Текст книги "Портрет в коричневых тонах (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

– И кому же пришла в голову столь блестящая идея? У них есть главарь? – саркастически спросила моя бабушка.

– Главаря всё ещё нет; мы выберем его, лишь когда объединимся.

– И сколько их придёт, сынок?

– Нас почти сотня, а вот сколько придёт, я точно не знаю. Далеко не все догадываются, для чего мы их зовём, об этом мы сообщим позже – из соображений безопасности, понимаете, тётя?

– Понимаю. Они ведь все такие же молодые люди, как и ты? – захотела узнать моя бабушка, всё больше беспокоясь.

– Среди нас есть ремесленники, рабочие, сельские жители и кое-кто из моих друзей.

– И какое у них оружие? – спросил Фредерик Вильямс.

– Сабли, ножи и думаю, что найдётся несколько карабинов. Мы, разумеется, должны раздобыть ещё и порох.

– Лично мне это кажется безрассудством в высшей степени! – не выдержала моя бабушка.

Они всячески пытались отговорить молодого человека, хотя подобные речи он слушал не иначе, как притворившись терпеливым. Однако было очевидно, что решение уже принято, а момент изменить своё мнение пока не наступил. Когда он ушёл, то унёс с собой в кожаной сумке огнестрельное оружие из коллекции Фредерика Вильямса.

Двумя днями позже мы узнали, что произошло в результате заговора, имевшего место в земельном владении, находившемся в нескольких километрах от Сантьяго. Ещё не наступил вечер, как повстанцы прибыли в домик пастухов, где, нисколько не сомневаясь, считали, что находятся в безопасности. В их небогатом жилище, за обсуждением, молодые люди провели не один час ввиду того, что располагали сравнительно небольшим количеством оружия и планом по переходу к повсеместному наступлению. Как раз его-то собравшиеся решили отложить и провести в домике ночь в весёлой дружеской обстановке, а на следующий день просто исчезнуть. Тогда люди даже не подозревали, что их выдали. В четыре утра на местечко всеми своими силами обрушились девяносто всадников и сорок пехотинцев из правительственных войск. Они совершили столь быстрый и точный манёвр, что попавшие в окружение так и не смогли защититься, почему и отступили, убеждённые, будто находились вне опасности, ввиду того, что до сих пор не совершили никакого преступления, разве что решили объединиться, не получив на то соответствующего разрешения. Подполковник, отвечая за целый отряд, окончательно свихнулся во вспыхнувшей тут же перебранке и, ослеплённый гневом, выволок вперёд первого попавшегося пленного, которого, применив пули и штык, разорвал на куски. Затем он отобрал ещё восьмерых и расстрелял тех в спину. Вот таким образом и продолжались зверские побои да убийства, и прежде чем забрезжил день разбросанными то тут, то там лежали шестнадцать тел. Полковник открыл винные погреба земельного владения, после чего указал пьяному войску, чересчур осмелевшему ввиду безнаказанности, на крестьянских жён. Обезумев, солдаты подожгли дом и столь дико поиздевались над управляющим, что были вынуждены расстрелять его в сидячем положении. Меж тем из Сантьяго продолжали поступать распоряжения, однако военные действия не столько сдерживали дух солдатни, сколько лишь ещё больше разжигали пыл насилия. На следующий день, после длящейся не один час адской обстановки, наконец, поступили распоряжения, написанные собственноручно, буква к букве, самим генералом. «Чтоб все сию минуту пришли в состояние готовности». Так войско и поступило. Затем трупы отвезли на пяти вагонетках и сбросили в общую яму, однако народ поднял такой невообразимый вопль, что, в конце концов, их вернули семьям.

Когда стало смеркаться, принесли тело моего двоюродного брата, которое потребовала моя бабушка, прибегнув к своему общественному положению и личным связям. Его доставили завёрнутым в испачканную кровью накидку и тайно расположили в комнате, где и устроили покойного как можно лучше и лишь затем показали матери и сёстрам. Сидя на лестнице и шпионя, я видела, как в доме появился кавалер в чёрном сюртуке и чемоданчиком со всем необходимым, чтобы избавиться от трупа. Служанки же, тем временем, обсуждали, что, мол, уже давно ходили слухи о некотором мастере по бальзамированию, кто способен устранить следы расстрела с помощью грима, корректирования и специальной, применяемой к матрацам, кривой иглы. Фредерик Вильямс вместе с бабушкой преобразовал роскошную гостиную в настоящую молельню, в которой обустроили даже алтарь с большими восковыми свечами в высоких канделябрах.

Когда на рассвете стали прибывать экипажи с членами семьи и друзьями, весь дом убрали цветами. Мой двоюродный брат, опрятный, прилично одетый и без намёка на страдания покоился в великолепном гробу из красного дерева с серебряными болтами. Женщины, находившиеся в глубоком трауре, плача и молясь, занимали двойной ряд стульев, тогда как мужчины намечали себе план мести, сидя в золочёной гостиной. Слуги то и дело подавали всем закуски, словно взрослые присутствовали на очередном пикнике, а мы, дети, также одетые в чёрное, по большей части играли, давясь смехом от того, что понарошку расстреливали друг друга. Мой двоюродный брат и кое-кто из его товарищей бодрствовали у себя дома целых три дня, пока церковные колокола безостановочно звонили по умершим мальчикам. Власти так и не осмелились в это вмешаться. Несмотря на строжайшую цензуру, царившую в те годы в стране, не осталось ни одного человека, кто бы ни знал о случившемся. Эта новость разлетелась повсюду, точно мелкий порох, а ужас произошедшего одинаково потряс как сторонников правительства, так и революционеров. Президент не хотел слышать никаких подробностей и отказался от какой-либо ответственности, как, впрочем, он реагировал и на свинство, характеризовавшее поведение большей части военных и ужасного Годоя.

– Их убили, расстреляв в упор, на совесть, точно скотину. А иного нельзя было и ждать, такой уж мы кровожадный и лютый народ, – напомнила Нивея, скорее находясь в бешенстве, нежели предаваясь печали. Далее она попыталась объяснить, что на нашем веку уже случилось войн пять, что при беглом взгляде чилийцы – люди безобидные и рисующиеся перед другими вечно униженными. Это чувствовалось в частности и в речи, в которой они использовали слишком уж вежливые, а порой и уменьшительные слова (не будете ли вы так любезны, передайте мне стаканчик водички, пожалуйста). Хотя при первой же возможности народ не гнушается стать настоящими людоедами. Лучше было бы знать, откуда пошли наши корни, чтобы чётко понять себе наши же зверские наклонности, – говорила она, – ведь предки были куда более жестокими и гораздо выносливее испанских завоевателей. Они, пожалуй, единственные, кто осмелился прибыть пешком прямо в Чили, в доспехах, раскалённых докрасна под солнцем пустыни, преодолевая по пути худшие природные препятствия. Со временем те смешались с арауканцами, столь же храбрыми, как и они сами, единственным народом всего континента, который ещё никогда не порабощали. Индейцы ели пленных и их главарей, так называемых токи-военачальников, использовали церемониальные маски, сделанные из высушенной кожи своих притеснителей, причём отдавали предпочтение носившим бороду и усы, потому как сами были безбородые и безусые. Подобным образом они мстили белым, которые, если успевали, то в свою очередь сжигали их живыми, сажали на пики, отрубали руки и вырывали беднягам глаза. «Хватит уже! Я запрещаю тебе рассказывать такие зверства в присутствии моей внучки», – прервала её бабушка.

Побоище молодых заговорщиков был точно взрыв, послуживший толчком к окончательным сражениям гражданской войны. В последующие дни революционеры высадили армию в девять тысяч человек, поддерживаемую морской артиллерией. Все вместе, они продвигались к порту Вальпараисо на полном ходу и, словно огромное полчище гунн, в видимом невооружённым глазом беспорядке. Как ни странно, в сложившемся хаосе присутствовал яснейший план, потому что в считанные часы войско раздавило своих врагов. Правительственный резерв тогда потерял троих из каждого десятка мужчин, а армия революционеров заняла Вальпараисо и уже оттуда спешно готовилась продвигаться к Сантьяго и подчинить себе оставшееся население страны. Меж тем президент руководил войной из своего кабинета при помощи телеграфа и телефона. Несмотря на это, приходившие к нему сведения оказывались ложными, а собственные распоряжения правителя терялись в туманности лучеобразных волн, ведь большинство телефонисток принадлежало революционным бандам. Президент услышал новость о поражении как раз во время ужина. Будучи невозмутимым, он закончил есть, после чего приказал членам своей семьи укрыться в североамериканском дипломатическом представительстве. Правитель надел шарф, пальто и шляпу и в сопровождении друга отправился пешком в аргентинское дипломатическое представительство, которое стояло всего лишь в нескольких куадрах от президентского дворца. Там нашёл приют один из находящихся в оппозиции к правительству членов конгресса, с которым он вот-вот пересёкся бы в дверях, причём первый входил вконец сбитым с толку, а второй в то же время выходил, чувствуя себя победителем. Иными словами, преследователь стал преследуемым.

Революционеры шагали по столице, окружённые возгласами одобрения того же населения, что несколько месяцев назад аплодировало правительственным войскам. Буквально за несколько часов жители Сантьяго высыпали на улицу, повязав на руку красные ленты, – большинство праздновало победу, прочие же прятались, боясь самого худшего по отношению к ним же поведения солдатни и исполненной гордостью черни. Новые власти обратились к людям с призывом сотрудничать в обеспечении порядка и мира, что толпа истолковала по-своему. Она незамедлительно сплотилась в банды с начальником во главе, и таким способом обежала весь город со списками домов, которые следовало ограбить, причём на карте был чётко отмечен точный адрес каждого. Позже говорили, что подобные списки были составлены низко и подло, а толчком к их появлению послужило науськивание народа на реванш дамами из высшего общества. Возможно, всё было именно так, однако ж, мне известно, что Паулина дель Валье вместе с Нивеей отнюдь не способны пасть столь низко, несмотря на всю свою ненависть к сверженному правительству. На деле же случилось ровно наоборот – женщины спрятали у себя дома пару преследуемых семей, пока вне его стен постепенно сходило на нет народное исступление, и возвращалось унылое спокойствие предшествующего революции времени, по которому все так скучали. Ограбление Сантьяго выглядело процессом методическим и, если посмотреть со стороны, даже развлекательным, особенно в глазах так называемой «комиссии». Этот придуманный эвфемизм обозначал сформировавшиеся банды, впереди которых шёл предводитель, звоня в колокольчик и отдавая распоряжения. Среди них были, например, и такие: «здесь можно грабить, но только ничего мне не ломать, ребята», «а вот здесь сохраните мне документы, и только потом поджигайте дом», «а отсюда можете уносить, что только ни пожелаете, и крушить практически всё». «Комиссия» благоговейно выполняла поступавшие сверху распоряжения, а если здесь же оказывались и хозяева, то приветствовали последних, выказывая в их отношении хорошие манеры, а затем старались грабить людей так, будто устраивали радостную гулянку, на которой вели себя точно веселящиеся дети. Бесцеремонно вскрывали письменные столы, доставали важные бумаги и документы частного характера, которые незамедлительно передавали главному. Также не щадили мебель, размахивая топором направо и налево, уносили с собой то, что им нравится, а под конец ещё и обрызгивали стены парафином, чтобы было легче их поджечь. Из определённого помещения, занимаемого в дипломатическом представительстве Аргентины, отстранённый от должности президент Балмаседа слушал гул от царивших на улице беспорядков и, закончив править политический наказ постоянно при этом боясь, что члены его семьи тоже пострадают от ненависти народа, пустил себе пулю в висок. Служанка, принёсшая тем вечером правителю ужин, была последней, кто видел его при жизни. Ведь уже на следующее утро, в восемь часов, прилично одетого президента нашли в его собственной кровати, причём голова покоилась на испачканной кровью подушке. Эта пулевая рана тут же сделала человека настоящим мучеником, и в последующие годы он неизменно считался символом свободы и демократии, личностью, которую уважали даже самые злейшие враги. Как говорила моя бабушка, Чили – страна дурных воспоминаний. За буквально несколько месяцев, что длилась революция, чилийцев умерло в разы больше, нежели за четыре года гражданской войны.

Как только царившие беспорядки достигли своего пика, в доме появился Северо дель Валье. Бородатый и измазанный глиной, он решил отыскать жену, с которой не виделся с января месяца. Мужчина крайне изумился, встретив любимую с ещё двумя детьми, потому что в сумятице революции женщина просто забыла рассказать, что, когда он ушёл, сама уже была беременна. Близнецы хорошели с каждым днём и через пару недель приобрели почти человеческий вид, перестав походить на голубоватые чучела в морщинах, каковыми были при рождении. Нивея подпрыгнула и обвила руками шею мужа, и тогда впервые в жизни мне удалось присутствовать при долгом поцелуе в рот двух влюблённых друг в друга людей. Моя бабушка, временно лишившись рассудка, захотела отвлечь меня от подобной сцены, что, впрочем, ей так и не удалось, поэтому я до сих пор помню ужасное впечатление, которое произвёл на меня известный поцелуй, также отметив собой начало моего пылкого подросткового преобразования. Буквально за несколько месяцев я стала настолько странной, что окружающие больше не узнавали ушедшую в себя девушку, каковой я ныне и являлась. Я чувствовала себя скованной в бунтующем и требовательном теле, которое росло и крепло, страдало и пылало. Мне казалось, будто сейчас вся моя сущность заключалась лишь в растянутом животе, этакой пещере, которую я воображала себе испачканной кровью полостью, где уже начинала бродить какая-то жидкость, и в ней постепенно развивалась абсолютно чужая и ужасная флора. Я не могла забыть очаровательную сцену рожающей на корточках Нивеи при свете свечей, вид её огромного живота, увенчанного выступавшей пуповиной, худые руки этой женщины, крепко вцепившиеся в свисавшие с потолка верёвки. Мне ничего не стоило внезапно заплакать без видимой причины, равно как и страдать, а также мучить окружающих своими притворными истериками неудержимого гнева или же просыпаться на рассвете столь усталой, что у меня не было никаких сил подняться с постели. Сны о детях в чёрных пижамах, становясь более настойчивыми, возвращались всё чаще; и вместе с ними мне грезился нежный мужчина, непременно источающий аромат моря, который окутывал меня своим объятием. Как правило, я просыпалась, вцепившись в подушку и отчаянно желая, чтобы меня хоть кто-нибудь поцеловал так, как целовал свою жену Северо дель Валье. Я просто взрывалась от окружающего меня жара и по-настоящему замерзала изнутри. И совершенно утратила всякое спокойствие, столь необходимое для того, чтобы читать либо заниматься. Вместо чего я бегала по саду, наматывая круги, точно бешеная, тем самым стараясь как-то подавить мучившее меня желание завыть. Я представляла себя погружённой в лагуну, где топтала водяные лилии, одновременно боясь мечущихся там же красных рыбок, являвшихся гордостью моей бабушки. Вскоре я обнаружила самые чувствительные точки тела, которые ласкала тайком, не понимая, отчего подобное считалось грехом, когда меня, напротив, таковые действия скорее успокаивали. Я сходила с ума, как и многие другие девушки, становящиеся, в конце концов, настоящими истеричками, и всё же не осмеливалась заговорить с бабушкой о своём нынешнем состоянии. С Паулиной дель Валье также происходили изменения: в то время как моё тело расцветало, её, напротив, сохло, что сопровождалось загадочными недомоганиями. Их, включая и своего врача, она ни с кем не обсуждала, как всегда оставаясь верной своей теории. Она же заключалась в том, что нужно всего лишь вести себя как подобает и как можно дольше прятать старость, загнав последнюю в угол и не издавая при этом старческих хрипов, вздохов и кряхтений. На неё тяжким грузом давила полнота, женщина страдала расширением вен. К тому же болели кости, не хватало воздуха и приходилось мочиться буквально по капле, иными словами, уже были налицо все те несчастья, о которых я догадывалась по незначительным признакам, но бабушка всё ещё держала подобные неприятности в строжайшей тайне. Сеньорита Матильда Пинеда, как никто другой, помогла мне пережить переходный возраст, но впоследствии полностью исчезла из моей жизни, выгнанная моей же бабушкой. Немного погодя уехала и Нивея вместе с мужем, детьми и няньками, столь же беззаботная и весёлая, как и приехала, оставив после себя огромную пустоту в этом доме. Теперь в нём было очень много свободных комнат и недоставало шума – без неё самой и детей особняк моей бабушки превратился в настоящий мавзолей.

Сантьяго отмечал низложение правительства нескончаемым потоком шествий, празднеств, котильонов и банкетов. Моя бабушка также не оставалась в стороне – она заново открыла дом и попыталась возобновить свою общественную жизнь и известные вечеринки. Однако вокруг стояла столь подавленная атмосфера, что ни сентябрю месяцу, ни даже всей весне, на которую он как раз и выпадал, так и не удалось ничего изменить. Множество мёртвых, бесконечные предательства и кражи лежали тяжким грузом на совести как победителей, так и побеждённых. Мы же стыдились следующего, а именно того, что гражданская война обернулась настоящей кровавой оргией.

Это был поистине странный период моей жизни, моё тело значительно изменилось, душа окончательно расправила свои крылья, и я всерьёз начала задаваться вопросом, кем же, собственно, я была и откуда вела своё происхождение. Встряхнувшим всех моментом стал, пожалуй, приезд Матиаса Родригес де Санта Круз, моего отца, хотя я ещё не знала, что он им был. Я встретила гостя как дядю Матиаса, с которым познакомилась в Европе годами ранее. Уже тогда этот человек показался мне безвольным, но увидев его вновь, я с трудом узнала своего дядю – тот был чуть ли не недокормленным пентюхом в своём инвалидном кресле. Его привезла красивая зрелая женщина пышных форм, похожей на молоко кожей, и одетая в простой наряд из поплина цвета горчицы, а также в видавшую виды шаль, что закрывала плечи. Самой заметной чертой этой дамы был дикий куст спутанных и седых кудрявых волос, к тому же собранных на затылке тонкой лентой. Она вся напоминала собой древнюю скандинавскую королеву в изгнании; ничего не стоило представить женщину на корме судна викингов, плывущего среди глыб векового льда.

Паулина дель Валье получила телеграмму, объявляющую о том, что её старший сын сошёл с корабля в Вальпараисо, и немедленно предприняла меры, чтобы вместе со мной, дядей Фредериком и остальной привычной свитой добраться в порт. Встретить его мы выехали в специальном вагоне, который английский менеджер по железным дорогам любезно предоставил в наше распоряжение. Он весь был обшит полированной древесиной и украшен заклёпками из отшлифованной бронзы, а на местах для пассажиров лежал вельвет цвета бычьей крови. Салон вагона обслуживал персонал, состоящий из двух девушек в униформе, которые относились к нам по высшему разряду, принимая чуть ли не за королевских особ. Мы расположились в гостинице, стоявшей на самом берегу моря, и стали ждать наш корабль, которому полагалось прибыть лишь на следующий день. Мы появились на пристани, выглядев так элегантно, словно присутствовали на свадьбе; и столь непринуждённо я могу заверить в этом любого, потому что в качестве доказательства располагаю фотографией, которую я сама и сделала тогда, на площади, незадолго до того, как пришвартовался корабль. Паулина дель Валье была одета в светлый шёлк с не одним изящно наброшенным газовым шарфом и жемчужными ожерельями. Она носила огромную шляпу с широченными полями, увенчанную пучком перьев, что изящно ниспадали на лоб, и держала над собой зонт от солнца, защищаясь таким способом от излишне яркого света. Её муж, Фредерик Вильямс, выделялся на фоне остальных тем, что был в чёрном костюме, шляпе-цилиндре и с тростью. Я же, напротив, присутствовала здесь вся в белом, с тюлевой лентой в волосах, напоминая собой свёрток ко дню рождения. Вскоре служащие натянули с корабля на землю пешеходный деревянный мост, и капитан лично пригласил нас подняться на борт и сопроводил с особыми почестями до каюты Матиаса Родригес де Санта Круз.

Аманда Лоуэлл оказалась последним человеком, с кем моя бабушка ожидала встретиться лоб в лоб. Удивление от того, что две женщины увидели друг друга именно здесь, со временем перешло в досаду; ведь появление бывшей соперницы впечатлило её куда больше, нежели жалкий вид собственного сына. Разумеется, в те годы я не владела достаточной информацией, чтобы разъяснить себе же странную на первый взгляд реакцию моей бабушки, и поэтому сочла, что та слегка окочурилась от жары. На флегматичном же Фредерике Вильямсе, напротив, при виде Лоуэлл не шевельнулся ни волосок – он поприветствовал даму кратким, но всё же любезным жестом, после чего сосредоточился на том, чтобы удобно усадить мою бабушку в кресло и подать той стакан воды. Матиас же всего лишь наблюдал эту, надо сказать, весьма занимательную сцену.

– Что же делает здесь известного рода дамочка! – пробормотала моя бабушка, когда той, наконец, удалось восстановить дыхание.

– Полагаю, что вам желательно дружески побеседовать в кругу семьи, а я, пожалуй, пойду прогуляюсь, – сказала королева викингов и покинула помещение с непогрешимым достоинством.

– Сеньорита Лоуэлл просто моя подруга, скажем, что она моя единственная подруга, мамочка. Более того, эта женщина сопровождала меня до самого конца, без неё я бы и не смог приехать. Ведь именно твоя так называемая соперница настояла на моём возвращении в Чили, потому как всё же сочла, что для меня лучше умереть в окружении родственников, нежели всеми брошенным в каком-то парижском госпитале, – сказал Матиас на непонятном испанском языке со странным саксонским акцентом. Только тогда Паулина дель Валье посмотрела на него так, будто впервые, и поняла, что от её сына остался лишь покрытый змеиной кожей скелет. Глаза молодого человека остекленели совершенно, оказавшись слишком глубоко вдавленными в глазные орбиты, а щёки стали столь впалыми, что под кожей можно было различить коренные зубы. Поддерживаемый диванными подушками, он склонился в кресле, тщательно укутав шалью свои ноги – в таком виде человек напоминал некоего смущённого и печального старичка, хотя, на самом деле, тому, должно быть, едва ли стукнуло сорок лет.

– Боже мой, Матиас, что с тобой? – придя в ужас, спросила моя бабушка.

– Ничего такого, что нельзя вылечить, мама. Я так понимаю, что нашлись более веские причины, по которым вернуться сюда оказалось столь важным делом.

– Эта женщина…

– Мне знакома вся история, что произошла между Амандой Лоуэлл и моим отцом, даже несмотря на то, что всё случилось тридцать лет назад и к тому же на другом краю света. И вам всё никак не удаётся забыть своё отчаяние по поводу подобной интрижки? Все мы уже в том возрасте, когда пора избавиться от чувств, на деле представлявших собой сущие пустяки, и остаться лишь с тем, что помогает нам жить. И одно из таких понятий, пожалуй, терпение, мама. Я многим обязан сеньорите Лоуэлл, она моя подруга вот уже более пятнадцати лет…

– Подруга? И что всё это значит?

– То, что слышите: подруга. Она мне не сиделка, она мне не жена и уже не любовница. Эта женщина просто сопровождает меня в путешествиях, в жизни вообще и теперь в частности, как то можете видеть и сами, она же будет рядом со мной и при моей смерти.

– Вот только не говори подобным образом! Ты не умрёшь, сынок, здесь мы тебя как следует вылечим, и вскоре ты будешь разгуливать повсюду сильным и здоровым человеком… – уверенно произнесла Паулина дель Валье, но, тем не менее, голос её прервался, и продолжить свою речь женщина так и не смогла.

Прошло уже три десятилетия с тех пор, как мой дед Фелисиано Родригес де Санта Круз крутил любовь с Амандой Лоуэлл. Моя бабушка видела последнюю лишь пару раз – и притом издали – однако, тут же её узнала. Ведь не зря каждую ночь женщина спала в театрального вида кровати, которую когда-то специально заказала во Флоренции, чтобы соперничать с известной дамой. Вещь каждое мгновение должна была напоминать своей хозяйке ярость, которую неизменно вызывала в моей бабушке скандальная возлюбленная её собственного мужа. И вот, наконец, перед глазами предстала эта опытная и напрочь лишённая тщеславия женщина, которая совершенно не была похожа на необыкновенную молоденькую кобылку, в своё время способную практически останавливать транспорт всего Сан-Франциско, стоило известной особе лишь пройти по улице, определённым образом шевеля задом. Теперь Паулина увидела дамочку не такой, кем она была на самом деле, но воспринимала ту лишь как свою опасную соперницу, которой женщина прежде и являлась. Бешенство, испытываемое к Аманде Лоуэлл, до сих пор пребывало в сонном состоянии, ожидая подходящего момента вырваться наружу, но ещё до разговора со своим сыном женщина искала данное чувство в закоулках души и не могла обнаружить. Напротив, та неожиданно открыла в себе материнский инстинкт, который никогда не был отличительной чертой моей бабушки и который теперь охватил её, пробудив в глубине души абсолютное, льющееся через край сострадание. Внушительная дама испытывала подобное чувство не только к умирающему сыну, но также и к спутнице, которая годами везде его сопровождала, преданно любила, заботилась, разделяя постигшее по болезни горе, а теперь она проехала целый свет только ради того, чтобы привезти человека сюда в его смертный час. Паулина дель Валье так и осталась в кресле, устремив пристальный взор на своего бедного сына, а по её щекам невольно и беспрестанно катились молчаливые слёзы. И совершенно внезапно внушительная сеньора куда-то уменьшилась, стала вдруг гораздо старше и слабее, тогда как я продолжала утешать женщину, тихонько похлопывая её по спине, не очень-то и понимая, что же случилось на самом деле. Фредерик Вильямс, должно быть, весьма неплохо знал мою бабушку, потому что вышел незамедлительно и бесшумно, чтобы, в конце концов, найти Аманду Лоуэлл и привести её обратно в небольшую гостиную.

– Простите меня, сеньорита Лоуэлл, – прошептала моя бабушка со своего кресла.

– Простите меня вы, сеньора, – возразила собеседница, робко приближаясь до тех пор, пока не остановилась прямо перед Паулиной дель Валье.

Они взялись за руки – одна стоя, а другая сидя – обе с увлажнёнными от слёз глазами, и застыли буквально на мгновение, отчего-то показавшееся мне вечным, пока вскоре я не заметила, как сотрясаются плечи моей бабушки, и поняла, что она уже тихонечко смеётся. Сеньорита также улыбалась, в смущении прикрывая рот, а немного погодя, увидев смеющейся свою соперницу, громко и весело расхохоталась, чем очень быстро заразила и мою бабушку. Так, за какие-то мгновения обе уже сгибались от смеха, невольно передавая друг другу состояние разнузданного и, порой, истеричного веселья, попутно забывая за искренними взрывами смеха годы напрасной ревности, злобу, уничтожающую всё доброе в человеке, обман мужа и прочие отвратительные воспоминания.

Немало людей приютил дом на улице Армии Освободителей в смутные годы революции, но, пожалуй, самым непростым и поистине взволновавшим меня моментом стал приезд моего отца, так явно ожидающего часа своей смерти. Сложившаяся в стране политическая ситуация относительно разрешилась и успокоилась лишь по окончании гражданской войны, после которой места в правительстве заняли либералы и заняли на долгие годы. Революционеры всё же добились перемен, из-за которых пролилось немало крови: ведь ранее правительство выдвигало своего кандидата, прибегая к взяткам и запугиванию, а также рассчитывая на поддержку гражданской и военной властей. Тогда как теперь подкупом в равной степени занимались крупные хозяева, священники и партии, и система в целом стала более справедливой, потому что уравнивала собой обе стороны и более не поощряла государственные фонды. И это называлось избирательной свободой. Революционеры пытались насадить в стране режим, наподобие того, что действовал в Великобритании, но который, судя по всему, не должен был длиться слишком долго. «Мы американские англичане», – сказала однажды моя бабушка, на что Нивея тут же возразила, мол, англичане не кто иной, как европейские чилийцы. Как бы то ни было, парламентский эксперимент в принципе не мог иметь место на земле гаучо; министры сменялись столь часто, что уследить за ними оказалось совершенно невозможным. В конце концов в политике развернулась настоящая пляска святого Витта, отчего к ней потеряли интерес все члены нашей семьи за исключением, пожалуй, Нивеи. Молодая женщина, чтобы привлечь внимание к женскому избирательному праву, обычно дежурила у ограды Конгресса вместе с двумя или тремя столь же восторженными, как и она сама, дамами, не обращая никакого внимания на издёвки прохожих, свирепость полиции и залитые румянцем лица собственных мужей.

– Когда женщины смогут голосовать, они сделают это разом и все вместе. У нас появится столько силы, что мы сможем склонить весы власти и даже изменить страну в целом, – говорила она.

– Ты ошибаешься, Нивея, они станут голосовать за тех, за кого им прикажет муж или священник, ведь большинство женщин куда глупее, нежели ты это себе воображаешь. Хотя, с другой стороны, кое-кто из нас правит как бы на заднем плане; ты можешь заметить, как нам удалось свергнуть предыдущее правительство. Да мне и не нужно никакого голосования, я и без него могу делать то, что только мне заблагорассудится, – парировала моя бабушка.

– А всё потому, что у вас есть капитал и образование, тётя. Но сколько таких, как вы? Мы должны бороться за право голоса, вот что идёт у нас первым пунктом.

– Ты свихнулась, Нивея.

– Да нет ещё, тётя, ещё нет…

Моего отца разместили на первом этаже в одной из гостиных, преобразованной в спальню, потому что человек уже не мог подниматься по лестнице. Также ему определили и проверенную служанку, ходившую, точно его собственная тень, и ухаживающую за больным днём и ночью. Семейный доктор предположил диагноз в несколько поэтической форме, «хроническое завихрение крови», – сказал он моей бабушке, потому что предпочёл не сталкивать её с правдой. Я же, напротив, полагала, что для всех остальных было очевидно следующее, а именно: моего отца истощило венерическое заболевание. Шёл последний этап его жизни, когда уже мало чем могли помочь всякого рода припарки, пластыри и сулема, другими словами, наступил тот этап, которого человек предполагал избежать во что бы то ни стало. Тем не менее, сын Паулины дель Валье был вынужден его выстрадать, ведь покончить с собой раньше, как годами то и планировал, так и не хватило смелости. Из-за боли в костях человек едва мог шевелиться, утратил возможность ходить, и у него практически ослабела способность мыслить. Несколько дней беднягу одолевали ночные кошмары, он совсем не просыпался, постоянно шепча непонятные истории. Хотя на подобном фоне были и моменты совершенного просветления, и, когда морфий существенно облегчал одышку, человек мог даже смеяться и что-то вспоминать. Тогда он, как правило, звал меня и просил присесть рядом. Бедняга проводил день в кресле перед окном, бесконечно смотря на сад, неизменно поддерживаемый диванными подушками, а также окружённый книгами, журналами и подносами с лекарственными средствами. Служанка сидела неподалёку и вязала, однако всегда была внимательная к его нуждам. Сама девушка была человеком молчаливым и угрюмым, тем единственным, кого только и терпел рядом с собой страдающий Матиас, потому что она относилась к нему без всякой жалости. Моя бабушка позаботилась о том, чтобы создать своему сыну весёлое и ненадоедающее окружение. Она повесила ситцевые занавески, стены же оформила обоями жёлтых тонов. А ещё следила за тем, чтобы на столах всегда стояли свежие цветы из её сада, и соорудила связку верёвок, к которым прибегала несколько раз в неделю, и с их помощью играла любимые классические мелодии сына. И всё же ничему не удавалось скрыть запах лекарств и определённость того, что в комнате кто-то явно себя гробил. Поначалу я питала отвращение к живому трупу, однако ж, когда я окончательно смогла победить испуг и по настоянию бабушки стала его навещать, вся моя жизнь разом изменилась.