Текст книги "Безопасное место"

Автор книги: Исаак Роса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Ради полноты картины я рассказал Сегису не только о Брубейкере, но и о твоем безопасном месте. Когда мы подошли к перекрестку, где затерялся твой след, где мелкий негодяй воспользовался твоей покорностью и отобрал у тебя часы, я рассказал ему о том дне, когда навестил тебя первый раз после осуждения. Ни тюрьма, ни болезнь тебя еще не сломили, ты выглядел гордо: тюрьма не могла с тобой справиться, все это было несправедливостью и вздором, на самом деле ты стал жертвой чужой жадности, на тебя переложили чужую ответственность, ты упал, потому что не был одним из них, потому что они никогда тебя не принимали, их раздражало твое восхождение, они хотели опустить тебя туда, откуда ты пришел, и даже ниже; если бы ты был одним из них, с тобой бы ничего не случилось, деньги дали бы тебе не только безнаказанность, но и должность, и вескую фамилию, и связи. Хоть ты не волновался и не боялся, хорошо смеется тот, кто смеется последним. Ты попал бы на свободу рано или поздно, но не как Брубейкер, а как мстительный и торжествующий граф Монте-Кристо. Мне пришлось прервать твое бахвальство:

– Пап, тебя приговорили к четырем годам и шести месяцам за кражу активов, отмывание денег и участие в преступной группировке; еще к двум годам и двум месяцам за уклонение от налогов; и еще к двум годам за незаконное присвоение средств; то есть в общей сложности почти к девяти годам.

Список наказаний не сбил с тебя спесь.

– Я выйду гораздо раньше, – уверял ты. – Я выйду гораздо раньше, вот увидишь. И вот что я тебе скажу: тюрьма не так уж и страшна, если на выходе не придется прикрываться фиговым листком.

В ступоре я посмотрел на тебя широко раскрытыми глазами:

– У тебя ничего нет, пап, и это слабо сказано, потому что тебе еще придется выполнить свои финансовые обязательства.

– Все образуется, – повторил ты, – все образуется, уж поверь своему отцу.

Но никакого подтекста я в твоих словах не услышал – только сильно уязвленное самолюбие и неспособность смириться с поражением, и поэтому продолжил гнуть свою линию:

– До тебя серьезно не доходит, что ты даже адвокату заплатить не можешь?

Ты улыбнулся той уничижительной улыбкой, которой одаривал меня, когда я не понимал какого-то делового решения, потому что не знал тайны, твоей тайны; ты улыбнулся, оглядевшись по сторонам, понизил голос, как Брубейкер, и огорошил меня:

– Свое он уже получил.

– Как получил?.. – попытался спросить я, но ты меня твердо прервал поднятой рукой:

– Уж поверь своему отцу.

Вот и все твое доказательство.

И адвокат действительно получил свой непомерный гонорар: он ничего не требовал, не подавал на тебя в суд и не присылал ряженых медведей. А раз я все еще не знал, откуда ты достал на это средства (не раскошелились же хитрюги из клуба или инвесторы, которые повесили на тебя всю ответственность, чтобы самим выйти сухими из воды), но хотел знать, то возвращался к этой теме во время следующих визитов. Ты ее обрывал и только косился в сторону, аки твой геройствующий тюремщик, подмигивал и говорил:

– Поверь, сынок, поверь своему отцу.

Я и поверил, что еще оставалось делать. Я терпеливо ждал, когда тебя впервые отпустят на выходные. Я встретил тебя у дверей тюрьмы; ты гордо вышел в темном костюме, висевшем на тебе из-за потерянных килограммов. Я отвез тебя в свою съемную квартиру, потому что ты лишился всего имущества и за пределами камеры у тебя не было даже крыши над головой. И, не дав тебе времени расспросить меня о Сегисе, принять первый душ вдали от общих тюремных душевых или налить себе бокал освежающего вина, как только ты ступил за ворота, я потребовал у тебя ответа на загадку графа Монте-Кристо: откуда ты взял деньги на адвоката, если все твои счета подверглись аресту, компания – ликвидации, а активы – полному опустошению?

– Поверь своему отцу, – повторил ты в машине. – Поверь своему отцу, – снова сказал ты мне в квартире, и я тебе напомнил, что там нас никто не слышит:

– Брось напускать туман и скажи, черт возьми, что происходит.

Тогда ты поведал, что отобрать у тебя все они не смогли, что ты никогда не доверял банкам, тем более иностранным, как и фиктивным компаниям, в устройстве которых не разбирался, а заодно и всяким юристам и подставным лицам – они наверняка тебя обманывали; ты был человеком старой закалки и по трудному опыту знал, что на всякий случай должен подстелить себе соломку. Поэтому много лет, наверняка предвидя такой конец, неизбежное падение, ты хранил часть прибыли не на официальных счетах компании и, само собой, вне поля зрения бухгалтеров, партнеров, юристов и финансовых консультантов. Как маленький муравей, которым из-за своего социального происхождения никогда не переставал быть, ты копил купюру за купюрой, потому что настоящими деньгами для Сегисмундо Гарсии были только такие: осязаемые, наличные и мелодичные, те, которые можно хватать пачками и пересчитывать обслюнявленным пальцем, а потом складывать, затянув резинкой, в пухлый карман; реальные, грязные, вонючие, которые не испарятся в результате финансовых операций и не будут конфискованы судьей.

– И где эти деньги? – спросил я тогда, не скрывая своего нетерпения, нетерпения сына, придавленного крахом отца, сына, оставшегося без наследства, если не считать фамилии-клейма, внесенной в черные списки банков и компаний. – Где эти деньги?

– В безопасном месте, – вот что ты ответил. И сколько бы раз я ни повторял свой вопрос, ты не сообщил больше ничего. – Деньги в безопасном месте.

Стало понятно, почему ты не раскрыл мне свое убежище, свою пещеру Али-Бабы, карту острова Монте-Кристо с точным указанием, где новый Эдмон Дантес найдет спрятанный клад после побега из замка Иф: доверие, о котором ты просил у меня при каждой встрече в тюрьме, не было взаимным – ты сам мне не доверял. Ты боялся, что, стоит только раскрыть мне свое безопасное место, как я, не дожидаясь твоего освобождения, заберу спрятанные деньги и спрячу их в собственном безопасном месте, а то и исчезну непонятно с чем – не то с целым состоянием, не то с маленькой коробочкой на черный день. Ты боялся моей обиды, моей мести за то, что ты втянул меня в свое падение, за то, что скрывал от меня дела компании, за то, что заставил меня врать на следствии, и на суде, и даже после приговора. За то, что лишил меня наследства. Не стану утверждать, что я бы так не поступил; не могу тебя заверить, что после твоего возвращения в тюрьму в то воскресенье я бы тут же не рванул раскапывать его, без кирки или лопаты, голыми руками, стоя на коленях, ломая ногти, разгребая грязь, – пока не найду.

Я говорю «раскопать», потому что всегда представлял твои деньги в шкатулке, сумке или пиратском сундуке в полуметре под землей. Я воображал, как с лопатой в руках ты сам копаешь себе тайник, потому что не можешь доверить эту задачу ни одному конфиденту. Как ты вырываешь достаточно большую яму, кладешь туда деньги, присыпаешь их землей, выравниваешь поверхность, притаптываешь ее, маскируешь в соответствии с окружением. Наверняка все было не так: не очень-то умно годами хранить ценные вещи в земле, на милости червей, проливных дождей, общественных работ или ценителей римских монет с металлоискателями. Речь скорее о сейфе, вокзальной камере хранения, двойном дне в шкафу, пространстве под съемной плиткой, а то и пассии или верном друге, о которых я не знал. Или самом адвокате, если настолько преданные адвокаты существуют. Но образ зарытого клада мне нравится. Думаю, это связано с игрой в поиски сокровищ, которую ты устраивал для меня в детстве; только так ты меня баловал, и то не слишком часто, исключительно по особым случаям – на день рождения, Рождество, в честь конца учебного года, когда я заслуживал подарок и его поиск становился частью удовольствия от его обретения, лучшей частью. Мне нравилось просыпаться и находить рядом с подушкой, под чашкой молока, внутри башмака или в школьном пенале сложенный листок бумаги с первой подсказкой, а та запускала игру и вела меня от загадки к загадке, от ключа к ключу к сокровищу – маленькой игрушке, купону на подарок или мешочку с монетками. Они всегда были спрятаны где-то в районе пометки на карте с последней записки. Эти карты ты рисовал в пиратском духе – на них были изображены тропы, схематичные деревьица и домики, пунктирная линия, указано количество шагов и большим крестиком обозначалось, где лежал клад. Вот почему я подумал, что твой тайник тоже помечен крестиком, что к нему тоже должна вести карта.

– И что стало с дедушкиным безопасным местом? – спросил меня Сегис. Ему тоже не терпелось дойти до финальной точки и найти сокровище.

Но удовлетворительного конца у этой истории не было, по крайней мере до сегодняшнего дня: в тюрьме ты просидел дольше, чем самодовольно полагал. За это время о безопасном месте я забыл; точнее, не забыл, но отложил это дело до твоего освобождения, не надеясь ничего услышать от тебя раньше. Ждал момента, когда смогу пойти с тобой и получить деньги на оплату долгов, – уж это с тебя причитается. Но потом начался распад твоего сознания: болезнь – настоящая, непритворная, не обманка для судьи – уже опустошала и разрушала твой мозг, только на ранних стадиях ее никто не замечал. Я говорю «никто», хотя я-то мог ее заметить, потому что других посетителей у тебя не было; но и мои визиты не отличались частотой. Порой я не виделся с тобой неделями и часы звонков тоже пропускал, потому что сказать друг другу нам было нечего – разве что взаимно изливать уныние и обиду. И уверяю, на те редкие встречи я шел не из участия, не из любви, жалости и уж конечно не из родственного долга; мне даже приходилось скрывать их от Моники. Наверное, я шел на них ради денег – да, ради тех денег, от которых я надеялся однажды получить свою долю. С помощью этих денег, существование которых находилось под вопросом, ты хитро держал меня возле себя, чтобы не остаться катастрофически одиноким – даже более одиноким, чем ты уже был.

Я приходил повидаться с тобой; мы проводили в комнате свиданий пятнадцать минут, и четырнадцать из них были лишними, потому что после приветствия у нас едва находились темы для беседы: новости семейные (мой развод, опекунство над Сегисом), финансовые (моя очередная попытка сменить работу или начать бизнес) и тюремные (вот ведь оксюморон: если что-то и определяет жизнь в тюрьме, так это полное и жестокое отсутствие чего бы то ни было нового). Говорили мы мало, и из-за этой сдержанности я не замечал, что тебе становится хуже, упускал первые признаки твоей болезни; твое молчание, непоследовательность и забывчивость я объяснял подавленностью от долгого заключения. Я видел не деменцию, а укрощение, униженного циркового зверя, который часами спит в клетке и уже не выживет, если его снова выпустить на волю в джунгли; изувеченные инстинкты, даже голод. При этом мне не хватало сыновних чувств, чтобы волноваться из-за твоего состояния и выяснять, не страдаешь ли ты обычной для тюрьмы депрессией, не найдут ли тебя однажды повешенным на простыне или со вскрытыми венами. Твои страдания не вызывали во мне участия, я признаю это и говорю тебе в лицо, пусть даже придурковатое, – причем с обязательной улыбкой.

Это тюремный врач, с его добротой или выходящим за рамки обязанностей этическим кодексом, заинтересовался твоим случаем. Он наблюдал тебя и внимательно отслеживал симптомы, а потом диагностировал болезнь Альцгеймера. Об этом я узнал от него самого. По его инициативе мы попытались добиться твоего освобождения или хотя бы гуманного послабления. Сердобольный человек, он так озаботился твоим делом, что я заподозрил его в корысти и продажности; вдруг ты рассказал ему о своем безопасном месте и пообещал часть сокровищ, если выйдешь на свободу. Я злой, знаю, но доброта всегда выглядит сомнительно.

Примерно через год бюрократической и судебной возни, когда какие-то двери закрывались у нас перед носом, но нам помогал твой адвокат – он появился как раз вовремя и сообщил, что ему хорошо заплатили и он надеется и дальше получать за свои услуги деньги, – мне удалось выбить тебе послабление, а еще через несколько месяцев – условно-досрочное освобождение. Когда ты вышел на свободу, то я увидел тебя без перегородки, провел с тобой несколько дней подряд и только тогда осознал, насколько далеко зашло твое угасание. Ты был уже, конечно, не Сегисмундо Гарсия – непримиримый мужчина, всего добившийся сам, не суровый и примерный отец, и даже не Сегисмундо Гарсия, смягченный долгим сном в камере и ручным трудом в тюремной мастерской. Ты был другим мужчиной, не совсем мужчиной. Развалиной ты был, вот кем. Как будто твой финансовый и судебный крах гангреной расползся по всему организму и перекинулся на твой разжиженный мозг. Сильнее всего в глаза бросалась твоя забывчивость. Во время встреч в тюрьме мы почти не разговаривали, в особенности о нашем общем прошлом, и только когда ты оказался у меня в квартире, я понял, насколько потускнели твои воспоминания. Ты не знал, кто такой Сегис, даже не догадывался, что у тебя есть внук. Название «Улыбнись!» тебе ни о чем не говорило, ты не опознавал своего бывшего партнера и друга, когда тебе показывали его фотографию. С улыбкой ты узнал маму на снимке, но вспомнить ее имени не сумел и называл ее только «мама, мама»; к вашим отношениям это вызывало вопросы. Ты не мог сказать, в каком году родился, на какой улице живешь, какая у тебя машина. Не имел понятия, где находится безопасное место, на каком острове ты зарыл клад.

Мы дошли до перекрестка, где ты пропал и где малец украл твои часы с локатором (как предположил Сегис) или нашел их брошенными на земле (как думал я). Мы осмотрелись вокруг, каждый пытался найти что-то свое. Сегис – старичка, который сидел бы с потерянным видом на скамейке или потерял сознание на тротуаре, так что рядом толпились бы прохожие, а то и в магазине, чей владелец звонил бы в полицию, чтобы сообщить о заблудившемся беспомощном старике. А я высматривал не только все то же, но и какое-то потенциально безопасное место: офис банка с сейфами, адвокатскую контору, участок земли, где можно было бы копаться без косых взглядов со стороны. Но обнаружить тебя нам не удалось, так что я предложил пойти по более-менее прямой линии на восток, по которой ты несся от самого дома. Может, ты искал пустырь, обочину кольцевой дороги, старые сады, мусорную свалку. Видишь, я все еще думал о зарытом сокровище.

Мы пошли пешком, и по пути Сегис вслух засомневался, что ты отправился в свое безопасное место. В последнее время он виделся с тобой нечасто, но достаточно, чтобы знать: от тебя осталось только тело со всеми естественными функциями, кроме памяти; а раз ты его-то узнавал не каждый раз, то как бы ты вспомнил тайник, устроенный восемь или десять лет назад? И это если тайник правда существовал. Теорию притворства, на которую я более-менее прозрачно намекал, сын счел чепухой. Что ж, он прав, хотя на самом деле я не отказался от нее полностью. Чтобы отстоять гипотезу о безопасном месте, я объяснил ему, на что похожа утраченная память больного человека: не на лес, по которому, сжигая все, широким и непрерывным фронтом движется огромный пожар, а скорее на пьяного поджигателя, который мечется с огнеметом между деревьями без какого-то конкретного курса, зигзагами, и оставляет по бокам много нетронутой земли – она сгорит, только когда блуждания снова приведут его туда. Ты постепенно забывал детали настоящего и события тридцатилетней давности, но всегда фрагментарно, урывками. Однажды утром ты не смог вспомнить, где оставил свои очки, но сумел восстановить все свои шаги за несколько часов до их потери; а еще однажды ты не узнал своих родителей на старой фотографии, зато в деталях вспомнил день своего причастия.

Отсюда происходила моя уверенность, пускай и отчаянная, что свое безопасное место ты помнил.

Удивлял же ты Юлиану постоянными прояснениями сознания и приливами воспоминаний, которые заставляли тебя торопливо делиться с ней моментами из прошлого, как бы для того, чтобы она успела взять их на хранение, пока песок не занесет их полностью. И вообще: судя по тому, что я читал о деменции, часто в голове больного вдруг оживает какое-то воспоминание, которое он не может разместить во времени и толком осознать, как если бы оно плавало в мозговой пустоте; это коварное бульканье становится требовательным и навязчивым и часто толкает на бегство. Временами – в какое-то важное для биографии пациента место: в дом, который он не может идентифицировать, но который мог бы четко нарисовать и узнать, если бы его увидел, потому-то он его и ищет; к кучке деревьев, в тени которых его, допустим, поцеловали, так что теперь он хочет к ним вернуться, не зная почему; или на кладбище, к могиле того, чьей смерти, как и жизни, он не помнит. А порой это место оказывается несущественным, бессмысленным, даже дурацким: автобусной остановкой, на которой ничего не произошло, придорожным баром, где человек побывал всего раз, чужой гостиной, куда его когда-то приглашали; уголками, которые все, включая самого больного, благополучно забыли, но которые капризное течение болезни выхватывает из тьмы, сдвигает в центр внимания и заставляет искать. Я надеялся, что среди всех этих вариантов встретится и твое безопасное место и, если ты много думал о нем в годы заключения, с безумным напряжением, отчаянием и желанием, теперь оно возвращается к тебе во снах и дневных откровениях, зовет тебя, требует тебя к себе, хотя ты даже не помнишь, почему оно для тебя так важно.

– Часто, – сказал я Сегису, – часто больной старик теряется или убегает, а через несколько часов его находят у дверей старой школы, под окном, откуда выглядывала его первая девушка, или у киоска, где он каждый день, годами, покупал газету и потому дорогу туда ему теперь легко найти. Хотя в других местах он уже не ориентируется.

Было очевидно, что твое внимание притягивает какое-то место, воспоминание о котором то и дело тебя тормошило, будило, заставляло вставать, выходить на улицу и идти на голос флейты, звучавшей только для тебя. Вот почему после первых твоих попыток вырваться я наказал Юлиане: выпусти его и иди с ним вместе, не направляй его и не останавливай, присматривай за ним, но позволь ему подчиняться зову инстинкта, памяти или чего-то еще, к чему его тянет в такие моменты. А раз она не подозревала во мне никаких мотивов, кроме родственных, то свою жадность я выдал за сострадание: может, если ты найдешь то, что так усердно ищешь, это поможет тебе восстановить другие воспоминания, как будто они, подобно маленьким рыбкам, попадаются на одну и ту же связку крючков, так что если потянуть за один, то остальные тоже радостно поднимутся из воды. Моим объяснениям она наверняка не поверила; у Юлианы доброе сердце, но не пустая голова, и ее повиновение коренилось в финансовой зависимости от меня: кто платит, тот и командует. Юлиана поступала с твоей тягой к бегству, как я ей и сказал, а ты до сих пор не добрался до финиша, потому что сдувался на полпути. Но налицо были явная закономерность, цель, несомненное притяжение: ты всегда шел в одном и том же направлении, в одно и то же место, ты знал куда, хотя, спроси мы тебя об этом, ты не смог бы объяснить, что тебя там ждет и зачем ты туда идешь, но идти тебе было нужно, ты не мог сопротивляться порыву. Ты еще не добирался до финиша, силы и память тебя подводили. До сегодняшнего дня.

– В любом случае, – сказал я Сегису, – мы ничего не теряем. Так или иначе, найти дедушку придется, с сокровищем или без. Да, может, в итоге его цель принесет нам разочарование, окажется просто прихотью его измученного ума. Или чем-то важным, но не для нас. Но представь на секунду, – попросил я наконец Сегиса, – представь на секунду, что он приведет-таки нас в безопасное место, о котором рассказывал; что оно правда существует, что это не сказка, не тюремная байка и не крючок для меня. Представь: мы его найдем, а там окажутся тысячи, а то и сотни тысяч евро. Они решили бы столько наших проблем, и дедушкиных тоже. Мы могли бы больше не мучить Юлиану и отдать его в дом престарелых, там бы о нем хорошо заботились. Ты мог бы учиться дальше, с комфортом поехать за границу, и без всяких кредитов. Сегодня же отдать деньги тому типу, больше не слушать угроз 207 и остаться при зубах. А я мог бы профинансировать свой бизнес, даже если банк так и не даст мне кредит, или хотя бы вернуть авансы клиентам и даже расплатиться по старым долгам, – размечтался я. И резко одернул себя. Но сказанного было уже не вернуть.

– А я-то думал, что у тебя все хорошо, – сказал Сегис.

Ну и идиот же я. Идиот, который слишком много болтает.

Было бы очень обидно, если тебя тянуло к твоей первой клинике, но с чего-то же нужно начинать. Нет, к счастью, там мы тебя не нашли. Я отвел Сегиса к тому месту, где она раньше находилась: карта показывала, что она была примерно на линии твоего пути на восток, не сильно в стороне. Если бы твой короткозамкнутый мозг толкал тебя туда, удивляться бы не пришлось, потому что этот уголок в бедном квартале идеально подходит на роль магнита для стариков с деменцией: это самое важное место в твоей биографии, оно вызывает поровну ностальгию и гордость, оно связано со счастливыми воспоминаниями, и ты часто туда ходил, когда еще был совладельцем сети. Так какой-нибудь землевладелец в сумерках наведывается в хибарку, когда-то бывшую его нищим домом, которую он держит в целости и сохранности даже при всем своем нынешнем богатстве. Вот откуда все пошло.

– Вот откуда все пошло, – сказал я Сегису, как будто это заброшенное помещение было легендарным гаражом молодых компьютерщиков, построивших цифровую империю, как будто оно заслуживало мемориальной таблички на фасаде с напоминанием о твоем подвиге. О твоем хреновом подвиге – открытии стоматологических клиник с самыми низкими ценами на рынке. «Если вы найдете клинику дешевле, мы покроем разницу в цене». «Улыбка больше не привилегия». «Все процедуры на любой бюджет». «Удобные способы оплаты». В разбитом окне по-прежнему можно было прочитать эти лозунги и там же увидеть фотографии людей с безупречными отфотошопленными улыбками. А заодно пробежать глазами надписи о том, что ты мошенник и подлец и что по тебе тюрьма плачет.

Здание ничуть не изменилось, других заведений там уже не открыли, точно его прокляли или хотели сохранить в назидание, чтобы никто не забыл и не повторил такую великую аферу. Увидев его, я вообразил, что сегодня ты и впрямь рвался именно сюда, ожидая, что, как и десять лет назад, клиника открыта и все твои гигиенисты из Латинской Америки и с Востока с их почтительным «доброе утро, сеньор Сегисмундо» на рабочем посту. Тебя знали в лицо даже новички, по всей сети на стенах висели твои снимки. А может, ты предвкушал, что все будет как в самый первый день: торжественное открытие, гирлянды и воздушные шары, две девушки предлагают бокалы вина любопытствующим соседям, мы с мамой разодеты в пух и прах; может, твой сломанный мозг заставил тебя сегодня поверить, что мы все ждем твоего появления и будем аплодировать, когда ты перережешь дурацкую ленточку. Ты пришел сюда, засучив рукава и теребя несуществующий галстук (даже сшитые на заказ костюмы плохо на тебе сидели и вызывали дискомфорт). Ты пришел с уверенностью, что за углом мы все будем поджидать великого человека. С каким замешательством и болью ты увидел бы это место заброшенным и обезображенным. «Сегисмундо Гарсия – мошенник!», «Сегисмундо Гарсия – за решетку!».

– Вот откуда все пошло, – сказал я Сегису с напускной торжественностью и намеренной двусмысленностью. Я проверил, насколько основательно там было заперто, – замок на ставне висел ржавый. Заглянул внутрь, приставив ладони к глазам: ликвидаторы разграбили помещение и распродали стулья, приборы и инструменты, чтобы добиться неликвидности для погашения долгов перед Социальной защитой и казначейством, задержанных зарплат, компенсаций клиентам, недолеченным или с дырами во рту из-за врачебной халатности, и всего того, что требовали кредиторы, подославшие к тебе медведя. Признаюсь, я сунулся туда по той же причине, по которой в глубине души отклонился от твоей прямой линии и свернул сюда: хотел убедиться, что это не твое безопасное место, что ты не вернулся в свою первую клинику, чтобы отбить штукатурку на двойном потолке в туалете и найти среди грязи и тараканов запечатанный пакет.

Но внутри не было ни тебя, ни твоих следов. Поэтому я посмотрел на карту и, мысленно проведя по ней более-менее прямую линию, подумал о других возможных точках притяжения для больного старика, измученного внезапными воспоминаниями, и о других возможных безопасных местах.

– Чтобы найти дедушку, я могу обратиться к своим, – предложил мне Сегис. К своим: сотням ребят из разных школ и институтов, которые, передвигаясь по городу, разносят всякие вещи в обмен на небольшую комиссию. Сегис мог бы послать им твою фотографию, и у нас моментально появилась бы армия следопытов.

– Хорошая идея, – сказал я ему и чуть не добавил: но если они его найдут, пусть не останавливают, а просто идут следом и сообщают нам, где ты. Этого я не сказал, потому что не хотел злоупотреблять терпением сына. По сути, он уже начал подозревать во мне сумасшествие или преждевременное слабоумие.

Сегис вбил твое имя в поисковик, чтобы найти фотографию, которую можно было разослать, но в большинстве своем показывать твои изображения другим не рискнул; думаю, причина крылась не в уважении к тебе, а в его доброй репутации: он тоже не хочет связывать свое имя с таким негодяем, как ты. То были газетные снимки, и на них Сегисмундо Гарсия выходил из здания суда в окружении камер и отбивался от беззубого клиента; сидел на скамье подсудимых и нервно теребил галстук, словно петлю палача; выходил из тюрьмы после условного освобождения со спортивной сумкой в руке и все еще горделиво; садился в машину полицейского, который накрывал твою голову рукой, чтобы ты не ударился; с уже побежденным видом слушал на другой скамье приговор. Отбросив эти и многие другие, мы в итоге нашли фотографию хороших времен – приложение к интервью на сайте ассоциации потребителей: «Мы вернем улыбки миллионам бедных семей».