Текст книги "Портрет в коричневых тонах (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Паулина дель Валье не была даже тенью того, кем когда-то являлась; женщина потеряла интерес даже к еде и делам всей её жизни. Та едва могла ходить, потому как всё чаще подводили колени, но, несмотря на это, теперь дама выглядела столь изящной, какой мы её не видели никогда прежде. На её ночном столике стояли многочисленные флакончики с лекарствами, а рядом, неотлучно, сменяя друг друга, находились три монахини, которые ухаживали за больной. Моя бабушка догадывалась, что впредь у нас больше не будет возможностей собираться всем вместе, поэтому впервые за годы нашей дружбы она стала отвечать на мои вопросы. Мы перелистывали альбомы с фотографиями, которые бабушка объясняла мне одну за другой, а также рассказывала о происхождении заказанной во Флоренции кровати и о своём соперничестве с Амандой Лоуэлл, которое, учитывая прожитые годы, выглядело скорее комично. Она говорила и о моём отце, и о немалой роли Северо дель Валье, что он сыграл в моём детстве, однако ж, решительно избегала всего, что касалось моих бабушки и дедушки по материнской линии и Чайна-тауна. Тогда мне лишь сказали, что моя мать была очень красивой американкой-моделью, и этим ограничились. Иногда, по вечерам, мы сидели в застеклённой веранде и беседовали с Северо и Нивеей дель Валье. Он, как правило, говорил о прожитых в Сан-Франциско годах и более ранних переживаниях военного времени, а она напоминала мне подробности случившегося во время революции, когда мне исполнилось всего лишь одиннадцать лет. Хотя моя бабушка никогда и не жаловалась на своё состояние здоровья, дядя Фредерик счёл нужным меня предупредить, что бедная женщина страдает острыми болями в животе, и той стоит немалых усилий одеваться самостоятельно по утрам. Верная личному убеждению, заключавшемуся в том, что человеку именно столько лет, на сколько выглядит сам, она до сих пор подкрашивала свои редкие волосики, что ещё виднелись на голове, однако уже не расхаживала гоголем, увешанная драгоценностями, точно императрица, как то делала всю свою жизнь. «Ей осталось очень и очень мало», – шептал мне своим загадочным тоном супруг бабушки. Дом выглядел столь же неухоженным, как и его хозяйка, на месте недостающих картин виднелись выцветшие следы бумажных обоев, стало заметно меньше мебели и ковров, а украшавшие веранду тропические растения превратились в сплошной спутанный и увядший клубок. Птицы же в такой обстановке и вовсе молчали в своих клетках. Предугаданное дядей Фредериком ещё в письмах насчёт солдатской койки, на которой спала моя бабушка, оказалось верным.

Она всегда занимала самую большую комнату в доме, а её знаменитая мифологическая кровать неизменно возвышалась в самом центре, точно папский трон, откуда хозяйка управляла своей империей.

Женщина проводила утра, закутавшись в простыни и окружённая фигурами водяных, которые вырезал и раскрасил некий флорентийский мастер уже сорок лет назад, изучая бухгалтерские книги, надиктовывая письма и бесконечно размышляя о делах. Под этими простынями враз куда-то исчезала полнота, и таким способом женщине удавалось создать относительно себя самой некую иллюзию хрупкости и красоты. Бесчисленное множество её фотографий было снято именно в этом ложе из чистого золота. Неожиданно мне в голову пришла мысль запечатлеть её теперь в скромной веленевой ночной сорочке и в старушечьей шали, лежащей на убогой постели кающейся грешницы, хотя, узнав о моём намерении, бабушка отказалась наотрез. Я заметила, что из комнаты исчезла красивая французская мебель, обитая шёлковой стёганой тканью, огромный письменный стол, изготовленный из розового дерева с вкраплениями привезённого из Индии перламутра, а также ковры и картины. Из всех украшений осталось лишь большое изображение распятого Христа. «Практически всю мебель и драгоценности она пожертвовала церкви», – объяснил мне Фредерик Вильямс, после чего мы вместе решили заменить монахинь медсёстрами и посмотреть, как она, пусть даже и силой, станет препятствовать участившимся визитам загадочного священника. Ведь помимо занятий привычными вещами, тот немало способствовал наведению на людей страха и ужаса.

Иван Радович, единственный врач, кому доверяла Паулина дель Валье, полностью одобрял подобные меры. Было хорошо вновь увидеть старого друга – ведь истинной дружбе нипочём ни время, ни расстояние, ни безмолвие, как любил говорить этот человек – и, посмеиваясь, я должна признаться, что в моей памяти он неизменно появлялся с чертами лица Чингисхана. «А дело-то всё в славянских скулах», – охотно объяснял мне доктор. Во внешности этого человека до сих пор присутствовал едва уловимый намёк на татарского вождя, хотя со временем общение с лежащими в больнице для бедных пациентами, где этот доктор и работал, несколько смягчило его нрав. Вдобавок, в Чили мужчина смотрелся не столь экзотично, как то было бы в Англии; здесь он мог бы сойти за арауканского военачальника, разве что сам выглядел немного чище и выше ростом. Это был молчаливый человек, который с жадным вниманием слушал даже беспрерывное пустословие Аделы, кто сразу же в него влюбилась, и, привыкшая к поведению родного отца по отношению к ней самой, прибегла к тому же методу, чтобы обольстить Ивана Радовича. К несчастью молодой девушки, доктор воспринимал её как невинную и изящную маленькую деточку, и в любом случае она в его глазах была маленькой деточкой и только. Обескураживающее бескультурье Аделы вкупе с беззастенчивостью, с которыми она утверждала самые чудовищные глупости, нисколько его не беспокоили; я же считаю, что таким способом молодой человек лишь развлекался, хотя простодушный восторг кокетки подчас вводил его в краску. Доктор вызывал к себе доверие, отчего мне было легко говорить с ним на те темы, которых я крайне редко касалась, беседуя с другими людьми, боясь им наскучить. К таковым, например, относилось моё увлечение фотографией. А его она интересовала, потому как сам занимался медициной вот уже несколько лет в Европе и в Соединённых Штатах. Молодой доктор попросил меня научить его пользоваться фотоаппаратом, чтобы иметь возможность вести запись своих операций, а также наблюдаемых у пациентов видимых симптомов, чтобы в дальнейшем разбавлять иллюстрациями свои конференции и занятия.

Вот под этим предлогом мы и отправились навестить дона Хуана Риберо, однако ж, нашли его мастерскую закрытой и с вывеской «продаётся». Соседний парикмахер нам пояснил, что учитель перестал работать, потому как у человека развилась катаракта на обоих глазах, но, тем не менее, дал нам адрес, по которому мы и пошли с ним повидаться. Мастер жил в одном из зданий на улице Монашенок, которое, надо сказать, знавало и лучшие времена. Теперь же оно представляло собой устаревшую, с изредка встречающимися в ней призраками постройку. Некая служащая провела нас через несколько сообщающихся между собой комнат, покрытых коврами от пола до потолка, на которых висели многочисленные фотографии Риберо. Так мы дошли до гостиной, обставленной старинной, из красного дерева, мебелью и обитыми плюшем шатающимися креслами. Нигде не было зажжённых ламп, отчего нам потребовалось несколько секунд, чтобы глаза привыкли к скудному освещению, и только затем мы еле различили сидевшего с котом на коленях у окна учителя, в которое всё ещё проникали последние отблески уходящего вечера. Пожилой человек встал и уверенно подошёл ближе, чтобы поприветствовать нас; ничто в походке мастера не выдавало его слепоты.

– Сеньорита дель Валье! Простите, теперь вы сеньора Домингес, так ведь? – воскликнул он, протягивая ко мне обе руки.

– Аврора, учитель, всё та же Аврора, – возразила я, обнимая его. Практически сразу я представила наставнику доктора Радовича и рассказала о желании последнего научиться хорошо фотографировать, что в медицинских целях доктору было крайне необходимо.

– Я уже не могу ничему научить, друг мой. Небо наказало меня по самому больному месту, оно лишило меня зрения. Только представьте себе слепого фотографа, какая ирония!

– Вы ничего не видите, учитель? – несколько обеспокоенная, спросила я.

– Глазами я уже ничего не вижу, однако ж, всё ещё смотрю на этот мир. Скажите же мне, Аврора, изменились ли вы? И как выглядите теперь? Самый ясный образ, что сохранился о вас у меня, это девчушка тринадцати лет, стоявшая строго перед дверью моей мастерской, и упрямая, точно мул.

– Я и сейчас всё та же, дон Хуан, робкая, глуповатая и упорная.

– Нет, нет же, скажите мне, например, как вы причёсаны и какого цвета ваш наряд.

– Сеньора одета в белое, практически невесомое, платье с кружевной отделкой. Правда, я не знаю, из какой оно ткани, потому что совершенно в них не разбираюсь, а её талию подчёркивает жёлтый пояс в цвет банта на шляпе. Я вас уверяю, она выглядит настоящей красавицей, – сказал Радович.

– Вы уж так меня не стыдите, доктор, я вас умоляю, – прервала я его.

– Вот у сеньоры и зарделись щёчки… – добавил молодой человек, и оба одновременно рассмеялись.

Учитель позвонил в колокольчик, и практически сразу к нам вошла служанка, принеся по чашке кофе. Мы все вместе очень занимательно провели время, разговаривая о новой технике и фотоаппаратах, что вовсю используются в других странах, и о том, до чего ушла вперёд научная фотография, – казалось, дон Хуан Риберо по-прежнему был в курсе всех текущих событий.

– Аврора обладает как силой и сосредоточенностью, так и терпением – эти качества как раз и требуются каждому художнику. Вдобавок, я полагаю, что то же самое нужно и хорошему врачу, вы со мной согласны, правда же? Попросите её показать вам свою работу, доктор, она – девушка скромная, и никогда этого не сделает, если вы сами не будете настаивать, – намекнул учитель Ивану Радовичу, когда мы уже прощались.

И через несколько дней случай всё это осуществить подвернулся сам по себе. Моя бабушка проснулась на рассвете с ужаснейшими болями в животе, снять которые не удалось даже привычными успокоительными средствами. Нам только и оставалось, что позвать Радовича, кто незамедлительно и прибыл. Осмотрев пациентку, он прописал ей сильную по своему действию смесь на основе опиума. Мы оставили больную отдыхать в кровати, а сами вышли из комнаты, и уже за дверью врач мне объяснил, что в этом случае речь идёт об очередной опухоли. Все понимали, что больная уже слишком стара и вряд ли выдержит повторную операцию и, скорее всего, не перенесёт анестезию; в данном случае оставалось лишь стараться контролировать боль и всячески помогать бедной женщине, чтобы та спокойно умерла. Я лишь хотела знать, сколько времени осталось жить моей бабушке, однако ж, определить подобное оказалось нелегко, потому что, несмотря на возраст, она всё ещё была женщиной сильной, а опухоль росла крайне медленно. «Готовьтесь, Аврора, ведь летальный исход может наступить буквально через несколько месяцев», – сказал тогда врач. Услышав такое, я просто не могла не заплакать. Сколько себя помню, Паулина дель Валье была единственной моей опорой в этом мире, уйди она, как я сразу же окажусь в какой-то неопределённости, и тот факт, что Диего считался моим мужем, не только не облегчал моё ощущение полного краха, а, скорее, напротив, лишь увеличивал его. Радович передал мне её носовой платок и на какое-то время онемел сам, не глядя на меня и смущённый моим же плачем. Я заставила его пообещать предупредить меня своевременно, чтобы я смогла приехать сюда из деревни и побыть вместе с бабушкой в её последние минуты жизни.

Опиум оказал на больную своё действие, отчего она быстро успокоилась; когда бабушка уже спала, я проводила Ивана Радовича к выходу. В дверях он спросил, можно ли ему остаться ещё на немного, потому как у него в запасе есть целый свободный час, а на улице теперь невыносимо жарко. Адела проспала всю сиесту, а Фредерик Вильямс отправился поплавать в клуб, отчего огромный дом на улице Армии Освободителей казался застывшим кораблём. Я предложила доктору стакан оршада, после чего мы расположились на веранде, украшенной папоротниками и клетками с птицами.

– Посвистите, доктор Радович, – намекнула я ему.

– Что значит посвистите? И зачем это?

– Согласно индейскому поверью свистом можно призвать ветер. А нам крайне необходимо дуновение свежего ветерка, чтобы хоть немного облегчить жару.

– Я-то свистну, а вот вы, тем временем, принесите-ка мне свои фотографии, а? Мне бы очень хотелось на них взглянуть.

Я сходила за несколькими коробками, села рядом с доктором и попыталась объяснить ему свою работу. Первым делом я показала несколько фотографий, отснятых в Европе ещё тогда, когда меня более интересовала эстетическая сторона процесса, нежели содержание самих снимков. А затем мы перешли к платиновым оттискам, запечатлевшим на века виды Сантьяго, а также индейцев и жильцов поместья. Снимки семьи Домингес мы просматривали под самый конец. Он вглядывался в фотографии столь же внимательно, как и осматривал мою бабушку, время от времени спрашивая то одно, то другое. Особенно доктор задержал свой взгляд на фотографиях семьи Диего.

– А кто вот эта красивая женщина? – захотел узнать молодой человек.

– Сюзанна, супруга Эдуардо, моего деверя.

– А это, полагаю, и есть сам Эдуардо, правда? – сказал он, указывая на Диего.

– Нет, это как раз Диего. С чего вы предположили, что он муж Сюзанны?

– Я не знаю, мне всего лишь так показалось…

Этим же вечером я разложила фотографии на полу и часами на них смотрела. Тогда я пошла спать непозволительно поздно и к тому же немало огорчившись.

Я была вынуждена распрощаться с моей бабушкой, потому что пришло время возвращаться в Калефý. Когда наступил обласканный солнцем декабрь, столь характерный для Сантьяго, Паулина дель Валье почувствовала себя намного лучше – очень уж долго длилась эта зима, которая и навеяла на неё одиночество – и пообещала навестить меня вместе с Фредериком Вильямсом после Нового года, а не проводить всё лето на пляже, как поступали те, кто мог сбежать из Сантьяго в период самого солнцепёка. Женщина настолько хорошо себя чувствовала, что даже поехала вместе с нами на поезде до Вальпараисо, где мы с Аделой сели на корабль, отправлявшийся на юг.

Мы вернулись в деревню до Рождества, потому что никак не могли отсутствовать на самом важном в году празднике для семьи Домингес. Далеко не за один месяц до торжества донья Эльвира начала распределять подарки для крестьян, сделанные собственными руками дома или же купленные в городе: одежда и игрушки для детей, ткани на платье и шерсть для женщин, различные инструменты для мужчин. В это время, как правило, делили между собой животных, мешки с мукой, картофель, головки сахара, иначе называемые чёрный сахар, бобы и кукурузу, сушёные фрукты и высушенное мясо. Людям раздавали парагвайский чай на травах, соль и уложенные в формочки сладости из айвы, приготовленные в огромных медных тазах на разожжённом под открытым небом костре. Жильцы земельного владения прибыли сюда с четырёх сторон света, а кое-кто из них вместе со своими жёнами и детьми добирался на этот праздник не один день. Забивали крупный рогатый скот и коз, варили картофель и свежие кукурузные початки, готовили по особому рецепту фасоль в горшочках. Мне поручили украшать цветами и сосновыми ветками длинные, расставленные во внутреннем дворе, прилавки и подготовить кувшины с разбавленным подслащённой водой вином, что никак не опьяняло взрослых, и которое дети пили, смешав то с обжаренной мукой. Пришёл и священник, кто решил остаться здесь на два-три дня, совершая обряд крещения над новорождёнными, исповедуя грешников. Он венчал уже живущих вместе людей и порицал прелюбодеев. В полночь на 5 декабря мы все присутствовали на рождественской службе, проходившей на свежем воздухе перед наскоро сооружённым алтарём, потому что все желающие просто не вмещались в единственную небольшую часовню, находившуюся на территории поместья. На рассвете, после сытного завтрака, состоящего из кофе с молоком, свежеиспечённого хлеба, сливок, мармелада и созревающих летом фруктов, все двинулись в радостном шествии, посвящённом Божественному младенцу, в котором каждый смог облобызать Его фаянсовые ноги.

Дон Себастьян во всеуслышание объявил семью, более остальных выделяющуюся своим поведением и манерами, которой и вручил фигуру Божественного младенца. И отныне целый год, от Рождества до Рождества, хрустальная урна с небольшой статуей будет занимать почётное место в хижине этих крестьян, призывая на всех них божественное благословение. Пока она находилась в семье, ничего плохого с хозяевами не могло случиться. Дон Себастьян устраивал всё так, чтобы у каждой семьи в поместье была возможность какое-то время сохранить статую под своей крышей. В этом году мы ещё и решились на аллегорическую театральную постановку, посвящённую наступлению двадцатого века. В ней были задействованы все члены семьи, за исключением доньи Элвиры, уже слишком слабой женщины, и Диего, кто предпочёл взять на себя ответственность за техническую сторону дела, а точнее, за освещение и цветные занавески. Дон Себастьян, будучи в очень хорошем настроении, согласился исполнить печальную роль Старого года, вечно что-то бормочущего себе под нос, а один из детей Сюзанны – всё ещё в пелёнках – олицетворял собой наступающий Новый год.

Каким-то образом услышав о бесплатной еде, здесь же появились и несколько малокультурных индейцев. Эти люди были совсем нищими – ведь на данный момент уже потеряли свои земли, а прогрессивные планы правительства обходили их стороной – однако ж, будучи гордыми, те прибыли не с пустыми руками. Они принесли несколько яблок, пряча их под накидками, которые нам и предлагали все насквозь потные и в сальных пятнах, а ещё мёртвого кролика, источавшего зловонный запах мертвечины, да несколько тыкв, приготовленных умело и с любовью. Кроме этого гости вручили и ликёр с добавлением в него небольшого количества фруктов фиолетового цвета, которые приходилось жевать и выплёвывать в ковш, смешанными со слюной, а затем в подобном виде оставлять всё это бродить на какое-то время. Пожилой вождь индейского племени, касик, шёл впереди вместе со своими тремя жёнами и собаками. Вдобавок его сопровождали ещё и два десятка членов племени, мужчины которого не выпускали из рук копий и, несмотря на длящиеся уже четыре века беззакония и беспорядки, сохранили свой устрашающий вид. Местные женщины были далеко не робкими и старались вести себя столь же независимо и могущественно, как и мужчины. Здесь между людьми наблюдалось равенство полов, чему с особой радостью аплодировала Нивея дель Валье. Они церемонно приветствовали нас на своём языке, называя «братом» как дона Себастьяна, так и его детей, которым говорили «добро пожаловать» и приглашали принять участие в пиршестве. Однако за людьми из племени приходилось пристально следить, потому что при малейшем проявлении невнимательности те сразу принимались за воровство. Мой свёкор утверждал, что местные жители обделены чувством собственности, ведь те привыкли жить общиной и делиться. Диего же, слыша подобное, ссылался на то, что индейцы, столь проворные до чужого добра, никому не позволяют прикасаться к собственному богатству. Опасаясь, что люди напьются, отчего опять станут неистовыми, дон Себастьян предложил касику бочку с водкой в качестве стимула, что заставил бы всех скорее уйти, потому что люди в любом случае не смогли бы открыть её на территории хозяина. Тогда индейцы сели в сторонке обширным кругом и стали есть, пить, курить из одной и той же трубки, а также вести длинные беседы, которые, впрочем, никто не слушал. Тем не менее, приглашённые предпочитали не смешиваться с жильцами из Калефý, хотя находившиеся здесь дети резвились все вместе. Этот праздник как предоставил мне возможность сфотографировать индейцев, подключив к делу свой утончённый вкус, так и подружиться с некоторыми женщинами. Общаясь с ними, я предполагала, что рано или поздно мне будет позволено навещать их в стоящем на противоположном берегу озера лагере, где все и устроились, чтобы провести это лето. Когда приходили в негодность пастбища либо же просто надоедал пейзаж, люди вырывали из земли поддерживающие навесы палки, сворачивали ткани палаток и с таким багажом отправлялись на поиски новых пристанищ. Если бы я проводила время вместе с ними, возможно, все бы и привыкли к моему присутствию и к фотоаппарату. У меня возникло желание запечатлеть на снимках местных жителей, занятых своими повседневными делами. Подобная мысль не могла не навести страх и ужас на моих свёкра и свекровь, потому что здесь так и витали разного рода волнующие кровь истории об обычаях и традициях этих племён, в которых от терпеливого труда миссионеров осталась, к сожалению, лишь видимость.

Нынешним летом бабушка Паулина не приехала меня повидать, как обещала мне то ранее. Путешествие на поезде или же на корабле она бы ещё и вынесла, но вот необходимость провести пару дней в запряжённой волами повозке, что довезла бы от порта до Калефý, пугала её не на шутку. Только еженедельные письма бабушки, пожалуй, и являлись моей основной связью с внешним миром; по мере того, как шли недели, я всё больше ностальгировала по прежним временам. Теперь я пребывала в несколько ином расположении духа, стала сторониться людей и ходила более молчаливой и замкнутой, чем обычно, таская за собой свои же неудачи, точно тяжёлый шлейф платья невесты. Со временем именно одиночество сблизило меня со свекровью, этой нежной и благоразумной женщиной, всецело зависящей от своего мужа, лишённой собственных мыслей и не способной ничему противостоять, даже если для этого и требовались минимальные жизненные усилия. И всё же подобные недостатки поглощались необъятной добротой, полностью скрывавшей собою её весьма скудные познания о чём бы то ни было. Стоило свекрови появиться рядом, как мои беззвучные притворные истерики сами собой распадались на мельчайшие частицы; донья Эльвира обладала чудесной добродетелью притягивать меня к себе и одним своим присутствием чудесным образом успокаивать моё душевное волнение, что, порой, чуть ли меня не душило.

В эти летние месяцы мы всецело были заняты сбором урожая, новорождёнными животными и заготовкой различных запасов; солнце садилось лишь в девять часов вечера, отчего дни, казалось, становились вечными. На ту пору дом, что мой свёкор строил для нас с Диего, был уже готов, выглядел прочным, свежим и красивым. С четырёх сторон он был окружён крытыми коридорами и пах свежей глиной вперемешку с только что срубленной древесиной и базиликом, который жильцы своевременно высадили вдоль стен, чтобы отвести неудачи и всякого рода колдовство. Мои свёкор со свекровью предоставили в наше распоряжение кое-какую мебель, принадлежащую далеко не одному поколению этой семьи, а всё остальное Диего купил сам, съездив в ближайший посёлок и даже не поинтересовавшись моим мнением по данному вопросу. Так, вместо широкой кровати, на которой мы оба спали до этих пор, он приобрёл две односпальные, украшенные бронзой, и зачем-то между ними поставил ещё и ночной столик. После обеда члены семьи, как правило, уединялись в своих комнатах аж до пяти часов вечера, соблюдая обязательный тихий час, потому как считали, что жара тормозила переваривание пищи. Диего неизменно растягивался в гамаке, висящем под естественно образуемым виноградником навесом, чтобы чуть-чуть покурить, а потом шёл на речку поплавать. Он предпочитал ходить туда один, а когда изредка я хотела составить мужу компанию, его это напрягало, так что на своём обществе я, в основном, и не настаивала. Ввиду того, что мы не проводили время сиесты, занимаясь любовью в нашей комнате, большей частью оно уходило у меня на чтение либо же работу в небольшой фотографической лаборатории, потому что, сколько я ни старалась, мне всё же никак не удавалось заснуть после полудня. Диего уже ничего меня не просил и ни о чём спрашивал и едва ли выказывал интерес, да и тот скорее из вежливости к моему роду деятельности или испытываемым мною чувствам. Этот человек никогда не терял терпения, видя мои переменчивые состояния души и выслушивая мои ночные кошмары, ставшие куда серьёзнее и случающиеся теперь гораздо чаще. Со временем ему пришлось смириться и с моим продолжительным угрюмым молчанием. Бывали дни, когда мы не перекидывались друг с другом ни словом, хотя, казалось, он этого даже не замечал. Я же замыкалась в безмолвие, точно в доспехи, внутренне считая часы, чтобы посмотреть, как долго мы всё-таки сможем выдержать невольно создавшуюся ситуацию, но под конец, я всегда отступалась, потому что возникшее между нами молчание давило куда сильнее на меня, нежели на него. Ранее, когда мы ещё разделяли нашу общую постель, я, притворяясь спящей, льнула к его спине, а он проникал в мои недра и заплетал свои ноги за мои. Вот так и сглаживалась порою пропасть, что уже неотступно возникала между нами.

В наших, теперь случающихся столь редко, объятиях я искала не удовольствие, ведь тогда я и понятия не имела, что оно вообще было возможно, а лишь утешения и какого-никакого общества, да и то скорее для себя. В какие-то моменты я и вовсе жила иллюзией, будто его нужно завоевать именно мне, но затем, как правило, наступал рассвет, и всё возвращалось на свои обычные места. Когда мы переехали в новый дом, между нами исчезла даже мнимая близость, потому что расстояние между двумя кроватями оказалось гораздо шире и стало более отталкивающим, нежели бурные воды местных рек. И всё же, время от времени, когда я просыпалась, крича от того, что меня преследуют дети в чёрных пижамах, до сих пор живущие в моих снах, он вставал, подходил и крепко меня обнимал до тех пор, пока я окончательно не успокаивалась. Пожалуй, это и были наши единственные случайные встречи. Ночные кошмары столь сильно его тревожили, что тот даже полагал, будто со временем они могут привести к слабоумию. Вот почему любимый своевременно раздобыл флакончик с опиумом и иногда растворял несколько его капель в апельсиновом ликёре, чтобы помочь мне заснуть в окружении счастливых сновидений. За исключением общих с остальными членами семьи дел, мы с Диего проводили наедине крайне мало времени. Он часто отправлялся в поход до Патагонии, пересекая по пути горную цепь, или же просто шёл в деревню покупать нам различную еду. Порой этот человек где-то пропадал по два-три дня без всяких объяснений, и тогда, вечно воображая себе какой-нибудь несчастный случай, меня охватывала сильная тревога. Видя такое состояние, меня обычно успокаивал Эдуардо тем аргументом, что его брат всегда таковым и был – отшельником, выросшим среди величия первозданной природы и с малых лет привыкшим к огромным пространствам. Ещё он пояснял, что у Диего душа бродяги и, если бы тот не родился в тесных и сжимающих каждого узах нашей семьи, то, возможно, стал бы моряком. Мы женаты вот уже как год, а я по-прежнему чувствую себя ущербной. Ведь я не только не способна подарить ему сына, не удалось мне и заинтересовать собой дорогого сердцу человека, а уж про влюблённость друг в друга тут лучше вообще умолчать: моей женственности явно недоставало чего-то существенного. Я полагала, что мужчина выбрал меня лишь потому, что пришла пора жениться, да и давление со стороны родителей обязывало молодого человека искать невесту. Я же была первой, а, возможно, и единственной, кто на ту пору появился у него на горизонте.

Диего меня не любил. Это я знала с самого начала, однако ж, поддерживаемая храбростью первой любви и прожив на свете только девятнадцать лет, подобное отнюдь не казалось мне каким-то непреодолимым препятствием. Я верила, что могу соблазнить мужчину, проявив настойчивость и пустив в ход присущую мне добродетель и женское кокетство, как о том написано в романтических историях. Терзаемая тревогой в попытках выяснить, чего же именно не хватает мне самой, я тратила кучу времени на то, чтобы наконец-таки сделать достойный автопортрет. Какие-то из них изображали меня перед большим зеркалом, что я переместила в собственную мастерскую, на других снимках я запечатлена стоящей прямо перед фотоаппаратом. Я сделала невообразимое множество фотографий: на одних снялась в одежде, а на других полностью обнажённой, я внимательно смотрела на себя со всех углов и сторон, и единственное, что я отчётливо там видела, было практически неосознанное чувство грусти.

Со своего инвалидного кресла донья Эльвира наблюдала за жизнью собственной семьи, не упуская ни малейшей детали. Со временем женщина всё поняла как про продолжительные отсутствия Диего, так и причину моего отчаяния – она просто обдумала то и другое вместе и пришла к кое-каким выводам. Её тактичность и характерная чилийкам привычка не говорить окружающим о своих чувствах мешали женщине прямо подойти к уже существующей проблеме. Хотя за то многое время, проведённое как вместе, так и по отдельности, между нами возникло чуть ли не родственное чувство, и мы стали друг для друга практически матерью и дочерью. Так, крайне тактично и постепенно, женщина рассказала мне о трудностях в отношениях со своим мужем на первых порах.

Она вышла замуж молодой, и даже спустя пять лет в семье не было детей – за это время женщине пришлось несколько раз пережить потерю ребёнка, причём каждая оставила свой непоправимый след как в теле, так и в душе. В то время Себастьян был ещё не совсем зрелым человеком, отчего и не мог полностью взять на себя ответственность за супружескую жизнь. Тогда этот запальчивый мужчина был настоящим гулякой и распутником, хотя данное слово она, конечно же, не использовала, и я даже готова поверить, что такового она и не знала.

Донья Эльвира чувствовала себя словно в изоляции, будучи очень далеко от своей семьи, одинокая и напуганная, убеждённая в том, что её брак был ужасной ошибкой, исправить которую под силу лишь смерти. «Но Господь всё же услышал мои мольбы, у нас появился Эдуардо, и с ночи до утра Себастьян был совершенно другим человеком – пожалуй, не сыскать на свете лучшего отца и мужа. Мы вместе уже более тридцати лет и каждый день я не устаю благодарить небеса за то счастье, что накрыло нас обоих. Нужно молиться, доченька, это очень помогает», – советовала мне женщина. Я, конечно, молилась, однако ж, надо полагать, без должного старания и постоянства, потому что каких-то перемен так и не случилось.

Различные подозрения витали в воздухе уже много месяцев, но я настойчиво отбрасывала их, испытывая отвращение к себе самой. Да я и не могла их принять, чётко не осознав нечто порочное в собственном же характере. Скорее напротив, я всё повторяла себе, что подобных предположений вовсе не существует, разве только это были происки самого дьявола, уже успевшие пустить корни и прорасти в моём мозгу, точно смертельные опухоли. С такими мыслями приходилось безжалостно бороться, однако ж злостная тревога оказалась способна на куда большее, нежели все мои добрые намерения.