Текст книги "Портрет в коричневых тонах (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Матиас Родригес де Санта Круз приехал в наш дом как раз тогда, когда я только-только вступила в отрочество, и сразу же дал мне то, в чём я более всего и нуждалась. Как-то раз придя в себя, но в то же время находясь под утешительным воздействием лекарств, этот человек объявил, что именно он мне и отец, однако подобное открытие прозвучало столь обыденно, что нисколько меня не удивило.

– Линн Соммерс, твоя мать, была самой красивой женщиной, кого я видел в своей жизни. И меня радует, что ты не унаследовала её красоту, – сказал он.

– Но почему, дядя?

– Не говори мне дядя, Аврора. Я твой отец. Красота, как правило, всегда оборачивается проклятием, потому что пробуждает в мужчине всё самое худшее. Ведь слишком привлекательная женщина помимо своей воли всегда провоцирует в представителях сильного пола желание определённого рода.

– Вы точно мой отец?

– Точно.

– Да ну! А я своим отцом всегда считала дядю Северо.

– Вот Северо и должен быть на самом деле твоим отцом, ведь он гораздо лучше меня. Твоя мать заслуживала такого мужа, как он. Я же всегда был сумасбродом, и я именно таков, каким ты меня и видишь, стал настоящим пугалом. В любом случае, он может рассказать о твоей матери куда больше, нежели я, – объяснил он мне.

– Моя мать вас любила?

– Да, хотя я не знал, что именно стоит делать с этой любовью, и попросту сбежал. Ты слишком молода, чтобы всё это понять, дочка. И, пожалуй, достаточно знать лишь следующее, а именно: твоя мать была чудесной женщиной и искренне жаль, что она умерла в столь юном возрасте.

Я не могла с этим не согласиться, мне так нравилось подробнее узнавать о своей матери, но, тем не менее, бóльшее любопытство у меня вызывали остальные персонажи первых лет моего детства, что неизменно являлись мне во снах или же в туманных воспоминаниях, неподдающихся какому-либо уточнению. В беседах со своим отцом часто возникал силуэт моего деда Тао Чьена, кого Матиас видел лишь раз. Достаточно было упомянуть его полное имя, и я вам скажу, что дед был симпатичным китайцем высокого роста, и мои воспоминания по капле, точно дождь, сразу же рвались на волю. Озвучив имя этой невидимой, вечно сопровождавшей меня фигуры, дед перестал быть некой выдумкой моей фантазии и превратился в призрака столь же реального, как и любое другое существо из плоти и костей. Я почувствовала огромное облегчение, удостоверившись в том, что человек мягкого характера с морским запахом, каким я себе его и представляла, не просто жил, но и любил меня, и если и внезапно исчез, то уж явно не движимый желанием бросить меня как можно скорее.

– Я понимаю, что Тао Чьен уже умер, – объявил мне отец.

– Как, уже умер?

– Кажется, это был несчастный случай, но я не уверен.

– А что произошло с моей бабушкой Элизой Соммерс?

– Она уехала в Китай. Ведь та верила, что тебе будет лучше остаться с моей семьёй и не ошиблась. Моя мать всегда хотела иметь дочь, отчего и вырастила тебя с куда большей нежностью, нежели в своё время её получили я вместе с моими братьями, – уверенно проговорил этот человек.

– И что означает имя Лай-Минг?

– Я об этом не имею ни малейшего понятия, а что?

– Потому что иногда мне кажется, что я слышу это слово…

Из-за болезни кости Матиаса уже потеряли свою силу и прочность; человек быстро уставал, и было нелегко вытянуть из него нужную информацию. Как правило, он слишком далеко заходил в, казалось, нескончаемые разглагольствования, не имеющие ничего общего с тем, что меня по-настоящему интересовало. И всё же постепенно передо мной всплывали лишние подробности прошлого, словечко тянулось за словечком, и происходило подобное за спиной моей бабушки, которая не уставала благодарить за то, что я навещаю больного человека, потому что у самой никак не хватало духу поступать также. Она лишь входила в комнату сына дважды в день, наскоро целовала в лоб и выходила чуть ли не на подкашивающихся ногах и с полными слёз глазами. Бабушка никогда не спрашивала, о чём мы разговаривали, и, соответственно, я не говорила ей об этом. Также я не осмеливалась упоминать темы наших бесед Северо и Нивее дель Валье, ведь я опасалась, что малейшая бестактность с моей стороны оборвёт раз и навсегда наши с отцом нравоучительные беседы. Должным образом не договорившись, оба знали, что о подобных разговорах не следует распространяться всем остальным – это со временем породило между нами странное сообщничество. Я не могу сказать, что полюбила своего отца, ведь для возникновения такого чувства совершенно не было времени. Хотя за быстро пролетевшие месяцы, что нам удалось пожить вместе, на меня неожиданно приятно свалилось сокровище, открывая совершенно новые подробности моей истории, в которой особенно ценными были сведения о моей матери Линн Соммерс. Он не раз повторял, что во мне течёт подлинная кровь всех дель Валье, и, казалось, для моего отца это было самым главным. Потом я узнала, что по подсказке Фредерика Вильямса, кто оказывал огромное влияние на каждого обитателя этого дома, мне ещё при жизни передали принадлежавшую ему часть семейного наследства. Из неё исключили лишь некоторые банковские счета да важные акции, обманув таким способом надежды священника, посещавшего дом ежедневно в надежде вытянуть из семьи что-нибудь и для церкви. На деле же он был человеком ворчливым, и весь пропах святостью – ведь сам не мылся и не менял рясу годами – прославившийся своей религиозной нетерпимостью и талантом разнюхивать среди своей паствы состоятельных умирающих, убеждая тех вкладывать свои деньги в благотворительные организации. Богатые семьи неизменно встречали его с неподдельным ужасом, ведь тот предвещал собой смерть, однако ж, никто не осмеливался захлопнуть дверь перед его носом. Когда мой отец понял, что находится на пороге смерти, он позвал Северо дель Валье, с которым при жизни практически не общался, чтобы примириться друг с другом относительно меня. Пригласив в дом известного нотариуса, оба подписали документ, по которому Северо отказался от отцовства, а Матиас Родригес де Санта Крус признал меня в качестве дочери. Таким способом этот человек защитил меня от ещё двух сыновей Паулины, его младших братьев, кто после смерти моей бабушки, случившейся девятью годами позже, завладели всем, чем только могли.

Бабушка приставала к Аманде Лоуэлл, выказывая суеверную привязанность, и полагала, что пока та находится рядом, Матиас будет жить. Паулина так ни с кем и не подружилась, кроме меня, да и то лишь временами. Ведь сама считала, что бóльшая часть людей существа безмозглые, и это вряд ли поправимо, но озвучивала подобное мнение лишь тому, кто хотел его слышать, а это был далеко не лучший метод приобретать друзей. И всё же, этой шотландской куртизанке удалось превзойти основные средства защиты моей бабушки. Нельзя было представить себе двух более разных женщин – Лоуэлл не добивалась абсолютно ничего, жила одним днём, держалась в стороне от всех, свободная, не знающая страха женщина. Она не боялась ни нищеты, ни одиночества, ни старческого слабоумия, была довольна происходящим вокруг и ко всему относилась легко. Свою жизнь женщина рассматривала как развлекательное путешествие, которое неизбежно вело её к старости и смерти. Копить добро не было никакой причины ввиду того, что в любом случае всякий рано или поздно окажется в своей могиле и без гроша в кармане, – утверждала дама. Далеко в прошлом осталась та молодая соблазнительница, которая посеяла по всему Сан-Франциско немало любовных приключений, также известная особа перестала считаться и красавицей, в своё время завоевавшей чуть ли не сам Париж. Теперь же она представляла собой перешагнувшую полувековой рубеж своей жизни женщину, начисто лишённую кокетства и нисколько не страдающую от угрызений совести.

Мою бабушку вовсе не утомляли рассказы этой дамы о своём прошлом, речи о знаменитых людях, с которыми та успела познакомиться, равно как и беглый просмотр альбомов с вырезками из различной прессы и фотографиями. На нескольких из них та выглядела ещё молодой, сияющей девушкой с сжимающим боа, что обматывало бóльшую часть тела. «Люди несчастливые умирают от испытываемого в путешествии недовольства; ведь повсеместно присутствующие змеи отнюдь не добрые попутчицы», – рассказывала она нам. Ранее дама придерживалась космополитической культуры и не скрывала собственной привлекательности – кстати сказать, вовсе и не задаваясь такой целью, способных нанести поражение женщинам гораздо моложе и красивее себя. Теперь же Лоуэлл стала неотъемлемой частью и душой устраиваемых моей бабушкой вечеринок, оживляя их своим отвратительнейшим испанским языком вперемешку с языком французским да к тому же с шотландским акцентом. Не находилось темы, на которую дама не могла бы порассуждать, книги, что ещё не прочла, важного европейского города, до сих пор ей незнакомого. Мой отец, который её любил и был многим обязан этой женщине, говорил, что она всего лишь любитель – знала обо всём, но чуть-чуть и ни о чём досконально, однако обладала чрезмерным воображением. Именно оно и помогало скрывать то, в чём явно недоставало знания либо же житейского опыта. Для Аманды Лоуэлл не существовало ни одного города галантнее Парижа, ни общества, способного перещеголять в хвастовстве французское; это, пожалуй, было единственным местом в мире, где процветал социализм с катастрофическим недостатком элегантности, и отсутствовала даже малейшая возможность пустить при случае кому-либо пыль в глаза. Со временем две женщины поняли, что не только смеялись от одних и тех же глупостей, среди которых, впрочем, была и мифологическая кровать, но и легко соглашались друг с другом по практически всем жизненным вопросам. Однажды, когда обе пили чай за мраморным столиком на веранде, оформленной кованым железом со стеклянными вставками, обе искренне сожалели о том, что не познакомились ранее. При незначительной помощи Фелисиано и Матиаса либо же и вовсе без оной они так и так стали бы добрыми подругами, – пришли к выводу эти женщины. Паулина сделала всё возможное, чтобы удержать гостью у себя дома, щедро одаряла ту подарками и даже представила обществу, словно женщина была самой императрицей, однако ж, на деле новая подруга оказалась птичкой, неспособной жить в плену условностей. Дама продержалась пару месяцев, и, в конце концов, призналась моей бабушке с глазу на глаз, что ей так и не хватило духу присутствовать близ сильно страдающего Матиаса. А, если уж говорить совсем откровенно, Сантьяго показался ей городом скорее провинциальным, даже несмотря на наличие роскоши и великолепия высшего общества по сравнению с его представителями, составляющими европейское дворянство. Она скучала – ведь настоящее место этой женщины находилось в Париже, где прошли лучшие годы её бытия. Моя бабушка захотела устроить ей прощальный бал, что непременно войдёт в историю города Сантьяго, и на котором присутствовали бы известные личности городского общества. Ведь никто не осмелился бы отклонить её приглашение, даже несмотря на ходившие слухи о туманном прошлом гостьи. Хотя Аманда Лоуэлл убедила хозяйку дома, что Матиас слишком болен, и что какое-либо празднество в подобных обстоятельствах было бы наихудшим вариантом, и вдобавок оно лишь усугубит таковое их стечение. Паулина предложила гостье свои наряды с лучшими намерениями, даже не представляя, как сильно оскорбила Лоуэлл, внушив себе, будто у обеих был одинаковый размер.

Спустя три недели после отъезда Аманды Лоуэлл заботившаяся о моём отце служащая издала тревожный вопль. Члены семьи сразу же позвали врача, и буквально в два счёта дом наполнился людьми. Рядами шли друзья моей бабушки, люди из правительства, многочисленные знакомые, множество монахов и монахинь. Не позабыл явиться и одетый в лохмотья священник, этот настоящий охотник за деньгами, кто теперь постоянно вертелся вокруг бабушки, питая надежду на то, что боль от потери сына в скором времени приведёт сеньору к лучшей жизни в царствии небесном. Однако Паулина вовсе не намеревалась покидать этот мир, она уже давно смирилась с трагедией, произошедшей со старшим сыном, и полагала, что его кончина принесёт облегчение, потому что быть свидетелем подобного медленно тянущегося страдания на деле оказалось куда хуже реального присутствия на похоронах несчастного. Мне не разрешали видеться с отцом, потому как считалось, что агония совершенно не подходящее зрелище для девочек, а я и так уже пережила немалое беспокойство в связи с убийством своего двоюродного брата и прочих, недавно случившихся неприятностей, так или иначе, меня затронувших. Хотя мне всё же удалось кратко с ним попрощаться лишь благодаря Вильямсу, кто открыл мне дверь в его комнату как раз в тот момент, когда вблизи не было ни души. Он провёл меня за руку до кровати, где покоился Матиас Родригес де Санта Крус, от которого не осталось уже ничего осязаемого, за исключением разве что нескольких полупрозрачных костей утопающих в многочисленных диванных подушках и вышитых простынях. Он всё ещё дышал, хотя душа человека уже где-то бродила, по-видимому, начав своё путешествие по другим измерениям. «Прощай, папа», – лишь это я ему и сказала. Тогда я, пожалуй, впервые назвала его так. Бедняга угасал ещё пару дней, а на рассвете третьего скончался, точно птенчик.

Мне было тринадцать лет, когда Северо дель Валье подарил мне современный фотоаппарат, в котором использовалась бумага вместо древних, вышедших из употребления, фотопластинок и который, должно быть, стал одной из первых, завезённых в Чили, технических новинок. Отец умер совсем недавно, ввиду чего ночные кошмары мучили меня столь сильно, что я вовсе не хотела ложиться спать и по ночам, словно обманчивое привидение, бродила по дому, сопровождаемая буквально по пятам беднягой Карамело, который всегда был глупым и трусливым псом. Со временем моя бабушка Паулина сжалилась, любезно приняв нас в своей огромной золочёной кровати. Сама она занимала чуть ли не всю её половину своим крупным телом, всегда тёплым и надушенным, тогда как я, съёжившись, располагалась в противоположном углу, не переставая дрожать от страха и с Карамело в ногах. «И что я буду делать с вами обоими?» – полусонная, вздыхала моя бабушка. Это, скорее, был вопрос риторический, потому что ни у меня, и тем более у собаки не было будущего, а в воздухе витало лишь общее согласие членов семьи на том, что рано или поздно «я пойду по плохой дорожке».

На ту пору в Чили выпустилась из высшего учебного заведения первая женщина-врач, остальные же поступали в соответствующий университет. Именно это и навело Нивею на мысль, что я смогла бы стать студенткой-медиком, хотя бы лишь затем, чтобы бросить вызов семье и обществу. Однако ж, всем было очевидно, что во мне не наблюдалось ни малейшей склонности к каким-либо умственным занятиям вообще. Вот тогда и появился Северо дель Валье с фотоаппаратом, который и положил мне на подол юбки. Это был замечательный Кодак, претенциозный до мельчайшего шурупа, элегантный, нежный и совершенный, специально сделанный для рук творческих людей. Я пользуюсь им до сих пор; и фотоаппарат ни разу меня не подвёл. Подобной игрушки не было ни у кого из моих сверстниц. Тогда я взяла его крайне почтительно и долго осматривала, не в состоянии понять, как же стоит этим пользоваться. «Посмотрим, сможешь ли ты сфотографировать смутные очертания своих ночных кошмаров», – в шутку сказал мне Северо дель Валье. Он даже не подозревал, что именно таковой и была моя единственная цель последние несколько месяцев и, поставив себе задачу разгадать истинную природу кошмаров, в конечном счёте, я влюбилась в целый свет. Бабушка отвела меня на Пласе де Армас, в мастерскую дона Хуана Риберо, лучшего фотографа во всём Сантьяго, человека по внешнему виду жёсткого, точно чёрствый хлеб, хотя изнутри весьма благородного и даже сентиментального.

– Вот я и привела вам внучку в качестве практикантки, – сказала моя бабушка, кладя чек на письменный стол мастера, в то время как я одной рукой судорожно вцепилась в платье, а другой обнимала свой новенький фотоаппарат.

Дон Хуан Риберо, размер головы которого был вполовину меньше оной моей бабушки, да и сам он по внешнему виду оказался в два раза худее последней, приладив удобнее пенсне на нос, внимательно прочёл написанную в чеке сумму. Затем вернул его, и, переведя взгляд и не скрывая бесконечного презрения, принялся осматривать меня с ног до головы.

– Сумма, в общем-то, не проблема… Вы лучше поскорее определитесь с ценой, – всё ещё колеблясь, сказала моя бабушка.

– Всё дело здесь не в цене, а в таланте, сеньора, – возразил он, указывая Паулине дель Валье на дверь.

Только теперь у меня появилась возможность бросить беглый взгляд на окружающую обстановку. Работы этого человека закрывали стены сверху донизу, повсюду висело множество портретов людей всех возрастов. Риберо был любимчиком представителей высшего класса, известным фотографом общественных изданий. Хотя вот что интересно: смотревшие на меня со стен его мастерской были отнюдь не заносчивые граждане с длинными волосами и не красотки-начинающие. Их место занимали индейцы, шахтёры, рыбаки, прачки, познавшие нищету дети, старики, а ещё много женщин и, в основном, из таких, кого моя бабушка выручала своими займами из Дамского клуба. Окинув взором мастерскую, легко можно было представить себе многогранное и истерзанное непростой жизнью лицо чилийского народа. Эти лица на портретах как следует перевернули всю меня изнутри, тут же захотелось узнать историю буквально каждого персонажа, внезапно я почувствовала удушье в груди, словно меня ударили в неё кулаком, и неудержимое желание расплакаться. Тем не менее, я подавила эмоцию и последовала за бабушкой с высоко поднятой головой. Уже в экипаже она попыталась меня утешить. Я не должна волноваться, – говорила бабушка, – мы ещё добьёмся, чтобы кто-нибудь другой научил меня пользоваться фотоаппаратом. Вообще-то, фотографы для того и нужны, чтобы приносить удовольствие да услаждать взор. Да что только вообразил себе этот голодранец тёмного происхождения, начав было разговаривать таким высокомерным тоном с ней, не кем иным, как самой Паулиной дель Валье. Бабушка всё продолжала разглагольствовать, однако ж, я ничего более не слышала, потому что тогда твёрдо решила для себя, что моим учителем будет только дон Хуан Риберо. На следующий день я вышла из дома задолго до того, как моя бабушка соизволила встать с постели, наказала кучеру, чтобы он отвёз меня к мастерской, после чего устроилась прямо на улице, уже было приготовившись ждать сколько потребуется, пусть даже и вечно. Дон Хуан Риберо пришёл туда около одиннадцати утра, обнаружил меня у двери и приказал немедленно вернуться домой. На ту пору я была девчонкой робкой – да и теперь я всё такая же – и очень гордой, не привыкшей ничего просить, потому что, сколько себя помню, меня лелеяли, точно королеву, и всё же врождённое мужество внутренне подталкивало меня быть очень и очень сильной. Тогда я даже не сдвинулась с места, так и оставшись сидеть возле двери мастерской. Спустя пару часов вышел фотограф, кинул на меня яростный взгляд и зашагал вниз по улице. Вернувшись с обеда, мастер увидел меня сидящую, словно пригвождённая, на том же месте с прижатым к груди фотоаппаратом. «Хорошо, – прошептал учитель, чувствуя себя побеждённым, – но я предупреждаю вас, моя юная, что у меня по отношению к вам не будет никакого особого почтения. Сюда приходят, чтобы только молча подчиняться и быстро всё осваивать, ясно?». Я согласилась кивком головы, потому что мой голос так и не прорезался.

Моя бабушка, способная договариваться о чём угодно с кем бы то ни было, в конце концов, смирилась с моим увлечением фотографией. Хотя и при том условии, чтобы я тратила столько же времени и на остальные школьные предметы, включая латинский язык и теологию, изучаемые, в основном, молодыми людьми, потому что, по её твёрдому убеждению, мне недоставало не умственных способностей, а, скорее, дисциплины.

– Почему вы не отправляете меня в общеобразовательную школу? – выспрашивала я её, воодушевлённая слухами о светском образовании для девочек, которое у моих тётушек всегда вызывало изумление.

– Такие созданы для людей другого класса, я же тебе этого никогда не позволю, – уточнила моя бабушка.

Таким образом, по дому вновь начали расхаживать многочисленные преподаватели. Некоторые из них были священниками, намеренными меня обучать лишь взамен на внушительные подношения моей бабушки религиозным организациям. Надо сказать, что мне всё же повезло; в общем, наставники обращались со мной снисходительно, так как не ожидали, что мой разум, наподобие мужского, охватит практически всё. Дон Хуан Риберо, напротив, требовал от меня гораздо большего, потому что, по его мнению, женщине нужно стараться куда усерднее мужчины, и только тогда общество начнёт её уважать, признав умственные либо же художественные способности представительницы слабого пола. Он обучил меня всему тому, что я знаю о фотографии, начиная с выбора правильных линз и заканчивая трудоёмким процессом проявления. Скажу более, другого учителя у меня никогда и не было. Когда, по прошествии двух лет, я перестала посещать мастерскую, мы уже были хорошими друзьями. Теперь учителю семьдесят четыре года, он закончил свою активную деятельность лишь несколько лет назад, потому что ослеп, однако до сих пор направляет в нужное русло мои всё ещё неуверенные шаги, тем самым, мне очень помогая. Серьёзность и ещё раз серьёзность – вот его девиз. Этот человек настолько увлечён жизнью, что даже слепота не мешает ему и дальше созерцать наш прекрасный мир. Со временем учитель развил в себе некоторую манеру проницательности. Так, как и у остальных слепых есть те, кто им читает, у моего наставника есть люди, за всем наблюдающие и рассказывающие о происходящем вокруг. Его ученики, друзья и дети навещают мастера ежедневно, чередуясь между собой и вслух описывая то, что радовало их самих: пейзаж, различные сцены и лица, световые явления. Они должны научиться наблюдать окружающую действительность крайне внимательно, чтобы затем смочь выдержать порой утомляющий допрос дона Хуана Риберо. Так и менялись их жизни, и теперь знающие учителя люди уже не могли ходить по миру с привычной легкомысленностью, потому что отныне были обязаны на всё смотреть глазами учителя и никак иначе. Я тоже часто его навещала. Наставник неизменно встречал меня в вечном полумраке своего жилища на улице Монашенок, сидя в любимом кресле перед окном с котом на коленях, от природы существом мудрым и радушным. Я держу дорогого мне человека в курсе насчёт технических новинок в сфере фотографии, крайне подробно описываю каждое изображение в книгах, которые заказываю в Нью-Йорке и Париже, и советуюсь по всем своим сомнениям. Поэтому он ежедневно находится в курсе всего того, что происходит в любимой профессии, а также по-прежнему увлечён различными тенденциями и теориями, знает по именам известных мастеров Европы и Соединённых Штатов. Наставник всегда излишне эмоционально выступал против неестественных поз, постановочных сцен в мастерской, не воспринимал обманчивые впечатления, возникающие при взгляде на сделанные снимки с нескольких, наложенных друг на друга, негативов, бывших столь модными буквально несколько лет назад. Я же верила в фотографию, как в личное свидетельство: ведь она представлялась мне способом видеть мир и, должно быть, способом наиболее честным. Ведь технология там использовалась в качестве средства для того, чтобы не исказить, а, наоборот, отразить реальность. Будучи на определённой стадии, заключающейся для меня в фотографировании девушек, позирующих в огромных стеклянных сосудах, он спрашивал меня, для чего всё это нужно, и вопрос звучал с таким пренебрежением, что я тут же останавливалась. Однако когда я описывала учителю портрет, сделанный мной с некой семьи нищих артистов цирка, обнажённых и ранимых людей, тот сразу же проявлял интерес к делу. Мне несколько раз удалось сфотографировать эту семью, позирующую на фоне жалкой колымаги, служащей ей одновременно и транспортом, и жилищем, прежде чем из этого средства передвижения к нам полностью голенькой вышла ещё одна девчушка четырёх-пяти лет. Тогда мне и пришло в голову предложить людям, чтобы те сняли одежду. Они выполнили просимое без всякого недоверия и продолжали позировать с прежней усиленной сосредоточенностью, как то и делали, когда были одеты. Эта, пожалуй, одна из моих лучших фотографий, одна из тех немногочисленных, которые в своё время получили награды. Вскоре стало очевидно, что меня более привлекали люди, нежели предметы с пейзажами. При изготовлении портрета всегда устанавливается связь с тем, кто тебе позирует, и какой бы та ни была краткой, в любом случае это определённого рода знакомство. Фотопластинка запечатлевает не только изображение, но и чувства, что пробегают между обоими в конкретный момент. Дону Хуану Риберо нравятся мои портреты, намного отличающиеся от его собственных. «Вы чувствуете привязанность к тем, кто вам позирует, Аврора, но всё же пытайтесь не властвовать над людьми, а, скорее, понять их; таким способом удастся запечатлеть на снимке и душу человека», – говорил учитель. Именно он и побудил меня оставить надёжные стены мастерской и выйти, наконец, на улицу, где уже с фотоаппаратом перемещаться с места на место, смотреть на мир широко открытыми глазами, тем самым перебарывая собственную робость, попутно избавляясь от страха и становясь ближе к людям. Со временем я поняла, что, в целом, окружающие относились ко мне хорошо и старались позировать как следует, несмотря на то, что я, возможно, была для них всего лишь какой-то соплячкой. Неизменно находившийся при мне фотоаппарат внушал уважение и даже доверие любому, кто обращал на него внимание, поэтому люди открывали мне свою душу и погружались в это дело целиком. Я была ограничена своим юным возрастом. Хотя даже много лет спустя, я бы не смогла путешествовать по стране, проникать в шахты, вклиниваться в различные забастовки, попадать в больницы, захаживать в хижины бедняков, посещать жалкие школы и пансионы за четыре песо. У меня бы не получилось и бывать на вечно покрытых пылью площадях, где неизменно чахли пенсионеры, временами наведываться в палатки и рыбацкие деревни. «Свет – это язык фотографии и душа мира. Не существует света без тени, как и нет счастья без боли», – говорил мне дон Хуан Риберо ещё семнадцать лет назад на уроке, который он и преподал мне в самый первый день в своей мастерской на Пласа де Армас. И до сих пор я не забыла слова наставника. Однако мне всё же не следует забегать вперёд. Я поставила себе задачу рассказать эту историю последовательно, словечко за словечко, как, собственно, и положено.

Я, воодушевлённая, всё носилась со своими фотографиями где только можно, одновременно смущаясь по поводу происходящих изменений в моём теле, которое постепенно приобретало необычные размеры. А меж тем моя бабушка Паулина решила не терять времени попусту, бесцельно занимаясь самосозерцанием, а скорее погрузиться в планирование всё новых выгодных дел, рассчитывая лишь на свой финикийский мозг. Именно это ей и помогло прийти в себя от потери сына Матиаса и придало тщеславия годам, дожив до которых многие люди уже стоят одной ногой в могиле. Дама словно молодела: вновь по-особому засиял взгляд, да и походка стала ловчее, а вскоре она окончательно сняла с себя траур и отправила собственного мужа в Европу выполнить крайне секретное задание. Верный Фредерик Вильямс отсутствовал месяцев семь и вернулся домой с багажом подарков для бабушки и, конечно же, для меня, разумеется, не забыв побаловать и себя отличнейшим табаком, бывшим единственным пороком, который мы за ним знали. Спрятанное в вещах, нелегально прибыло множество сухих трубочек примерно сантиметров пятнадцать длиной совершенно непригодного вида, однако ж, на поверку оказавшиеся виноградными лозами, служащими сырьём для вин Бордо. Именно ими моя бабушка и стремилась засадить чилийскую землю, чтобы впоследствии начать производить приличное вино. «Посоперничаем-ка мы с французскими винами», – объяснила она свою затею мужу ещё до путешествия. Фредерик Вильямс совершенно зря парировал ей тем, что французы имеют над нами вековое превосходство, что у них райские условия, тогда как Чили, напротив, страна атмосферных бедствий и политических катастроф, и вдобавок, на замысел такого масштаба потребуются годы серьёзного труда.

– Ни вы, ни я уже не в том возрасте, чтобы дождаться и увидеть результаты задуманного эксперимента, – тяжко вздыхая, напомнил он.

– С подобными рассуждениями мы так ни к чему и не придём, Фредерик. Вы знаете, сколько поколений ремесленников потребовалось бы для того, чтобы выстроить хоть один собор?

– Паулина, нас не интересуют соборы. В любой из последующих дней мы просто-напросто умрём.

– Но ведь нынешнее время не было бы веком науки и технологии, если каждый изобретатель думал бы о собственной смертности, вам не кажется? Мне хочется образовать целую династию, и чтобы фамилия дель Валье ещё долго упоминалась в этом мире, хотя бы и на дне стаканов пьяниц, которые бы и дальше покупали моё вино, – возразила бабушка.

Таким образом, смирившись, англичанин отправился во Францию, чтобы разузнать о виноградниках, а Паулина дель Валье, тем временем, осталась в Чили и принялась укреплять структуру предприятия. Первые чилийские виноградные лозы были завезены миссионерами ещё в колониальные времена, чтобы уже в самой стране производить вино, оказавшееся и вправду настолько хорошим, что данную продукцию запретила сама Испания, желая избежать её соперничества с винами, которые делают на родине-матери испокон веков. Как только страна приобрела независимость, винная промышленность начала расширяться. Паулина была далеко не единственной, кого посещала мысль производить качественные вина. Однако в то время как остальные люди покупали земли всё больше в окрестностях Сантьяго ввиду той выгоды, чтобы не пришлось добираться до них более одного дня, она, скорее, искала для себя отдалённые участки. И искала не только потому, что последние были значительно дешевле, а ещё и потому, что по своим характеристикам и расположению считались самыми подходящими. Не говоря никому о том, что на данный момент творилось в голове, женщина заставила себя проанализировать свойства почвы, капризы имеющейся здесь воды и постоянство ветров, начиная с полей, изначально принадлежащих семье дель Валье. Она заплатила поистине ничтожную сумму за обширные и заброшенные земельные участки, которыми никто не дорожил, потому что, за исключением дождя, иным способом эти земли было не полить. Самый вкусный виноград, из которого получаются вина лучших свойств и аромата, самый сладкий и душистый произрастает отнюдь не в благоприятных условиях, а скорее наоборот, на каменистых земельных участках. Это растение, проявляя истинное материнское упорство, побеждает все препятствия, чтобы только достичь своими корнями самых глубин и извлечь пользу буквально из каждой капли воды, – объясняла мне бабушка, – только так виноград и насыщается нужным вкусом.