эта матриархальная сеньора плюхнулась на стул, зажав голову руками и шепча, что, мол, собственная семья её же и предала и что мы, глупцы, каких поискать, ещё заплатим за подобную неосторожность. Ведь когда-то она встретила Нивею с распростёртыми объятиями и приютила её, а теперь только посмотрите, как женщина отплатила за проявленное гостеприимство. И если Фредерик об этом бы не узнал, все могли бы прочувствовать последствия сложившейся ситуации на собственной шкуре; тогда не оказались бы мы ни в Англии, ни в Калифорнии. А там, собственно, мы и должны были быть, когда стало понятно, как обстоит дело в Чили. И ещё бабушка добавила, что больше никогда в своей жизни не хотела видеть сеньориту Пинеда и запретила той когда-либо впредь переступать порог её дома или даже пытаться заговаривать с её внучкой.

Фредерик Вильямс получил в своё распоряжение экипаж и объявил, что отправляется «решать проблему». Однако это вовсе не успокоило мою бабушку, но лишь ещё больше испугало. Сеньорита Матильда Пинеда попрощалась со мной, вышла, и более свою учительницу я не видела даже многие годы спустя. Вильямс отправился прямиком в североамериканское дипломатическое представительство и там попросил разрешение поговорить с мистером Патриком Эгоном, своим другом и товарищем по бриджу, кто в данный момент возглавлял официальный банкет, на котором присутствовали и другие члены дипломатического корпуса. Эгон обожал правительство. Хотя, с другой стороны, этот человек одновременно был очень уж демократичным, как и практически все янки, а, значит, презирал методы Годоя. Он выслушал наедине всё, что сказал Фредерик Вильямс, и немедленно отправился поговорить с министром внутренних дел, кто принял человека этим же вечером, хотя и объяснил, что, мол, не в его власти ходатайствовать за заключённого. И всё же, ему удалось добиться встречи с президентом, которая имела место уже на следующие сутки в час ночи. Это, пожалуй, была самая длинная ночь, которую пережили все обитатели дома моей бабушки. Никто тогда не ложился спать. Я же провела памятную ночь, скорчившись в обнимку с Карамело в кресле холла, пока тут же суетилась вся прислуга, занимаясь чемоданами и баулами. Одновременно сновали туда-сюда няни и кормилицы со спящими на руках малышами Нивеи, а также поварихи с объёмными корзинами продовольствия. В экипажи поместили буквально всё, включая даже пару клеток с любимыми птицами моей бабушки. Вильямс вместе с садовником, этим надёжным человеком, разобрали типографию, а её части спрятали в глубине внутреннего двора; все компрометирующие бумаги тогда же были и сожжены. К рассвету у входа уже стояли две повозки для членов семьи, четверо, во всеоружии, слуг и лошадь, готовая вывезти нас из Сантьяго. Оставшаяся прислуга решила на время укрыться в ближайшей церкви, откуда ещё несколько экипажей забрали бы их чуть позже. Фредерик Вильямс не хотел нас сопровождать.

– Я ответственен за случившееся, а потому останусь защищать дом, – сказал он.