Текст книги "Безопасное место"

Автор книги: Исаак Роса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Да нет, я не такая сволочь: я отвел ее в «Рай», потому что мы продолжали тебя искать, а он находился в той части города, куда указывал твой след. Еще одна возможная цель, еще один магнит для твоей ностальгии. Еще одно безопасное место, которое стоило проверить. Я собирался туда в любом случае, но теперь, когда со мной была Юлиана, я мог заодно приоткрыть ей не очень презентабельную часть твоей жизни. Что касается Сегиса, то после всего, что он услышал от твоего верного Альберто, меня уже не слишком заботило, что он думает о тебе и даже обо мне.

В «Рай» мы двинулись не сразу: он был не совсем близко, а на пути к нему находились два других возможных места. Но если бы мне пришлось все поставить на одну догадку о твоей цели, о том, что в тебе переклинивало каждые несколько месяцев, что оживляло твою утихшую память и заставляло рваться прочь, я бы выбрал «Рай». Если сбегать из дома тебя заставляла вспышка старого счастья, то ничто не сравнится с тем, что ты получил там.

И если тобой двигало желание обрести закопанное сокровище, то пещеры лучше и придумать было нельзя.

Я много раз успел представить, как ты туда возвращаешься, как добираешься до финиша и в изнеможении подходишь к двери загородного дома, к которому тебя неясно почему тянуло. Подходишь, а вышибала тебя не впускает, в таком-то потрепанном виде: в неуместном спортивном костюме, тапочках и, наверное, с переполненным памперсом (тебя ведь столько часов не было дома). Но управляющая, которая всегда встречала хороших клиентов у той же двери, узнает тебя, несмотря на всю твою немощь. В тебе не осталось и тени былого, но как ей не узнать того, кто так щедро помогал ее заведению держаться на плаву и всегда оставлял такие славные чаевые? Она тебя приветствует, берет под руку и проводит внутрь, а там просит своих девочек тебя принять – обтереть, напоить водой и уложить на диван или прямиком на кровать в одной из комнат, может, как раз в той самой, которая всегда была зарезервирована для тебя, как если бы ее держали закрытой и нетронутой, подобно спальням в домах-музеях выдающихся людей, до твоего возвращения. С тебя деликатно снимают мокрые штаны и рубашку. И управляющую, и ее девочек потряс твой плачевный закат, все они знают о крахе твоего бизнеса и твоем заключении, но здесь у тебя никто не собирается просить в качестве залога кредитку: ты вернувшийся блудный сын. Сам владелец, дон Хосе – Хоселито для близких людей вроде тебя, – быстро спускается, когда узнает о твоем появлении, и выходит навстречу – только чтобы убедиться: ты уже не тот, ты никто, ты его не узнаешь, а хитрый и похотливый блеск в твоих глазах потух. Дон Хосе, Хоселито, убирает из сегодняшнего меню двух-трех девочек, предназначая их специально для тебя, а они раздевают тебя догола и нежно моют в пошленьком джакузи, делают свой легендарный восточный массаж с приятным финалом, а потом ты засыпаешь крепким и довольным сном в их объятиях. Эти обнаженные девушки слишком молоды, чтобы знать тебя как Сегисмундо Великого. Из послушания хозяйке, покорности желаниям любого клиента, даже с деменцией, или просто от удивления, сочувствия старику без памяти, который годится им в дедушки, они демонстрируют все свое мастерство. Наслаждение и внезапное возбуждение чувств раскручивают динамо-машину твоего мозга, ненадолго, но достаточно сильно, чтобы ты вспомнил одно имя из прошлого: Богиня. После стольких лет забвения ты снова его произносишь – «Богиня, Богиня, Богиня», – принимаешь одну из девочек за нее или зовешь ее к себе. Может, милосердная управляющая просит кого-то из них притвориться Богиней; а может, это наследное имя и кого-то из них действительно так зовут: в такой профессии выбор не слишком велик. Той самой Богини быть в «Раю» уже никак не может: прошло много лет, и она постарела, потеряла статус и опустилась в разряд пониже – до квартиры, до улицы, до цифровых площадок, где спрос есть на любое предложение; открыла собственное дело с девушками посвежее, вышла на пенсию и больше не реагирует на свое шлюшье имя, удачно вышла замуж, ее выслали из страны, и она вернулась к себе на родину, ее задушили или выбросили голой из машины на ходу. Срок службы у Богинь совсем короткий, а ты вернулся слишком поздно.

Богиня – именно так ты начал называть Юлиану, когда из-за прогрессирующей болезни стал путать имена. Богиня, Богиня, Богиня. Юлиана посмеивалась: она думала, что это ласковое прозвище, признак благодарности – Божественная Юлиана; откуда ей было знать, что ты принял ее за Богиню, что ты получил Богиню обратно, что Богиня наконец-то твоя, и только твоя, теперь она живет у тебя в квартире и ты ее единственный клиент. В былые времена ты наверняка мечтал вырвать ее из профессии, обеспечить ей содержание, чтобы она не была больше ни с кем, кроме тебя. У всех развратников одна и та же фантазия: когда вы встречаете свою Богиню, то так легко забываете, что между вами заключена товарная сделка – вы получаете удовольствие, потому что платите. Я ее не знал – в тот единственный раз, когда я уступил твоим уговорам и пришел в «Рай» вместе с тобой, ты меня ей не представил; ты так ревновал, что другим на твою любимицу нельзя было даже взглянуть. А раз я ее не знал, то не могу сказать, похожа она на твою сиделку или нет, можно ли их перепутать.

Юлиана посмеивалась – ей нравилось, что ты называл ее Богиней, когда она тебя раздевала и причесывала. Мне тогда пришлось исправить недоразумение и объяснить ей, что она была не богиней, а Богиней и что в своем смятении ты никогда бы ее не перепутал ни с женой, ни с матерью, ни с невесткой или секретаршей. Ты никогда бы ее не перепутал ни с кем другим, только со шлюхой. Надо было объяснить и это – так я с самого начала не дал бы ей принять тебя за хорошего человека, бедняжку Сегисмона, несправедливо наказанного болезнью и заслуживающего всей ее теплоты.

Но может, сегодня ты вернулся в «Рай» не из-за ностальгии, не из-за глубокого телесного импульса и не из-за воспоминаний о былых наслаждениях, а потому, что это твое безопасное место. Я пытался проникнуть тебе в голову – не в дырявую нынешнюю, а в кипучую тогдашнюю – и размышлял о том, где Сегисмундо Гарсия предпочел бы спрятать свое сокровище. Мне не казалось таким уж безумным, что ты мог выбрать «Рай» – поручить капиталы Богине, пообещав поделиться после освобождения, сбежать вместе, отправиться в ее страну и поселиться в каком-нибудь прибрежном городишке, где вас никто не найдет. Нет, доверять проститутке, чья воля подавлена, а удача так переменчива, было бы весьма опрометчиво; никакой гарантии, что найдешь ее в «Раю» спустя годы, а если не там, то где – ведь ты даже ее настоящего имени не знал. Скорее всего, ты обратился бы к дону Хосе, своему куму Хоселито: он ведет слишком доходный бизнес, чтобы у него возникло искушение обмануть тебя и прибрать к рукам твои деньги. Он бы их сохранил. «Рай» – на редкость безопасное место: ни полиция, ни трудовая или налоговая инспекция никогда туда не совались, хотя полной тайной его деятельность не была. Допустим, ты доверился Хоселито – пообещал вернуться через несколько лет, отдать ему в честь освобождения часть добычи и отпраздновать выход на свободу прямо там, в клубе, открытом только для тебя, для него и, может, для пары тюремных приятелей; для других его бы закрыли на несколько дней и устроили самый большой праздник в истории «Рая», грандиознее любого из вечеров, когда ты приглашал Альберто, какого-то регионального директора и меня, чтобы отметить открытие еще одной клиники и окончание финансового года лучше предыдущего, спасибо проекту международного расширения. Сильно отложенная вечеринка по поводу твоего освобождения – она наверняка была у тебя в планах и тюремных мыслях – превзошла бы даже ту, которую ты точно устроил перед заключением, после приговора. Я не сомневаюсь, что и последнюю свободную ночь ты провел там – где же еще? – наслаждаясь впрок, на будущее; ты прощался с хорошими временами на пороге новых, создавал последнее воспоминание и запасал какие-то последние ощущения, которые оставались бы с тобой и поддерживали бы тебя за решеткой, или даже пытался умереть той ночью, умереть от передозировки алкоголя или какого-нибудь вещества, от удовольствия, не попасть в тюрьму, окончить свои дни таким образом, – подобная смерть была бы достойна Сегисмундо Великого. Пошлая смерть.

Признай, старик: ты был ходячим клише. И развратником. Все, что должен был сделать стереотипный голодранец, который добился успеха рывком, заработал миллионы и бросился компенсировать прежние лишения, ты сделал. Ты всего этого хотел, ты вычеркивал все пункты из контрольного списка нувориша, один за другим: купить пафосный дом – есть! мерс – есть! членство в закрытом клубе, частная школа для внука, дорогие часы и вина тебе не по чину – есть, есть, есть! Ненужный маме камень, шуба, которую она всегда отказывалась носить, всякая мазня, которую тебе впаривали шустрые галеристы. Только яхты где-нибудь в средиземноморском порту тебе не хватало – здесь ты просто не успел. Кажется, из всего списка тебя не прельстил лишь кокаин: в отличие от Альберто или меня в свое время, тебе было противно что-то совать себе в нос. Но остальную часть коллекции ты собрал, ничего не упустил; в том числе, конечно, Богиню, свою Богиню, двести евро в час, раз другим женщинам ты внушал отвращение. «Рай», где ты расплачивался от имени компании, был пошлее и тупее остального: во время суда все твои визиты и траты выплыли на свет; какое счастье, что мамы к тому моменту уже не стало. Ты сделал все – есть! И потерял тоже все.

Ты был ходячим клише не потому, что любил шлюх, а потому, что любил дорогих шлюх; потому что еще до взлета ты охотно платил за то, чтобы они сосали тебе в машине, чтобы они подставляли тебе такие отверстия, какие в супружеской постели не светили, или просто терпели тебя пару часов за выпивкой, смеялись над твоими шутками, давали тебе почувствовать себя любимым – ох уж эта блажь типичного развратника. Новая жизнь принесла тебе не секс за деньги, а секс за больше денег. В этой сфере тоже есть свой лифт: от панели и придорожных клубов до дома дона Хосе, твоего кума Хоселито.

Именно так ты мне его представил в тот единственный раз: «Вот мой кум Хоселито». Я взглянул на этого петуха в белом костюме и темных очках – в помещении-то – и не поверил ни глазам, ни ушам; его прикид, жесты, манера разговаривать – все казалось таким же неправдоподобным, как и сам дом: якобы изысканная обстановка, управляющая с видом монахини, девушки в прозрачных халатах и чуть ли не с клоунским макияжем, официанты с галстуками-бабочками, разносившие бокалы шампанского и вазочки с клубникой, вычурно обставленные комнаты, приватные и нет, охрана в черных костюмах и с гарнитурой в ушах, томный пианист, клиенты, тоже в темных очках, вытаскивавшие из карманов пачки купюр, перетянутые резинками. Все – нувориши, как и ты: крупные строители, вороватые подрядчики общественных работ, какой-то советник, которого в итоге схватили. Для идеальной пародии не хватало только тигра на цепи. Я не мог поверить, что это место существует, но все же оно было реальным – и меня в него занесло.

В тот единственный раз, когда я пришел с тобой, дон Хосе, узнав о нашем родстве, велел управляющей обращаться со мной как с собственным сыном. Но я отверг их любезность и услуги, несмотря на твою настойчивость и возможное разочарование: не только для того, чтобы не выставлять себя неловким, но и из-за нескрываемого отвращения, которое ты заметил, как только я перешагнул порог «Рая». Все правильно: отвращение у меня вызывали не эти девушки, а ты, Альберто и трое инвесторов, которые составляли нам тогда компанию. Мне было противно ваше преувеличенное товарищество, такое грубое и такое телесное; товарищество мужчин из одного братства развратников: будто между кумовьями или закадычными приятелями, тут были и объятия, и похлопывания по щекам, и «я так тебя люблю», и пьяные поцелуи в лоб; вы как будто друг друга трахнуть хотели. Я долго отмахивался от похода в «Рай», но в итоге смирился с этой процедурой: она входила в мои обязанности операционного директора. Чтобы ты оставил меня в покое, я все-таки согласился запереться в комнате с восточной красавицей и объяснил ей, что мне нужно; в итоге мы два часа смотрели фильм, каждый на своем краю дивана, – за этот перерыв красавица меня поблагодарила. А поскольку вы напились и разнежились уже достаточно, чтобы мое отсутствие вас не обидело, я тихо ушел. Я чувствовал себя грязным: морально грязным, потому что тоже оказался в борделе, пусть даже против воли, пусть даже ничего не было, и физически грязным – ко мне пристал запах секса. Если бы Моника узнала об этой истории, то выгнала бы меня из дома, не выслушав объяснений.

Обо всем этом я хотел поговорить с Юлианой по дороге в «Рай»: ее, как мигрантку, эта тема должна была задевать, ведь торговать собой вынуждено столько юлиан. Я хотел рассказать ей о твоем хобби, о твоей зависимости от секса за деньги или, по крайней мере, от общения за деньги: не верю, что ты хоть когда-то вел прямо-таки активную сексуальную жизнь. Рассказать, как ты обманывал наивную маму по несколько раз в неделю: «сегодня я иду в клуб, вернусь поздно», «я останусь в клубе», «вчера вечером я был в клубе»; строго говоря, ты не врал, а смеялся над ней, пользуясь путаницей между двумя клубами. Я бы с радостью рассказал твоей Божественной Юлиане, как ты продолжал туда наведываться, даже когда мама умирала. Я сорвался на тебя во время одной из ее последних госпитализаций, помнишь? В вестибюле больницы возле лифта, когда ты пришел меня сменить – якобы после того, как передохнул дома. «Ты бы хоть переоделся, от тебя так и несет шлюхами», – сказал я с нескрываемым отвращением, даже голос не понизил. А ты мне ответил, что – внимание! – ты опустошен из-за болезни мамы, что я не знаю тебя и не понимаю твоих переживаний, что я не лучше тебя и страдаю не больше, не люблю маму сильнее твоего, у каждого свои стратегии сопротивления, выживания, ты находишь утешение по-своему. И вообще, на вечеринку ты не ходил, с моей стороны было оскорбительно тебя в таком подозревать; ты ходил только выпустить пар, и не так, как я подумал. Ну конечно, страдающий Сегисмундо Гарсия рыдал в объятиях своей Богини, конечно.

Я хотел рассказать все это Юлиане и разрушить твой блаженный образ. Но по дороге, пока я шел рядом с ней, чувствуя ее руку так близко от своей, искоса поглядывая на ее прелестный профиль и выслушивая ее эмоциональные просьбы о прощении с этим очаровательным иностранным акцентом, перспектива заговорить о чем-то грязном перестала казаться мне уместной. Нужды в этом не было: она сама раскроет свои невинные глаза, как только мы придем и увидим «Рай», его сдержанный фасад и броский интерьер: кожаные диваны и вычурные лампы, девушек в одних только беби-доллах, освежитель воздуха и дорогие духи – маскировку для других запахов. Он узнает, поймет, что ты за человек, когда увидит девушек; среди них наверняка найдутся ее соотечественницы, которые смогут излить свои горести на родном языке, мимо навостренного уха управляющей.

Но и в «Раю» тебя сегодня не было. «Рая» больше не было.

И тени твоего рая. Не осталось ничего, даже пыльных обломков после сноса или очертаний фундамента, как будто это место решили сровнять с землей и посыпать ее солью. Там было настолько пусто, что я заколебался и проверил по карте, в правильном ли направлении мы шли, – и действительно: от твоего рая ничего не осталось, участок расчистили, рекламный щит рядом с тротуаром извещал о грядущем жилищном строительстве. Было бы смешно, если бы ты спрятал свои деньги там, под черепицей или в двойном потолке, а теперь они оказались бы в куче мусора.

Я поискал в сети клуб «Рай» – вдруг он переехал и сменил адрес. Знаю, ужесточение санкций для клиентов сильно ударило по индустрии секса за деньги, и многие девушки либо воспользовались программами трудоустройства, либо добровольно или принудительно перебрались в страны, где проституцию еще не запретили.

Но я как-то считал, что «Раю» перемены нипочем, что та же аура, которая в твое время отталкивала от него полицию, позволила бы ему работать и в новые, аболиционистские времена, просто камуфляж стал бы еще лучше; мне казалось, что новый закон искоренил печально известные придорожные клубы и уличных сутенеров, но прибежища высшего класса оставил нетронутыми. Видимо, все таки нет, по крайней мере «Раю» не повезло. Я нашел новость о его закрытии трехлетней давности, только не из-за нового закона, а из-за скандала с несовершеннолетними. Посмотри на фотографию: твоего кума Хоселито вывели из клуба в наручниках, прямо как тебя из дома, вы жили параллельные жизни. Может быть, вы сталкивались с ним во дворе тюрьмы, просто ты не узнавал его из-за своей болезни или вне привычного антуража, без головорезов и шампанского, без его костюмов и темных очков; он стал выглядеть как гиена, какой всегда и был.

– Что мы тут ищем? – спросил Сегис, ковыряясь кроссовкой в песке, где росли одуванчики.

Ты снова выкрутился, старик: без клуба, даже без разрушенного здания, на которое можно было бы указать, я не видел большого смысла рассказывать ему или Юлиане про тебя и шлюх. Что бы мне это дало? Я просто ответил: там жил твой хороший друг Хосе, и ты часто у него бывал.

– Хосе? Хоселито? – удивила меня вопросом Юлиана. Ложная тревога: о сутенере она часто слышала от тебя, но без подробностей о его делах и с искажениями из-за твоих проблем с памятью. Мол, вы были большими друзьями, не разлей вода, как гвоздь и трость, очень любили друг друга, вместе построили бизнес.

– Он самый, – вяло подтвердил я.

– И где нам искать теперь? – спросил Сегис с досадой, не то потому, что он не смог тебя найти, не то потому, что поиски не давали ему вернуться к своим делам.

Я взглянул на карту и еще раз мысленно провел линию твоего движения, отметил уже пройденные точки: первый филиал «Улыбнись!», клинику твоего бывшего партнера, «Рай». Что еще? Какие еще места были для твоей истории так важны, чтобы ты мог бежать туда сломя голову или спрятать там что-то ценное? Я несколько раз увеличивал и уменьшал масштаб. На ум ничего не приходило.

Само собой, я подумал о вилле Гаор – доме, который тебе нравилось видеть родовым гнездом. Туда тебя могла тянуть ностальгия: это был предмет твоей гордости, ты сам заработал на него деньги, при его проектировании больше учитывались твои пошлые прихоти, чем мнение архитектора, дизайнера и даже мамы. Но на роль денежного тайника он вряд ли годился: после твоего ареста его неоднократно оскверняли судебные приставы – разбирали шкафы (а то вдруг те были с двойным дном), обшаривали полы и стены (искали скрытые закутки), рылись в ящиках с маминой одеждой и смеялись над твоим скоробогатым безвкусием, фотографировали и снимали на видео каждый уголок виллы Гаор. Все эти изображения в итоге просочились в желтую газетенку. Информационной ценности в них было ноль – они только дополняли твою карикатуру, оправдывали суровость приговора и еще больше злили беззубых. В любом случае, мимо виллы твой маршрут не проходил, она находится на противоположном конце города, в квартале рядом с клубом; тот, к счастью, тоже исключался, как и башня на севере, где был наш офис.

Еще я подумал про кладбище – про то, что внезапная и беспамятная вспышка чувств заставила тебя искать могилу мамы, чтобы оплакать жену, попросить у нее прощения и признаться ей в любви, которой ты не проявлял к ней при жизни. И даже о тюрьме я подумал: она находится в нужном направлении, но аж в двадцати с лишним километрах, к востоку от города. На мгновение я представил, как ты выходишь из города, чудесным образом пересекаешь опасное шоссе, движешься по обочине, пренебрегая рекомендацией идти по левой стороне, и тебя не замечают ни водители, ни патруль, так что никто не сообщает о чуть не сбитом старике в тапочках; ты продолжаешь идти по пересеченной местности, спотыкаешься о вспаханную землю и перепрыгиваешь через какую-то неустойчивую каменную ограду; наконец болезненная сцепка идей и смутных воспоминаний доводит тебя до тюремной двери, через которую ты можешь пройти, чтобы поспать в своей камере.

Предположения, где тебя искать, заканчивались. Я не знаю, куда ты ходил, когда был на коне, и тем более не представляю, куда тебя мог понести изношенный мозг. Как мало я тебя знаю, старик; может, я тоже начинаю терять память. Я даже не знаю, куда сам бы пошел на твоем месте. В наш дом? Я имею в виду не виллу Гаор – мне она домом не была никогда, – а нашу многолетнюю квартиру с низкими потолками, светлым двориком, в котором вопили соседи, и единственной ванной на нас троих; квартиру, в которой я вырос, сцену всех первых событий моей жизни; квартиру, где я терпел тебя, мы терпели; квартиру, которую я ненавидел, пока не встал на ноги, и которую теперь вспоминаю сквозь теплый фильтр – может, меня самого туда однажды потянет деменция. А может, я вернулся бы к Монике – в те апартаменты, где они с Сегисом живут и сейчас. Вот это место я по-прежнему считаю своим домом. После расставания я не был там ни разу. Если бы я потерял рассудок, ко мне вспышками возвращались бы прекрасные воспоминания о нем, а злосчастные бы стерлись, и я нашел бы способ возникнуть у его дверей, как нищий, как бедняжка Сегисмон, тоже ждущий амнистии и заслуживающий прощения и заботы.

– Надо позвонить в полицию, – прервал мои мысли благоразумный Сегис.

На лице Юлианы отразился страх: она уже видела себя разоблаченной, арестованной, уволенной, изгнанной и вернувшейся на родину. Сколько же переживаний ты доставил этому созданию своим исчезновением.

– Сначала давайте заглянем домой, – предложил я; мне тоже не улыбалось торчать непонятно сколько в полицейском участке. Может, ты уже вернулся сам, в изнеможении, а твое приключение не принесло плодов. Вернулся по собственным следам, вынюхивая обратный путь, как заблудившаяся со бака, тебя увидел на улице и привел обратно добрый сосед, ты ждал нас на ступеньках, тебя мучила жажда, твой памперс был переполнен. А еще была вероятность – признаюсь, я надеялся на это все больше и больше, – что мы тебя не найдем. Иногда такое случается: старик теряется, как ребенок, питомец или умственно отсталый человек; он исчезает, а его родственники мотаются по городу, по важным для его памяти местам, разделяются и расходятся в разные стороны, вызывают полицию, расспрашивают владельцев магазинов, вывешивают его фото на фонарях и в соцсетях, день и ночь патрулируют город и его окрестности, осматривают парки, канавы, заброшенные здания, открытые канализационные люки, реки и наконец находят его много дней спустя, а он схватил сердечный приступ и уже прогнил в кустах, упал в колодец и разбился насмерть, утонул ниже по течению. Или нет даже трупа, который положил бы поискам конец: старик больше никогда не появляется. Родные еще долго ждут его возвращения или обнаружения и только спустя годы регистрируют его как умершего, но надежда, что однажды он вернется, продолжает жить.

– Я устал, – сказал мне Сегис по дороге домой. – Я устал, пап.

Я решил, что он устал из-за затянувшихся поисков, и ответил, что тоже очень утомился и у меня болят ноги. Но он говорил про другую, более тягостную усталость:

– Завтра, когда ты сходишь в школу за деньгами, я отдам тому типу долг и скажу, что на этом все. Думаю, мне надо притормозить. В последнее время я слишком разошелся. Не хочу идти по этому пути и в итоге расшибиться в хлам.

– Я понимаю, сынок, – только и смог я ответить. Как не понять. Сегодня у Сегиса был трудный день. Столько эмоций, столько семейных откровений. Пятен на репутации. Обломков иллюзий. Мальчик явно ошеломлен и растерян. Завтра, когда тот урод получит свое и опасность минует, Сегис свежим взглядом посмотрит на вещи иначе. Перешагнет бугор и дальше пойдет своей дорогой. Голова у него светлая.

– Я думаю, мне надо что-то менять, – настаивал он.

– Но сначала нужно найти дедушку, – оборвал я тему, чтобы вовремя остановить его падение.

– Он может быть в парке, – как всегда, выручила меня Юлиана. – Дедушка очень любит парки, мы ходим туда каждое утро, сидим на скамейке, и он наблюдает, как играют дети, смотрит на голубей, на уток в пруду и улыбается, у него счастливый вид, к нему возвращаются приятные воспоминания.

Я чуть не рассмеялся, старик. Ты на скамейке в парке любуешься утками. Вот и все, что тебе осталось. Но погоди, Юлиана с тобой еще не закончила:

– Дедушка – очень хороший человек, он болен, но все равно видно, что он чуткий и любящий. Наверное, он был прекрасным отцом и хорошим мужем. Жаль, что я его не знала в прежние времена.

Я, конечно, снова придержал язык. Нет, Юлиана, Сегисмундо Гарсия – не хороший человек, просто благословенная болезнь изменила его до неузнаваемости. Чутким и любящим он не был никогда, и прекрасным отцом тоже, а хорошим мужем – тем более. Если бы ты с ним познакомилась раньше, то, надеюсь, он бы даже не взглянул в твою сторону, потому что не слишком любил иностранцев вроде тебя. И если бы ты на него работала, убирала его дом или заботилась о маме в конце ее жизни, то уверяю, приятного в этом было бы мало: никогда не прислуживай тому, кто сам когда-то прислуживал. Это ты хорошая, Юлиана, это ты чуткая и любящая, ты заботишься о нем с такой преданностью, которую не окупает твоя зарплата. Когда ты откликнулась на мое объявление, Юлиана, я не искал святую или ангела любви. Мне бы хватило, чтобы сиделка просто подтирала больному задницу и следила, чтобы тот не подавился едой; чтобы она мирилась с твоими перепадами настроения, старик, и твоими заблуждениями, водила тебя на прогулки не улыбаться утятам, а расходовать силы, поддерживала в тебе жизнь оставшееся время, и чтобы, когда ты хотел выйти и рвануть куда-то, она открывала дверь и следовала за тобой, пока не выяснила бы твоей цели. Я бы не возражал, если бы менее любящая сиделка оглушала тебя таблетками, на весь день усаживала перед телевизором или даже хваталась за ремень, ежели бы ты вел себя агрессивно. Я не собирался обеспечивать тебе приятную жизнь и всего-то старался, чтобы ты не умер ни с того ни с сего; чтобы ты жил, пока в какой-то момент два оголенных провода в твоем мозгу случайно не сомкнутся и ты вдруг не вспомнишь, где спрятал чертовы деньги.

Ты уже не помнишь, отец, но вначале за тобой ухаживал я, без помощи Юлианы или кого-то другого. Тогда ты еще ел и одевался сам, мог следить за ходом разговора, и, хотя огнемет и выжег большую часть твоей памяти, ты все же знал, кто ты и кто я. Ты был еще сукиным сыном, болезнь еще не заставляла тебя улыбаться в парках, ты прямо-таки отказывался идти в парк и вообще выходить на улицу, ты противился моим попыткам вытащить тебя на прогулку, а прогулками я старался и изнурить тебя, и взбудоражить твои чувства и память, чтобы, проходя вместе со мной мимо какого-то места, ты сказал: «Тут, вот оно». Но болезнь прогрессировала, и ты становился все более неуправляемым: боролся со штанами, когда пытался раздеться, просыпался среди ночи, не различая кошмары и реальность, считал, что кровать набита муравьями и они заползают тебе в уши во сне, боялся дыры в унитазе и стока в ванне; перестановка предметов вызывала у тебя паранойю, ты обвинял меня в воровстве, причем перед всеми – перед врачом, соседом в лифте, людьми на улице: «Мой сын у меня ворует, он хочет завладеть моим домом и деньгами, он меня использует, он думает, что я ни о чем не догадываюсь, но я все понял: он вор». В какой-то момент я махнул рукой и на тебя, и на наше сокровище. На время помогла благословенная химия: ты мог полдня спать и еще полдня быть в прострации, но становился обузой, все приходилось делать за тебя, и, вынужден признать, даже с тобой так обращаться не стоило; а может, во мне еще не бурлило столько яда, потому что я надеялся оправиться от разгрома, твоего разгрома; и, пожалуй, я по-прежнему чувствовал перед тобой какой-ни-какой моральный долг. Ты по-прежнему был моим отцом. Вот почему, вместо того чтобы держать тебя весь день на наркотиках и привязанным к кровати, со спиной в язвах и жжением от мочи в паху, я нашел тебе сиделку.

Так к нам явилась Юлиана, прямо с небес, и ее забота подслащает и продлевает твои последние годы. Я просил ее выполнять только самое необходимое: жить с тобой, мыть и кормить тебя, ухаживать и присматривать за тобой. Даже если бы я и захотел, то за шестьсот евро в месяц плюс проживание не смог бы требовать от нее чего-то сверх этого. Но она дает тебе больше, гораздо больше того, что я оплачиваю, а ты заслуживаешь. Все, что советовали медсестры, больничные брошюры и подаренная мне Моникой книга, которую я только пролистал; все, что семьи с ресурсами могут сделать для своих родных, чтобы замедлить ход болезни и избавить их от страданий. Юлиана с тобой разговаривает, ласково и терпеливо, она все время с тобой разговаривает, ее голос тебя успокаивает. Она растолковывает тебе каждое свое действие, по отношению к тебе и вообще, даже если объяснений ты уже не понимаешь. Она называет предметы и напоминает об их назначении, показывает тебе, как ими пользоваться: «Смотри, это расческа, ею надо делать вот так; это ложка; а это светофор, надо подождать зеленого человечка». Она собрала для тебя шкатулку памяти – сложила в коробку из-под обуви предметы, с помощью которых, как ей показалось, ты можешь вспоминать, кто ты: фотографии, твои и семейные, твое обручальное кольцо, любимую ручку (ею ты подписывал контракты), брелок от ключей твоей машины, членский билет футбольного клуба и даже визитную карточку тех времен, когда ты был президентом «Улыбнись!» (и где она ее только откопала). Я видел, как она садится возле тебя, открывает коробку, вынимает реликвии одну за другой, показывает их тебе, задает вопросы и что-то поясняет. Она читает тебе журналы и детские сказки, это я тоже видел. Вместе вы разрезаете бумагу тупыми ножницами, раскрашиваете толстыми маркерами картинки, она помогает тебе с пазлами, фигур в которых становится все меньше и меньше, предлагает тебе хлопать в ладоши, поет тебе песни. Она с тобой разговаривает, она все время с тобой разговаривает, я знаю, она рассказывает тебе о себе, о своей прошлой жизни, о своем доме, о людях. Скорее всего, она не только старается для тебя, но и находит в таких беседах отдушину; это как общаться с собакой или с цветами – до ее появления я и сам старался так привлечь твое внимание: по новому кругу перечислял тебе с рекомендованной улыбкой свои упреки, посвящал тебя в свои ссоры с Моникой или опасения за Сегиса после развода, и мне становилось легче – прямо как сейчас.