Текст книги "Портрет в коричневых тонах (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Элиза вынула ребёнка из колыбели и отдала того ей. Паулина, держа на руках миниатюрный свёрток, бывший столь лёгким, что казался простым узлом тряпок, думала, что сердце вот-вот разорвётся от совершенно неизведанного, охватившего её чувства.

«Боже мой, Боже мой», – всё повторяла женщина, подавленная до сих пор неизвестной ей ранимостью, от которой у той чуть ли не ослабли колени, а из груди чуть ли не вырвалось наружу всхлипывание. Дама сразу же села на кресло со своей внучкой, наполовину затерянной в огромном подоле, где та и покачивала малышку. А Элиза Соммерс пошла распорядиться насчёт чая и сладостей, которыми угощала её и раньше, ещё во времена, когда дама была чуть ли не самой постоянной клиенткой знаменитой кондитерской. За это краткое время Паулине дель Валье удалось восстановить эмоции и привести в боевое положение весь свой арсенал. Она начала с того, что выразила матери свои соболезнования об умершей Линн. Вдобавок упомянула и то, что её сын Матиас – отец Авроры, причём без всяких сомнений, ведь, чтобы это понять, хватало и беглого взгляда на малышку: она была точь-в-точь как и все остальные члены семьи Родригес де Санта Круз. Также рассказала, как бесконечно сожалеет о том, что Матиас находится в Европе ввиду личных проблем со здоровьем и до сих пор не может предъявить права на свою дочь. Чуть погодя женщина лишь укрепилась в желании остаться со своей внучкой. Ведь Элиза много работает, а значит, располагает меньшим временем и немногими средствами, которыми, как ни крути, невозможно предложить Авроре тот же уровень жизни, что имела бы девочка, живя у неё дома в Ноб Хилле. Всё было сказано таким тоном, будто человека удостаивают милости, в то же время умело скрывая стоящее комом в горле мучительное беспокойство и дрожь в руках. Элиза Соммерс на это возразила, что, мол, благодарна за столь благородное предложение, однако ж, по-прежнему была уверена в том, что они с Тао Чьеном вполне могли бы взять на себя ответственность за Лай-Минг, как, впрочем, и просила их о том Линн перед своей смертью. И, само собой разумеется, поспешила добавить она же, деятельное участие Паулины в жизни девочки всегда будет только лишь приветствоваться.

– Вот только не нужно создавать путаницу относительно отцовства Лай-Минг, – добавила Элиза Соммерс. – Как вы с вашим сыном и смогли убедиться несколько месяцев назад, у него с Линн не было ничего общего. И не забывайте: ваш сын явно дал понять, что отцом девочки в равной степени мог быть любой из его друзей.

– Такое говорится лишь в пылу расхождения во мнениях, Элиза. Матиас обронил эти слова, не подумав…, – промямлила Паулина.

– Тот факт, что Линн выйдет замуж за сеньора Северо дель Валье, доказывает, что ваш сын сказал правду, Паулина. С вами у моей внучки нет никаких кровных уз, но я повторяю, вы можете видеться с малышкой, когда только пожелаете. Ведь чем больше людей полюбят её, тем лучше для девочки.

В следующие полчаса две женщины противостояли друг другу, точно гладиаторы – каждая в своём стиле. Паулина дель Валье переходила от лести к травле, от мольбы к отчаянному средству предложения взятки, а когда ничего не принесло результата, то и к угрозе. Меж тем другая бабушка не сдвинулась с места даже на пол сантиметра, разве что нежно взяла на руки девочку и положила обратно в колыбельку. Паулина не поняла, в какой момент гнев полностью затмил её разум, и окончательно утратила контроль над ситуацией. Женщина закончила свою тираду ярым протестом, выражавшимся в том, что Элиза Соммерс ещё увидит, каковы на самом-то деле члены семьи Родригес де Санта Круз, сколько у них власти в городе, и как запросто эти люди могут навредить ничтожному кондитерскому делу, а также и её китайцу. Ведь никто ещё не стал откровенным врагом Паулины дель Валье и рано или поздно она всё равно выкрадет девочку, в чём сеньора Соммерс может быть совершенно уверена, потому что не родился пока тот человек, который осмелился бы обращаться с ней свысока. Всего лишь одним ударом руки дама снесла со стола утончённые фарфоровые чашки и чилийские сладости, которые вмиг оказались на полу в облаке неуловимой сахарной пудры, и вышла оттуда, фыркая, точно бык после корриды. Оказавшись в экипаже и ощутив стучащую в висках кровь, а также сердце, бившееся с особой силой под слоями жира, томившегося в корсете, женщина расплакалась, не в силах сдержать слишком часто вырывавшиеся наружу всхлипывания. Подобным образом дама не рыдала с тех самых пор, когда у дверей её комнаты стоял воздыхатель, а она оставалась в полном одиночестве в своей огромной мифологической кровати. Как и в тот раз, теперь женщину опять подвело её лучшее орудие, а именно: привычка торговаться, точно арабский торговец на рынке, что, кстати, в остальных сферах жизни приносила ей немалый успех. Ввиду чрезмерных амбиций дама, в конечном итоге, потеряла всё.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ. 1880-1896

Существует мой портрет, сделанный в ту пору, когда мне было три или четыре года, единственный, оставшийся от той эпохи, который преодолел превратности судьбы, а также миновал решение Паулины дель Валье окончательно уничтожить сведения о моём происхождении. Это уже потёртый этюд в сборной рамке, один из известных старинных несессеров из вельвета и металла, столь модных в девятнадцатом веке, и которыми теперь никто не пользуется. На фотографии запечатлено дитё очень маленького роста, одетое в стиле китайских невест – в длинную тунику из вышитого атласа и в подходящие по тону брюки. Девочка обута в изящные, подбитые белым войлоком, туфли на тонкой деревянной подошве. У неё тёмные волосы, взбитые в слишком высокий для ребёнка пучок. Вся причёска поддерживается двумя толстыми иглами, возможно золотыми или серебряными, которые соединены друг с другом короткой цветочной гирляндой. Малышка держит в руке открытый веер и, наверное, смеётся, хотя черты лица едва удаётся различить – оно словно светлая луна с двумя чёрными пятнышками – глазами. Позади девочки неясно проглядывает огромная голова бумажного дракона и когда-то сияющие звёздочки фейерверка. Настоящая фотография была сделана во время празднования китайского Нового года в Сан-Франциско. Я совершенно не помню этот портрет и не узнаю девочку с данного единственного, сохранившегося с тех времён, портрета.

А вот моя мать, Линн Соммерс, напротив, присутствует на нескольких фотографиях, которые я старательно вызволила из забвения благодаря хорошим связям. Несколько лет назад я ездила в Сан-Франциско, где познакомилась со своим дядей Лаки. Вместе с ним я посвятила время тому, что обходила старые библиотеки и мастерские фотографов в поисках календарей и почтовых открыток, для которых она и позировала; до сих пор мне попадались лишь некоторые, да и то, когда их находил мой дядя Лаки. Моя мать была очень симпатичной женщиной – вот, пожалуй, и всё, что я могу о ней сказать, потому что на этих портретах я её даже не узнаю. И, разумеется, свою маму я совсем не помню. Ведь когда я родилась, она уже умерла, хотя женщина, изображённая на календарях, немного странная – я ничего от той не унаследовала, и мне не удаётся зрительно вообразить её своей матерью; женщина представляется лишь игрой света и тени на этом бумажном снимке. Также она не похожа и на сестру моего дяди Лаки, коротконогого китайца с большой головой несколько пошлого вида, однако ж, очень доброго человека. Более всего я похожа на отца, потому что унаследовала его испанский тип, но к несчастью, мне мало что досталось от той расы, представителем которой являлся мой необыкновенный дед Тао Чьен. Иначе вышло бы так, что дед стал бы самым чётким и неизменным воспоминанием всей моей жизни, самой крепкой любовью, которая бы довлела над испытываемыми ко мне чувствами знакомых мужчин. Ведь никому из них не удавалось к ней даже приблизиться, и я долго никак не верила в то, что в моих венах течёт китайская кровь. Тао Чьен будет вечно жить в моей памяти. Я могу мысленно увидеть его, такого рослого, всегда безупречно одетого, с седыми волосами, в круглых очках, за которыми в его миндалевидных глазах виден взгляд безмерной доброты. В моих воспоминаниях дедушка всегда улыбается, а иногда я слышу, как он мне что-то поёт на китайском языке. И, кажется, что дед ухаживает за мной, следует за мной и сопровождает, как и говорила мне бабушка Элиза, что после своей смерти он собирался поступать именно так. До сих пор сохранился дагерротип этих бабушки и дедушки, изображающий их молодыми и ещё неженатыми: она сидит на стуле с высокой спинкой, а он стоит сзади – оба одеты как американцы тех времён, их лица с каким-то туманным выражением ужаса обращены прямо в фотоаппарат. Этот портрет, спасённый от вечного забвения в последнюю очередь, теперь висит над моим ночником и является последним объектом, который я вижу каждый вечер перед тем, как потушить свет, и всё же хотелось бы иметь его ещё с детства, когда мне было так необходимо присутствие бабушки с дедушкой. Как только я начала себя помнить, меня часто терзал один и тот же ночной кошмар. Образы этого настойчивого сна не покидали меня и несколько часов после пробуждения, лишая меня тихого дня и спокойного состояния души. Причём была всегда одна и та же последовательность: я иду по пустынным улицам незнакомого и диковинного города, иду за руку с кем-то, чьё лицо мне никогда не удаётся хотя бы смутно различить, вижу только ноги и носки непонятных блестящих туфель. В скором времени нас окружают дети в чёрных пижамах и начинают танцевать свои бесшабашные танцы. Тёмное пятно, возможно, кровь, расползается по брусчатке где-то внизу, в то время как круг детей постепенно, но неумолимо замыкается, становясь всё более угрожающим и сжимая собой человека, который ведёт меня за руку. Нас обоих припирают к стенке, нас толкают, дёргают и отрывают друг от друга; я ищу дружескую руку, а нахожу лишь пустоту. И тогда, безголосая, пытаюсь кричать, куда-то падаю совершенно бесшумно и в этот момент просыпаюсь, чувствуя своё сердце, готовое вот-вот выскочить наружу.

Бывает, что последующие несколько дней я ни с кем не разговариваю, вымотанная воспоминаниями об этом сне. И занята лишь тем, что мысленно пытаюсь охватить окутывающие его загадочные пласты, и смотрю, удастся ли в них обнаружить какую-то незамеченную до сих пор подробность, которая и дала бы мне ключ к смыслу всего приснившегося. В такие дни меня неизменно мучает особая форма холодной лихорадки, когда тело полностью сковано, голова будто объята льдом, и ум совершенно перестаёт соображать. В этом состоянии паралича я и провела первые несколько недель в доме Паулины дель Валье. Мне было всего лишь пять лет, когда я попала в особняк Ноб Хилл. Никто так и не удосужился объяснить мне, отчего же в моей жизни столь скоропалительно произошёл трагический поворот. А также где в это время находились бабушка Элиза с дедушкой Тао, кто эта внушительного вида и вся в драгоценностях сеньора, наблюдающая за мной с некоего возвышения полными слёз глазами. Я убегала, прячась под стол, где и сидела подолгу, точно побитая собака – если, конечно, верить тому, что мне рассказывали.

В эти годы Вильямс выполнял обязанности мажордома в семье Родригес де Санта Круз – на самом деле, это стоит себе представить – и буквально на следующий день ему пришло в голову приносить мне еду на привязанном верёвкой подносе. Затем её слегка ослабляли, а я, когда более не могла терпеть голод, еле тащилась следом, пока таким способом взрослым не удавалось выудить меня из убежища, однако каждый раз пробуждаясь на рассвете, мучимая ночным кошмаром, я снова спешила спрятаться под тот же стол. Подобное продолжалось где-то с год, пока мы не приехали в Чили, и, пожалуй, ошеломление от всего путешествия с последующим нашим размещением в Сантьяго окончательно излечило меня от тревожного состояния. Мой ночной кошмар всегда был чёрно-белым, молчаливым и неизбежным и, похоже, склонным стать моим постоянным спутником. Полагаю, что уже обладаю достаточной информацией, чтобы вот-вот отыскать ключ к его смыслу, однако со временем он перестал меня терзать, хотя и вовсе не поэтому. Из-за своих сновидений я никогда не пребываю одним и тем же человеком, как и остальные люди, которые вследствие болезни с самого рождения либо же уродства вынуждены постоянно прикладывать усилия, чтобы вести нормальную жизнь. Такие выделяются на фоне общества своими видимыми отметинами, моё же отличие хотя и не видно, но всё же существует. Я могу сравнить его с приступами эпилепсии, которые охватывают человека внезапно, оставляя того в некоем смущении. По вечерам я ложусь спать, несколько опасаясь. Ведь я толком не знаю, ни что может произойти, пока я сплю, ни то, с каким самочувствием я проснусь на следующий день.

Борясь со своими ночными бесами, я уже перепробовала немало средств, начиная с апельсинового ликёра с несколькими каплями опиума и вплоть до вызываемого гипнозом транса, а также других форм чёрной магии. И всё равно, за исключением, пожалуй, приятной компании, ничто иное на все сто процентов не обещает мне спокойного сна по ночам. Ведь до сих пор единственное проверенное средство спокойно проспать всю ночь – это уснуть с кем-нибудь или с чем-нибудь в обнимку. Вам бы замуж выйти – как мне советовал чуть ли не каждый, но однажды на подобное я уже решилась, и в итоге это обернулось сплошной бедой. Поэтому искушать судьбу и дальше я, пожалуй, воздержусь. В тридцать лет и к тому же незамужняя я для окружающих людей являюсь чуть ли не пугалом, все подруги смотрят на меня не иначе как с сожалением, хотя, возможно, кое-кто из них и завидует моей независимости. А я, между тем, вовсе и не одинока, у меня есть тайная любовь без каких-либо уз и тем более условий, и она, такая, ещё и является поводом для общественного скандала, причём везде, и особенно здесь, где нам волею судьбы выпало жить. Я ни незамужняя, ни вдова и даже не разведённая, живу среди «тех, кто в разлуке» – именно тут находят своё пристанище все невезучие, предпочитающие жить с человеком, которого не любят – широко высмеиваемый народом вариант. А как иначе может быть в Чили, в стране, где брак – что-то вечное и непреклонное? И ещё случаются такие необычные рассветы, когда моё и тело возлюбленного, влажные от пота и опьянённые одними и теми же снами, до сих пор пребывают в этом полубессознательном состоянии безграничной нежности. И тогда, счастливые и доверчивые, точно спящие дети, мы поддаёмся искушению поговорить о нашем браке, о том, чтобы куда-нибудь уехать, например, в Соединённые Штаты, где очень много места, и никто нас не знает, и именно там спокойно жить вместе, как и любая другая нормальная пара. И всё же, помечтав, просыпаемся одновременно с появляющимся в окне солнцем и более не упоминаем о только что случившемся разговоре. Ведь оба прекрасно знаем, что не смогли бы жить где-либо ещё, за исключением этой страны, Чили, страны, в которой геологические катаклизмы и человеческие пустяковые недоразумения происходят чуть ли не одновременно. Впрочем, как и страны с суровыми вулканами и снежными вершинами, древнейшими, с изумрудным отливом, озёрами, с пенистыми реками и душистыми лесами, страны-ленты, такой же узкой по своей форме, родины людей бедных и всё ещё остающихся невинными, несмотря на многие и такие разные творящиеся здесь беззакония. Как не смог бы уехать отсюда он, так и я никогда не устану фотографировать настоящую красоту. Мне бы, конечно, хотелось иметь детей, но, в конце концов, я всё же смирилась с тем, что никогда не стану матерью, хотя я и не бесплодная, а очень даже плодовитая, правда, в несколько иных аспектах нашей многогранной жизни. Нивея дель Валье говорит, что, в целом, человеческое существо определяется отнюдь не способностью к воспроизведению потомства, оказавшейся такой иронией в случае с ней самой, которая родила более дюжины малышей. Однако как-то неуместно говорить здесь о детях, которых у меня не будет, или же о моём возлюбленном; гораздо правильнее упомянуть о событиях, что оказали влияние на мою личность в целом и сформировали меня такой, какая я есть. Я понимаю и то, что записыванием настоящих воспоминаний я вынуждена предать другие – это неизбежно.

«Запомни раз и навсегда, что грязная одежда стирается дома», – повторял мне Северо дель Валье, который, впрочем, как и все мы, вырос под этим девизом. «Только пиши всё честно и не переживай насчёт чужих чувств, ведь что бы там ни говорили, в любом случае тебя будут ненавидеть», – давала мне ровно противоположный совет Нивея. Итак, продолжаем.

Поскольку устранить мои ночные кошмары полностью не представляется возможным, я, по крайней мере, пытаюсь извлечь из них какую-то выгоду лично для себя. Со временем я убедилась, что после бурной ночи я нередко испытываю некоторые помрачение рассудка и физическое страдание, а это, другими словами, и есть идеальное состояние для любого вида творчества. Свои лучшие фотографии я сделала именно в такие дни, когда единственное, чего я желала, было залезть под стол, как, впрочем, я то и делала, живя первое время в доме своей бабушки Паулины. А к занятиям фотографией меня привёл сон о детях, танцующих в чёрных пижамах, и в этом я более чем уверена. Когда Северо дель Валье подарил мне фотоаппарат, первым, что мне пришло в голову, было следующее, а именно: если бы я смогла сфотографировать терзающих меня по ночам бесов, я, тем самым, прогнала бы их прочь. В свои тринадцать лет я не раз пыталась это делать. Тогда я изобретала столь не похожие друг на друга сложные системы из колёсиков и верёвок, чтобы даже во время моего сна фотоаппарат не переставал работать. Подобное продолжалось до тех пор, пока не стало очевидным, что отчасти выдуманные колдовские существа оказались совершенно неуязвимыми к мощи различных технологий. Находясь под истинно внимательным наблюдением, какой-нибудь предмет или тело знакомых, казалось бы, очертаний постепенно преобразовывается во что-то священное. Фотоаппарат способен выявить тайны, которых нельзя уловить ни невооружённым глазом, ни ясным умом, так как исчезает всё, за исключением того, что на изображении попало в фокус. Сама фотография представляется неким упражнением на наблюдение, а его результат зависит лишь от неожиданной удачи. Ведь среди множества негативов, которыми в моей мастерской забиты несколько ящиков, каких-то действительно стоящих и заслуживающих внимания крайне мало. Мой дядя Лаки Чьен почувствовал бы себя несколько ущербным, если бы узнал, до чего бесполезным в моей работе оказался его вдох удачи, который он передал мне ещё в детстве. Фотоаппарат – механизм довольно простой, и им сможет пользоваться даже самый бестолковый.

Вся задача здесь состоит в создании с помощью фотоаппарата уникального сочетания правды и красоты, что и подразумевается под искусством. Вот эту правду и красоту я и ищу в прозрачности осеннего листа, в идеальной форме улитки на пляже, в изгибах женской спины, в структуре ствола какого-нибудь старого дерева, равно как и в прочих зыбких формах нашей реальной жизни. Несколько раз было так, что, работая с очередным изображением в своей тёмной комнате, вдруг возьмёт да и возникнет где-то рядом душа какого-нибудь человека, охватит эмоция от события либо мной завладеет жизненная сущность самого предмета. И вот тогда не выразимая словами благодарность рвётся из груди наружу, вытягивая откуда-то изнутри ни чем неудержимый плач, и я ничего не могу с собой поделать. В подобных откровениях и заключается суть моего ремесла.

Северо дель Валье располагал несколькими неделями плавания, чтобы оплакать Линн Соммерс и обдумать, во что же теперь превратится его дальнейшая жизнь. Мужчина чувствовал свою ответственность за девочку Аврору и даже написал завещание, по которому небольшое наследство, что он получил от родного отца, а также собственные сбережения перешли бы прямо этому ребёнку в случае его кончины. Теперь же девочка каждый месяц получала проценты. Он знал, что родители Линн позаботятся о малышке лучше кого бы то ни было. А также полагал, что каким бы громадным ни было тётино высокомерие, Паулина не стала бы пытаться отнимать девочку силой, потому как её муж не допустил бы того, чтобы данное дело превратилось в настоящий публичный скандал.

Сидя на носу судна и растерянно глядя в бесконечное море, Северо пришёл к выводу, что и вовек бы не оправился морально от потери Линн. Жить без неё у мужчины не было никакого желания. Погибнуть в бою – вот лучшее, что в будущем могло бы их разлучить: умереть быстро и практически сразу же – это было всем, о чём он просил. Целые месяцы любовь к Линн и решимость помочь своей обожаемой женщине занимали всё его время и внимание, поэтому молодой человек и оттягивал со дня на день своё возвращение, в то время как все чилийцы его возраста вербовались в группы для будущих боёв. На борту судна плыли несколько молодых людей с такой же, как и у него самого, целью – пополнить ряды военных и надеть униформу, что всё вместе было вопросом чести для тех, с кем он собирался и обсуждал передаваемые по телеграфу новости войны. За четыре года, что Северо провёл в Калифорнии, у него окончательно разорвались связи с родной страной; молодой человек откликнулся на военный призыв, видя в нём лишь повод оставить траур, но в своей душе нисколько не ощущал ни малейшего воинского пыла. И всё же по мере того, как судно плыло по направлению к югу, мужчина постепенно начинал разделять энтузиазм остальных. И тогда он вновь подумал о службе в Чили, пройти которую мечтал ещё в школьные годы, когда, сидя в кафе, обсуждал с другими студентами политические вопросы. Полагал, что многие из его бывших товарищей сражаются там уже не один месяц, тогда как сам до сих пор бесцельно разгуливает по Сан-Франциско и тратит уйму времени на то, чтобы навещать Линн Соммерс и играть в маджонг. Как бы он смог оправдать перед друзьями и родственниками подобное своё малодушие? И, раздумывая об этом, его разумом невольно завладел образ Нивеи. Двоюродная сестра не поняла бы промедления с возвращением, вызванным необходимостью защищать родину. А сам он твёрдо верил в то, что был именно таким мужчиной, который непременно отправился бы на фронт в числе первых. Ещё худшим было то, что отделаться от неё простыми объяснениями не представлялось возможным. Молодой человек надеялся скорее умереть от множества ран, нежели вновь увидеть девушку; чтобы столкнуться с Нивеей лицом к лицу после собственных не слишком приличных выходок, требовалось куда больше храбрости, нежели для того, чтобы сражаться с самым чудовищным врагом. А судно меж тем, хотя и медленно и несколько беспорядочно, но всё же продвигалось вперёд, а значит, он прибудет в Чили, так и не застав военных действий, – прикинул мужчина, слегка встревожась. Ведь даже не сомневался, что победу одержали бы его люди, несмотря на численное превосходство противника и явное незнание военного дела, что демонстрировало чилийское верховное командование. Главнокомандующий армии и адмирал эскадры были всего лишь парой старичков, которые никак не могли договориться между собой насчёт самой элементарной стратегии, однако чилийцы рассчитывали на свою, бóльшую, нежели у перуанцев и боливийцев, военную дисциплину. «Чтобы я решил-таки вернуться в Чили и выполнить свой патриотический долг, была необходима смерть Линн, да я просто вошь какая-то», – то ли бормотал сквозь зубы, то ли просто мыслил молодой человек, сам стыдясь того, что иной раз может прийти в голову.

Порт Вальпараисо блистал декабрьским особым светом, когда пароход бросил в бухте свой якорь. Войдя в территориальные воды Перу и, соответственно, Чили, от эскадр обеих стран отделились несколько лодок, совершив удачный манёвр, и всё же, пока те не напали на Вальпараисо, военные действия были не совсем очевидны. Вид самого порта очень отличался от того, который Северо хорошо запомнил. Теперь город военизировался, в нём появились расквартированные войска, ожидающие дальнейшей перевозки. Чилийский флаг развевался на зданиях, и невозможно было не заметить волнения лодок и буксиров вокруг некоторых судов флота, а вот пассажирских плавсредств здесь, напротив, недоставало. Молодой человек заранее объявил своей матери дату приезда, и всё же не надеялся увидеть её в порту, потому что вот уже пару лет она с младшими сыновьями жила в Сантьяго, и путешествие сюда из столицы всегда выдавалось крайне утомительным. Стало быть, он и не думал обводить пристань тревожным взглядом в поисках кого-нибудь знакомого, как подобное проделывало большинство пассажиров. Не мешкая, мужчина взял чемодан и передал несколько монет матросу, чтобы тот взвалил на себя остальные его баулы. Чуть погодя он начал спускаться по трапу, дыша полной грудью морским воздухом города, в котором появился на свет. Ступив на землю, этот человек шатался, точно пьяный; ведь за проведённые в море недели к качке на волнах никак нельзя не привыкнуть – теперь же он как бы заново ходил по твёрдой земле, что поначалу не так-то легко удавалось. Свистнув, мужчина подозвал к себе грузчика, чтобы тот помог ему с вещами. Сам же намеревался найти экипаж, который бы отвёз его в дом бабушки Эмилии, где и планировал остановиться буквально на пару ночей, пока не сможет присоединиться к войскам. В этот момент молодой человек почувствовал, как кто-то коснулся его руки. И тогда, удивлённый, столкнулся лицом к лицу с последним человеком, которого желал бы снова увидеть в жизни – со своей двоюродной сестрой Нивеей. Ему всё-таки потребовалась пара секунд, чтобы узнать её и как-то успокоиться от полученного впечатления. Девушка, которую юноша покинул четыре года назад, теперь превратилась в незнакомую женщину и хотя по-прежнему маленького роста, но гораздо худее и обладавшей хорошо сформировавшимся телом. Единственное, что оставалось нетронутым, было умное и сосредоточённое выражение её лица. Девушка была одета в летнее платье из голубой тафты и соломенную шляпку с огромным, завязанным под подбородком, бантом из белого тюля, обрамлявшим овальное, с утончёнными чертами, лицо, на котором всё так же светились живые и шаловливые глаза. Она была одна. У Северо не вышло поздороваться с девушкой как следует, вместо чего просто уставился на ту с открытым ртом, пока к нему не вернулась ясность ума. И даже тогда, всё ещё в диком смущении, еле-еле удалось её спросить, получала ли та последнее письмо, в котором он объявил о браке с Линн Соммерс. Так как с тех пор мужчина ничего не писал своей двоюродной сестре, то полагал, что она не знает о смерти Линн и о рождении Авроры, и, следовательно, не может догадаться о том, что он стал вдовцом и отцом, так никогда и не побыв мужем.

– Об этом мы поговорим после, а теперь разреши мне поприветствовать тебя. Нас уже ждёт экипаж, – прервала его девушка.

Как только баулы поместили в карету, Нивея отдала приказ кучеру везти их неторопливым шагом вдоль кромки моря, чтобы выкроить какое-то время и поговорить друг с другом до того, как доберутся домой, где их уже ждали остальные члены семьи.

– Я вёл себя с тобой как бессовестный человек, Нивея. И единственное, что я могу сказать в своё оправдание, следующее: я никогда не хотел причинять тебе какие-либо страдания, – прошептал Северо, не осмеливаясь взглянуть на неё.

– Я признаю, что с тобой, Северо, я была в ярости, и мне даже пришлось прикусить язык, чтобы не проклинать тебя, но, по правде сказать, у меня уже не хватало злости. Полагаю, что ты страдал куда больше меня. По правде говоря, я очень сожалею о случившемся с твоей женой.

– Откуда ты знаешь о том, что произошло?

– Просто я получила телеграмму с данной новостью за подписью некоего Вильямса.

Северо дель Валье сразу охватил гнев – как этот мажордом только осмелился вмешаться подобным образом в его частную жизнь, однако, некоторое время спустя, видимо, подумав, молодой человек не смог сдержать рвущегося порыва благодарности. Ведь такая телеграмма избавляла его самого от болезненных объяснений.

– Я и не жду, что ты меня простишь, только бы ты меня забыла, Нивея. Ведь я повторяю, ты, ты более чем кто-либо другой заслуживаешь счастья…

– Да кто тебе сказал, что я желаю быть счастливой, Северо? Это, пожалуй, последнее прилагательное, которое я бы употребила для того, чтобы определить известного рода будущее. Мне хочется интересной жизни, жизни рискованной, разнообразной, страстной, да и чтобы в ней случилось ещё много чего, прежде чем я стану по-настоящему счастлива.

– Ах, сестричка моя двоюродная, до чего ж приятно удостовериться, как мало ты изменилась! В любом случае, буквально через пару дней я буду маршировать в армии, продвигающейся по направлению к Перу, и искренне надеюсь умереть в меру подготовленным к этому делу, потому что смысла в моей жизни больше нет.

– А как же твоя дочь?

– Да я вижу, что Вильямс проинформировал тебя обо всех подробностях. А он тебе случайно не говорил, что я не отец этой девочки? – спросил Северо.

– И кто он?

– Вот это уже не столь важно. Согласно государственным бумагам она моя дочь. Малышка сейчас находится на попечении своих бабушки и дедушки и в деньгах не нуждается. Я оставил её в надёжных руках.

– Как зовут девочку?

– Аврора.

– Аврора дель Валье… красивое имя. Постарайся вернуться с войны целым и невредимым, потому что когда мы поженимся, эта малышка вне всяких сомнений станет нашей первой дочерью, – сказала Нивея, заливаясь румянцем.

– Как-как ты сказала?

– Я же всю свою жизнь тебя ждала, что ж, могу ждать тебя и дальше. Я никуда не спешу, напротив, до замужества мне ещё нужно много чего успеть сделать. Я ведь работаю.

– Неужели работаешь! Зачем? – воскликнул с негодованием Северо, ведь он не знал ни одну женщину в его либо в любой другой семье, которая бы ходила на работу.

– Я работаю, чтобы учиться. Мой дядя Хосе Франсиско нанял меня помочь привести в порядок его библиотеку и разрешил читать всё, что я пожелаю. Ты его помнишь?

– Я с ним мало знаком, а он, случайно, не тот ли, кто женился на богатой наследнице и у кого есть дворец в Винья дель Мар?

– Он самый, это член семьи моей матери. Я не знаю никого более мудрого и доброго, к тому же он – хороший человек, хотя и не такой, как ты, – посмеялась она.

– Вот только не подтрунивай, Нивея.

– Твоя жена была красивой? – спросила девушка.

– Да, очень красивой.

– Тебе нужно пережить траур и сделать это достойно, Северо. Возможно, как раз война этому и послужит. Говорят, что самые красивые женщины – незабываемы, но я надеюсь, что ты научишься жить без неё, хотя, конечно, и не забудешь. И буду молиться, чтобы ты снова влюбился и на этот раз хоть бы в меня…, – процедила сквозь зубы Нивея, беря его за руку.