Текст книги "Портрет в коричневых тонах (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

– Настоящие вина, Аврора, они как люди – чем труднее обстоятельства, тем лучшие получаются результаты. Так жаль, что эту правду я открыла для себя столь поздно, ведь узнай я её гораздо раньше, я бы проявляла куда бóльшую суровость по отношению к собственным детям и к тебе.

– Со мной вы так и обращались, бабушка.

– Да с тобой я была ещё очень нежна. А вообще-то я должна была отправить тебя к монахиням.

– Это для того, чтобы я научилась только вышивать и молиться? Вот сеньорита Матильда…

– Я запрещаю тебе упоминать имя этой женщины в моём доме!

– Хорошо, бабушка, по крайней мере, сейчас я учусь искусству фотографии. И впоследствии именно этим я смогу зарабатывать себе на жизнь.

– И как только тебе в голову приходит подобная глупость! – воскликнула Паулина дель Валье. – Моей внучке, я повторяю, моей внучке никогда не придётся зарабатывать на жизнь. Чему тебя там учит Риберо – это всего лишь развлечение, но никак не будущая жизнь члена семьи дель Валье. Твоя судьба – не стать простым фотографом на площади, а выйти замуж за представителя твоего же социального класса и населить это мир здоровыми детьми.

– Вы сами сделали куда больше, нежели только что сказали, бабушка.

– Я вышла замуж за Фелисиано, у меня было трое детей и одна внучка. А всё остальное, что мне ещё удалось осуществить, я рассматриваю всего лишь как дополнение к основному.

– Как раз на это, честно говоря, и не похоже.

Будучи во Франции, Фредерик Вильямс нанял специалиста, который приехал немного погодя, чтобы высказаться насчёт технической стороны дела. Это был человечишка ипохондрического телосложения, кто объехал земли моей бабушки на велосипеде, предварительно закрыв платком рот и нос, потому что полагал, что запах коровьего навоза вперемешку с чилийской пылью вызывает рак лёгких. Однако ни у кого не возникло и тени сомнения насчёт его глубоких познаний о виноградарстве. Местные крестьяне с ленцой наблюдали за этим господином, одетым как городской житель и проскальзывающим на своём велосипеде среди больших утёсов, и делающим время от времени остановки, чтобы подробнее разузнать о земле, напоминая собой идущую по следу собаку. Так как никто не понимал ни одного слова из его длиннющих диатриб на языке Мольера, моя бабушка лично, в шлёпанцах и с неизменным зонтиком от солнца, была вынуждена неделями находиться при рассекающим пространства на велосипеде французе и выполнять обязанности переводчика. Первым моментом, привлёкшим внимание Паулины, был тот факт, что, оказывается, все растения далеко не одинаковы; среди них, по меньшей мере, выделялось три различных, и всё же перемешанных между собой вида. Француз ей объяснил, что какие-то сорта всегда зреют раньше остальных, так что если климат и уничтожит самые нежные растения, то на количество плодов это не повлияет, потому что его восполнят другие сорта. Также специалист утверждал, что на задуманное дело уйдут годы. Ведь вопрос здесь не только в урожае лучшего винограда, но также и в производстве утончённого вина с его последующей выгодной продажей за границу, где то должно будет конкурировать с винами из Франции, Италии и Испании. Паулина овладела всеми знаниями, что могла почерпнуть у эксперта, и, когда почувствовала себя уверенной и хорошо разбирающейся в деле, то отправила человека обратно в его страну. На ту пору женщина была порядком измотана и, наконец-то, поняла, что для осуществления задуманного ею дела требовался кто-то моложе и более лёгкий на подъём, нежели она сама, кто-то наподобие Северо дель Валье, её любимого племянника, кому можно было доверять целиком и полностью. «Если ты продолжишь плодить детей по всему свету, тебе понадобятся деньги, чтобы их содержать. Трудясь адвокатом, ты таковые никогда не заработаешь, если не станешь грабить вдвое больше остальных; на вине же ты однозначно разбогатеешь», – соблазняла она племянника. Как раз в этом году у Северо и Нивеи дель Валье родился настоящий ангел, как малышку уже успели окрестить окружающие, красавица-девочка, прямо-таки фея в миниатюре, которую назвали Розой. Нивея высказала мнение о том, что все предыдущие дети были лишь некой тренировкой, чтобы, в конце концов, в этой семье появилось столь идеальное создание. Возможно, теперь Господь дал ей ребёнка в качестве награды, ведь на детей они никогда не скупились. Северо вся затея с французскими винами казалась абсурдной, однако молодой человек уже научился уважать коммерческое чутьё своей тёти и счёл, что попробовать предложенное всё-таки стоит – тогда он ещё не знал, что буквально за считанные месяцы эти виноградные лозы постепенно изменят всю его жизнь. Едва моя бабушка удостоверилась, что Северо дель Валье настолько же проникся производством вина, как и она сама, то сразу же решила сделать его собственным партнёром, освободить от обязанностей по деревне и отправиться в Европу вместе с Вильямсом и со мной. На ту пору мне уже стукнуло шестнадцать лет, иными словами, наступило самое время приобрести, наконец, внешний лоск, а заодно и приданое невесты, как не раз говаривала она.

– Я не собираюсь выходить замуж, бабушка.

– Это пока, но тебе всё же придётся так поступить и лучше бы до двадцати лет, иначе попросту останешься в девках, – заключила она решительным тоном.

Однако истинную причину путешествия бабушка никому не сказала. Она была больна и верила, что в Англии ей смогли бы сделать соответствующую операцию. В этой стране хирургия ушла далеко вперёд, с тех пор как появилась анестезия и асептика. В последние месяцы у сеньоры совсем не было аппетита, и впервые в жизни та стала невыносимо мучиться от тошноты и страдать несварением желудка, стоило лишь плотно поесть. Женщина уже полностью прекратила употреблять мясо, скорее предпочитала нежную пищу, сладкие каши, супы и пирожные, от которых даже не думала отказываться, хотя лакомство и падало в её брюхо, точно камни. Как-то раз она слышала разговор о знаменитой клинике, основанной неким доктором Эбанисером Хоббсом, умершим более десяти лет назад, где работали лучшие врачи Европы. Едва закончилась зима, и маршрут через горную цепь Анд снова стал более-менее удобным для езды, как мы тут же все вместе решили предпринять путешествие в Буэнос-Айрес, где уже запланировали сесть на океанский лайнер прямо до Лондона. Как и всегда, с нами поехали целая свита прислуги, тонны багажа, несколько человек вооружённой охраны, обязанной защищать всю компанию от бандитов, облюбовавших эти пустынные места, однако в этот раз нас не могла сопровождать моя собака Карамело, потому что лапы её сильно ослабли.

Дорога, прошедшая в горах в экипаже и, под конец, на муле сквозь обрывы, открывающиеся по ходу движения по обеим сторонам, точно намеревающиеся сожрать нас глубинные пасти, оказалась поистине незабываемой. Простирающаяся впереди тропа напоминала узкую бесконечную змею, скользящую среди этих гор несколько угнетающего вида и по праву считающихся спинным хребтом Америки. Здесь, прямо на камнях, росло несколько кустов, изнемогающих от жестокости климата и питающихся лишь слабыми струйками воды. Кругом не было сухого места, повсюду находились водопады, ручьи, таявший снег; даже звуки, и те создавала вода вперемешку со стуком звериных копыт о твёрдую кору Анд. Задержав в пути, нас окутала глубинная тишина, будто бы накрыв тяжёлым одеялом; мы оказались там единственными, кто столь назойливо стремился нарушить идеальное одиночество этих высот. Моя бабушка, борясь с головокружением и прочими недомоганиями, внезапно обрушившимися на неё, едва мы все вместе начали подниматься вверх, также продвигалась вперёд, поддерживаемая собственной железной волей и усердием Фредерика Вильямса, кто делал всё возможное, чтобы ей помочь. Она была одета в тяжёлое дорожное пальто, кожаные перчатки и шляпу путешественника с плотной вуалью. Ведь до сих про ни единый луч солнца, каким бы робким он ни был, не попадал на её кожу, и лишь благодаря этому факту женщина думала сойти в могилу, по крайней мере, без морщин. Я шла рядом совершенно потерянная. Мы предпринимали подобное путешествие и раньше, когда ездили в Чили, хотя тогда я была слишком молода, чтобы оценить по достоинству окружающую нас величественную природу.

Шаг за шагом продвигались наши изумлённые животные между пропастей, отличающихся резкими отвесами, с одной стороны, и высокими стенами из чистых горных пород, причудливо причёсанных ветром и отполированных временем, с другой. Воздух был настолько прозрачным, что напоминал собою тонкую занавеску, а небо казалось бездонным морем бирюзового цвета, которое временами пересекал кондор, паря по нему, расправив свои великолепные крылья, – полновластный господин простирающихся впереди владений. Чуть только зашло солнце, как пейзаж полностью преобразовался; голубое затишье здешней обрывистой и торжественной природы исчезло, освобождая место необъятности геометрических теней, что двигались неподалёку от нас, то и дело приближаясь и окутывая собою. Один неверный шаг и вьючные животные накрыли бы нас сверху, в любом случае оказавшихся в самой глубокой из этих пропастей, но, к счастью, наш провожатый верно подсчитал расстояние, и к вечеру мы оказались в грязной дощатой хижине, считавшейся убежищем путешественников. Мы освободили вьючных животных от груза и устроились сами на упряжах из овечьей шкуры и одеялах, освещённые пропитанными смолой пугалами, хотя света почти и не требовалось, ведь в объёмном куполе неба господствовала раскалённая луна, выглядывающая, точно сидерический факел, из-за огромных камней. Мы принесли дрова, которыми чуть позже разожгли костёр, чтобы всем нам согреться и вскипятить воды для мате. Вскоре этот горький и зелёный напиток на травах пошёл по рукам, и все стали его попивать из одной и той же трубочки. Так к моей бабушке вернулись хорошее состояние духа и цвет лица, вследствие чего она тут же приказала принести свои корзинки и, словно торговка зеленью на рынке, расположилась, где и была, и начала активно распределять съестные припасы, чтобы таким способом обмануть голод. Вмиг появились бутылки с водкой и шампанским, ароматные деревенские сыры, нежные холодные закуски из свинины, приготовленные ещё дома, хлеба и лепёшки, завёрнутые в льняные салфетки. Хотя, несмотря на такое богатое разнообразие, я отметила, что сама хозяйка ела крайне мало, а к алкоголю даже и не притрагивалась. Тем временем мужчины, ловко управляющиеся с ножами, забили пару коз, которых мы чудом привезли на вьючных животных, сняли с тех шкуру и стали жарить, растянув, будто распяв, меж двух палок. Я не знала, как прошла следующая ночь, ведь всю её я проспала как убитая и не просыпалась вплоть до рассвета, когда начались хлопоты, вызванные необходимостью добыть огонь, чтобы сварить кофе и употребить оставшееся мясо козы. Перед уходом на месте привала мы оставили дрова, мешок бобов и несколько бутылок ликёра для тех, кто в будущем решит путешествовать в этих краях.

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ. 1896-1910

Клиника Хоббса, основанная знаменитым хирургом Эбанисером Хоббсом в собственной резиденции, представляла собой прочный на вид и вместе с тем элегантный домище в самом центре квартала Кенсингтона. Теперь от него остались лишь стены, заложенные окна да посеянные когда-то васильки, от чего со временем само здание превратилось в настоящее страшилище. Присутствие такового на изящно оформленной улице настолько беспокоило соседей, что продолжателям дела Хоббса не составило труда купить ещё и смежные дома и таким способом расширить клинику. И всё же они решили сохранить фасады времён короля Эдуарда, поэтому снаружи здания ничем не отличались от рядов домов здешнего квартала – все они были похожи один на другой. Изнутри помещение напоминало настоящий лабиринт из многочисленных комнат, лестниц, коридоров, внутренних дырок-оконец, из которых было невозможно ничего разглядеть. В отличие от старых городских больниц, здесь не было типичного операционного зала с открывающимся видом на арену для корриды – некий, расположенный в центре, круг, покрытый опилками либо песком и окружённый местами для зрителей. Вместо этого в клинике находились небольшие по размеру хирургические залы, стены, потолок и пол которых были оформлены облицовочной плиткой и металлическими листами. Раз в день они непременно чистились щёткой с применением щёлочи и обрабатывались мылом. Ведь покойный доктор Хоббс был одним из первых, кто согласился с теорией распространения инфекций туберкулёза, иными словами, всем известных палочек Коха, и приобщился к асептике, открытой английским хирургом Листером, которые бóльшая часть медиков из-за собственного высокомерия либо же простого нежелания всё ещё отвергала. Оказалось не слишком-то удобным враз поменять свои старые привычки, гигиена была отвратительной, сложным представлялось и изменить действенную быстроту, считавшуюся уникальной особенностью хорошего хирурга, потому что с помощью неё врач скрывал как свой риск возникновения шока, так и потерю крови у пациента. В отличие от многих своих современников, полагавших, что инфекции появлялись в теле больного внезапно и сами по себе, Эбанисер Хоббс тут же понял, что их источники живут вне его – на руках, на полу, на инструментах и вообще населяют окружающую среду. Поэтому доктор орошал брызгами фенола буквально всё – начиная с ран и заканчивая воздухом, что витал в операционном зале. Стольким количеством фенола надышался на своём веку несчастный человек, что, в конце концов, заработал себе покрытую язвами и ранами кожу и умер раньше времени из-за хронического заболевания почек, которое дало повод клеветникам доктора тут же уцепиться за его собственные, пусть и устаревшие, мысли. Тем не менее, последователи Хоббса подвергли анализу воздух и обнаружили, что источники заразы не витали где ни попадя наподобие хищных, готовых к лукавому нападению, птиц, а, в основном, сосредотачивались на грязных поверхностях. Заражение происходило ввиду прямого контакта, так что самым важным считалась необходимость основательно чистить набор инструментов и применять стерильные повязки, а врачи-хирурги были обязаны не только тщательно мыться, но и по возможности пользоваться резиновыми перчатками. Речь шла не о тех грубо сделанных перчатках, в которых работают преподаватели анатомии, когда вскрывают трупы, или же трудятся специалисты, в силу своей профессии имеющие дело с химическими веществами. Скорее здесь подразумевалось изделие нежное и мягкое, практически напоминающее собой человеческую кожу и изготовленное в Соединённых Штатах. У этих перчаток, надо сказать, происхождение весьма романтичное: некий, влюблённый в медсестру, врач захотел защитить девушку от экзем, вызываемых дезинфицирующими средствами, и приказал сделать первые резиновые перчатки, которые впоследствии хирурги признали пригодными для проведения операций. Вот всё это с особым вниманием и вычитала Паулина дель Валье в нескольких научных журналах. Соответствующую литературу одолжил даме её родственник, дон Хосе Франсиско Вергара, у которого на ту пору болело сердце, вследствие чего он и уединился в своём дворце Винья дель Мар, однако, остался всё таким же усидчивым и любознательным человеком. Моя бабушка не только тщательно выбрала врача, который должен был её прооперировать, и, живя ещё в Чили, не теряла с ним связи аж за несколько месяцев до столь важного события. Вдобавок она своевременно заказала в Балтиморе несколько пар знаменитых резиновых перчаток, которые и привезла с собой тщательно упакованными в баул с нижним бельём.

Паулина дель Валье отправила Фредерика Вильямса во Францию, чтобы тот всё выяснил насчёт древесины, идущей на постройку тоннелей для брожения вина, и детально изучил сырное дело. Ведь, по правде говоря, не было ни малейшей причины, по которой чилийские коровы оказались бы не способны давать молоко для изготовления сыров, столь же вкусных, какие получаются из молока французских, хотя те и другие одинаково глупы. Во время переправы по горному хребту Анд и позже, на океанском лайнере, будучи рядом, я могла наблюдать за своей бабушкой. Так, со временем я поняла, как что-то существенное начало в ней угасать, и это было отнюдь не волей, разумом или же алчностью, а скорее постепенно ослабевала присущая этой величественной даме жестокость. Женщина стала спокойнее, нежнее и столь рассеянной, что, как правило, разгуливала по палубе судна, полностью спрятав свои формы в муслиновое платье и нацепив жемчуг, однако ж, неизменно забывала надевать искусственные зубы. Было очевидно, что дама плохо спала; об этом говорили её тёмно-лиловые уши и вечно дремлющее состояние. Она очень похудела, и когда снимала свой корсет, то её тело сильно обвисало. Бабушка желала видеть меня постоянно рядом с собой, чтобы, по её словам, «ты не кокетничала с матросами». Подобная шутка, конечно, жестокая, ввиду того, что, учитывая возраст, мою робость было практически не скрыть; ведь даже при невинном мужском взгляде в свою сторону, я тут же краснела, точно варёный рак. Истинная причина заключалась в том, что Паулина дель Валье чувствовала себя слабой и нуждалась в моём присутствии, чтобы хоть так можно было отвлечься от смерти. О собственных недомоганиях она не упоминала, скорее напротив, больше говорила о том, что проведёт несколько дней в Лондоне, а затем проедет во Францию, где решит вопрос насчёт тоннелей и сыров. Я же с самого начала догадывалась о несколько других планах бабушки, как, впрочем, то и стало ясно, едва мы прибыли в Англию. Она прибегла к своей дипломатии, чтобы убедить Фредерика Вильямса погулять в одиночестве, пока мы будем ходить за покупками, а затем уж, чуть позже, вновь к нему присоединимся. Я не знаю, подозревал ли Вильямс о том, что его жена была больна, или, если и догадывался о правде, вполне понимал стыдливость любимой и предпочёл оставить её в покое. Дело в том, что мы разместились в гостинице Савой и, раз удостоверившись, что нам всего хватает, муж моей бабушки, хотя и без особого энтузиазма, сел на судно, идущее через Канал. Дама не желала, чтобы кто-то видел её постепенное угасание, и тем более вела себя крайне скромно перед Вильямсом. Вот что составляло часть женского кокетства, появившегося в характере женщины, стоило лишь выйти замуж, и которого вовсе не было, когда в этом доме он работал мажордомом. На ту пору хозяйка не имела ничего против того, чтобы показать служащему собственный характер, причём с худшей стороны, и щеголять перед ним в любом виде, однако со временем женщина пыталась произвести впечатление на человека, думая свести с ума мужчину своим лучшим плюмажем. Те их осенние взаимоотношения были даме крайне важны, и вовсе не хотелось, чтобы пошатнувшееся здоровье ударило как следует по твёрдому каркасу её ничтожности как человека. Отчего моя бабушка всеми способами и пыталась отдалиться от мужа, и я бы тоже отстранилась, веди она себя со мной так непреклонно. На самом деле, мне стоило чуть ли не войны добиться от бабушки разрешения сопровождать её в походах по врачам, хотя, в конце концов, та смирилась, видя моё упрямство и осознав собственную слабость. Дама сильно страдала и практически не могла глотать, но всё же не казалась чем-то испуганной; ведь, как правило, любила пошутить по поводу неудобств и трудностей в преисподней и сокрушаться о небесной скуке. Клиника Хоббса внушала доверие уже с самого порога, располагая к себе людей своим залом, по краям которого стояли стеллажи с книгами и висели написанные маслом портреты хирургов, совершенствующих любимое ремесло в этих стенах. Нас приняла безукоризненного вида акушерка и любезно проводила в офис доктора, представлявшего собой приветливый зал с камином, где горел огонь и потрескивали большие поленья, и стояла элегантная английская мебель, обтянутая кожей коричневого цвета. Внешний вид доктора Херальда Стаффолка был столь же впечатляющим, как и его слава. Это был настоящий тевтонец, высокого роста и не бледный, с немаленьким шрамом на щеке, который вовсе не портил, а, скорее, напротив, придавал человеку незабываемый вид. На секретере врача лежали письма моей бабушки, которыми они взаимно обменивались, доклады просящих советы и их дающих чилийских специалистов и свёрток с резиновыми перчатками, что бабушка отправила ему этим же самым утром, несколько ранее обратившись к услугам курьера. Правда, позже мы узнали, что это оказалось ненужной предусмотрительностью, ведь в клинике Хоббса ими пользовались уже три года. Стаффолк поприветствовал нас, словно мы прибыли сюда с визитом вежливости, сразу же предложив турецкий кофе с ароматом семян кардамона. Он отвёл мою бабушку в смежную комнату и, осмотрев её, вернулся в офис, где незамедлительно принялся листать внушительную книгу, а она же тем временем одевалась. Вскоре сюда подошла сама пациентка, и хирург подтвердил предварительный диагноз, поставленный ещё чилийскими врачами: моя бабушка страдала от опухоли в желудочно-кишечном тракте. Доктор добавил, что данная операция пройдёт не без риска ввиду возраста пациентки и ещё и потому, что она до сих пор считается экспериментальной. И всё же в таких случаях ему удавалось добиться идеального оснащения; сюда съезжались врачи со всего мира, чтобы только поучиться у него. Известный специалист изъяснялся настолько свысока, что тут же пришло на ум суждение моего учителя дона Хуана Риберо, считавшего самодовольство преимуществом невежд; тогда как мудрец всегда скромен, потому что отдаёт себе отчёт, до чего мало он знает. Моя бабушка потребовала, чтобы заранее и как можно подробнее объяснили всё то, что с ней здесь собираются делать. Это, впрочем, несколько удивило доктора, привыкшего за годы работы к тому, что больные вручают себя несомненной власти его рук, со своей стороны выказывая при этом пассивность, как правило, характерную курам-несушкам. Тем не менее, мужчина тотчас воспользовался подвернувшимся случаем, чтобы продемонстрировать собственную эрудицию, прочитав чуть ли не научный доклад, более переживая о том, чтобы впечатлить нас своим виртуозным обращением с ланцетом, нежели о дальнейшем благополучии несчастной пациентки. Врач наскоро набросал рисунок внутренних органов и кишок, на вид показавшихся весьма странным механизмом, и конкретно пояснил, где располагалась опухоль, а также изложил, каким способом станет её удалять и какой именно шов наложит по окончании операции. Всю эту информацию Паулина дель Валье восприняла бесстрастно, тогда как я, напротив, вышла из себя и была вынуждена покинуть кабинет. Я села в зале, оформленном портретами известных людей, и начала молиться сквозь зубы. На самом деле, тогда я больше боялась за себя, нежели за неё; ведь мысль остаться в этом мире в полном одиночестве пугала меня не на шутку.

Так я и пребывала в подобном состоянии, долго и сосредоточенно обдумывая собственное возможное сиротство, когда мимо прошёл некий мужчина и, должно быть, увидел меня очень бледной, потому как сам невольно остановился рядом. «Что-то случилось, девушка?» – спросил он на кастильском языке с чилийским акцентом. Я лишь сказала «нет» кивком головы, слегка удивлённая и не осмеливаясь заглянуть ему прямо в глаза. И всё же любопытство подтолкнуло посмотреть на него украдкой, отчего я могла себе заметить, что передо мной оказался молодой человек с выбритым лицом, высоко поставленными скулами, твёрдой челюстью и косыми глазами. Сам же, в целом, он напоминал портрет Чингисхана, сошедшего со страниц моей книги по истории, хотя и менее жестокий. Волосы, глаза, кожа – всё было медового цвета, однако ж, в голосе не почувствовалось и тени нежности, когда тот стал мне объяснять, что сам он чилиец, как и мы, и скоро будет помогать доктору Стаффолку в операции.

– Сеньора дель Валье находится в хороших руках, – произнёс доктор без малейшей скромности.

– Что случится, если её не прооперируют? – чуть ли не заикаясь, спросила я, что, как правило, происходило со мной, когда я очень сильно нервничала.

– Опухоль будет увеличиваться в размерах. Хотя вы не волнуйтесь, девушка, хирургия сейчас продвинулась вперёд и намного, а ваша бабушка, придя сюда, поступила очень хорошо, – заключил врач.

Я хотела выяснить, что же делал чилиец в этих краях, и почему у него вид настоящего татарина – было проще простого представить его с копьём в руке и носящего кожаную одежду – но, смутившись, я так и не осмелилась заговорить. Лондон, клиника, врачи и случившаяся с моей бабушкой драма оказались более серьёзными событиями, нежели те, с которыми я могла справиться в одиночку. Всё же мне стоило понять стыдливость Паулины дель Валье в отношении здоровья и её причины отправить Фредерика Вильямса за Канал именно тогда, когда мы больше всего в нём нуждались. Чингисхан лишь снисходительно пожал мне руку и ушёл.

Вопреки всем моим худшим прогнозам, благодаря хирургии моя бабушка осталась жива, и спустя неделю, за которую у неё то держалась, то нет высокая температура, состояние пациентки нормализовалось, и та смогла начать кушать твёрдую пищу. Я практически никуда не отлучалась от больной, разве что раз в день ходила в гостиницу, чтобы помыться и переодеться, потому что из-за запаха лекарств, применяемых здесь средств, в основном, обезболивающих и дезинфицирующих, в воздухе появлялась некая клейкая смесь, что так и приставала к коже. Я спала урывками и, главным образом, сидя на стуле рядом с больной. Несмотря на категоричный запрет моей бабушки, я всё же отправила телеграмму Фредерику Вильямсу в самый день операции, отчего он и прибыл в Лондон, правда, тридцатью часами позже. Я видела, как он потерял свою, уже вошедшую в поговорку, сдержанность, оказавшись перед кроватью, на которой лежала несколько отуплённая лекарствами его жена, стоня при каждом вдохе, с четырьмя волосинками на голове и без зубов, очень похожая на высохшую старушку. Он опустился на колени рядом с любимой и коснулся своим лбом безжизненной руки Паулины дель Валье, не переставая шептать её имя, а когда встал, его лицо было мокрым от плача. Моя бабушка, утверждавшая, что молодость это не период жизни, а лишь состояние души, и у любого человека здоровье именно то, которое он или она заслуживает, в наших глазах выглядела полностью разбитой на своей больничной кровати. Эта женщина, чьё желание жить можно было сравнить лишь с её обжорством, отвернулась лицом к стене, безразличная к своему окружению и основательно ушедшая в себя. Её огромную силу воли, её энергию, любопытство, чувство риска и вплоть до присущей этой сеньоре алчности – всё заслонили собой телесные страдания.

Находясь в больнице все эти дни, у меня было немало случаев видеться с Чингисханом, отслеживающим состояние пациентки, которое оказалось, как и ожидалось, более обнадёживающим, нежели о нём думали знаменитый доктор Стаффолк или пунктуальные акушерки данного заведения. На все опасения и переживания моей бабушки специалист давал не туманные ответы утешения, а излагал доступным языком разумные объяснения, и сам был тем единственным, кто старался именно облегчить её расстройство. Тогда как остальных больше интересовало состояние ранения и высокая температура, и на жалобы пациентки они не обращали никакого внимания, да и разве сама женщина стремилась к тому, чтобы у неё ничего не болело? В данной ситуации скорее было необходимо промолчать и благодарить за то, что ей спасли жизнь. Молодой же доктор-чилиец, напротив, не жалел морфия, потому как полагал, что длительное страдание, в конце концов, пробуждает в больном сопротивление его тела и духа, задерживая и делая более трудным выздоровление человека, как объяснил то Вильямсу доктор.

Мы знали, что лечащего врача бабушки звали Иван Радович, и происходил молодой человек из семьи медиков – в конце пятидесятых его отец эмигрировал с Балканского полуострова, женился на приехавшей с севера некой чилийке, работавшей учительницей. В их семье было трое детей, двое из которых, увлёкшись медициной, пошли по его стопам. Сам врач рассказывал, что отец умер от тифа во время Тихоокеанской войны, где целых три года выполнял обязанности хирурга, и мать была вынуждена обеспечивать семью в одиночку. Я могла как лично наблюдать за персоналом клиники, вполне удовлетворяющим мой изысканный вкус, так и слышать рассуждения, вообще-то не предназначенные для подобных моим ушей. Ведь никто, не считая, конечно, доктора Радовича, и никогда даже не делал вид, что как-либо замечал здесь моё присутствие. Мне недавно исполнилось шестнадцать лет, и я всё ещё ходила с перевязанными лентой волосами и в одежде, которую выбирала моя бабушка, отправившая меня приобрести несколько нелепые наряды девочки, чтобы на как можно больший промежуток времени удержать меня в детстве. Впервые я оделась во что-то подходящее своему возрасту только тогда, когда Фредерик Вильямс отвёл меня в Вайтелейс без её разрешения, предоставив в моё распоряжение этот огромный магазин. Когда мы вернулись в гостиницу, и я появилась перед бабушкой с собранными в пучок в волосами и одетая как настоящая сеньорита, та меня не узнала. И всё же, надо сказать, это случилось через несколько недель.

Паулина дель Валье, должно быть, обладала мощью здорового вола, ведь женщине пришлось пережить следующие события. Так, ей вскрыли желудок, извлекли оттуда опухоль размером с грейпфрут, после чего пациентку зашили, точно башмак, и менее чем за пару месяцев, она вновь стала такой, какой и была прежде. После ужасной передряги, которую волею судьбы выпало пережить, у моей бабушки остался лишь пояс морского разбойника, повязанный на середину живота, да страшная тяга к жизни и, разумеется, к еде. Мы уехали во Францию, едва она смогла ходить без трости. Женщина решительно отвергла рекомендованную доктором Стаффолком диету, потому что, как сама не уставала то говорить, мол, приехала в Париж из такого отхожего места в мире вовсе не для того, чтобы и здесь кушать исключительно кашку для новорождённых. Под предлогом изучения сырного дела и французской кулинарии, она жадно поглощала столько различных деликатесов, сколько эта страна была способна предложить своей гостье.

Едва устроившись в небольшой гостинице, что заранее снял Вильямс на Бульваре Асуман, мы разыскали и наладили связь с неотразимой Амандой Лоуэлл, ещё не вышедшей из образа королевы викингов, живущей в глуши. В Париже она чувствовала себя в своей тарелке, жила на подпорченном молью, хотя и уютном, чердаке, смотря в оконца-дырки которого можно было любоваться голубками, что обитали на крышах домов всего квартала, и безгрешным, простирающимся над городом, небом. Мы удостоверились, что рассказы дамы о богемной жизни и дружба той со знаменитыми артистами были сущей правдой; лишь благодаря ей мы посещали мастерские Сезанна, Сислея, Дега, Моне и некоторых других. Лоуэлл должна была научить нас оценивать по достоинству эти картины, потому что мы ещё достаточно не насмотрелись на работы импрессионистов и не обладали, так сказать, намётанным глазом, хотя практически сразу мы все окончательно этим прельстились. Моя бабушка приобрела добрую коллекцию работ, радующих глаз и веселящих душу каждого, кто приходил к нам в гости в Чили. Никто не в силах был оценить центробежную силу небес Ван Гога или же усталых танцовщиц кабаре Лотрека и считали, что в Париже можно выяснить всё необходимое у глупенькой Паулины дель Валье, лишь прибегнув к хитрости. Когда Аманда Лоуэлл заметила, что я не расстаюсь с фотоаппаратом и часами сижу, закрывшись в тёмном уголке, который быстро соорудила в комнате нашей небольшой гостиницы, то предложила познакомить меня с самыми знаменитыми фотографами Парижа. Как и мой учитель Хуан Риберо, женщина считала, что искусство фотографии никогда не сравнится с искусством живописи – слишком уж они разные. Так, художник отражает реальность, а фотоаппарат плазму. На снимках всё – вымысел, тогда как живопись скорее результат реального положения вещей в отличие от простой впечатлительности фотографа. Риберо не позволял мне прибегать к чувственным уловкам либо же к эксгибиционистским хитростям; по его мнению, не должно быть никаких специальных подготовок предметов или моделей, чтобы те казались готовыми картинами. Ему претила искусственная композиция, однако наставник не мешал мне ловко обращаться с негативами и их печатанием и, по большому счёту, не признавал световых эффектов или расплывчатых фокусов. Наоборот, в своей работе мастер стремился к честному и простому изображению, хотя вместе с тем и чёткому даже в самых незначительных мелочах. «Если ты стремишься лишь произвести впечатление какой-то картиной, тогда рисуй, Аврора. Если же желаешь постичь истину, научись пользоваться фотоаппаратом», – повторял мне наставник.