Текст книги "Безопасное место"

Автор книги: Исаак Роса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Ты потерялся. Или сбежал. В любом случае, на месте тебя не оказалось. Взвинченная Юлиана не могла тебя найти и перестать плакать; ее было трудно понять, она то и дело сбивалась на родной язык, а меня не было рядом, чтобы ее утешить, обнять и ласково погладить по волосам, поцеловать мокрые от слез щеки и сказать: «Ничего страшного не случилось, успокойся, ну-ну, мы его найдем».

Ты потерялся – я понял ее, только когда она немного успокоилась. Между приступами икоты она рассказала, что после еды, поскольку ты снова успокоился, она оставила тебя дремать в кресле перед телевизором, а сама, воспользовавшись случаем, пошла принять ванну. В своем нервном состоянии она так и сказала. Не знаю, как в действительности было дело: не то она пошла в душ и перепутала слова, не то действительно принимала ванну. Но я представил ее такой: в пенящейся ванне на фоне запотевшего зеркала с раскрасневшимися щеками она медленно и деликатно проводит мочалкой по длинным рукам, от кончиков пальцев до подмышек и обратно. Смейся, да, я уже давно мастурбирую только на нее. Когда она вышла из душа… Теперь она сказала «душ», но это было уже не важно; несмотря на плач, я так и видел ее в коридоре в коротком полотенце или даже без него, потому что она не признает в тебе возбудимости, способности пройти за ней до комнаты и прижать ее к кровати, – или, возможно, признает, но все равно считает тебя безобидным и милосердно дарит тебе такой подарок. Когда она вышла из душа, то спросила из коридора, как ты, но услышала только шум телевизора и решила, что ты спишь, как твой распорядок дня того и требует. В итоге она оставила тебя без присмотра еще на несколько минут, чтобы натереться маслом. И зачем только Юлиана рассказала мне эти подробности, зачем подбросила мне картинку, в которой кругами массировала свои блестящие бедра и живот перед зеркалом? Может, меня она возбудимым тоже не считала или для меня у нее тоже нашелся подарок? Она натерлась маслом, оделась, причесалась и высушила волосы; как я теперь понял, эти детали были нужны не ради эротической истории, а чтобы выстроить хронологию и вычислить, как долго ты мог отсутствовать и как далеко мог уйти – сколько времени занимает принять ванну, увлажнить тело, расчесать и высушить длинные волосы. Она закончила приводить себя в порядок и вошла в гостиную; ты испарился. Она тебя искала, но не нашла ни в ванной, ни в тво ей комнате, ни на опасной для тебя кухне, ни, к счастью, на застекленном балконе или в световой шахте, на которую он выходит и которую она со страхом оглядела из единственного открытого окна. После новых, на этот раз совсем беспокойных поисков по всему дому, заглянув за диван, под кровать и в шкафы, как будто ты мог ее разыгрывать, позвав тебя по имени – «Где ты, Сегисмундо, где ты спрятался, Сегисмундо?», – она поняла, что в доме тебя нет. Тогда она подошла к двери и обнаружила ключ в отпертом замке. Юлиана клялась, отчаявшаяся Юлиана мне клялась, что никогда, никогда, никогда не оставляет ключ в замке, что она всегда держит его в кармане или – по ночам – в кухонном ящике; но со всеми утренними волнениями и событиями она не была до конца уверена, что не забылась и не оставила ключ в двери. Она удивилась – неужели ты вытащил его из кармана ее куртки? – но что ключ лежал там, она тоже сомневалась; с тем же успехом она могла оставить его после возвращения на столе. Вспомнить у нее не получалось, голова была пустой, она чувствовала себя страшно виноватой и просила у меня прощения снова и снова. Юлиана вылетела из дома и, не найдя тебя ни на лестнице, ни на других этажах, ни на улице (она заглянула в каждый укромный угол и расспросила всех прохожих, лавочников и официантов, но одинокого старика в тапочках не видел никто), теперь звонила мне. Ты потерялся. Или сбежал.

Спокойно, только спокойно. Ты не потерялся, уж точно не с концами. Так-то просто сбежать ты не мог. Я открыл мобильное приложение и сразу же тебя увидел: твой голубой след двигался по карте, снова почти по прямой, по тому же маршруту, что и раньше, но теперь быстрее, как будто во время утреннего марш-броска ты проложил путь по какой-то подземной галерее.

Я попросил Сегиса составить мне компанию, а Юлиане сказал ждать дома – мы тебя найдем и вернем. Нам всего-то было нужно следовать линии на экране, мы находились не очень далеко и могли выйти тебе навстречу. В таком случае я не стал бы тебя останавливать или даже просто показываться, а позволил бы тебе идти дальше, под пристальным наблюдением, пока не узнаю, куда ты так рвешься с самого утра. Вот зачем где-то год назад, когда твои блуждания только начались, я купил тебе часы с локатором: не потому, что боялся тебя потерять или прислушивался к рекомендациям медсестер, которые предупреждали о новой, эскапистской фазе твоей деградации, а чтобы узнать цель твоего пути, если ты сбежишь.

Мы с Сегисом шли быстрым шагом, срезая дорогу по диагонали, чтобы догнать тебя на следующем перекрестке в километре от нас. Но вдруг ты остановился. Резко затормозил. Светящаяся точка застыла на карте, причем даже не на минуту, которую мог бы отнять светофор на оживленной улице или падение и болезненный подъем. Ты замер почти на три минуты и только потом продолжил путь, уже с поворотом, поворотом под прямым углом влево, на север, прочь от нас. Словно ты изменил цель, вдруг вспомнив ее. Или уклонился от встречи с нами, сделал ноги.

– Бежим, Сегис, – сказал я сыну, и он прибавил шаг. Ему в моей спешке виделось понятное беспокойство сына о заблудившемся отце, боязнь, что тебя неосторожно собьет автобус, когда ты будешь переходить дорогу, – но объяснять было не время. – Бежим, Сегис, дедушка от нас уходит.

Твой след не только изменил курс, но и ускорился, так что теперь ты двигался гораздо быстрее, чем мы, совсем не по-стариковски.

– Бежим, Сегис.

И мы рванули, сталкиваясь с пешеходами и лавируя между машинами, потому что ты удалялся с нечеловеческой скоростью. Этому было только одно объяснение: ты сидел в машине. Поймал такси. Не мог же кто-то ждать тебя заранее – что за абсурд.

Я видел на экране, что ты двигаешься со скоростью тридцать – сорок километров в час в сторону севера. Времени вызывать «Юбифай» не было, поэтому я остановил первое попавшееся такси, мы сели, адрес я назвать не смог – просто сказал водителю ехать по моим указаниям на север.

– Ничего не понимаю, – сказал Сегис, который и правда ничего не понимал, ведь до сегодняшнего дня он почти не знал твоей истории. Скажи спасибо, что я поддерживал чистоту твоего образа перед внуком.

– Долго объяснять. Я все тебе расскажу, когда мы его найдем, – пообещал я.

Таксист сердито на нас поглядывал в зеркало заднего вида, потому что я просил его просто ехать вперед. Вдруг след остановился. На вокзале, ох ты ж черт. Я выждал с минуту и увидел, что ты двигаешься снова, теперь уже медленнее, шагом, в глубь станции. Настороженный водитель наконец-то получил адрес.

– Поторопитесь, пожалуйста, – попросил я его, так и представляя, как ты добиваешься своего тысячей возможных способов: шаришь в тайнике под расшатанной плиткой в ванной, открываешь в камере хранения на вокзале ячейку, которая была заперта много лет, встречаешься с адвокатом, пассией или старым партнером и получаешь от них пыльный портфель, а потом с громким смехом садишься в поезд, и он трогается с места у нас перед носом.

– Потом я все тебе объясню, – снова пообещал я изумленному сыну и быстро оплатил проезд. Мы выскочили из машины и ринулись на вокзал, Я побежал через вестибюль, толком не зная, где тебя искать: локатор охватывал слишком большую зону, да и толпа мешала осмотреться. Я попросил Сегиса заглянуть в камеру хранения, а сам направился в туалет. Даже в сортире я тебя искал – представь себе такую тупость. Я был уверен, что сегодня тот самый день.

Но там тебя не оказалось. Мы не смогли тебя найти. Я все кругом обегал и даже попрыгал, чтобы заглянуть через головы, но все равно тебя не заметил. И тут я вспомнил про одну функцию приложения, которой никогда не пользовался и которая предназначалась как раз для таких ситуаций – для поиска заблудившегося больного. Я активировал на твоих часах удаленный вызов. На станции стояло слишком много шума, но я метался по ней, пока наконец не услышал сплошной сигнал. Ни его источника, ни твоего лица поблизости не было. Но вот мои глаза остановились на мальчишке, который стоял за колонной и, пялясь на свое запястье, искал способ выключить звук.

– Откуда у тебя эти часы? – спросил я его без приветствия и указал на прибор. Тот по-прежнему звенел.

– Это мое, – сказал он неуверенно.

– Твоя мама подарила тебе часы с локатором, чтобы ты не потерялся? – спросил я с ненужной злостью, все еще водя языком по свежей щербине во рту.

– Я нашел их посреди улицы, – признался он наконец, когда рядом со мной возник Сегис и нас стало двое против одного.

В ответ на мой вопрос, где он их нашел, пацан назвал ту улицу, где линия резко повернула. Так вот чем объяснялась смена курса: у устройства сменился носитель.

Чтобы доказать свои права на него, я показал мальчишке экран с открытым приложением. Он с неохотой отдал мне часы и, ругаясь, ушел.

У меня вырвался смех, нервный смех из-за беготни, поездки на такси и блужданий по станции. Выходит, мы гонялись не за тобой, а всего лишь за твоими часами. Это не ты ехал в такси или машине сообщника, а пацан катил на скутере. Если недавняя погоня заслуживала драматичного саундтрека, то теперь напрашивалось глумливое крещендо из дурацкой комедии. Вот ты и пропал без следа. Побег получился идеальный. Портфель – нет, даже мусорный мешок – с какими-то пожитками и паспортом. Может, еще билет на самолет от сообщника, с которым ты переговорил утром без ведома Юлианы: пользоваться телефоном было нельзя, ведь я мог просмотреть список звонков. Короче говоря, мой нервный смех наверняка совпал по времени с твоим победным. Такие мысли пронеслись у меня в голове, когда я получил назад твои часы.

У Сегиса была другая версия, более разумная: юный паршивец прицепился к одинокому и беспомощному старику и обманом или силой отобрал у него часы, а потом собирался их перепродать. Я же думал, все еще на нервах, что все это ты подстроил: ты знал о преследовании и потому расстегнул часы и бросил их на землю, как будто заметал следы на песке, чтобы ввести преследователей в заблуждение.

– Почему дедушка так поступил? – резонно спросил Сегис.

Ответить на этот вопрос было нелегко. Так что, пока мы возвращались к тому месту, где терялся твой след, я рассказал ему о Брубейкере и твоем безопасном месте.

Брубейкер. Теперь это имя для тебя ничего не значит: бестолковое выражение лица, с которым ты меня слушаешь, при его звуке не меняется. Брубейкер. Бру-бей-кер. Я показываю тебе на телефоне фотографию Роберта Редфорда в сером комбинезоне и с грязной бородой, а ты не реагируешь. Брубейкер, Брубейкер, Брубейкер. Молодой и неподкупный начальник тюрьмы. Он всех обманывает и притворяется заключенным, желая узнать изнутри каталажку, которую собирается реформировать. Он врет, чтобы обнаружить правду; он надевает маску, чтобы сорвать маски с других.

Недавно я снова пересматривал этот фильм, и впечатления он на меня не произвел. Может, это из-за тебя он мне так противен. Типичная жвачка про тюрьму с картонными персонажами. Сегис о нем даже не слышал. Он был еще маленьким, и подвергнуть его просмотру «Брубейкера» с комментариями ты не успел. Фильм полюбился тебе задолго до того, как ты попал в кутузку, а там и вовсе превратился для тебя в навязчивую идею.

«Я здешний новый начальник, меня зовут Генри Брубейкер» – вот что ты сказал, когда я навестил тебя первый раз. Ты был под предварительным заключением и надеялся скоро выйти на свободу. Я тебе подыграл, потому что знал еще не все и не осознавал: полицейская операция и заточение в тюрьму только запустили тотальный крах, и щепки, твои щепки, в итоге долетят и до меня тоже. Так что я не отмахнулся от этой фразы, а с готовностью включился в спектакль и в который раз довел его до конца, только теперь в нежелательной и в то же время идеальной обстановке.

– Я здешний новый начальник, меня зовут Генри Брубейкер, – прошептал ты.

– Начальника ко мне! – сказал я, отмотав сцену к началу, и принял безумный вид, как у Моргана Фримена. Даже руку вывернул так, точно сжимал шею чинуши-заложника. – Мне нужен начальник!

– Я тот, кого ты ищешь, – спокойно заявил ты со своей стороны стекла в комнате свиданий. – Я здешний новый начальник, меня зовут Генри Брубейкер.

– Ты такой же начальник, как моя задница.

Слово в слово я повторял тот самый диалог, который ты столько раз заставлял меня разыгрывать с самого детства и который стал нашей семейной шуткой, доказательством нашего отеческо-сыновнего сообщничества даже в скверные времена. Так ты восстанавливал между нами контакт – у него было не больно-то много других проявлений, если они вообще были.

– Это правда, клянусь, – заверил он.

– Тогда почему ты похож на использованный презерватив? – спросил я с отвращением, пока еще притворным.

– Я дурачу этих ребят, – прошептал ты, кивнул на воображаемого охранника с дробовиком в руках, солнечными очками и жвачкой и подмигнул.

Мы засмеялись; тогда мы смеялись так, как нам случалось всего несколько раз в жизни. Тебе нужен был смех, чтобы поверить, что ты не потерялся, что это еще не конец, прояснение еще возможно, правда выйдет на свет, и однажды утром ты пересечешь внутренний двор под прицелом из сторожевой вышки, войдешь в кабинет продажного начальника и удивишь его словами: «Извините, я вас сменяю». А я все еще мог смеяться, потому что не чувствовал, как зыбучий песок у тебя под ногами медленно затягивает и меня.

Ты попытался провернуть этот трюк еще через несколько месяцев, снова находясь под предварительным заключением, но из-за появления заграничных счетов уже без залога: они увеличивали риск побега.

– Я здешний новый начальник, – сказал ты мне из-за стеклянной перегородки. Я тебя даже не понял – настолько мне уже не хотелось играть в игры.

– Что ты говоришь, что болтаешь?

Но ты настаивал, с грустной улыбкой, все еще надеясь, что я просто не расслышал тебя как следует из-за стекла:

– Я здешний новый начальник, меня зовут Генри Брубейкер.

Это был пароль: так ты проверял, на твоей ли я стороне, не отвернулся ли от тебя. Вот тогда я понял и ответил категорично, чтобы у тебя не осталось лазейки:

– Да пошел ты. Да пошел ты вместе со своим Брубейкером.

Брубейкер. Клоун. Теперь я посмеюсь тебе в лицо. В клубе ты тоже считал себя лазутчиком и самозванцем Брубейкером – человеком, который добился успеха своими силами и затесался среди изначально успешных, выдавая себя за одного из них, обманывая их всех; человеком, который в любой момент мог разоблачить и выставить напоказ этих мажористых голых королей, столь же ненавистных, сколь и привлекательных. Брубейкер. Ха.

И вот что: рассказывая об этом Сегису, я слегка усмехался, но в груди вибрировали остатки эмоций – не знаю, из-за тебя, меня или самого Сегиса, а может, из-за понимания, что у нас с сыном никакого пароля нет. Есть общие шутки, но не набор слов, который никто, кроме нас, не способен наполнить смыслом; который сближает и мирит, напоминает, что мы любим друг друга, трепыхается в нашей груди, даже когда мы друг друга ненавидим.

Чтобы унять горечь, я рассказал Сегису, чем закончилась трогательная история увлечения дедушки фильмецом о неподкупном надзирателе Брубейкере. Послушав очередные новости о ходе расследования, я узнал о подставной компании в Панаме, про которую ты никогда мне не рассказывал и существование которой отрицал до тех пор, пока не всплыл документ с твоей подписью. И мне было достаточно услышать имя Брубейкер, чтобы понять: ты достиг дна.

Но сегодня я вспомнил добряка Брубейкера, когда потерял тебя из виду и решил, что ты сбежал. Вот кого ты передо мной разыгрываешь, думал я: Брубейкера. Только твой обман длился не как у Редфорда – пару недель в камере, с убогими харчами и гнобежом, а несколько лет. Обманул же ты меня, точнее, Юлиану и меня, а еще, конечно, врача, эксперта и надзорного судью. Сегодня настал тот день, и ты не пересек внутренний двор и не вошел без предупреждения в кабинет начальника, а сбежал из дома, ловко проскользнул по улице, чтобы по тебе не запалили со сторожевой вышки, снял локатор, словно кандалы, и, освободившись, добрался до своего безопасного места, чтобы забрать портфель, коробку или полный мусорный мешок и пуститься в вечные бега. Этого я Сегису не сказал – опасался, что мои слова покажутся ему бреднями, но клянусь тебе, я думал так иногда, часто, каждый раз, когда ты сидел у меня на глазах перед телевизором, точно тюфяк, потягивал из ложки еду и пачкал рубашку, когда ты бродил по коридору, как горилла в зоопарке, и нес чепуху, смеялся и плакал невпопад и перехватывал взгляды с ошалелым выражением лица; внезапно мне начинало казаться, будто в твоих глазах промелькнуло что-то безошибочно твое, остаточный блеск озорства, и я спрашивал себя, не разыгрываешь ли ты передо мной Брубейкера, величайшего Брубейкера всех времен.

Этого я Сегису тоже не сказал, но желание было.

Раз такую версию твоего исчезновения я не исключал полностью, то рассказал сыну о суде – вдруг он пришел бы к тому же выводу, что и я. Я поведал ему о предыдущей попытке, о твоем неудачном брубей-керстве, когда во время суда ты попытался смягчить приговор, избежать тюрьмы или выбить себе условия получше: ты симулировал когнитивные нарушения, чтобы из-за дегенеративного заболевания стать юридически недееспособным. Эта дурость дорого тебе обошлась: она настроила правосудие против тебя, так что, когда деменция действительно наступила, тебе жестоко продлили срок. В первый раз ни судья по твоему делу, ни надзорный судья, ни кто-то еще не поверил медицинскому заключению, поданному твоим адвокатом, как и твоему спектаклю в кабинете судьи: ты запинался и отвечал на вопросы эксперта невпопад. Дрянной из тебя оказался актер, паршивый Брубейкер. «Адвокат подвел советом», – сказал ты потом, хотя я уверен, что идея принадлежала тебе. Сегису я выложил не все. Я умолчал о том, как ты заставил меня участвовать в обмане, как мне пришлось свидетельствовать в твою пользу и заливать, мол, да, за последний год у тебя участились забывчивость и рассеянность, компанией ты управлял под влиянием болезни, у тебя накопился ряд симптомов (их я без каких-либо особых стараний перечислил судье). Сегодня днем я не сказал этого Сегису, не ради тебя, а ради себя, чтобы не унижаться еще больше, чтобы он не понял, как сильно я с тобой связан и как глубоко нас затягивает один и тот же зыбучий песок, одна и та же гора дерьма.

Вот почему, когда через несколько лет симптомы действительно появились, те же самые симптомы, которые твой адвокат заставлял меня заучивать и повторять на репетициях; когда уже не клинический отчет, а тюремный врач констатировал твою крепнущую дезориентацию, твои ошибки в мастерской, твои проблемы с выражением мыслей и памятью (ты забывал номер камеры или день моего посещения); когда, точно наказание, лишний удар, расплата за попытку обмана, на тебя вдруг обрушилась настоящая деменция, – то я в это не поверил. Я видел тебя за стеклом комнаты свиданий, твое глупое и неуместное выражение лица, замечал бессвязность твоей речи; я говорил тебе что-то, чего ты не запоминал, мы вели ломаный диалог. Я тебе не верил – в моих глазах ты по-прежнему был мошенником, вечным проходимцем, Брубейкером, который обманывает всех: охранника с дробовиком и солнечными очками, стрелка с надзорной вышки, начальника, а теперь еще и доброго, доверчивого тюремного врача.

Мое неверие держалось несколько месяцев, а твое состояние тем временем ухудшалось: во время моих редких визитов ты все больше и больше запинался, повторялся и забывался, сбивался с толку и обрывал фразы на середине. Твою бровь рассекал шов – не из-за побоев продажных охранников, а из-за старческой неуклюжести. Я принял новое экспертное заключение – на этот раз его запросил не твой адвокат, а гуманный тюремный врач; точно так же я принял смягчение условий содержания и, наконец, твое досрочное освобождение. Его не пришлось бы ждать так долго, не будь у тебя репутации лжеца. Специалист считал, что эта задержка могла усугубить и ускорить твою болезнь, потому что ты не получал специализированной помощи, рядом с тобой не было семьи, ты находился в чуждом месте, с которым тебя не связывали воспоминания, – для человека с деменцией сложно представить ситуацию хуже. Ты уже не помнишь, да и мне ты такого не рассказывал – это врач старательно держал меня в курсе: однажды твой сфинктер вышел из-под контроля. Такой момент переживают все больные, после него их переводят на подгузники; если человеку везет, то конфуз случается дома, почти без свидетелей, но иногда неприятность унизительно застает на улице, в гостях, в баре. Тебя она застигла посреди тюремного двора. Ты обделался у всех на глазах. Все видели дерьмо, темневшее на заднице, текшее по ноге, и чувствовали вонь даже на открытом воздухе. Обгадившийся старик в окружении людей, измученных заключением и суровой жизнью. Даже на мой взгляд, это чересчур.

Я принял диагноз и твое финальное освобождение; принял даже опеку, которая возлагалась на меня как на сына. Но когда судебное постановление подтвердило, что тебе больше не надо возвращаться в тюрьму, у меня вырвалось: «Слыхал, старик? Теперь можешь бросить весь этот театр». Ты взглянул на меня с таким отчаянием, с таким растерянным и испуганным видом, но при этом так кротко, без привычной гордости и свирепости, что пришлось признать: на этот раз ты не притворялся. И все же, несмотря на очевидное ухудшение последних лет, на твое беспросветное затухание, из-за которого обман был немыслим, потому что требовал времени и принес бы тебе больше вреда, чем пользы, – несмотря на обилие доказательств, я скажу тебе то, что уже говорил: не проходит и дня, когда бы я не смотрел тебе в глаза и не думал об этом.

Сегодня, когда ты испарился, я об этом, конечно, тоже сразу подумал: было непонятно, потерялся ты или сбежал. Разумнее всего было списать этот инцидент на типичный для твоей фазы болезни эскапистский импульс или на внезапную вспышку памяти. Такие ведь при деменции действительно случаются: в своей амнезиальной пустоте люди внезапно видят драгоценный камень из далекого прошлого, так что он становится навязчивой идеей и задает, как магнит, направление побега: возвращает их в места детства, в школу, на работу, которой они отдали десятилетия, в старый дом – в любое пространство, оставившее неизгладимый след в их памяти и теперь сияющее среди той груды разрозненных частей, в которую превратился их мозг. Это было разумнее всего, да. Но те несколько часов, что я тебя искал, во мне зудело подозрение.