Текст книги "Безопасное место"

Автор книги: Исаак Роса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Газировки нет, – сказал я ему, нагнетая впечатление нужды, сродной с аскетизмом монастырской трапезной.

Мы с Геей подошли к стойке с едой. Хотя вид емкостей с такой простой пищей – непременной чечевицей, горой картошки, салатом и неаппетитным для подростка из платной школы рагу – говорил сам за себя, я решил лишний раз подчеркнуть скудость выбора.

– Газировки нет, – сказал я Сегису, который даже представить себе не может, каково это – есть не дома и пить воду из-под крана. В льготный магазин я бы тоже охотно его сводил – пусть бы он посмотрел, как там пусто на полках, как на них мало вещей, без которых он жить не может; эти полки наводят на мысли о какой-нибудь бедной стране с продуктовыми карточками, о какой-нибудь специфической исторической эпохе. И не надо мне рассказывать про личное потребление, кооперативы и справедливую торговлю, не надо заводить шарманку про закупки напрямую у мелких фермеров, нулевой километр, замедление роста и скромное изобилие: это называется нищетой. Можно прикрывать ее какими угодно эвфемизмами, но она так и останется нищетой. Убожеством. Жить меньшим, гораздо меньшим – вот что они предлагают, и вот где будет корень их поражения. Как будто желанием можно управлять. Перестать хотеть они нас не заставят. И хотеть как-то иначе тоже. Большинство людей – и те бедолаги, которые сидели сегодня в столовой, в том числе, они даже особенно, – чего-то хотят, и сильно. Мы хотим гораздо большего, чем то, что могут нам предложить льготный магазин, столовая и сообщество. Мы способны отказываться от многого, но все равно чего-то хотим. Можно урезать ассортимент и ограничить какую-то часть нашего потребления, но нельзя принудить нас перестать хотеть. Здесь никакой переход невозможен. Нам не могут предложить ничего, что компенсировало бы отказ от желания. Жизнь – это нечто гораздо большее, чем крыша над головой и пища. У тех, кому они не гарантированы, тоже есть жгучие желания. Они не хотят запретов на авиаперелеты, не хотят навсегда распрощаться с мыслью о путешествиях. Вот скажи людям, чтобы они перестали мечтать, допустим, о поездке в Нью-Йорк. Неважно даже, что в массе своей они и так никогда не смогут туда поехать. Попроси их отказаться от желания поехать в Нью-Йорк: выйти из дома с большим чемоданом, просидеть пару часов в стильном аэропорту, провести в воздухе восемь или десять часов, со стюардессами к твоим услугам и подносом с едой, увидеть силуэты небоскребов из окна, пройтись, вытягивая шею, по проспектам, сделать тысячу снимков, купить хот-дог в уличном ларьке, зайти во все те места, которые тебе пофиг, но где обязательно надо побывать, приобрести сувенир с надписью «I love NY» и вернуться домой, главное – вернуться домой с чувством удовлетворения, потому что социальный лифт движется не только вертикально, но и горизонтально, трансатлантически, до самого Нью-Йорка. Кому – до Нью-Йорка, а кому – до Парижа, Стамбула или Карибских островов. Вот скажи всем этим людям не о том, что они не смогут отправиться в поездку, а о том, что они должны отказаться от желания поехать в Париж, Стамбул или на Карибы. В восхитительный замок-отель со шведским столом на завтрак. В ресторан, где можно оставить зарплату за целый месяц, пускай даже всего раз в жизни. Что они должны забыть о желании иметь машину, на которой можно было бы иногда выезжать из города и просто катить вперед ради самого удовольствия сидеть за рулем, и разгоняться, и жечь бензин, и отслеживать каждый поворот, и высовывать руку из окна на тихих дорогах, потому что тебе нравится водить машину. Вот скажи всем этим людям, что из прохладительных напитков еду теперь можно запивать только крафтовым пивом; предложи им смириться и хлебать из гребаного кувшина.

– Есть, – вдруг сказала Гея, вырвав меня из раздумий. – У нас своя газировка. Ее производит один кооператив в Эстремадуре, и она пользуется неожиданным успехом: спрос все растет и растет.

Ох уж эта пропаганда – кувшинщики никогда не отдыхают. Девушка открыла холодильник и вытащила оттуда пару бутылок. Я отказался, а Сегис взял одну и сделал глоток. Свою роль он играл с блеском: не просто скрыл гадливость, но и с энтузиазмом похвалил вкус. Я сообщнически ему подмигнул. Суррогаты – вот что они предлагают в ответ на наши жгучие желания. Пресные суррогаты. Эстремадурскую газировку. Сезонные продукты местного производства на фоне щедрой глобальной кладовой, которая налагает всего одно ограничение: твои деньги. Органические продукты, без химии, без добавок и усилителей вкуса; то есть без удовольствия. Здоровую еду, которую не хочется есть. Счастливую жизнь в сообществе против мечты съездить в Нью-Йорк. Заботу вместо желаний. У них даже своя концепция любви и секса есть —_; столь же аппетитная, как и чечевица. Ну и конечно же, вместо настоящих безопасных мест они предлагают коллективную безопасность. Это их потолок и их поражение. Желание. Пока они хотят, чтобы мы пользовались суррогатами и отказывались от желаний, кто-то другой не отказывается ни от одной своей прихоти, а все их исполняет и выставляет напоказ; кто-то строит себе бункеры, оборудованные, как яхты, покупает машины, похожие на танки, и продолжает летать, причем уже не на Карибы или в Нью-Йорк, а на Луну, на чертову Луну. Кто-то отсчитывает пол-ляма и вырывается из стратосферы, чтобы на несколько минут ощутить невесомость, а потом выпендривается, говорит об этом без всякой скромности, делает снимки всем на зависть, показывает их – и еще немного раздвигает границы желаемого. Ты бы тоже подался в космические туристы, если бы не сдал? Думаю, да. Ракеты набиты нуворишами, и это бросается в глаза.

Вот кто больше всех развивает нашу способность желать, вот кто лучше всех доказывает, что лифт по-прежнему существует и может поднять тебя хоть на Луну.

Мы сидели с Геей, а она говорила без умолку – очаровательная и уставшая. Она рассказала нам, что почти все продукты поступают в столовую из близких деревень, но долгосрочная цель – добиться самообеспечения городов, чтобы они производили большинство нужной им еды; создать в городской черте животноводческие и сельскохозяйственные зоны, огороды.

– Огороды, – повторил я.

– Да, нам надо рурализировать города, – с энтузиазмом отозвалась она.

– Рурализировать города, – снова повторил я, искоса поглядывая на Сегиса, который воображал себе будущее с городами-деревнями, огородами и пасущимися в парках овцами. Для юного предпринимателя, которому нужно встать на ноги, все это, конечно, страшно заманчиво.

А Гея продолжала его обрабатывать:

Для продуктов мы создаем свою цепочку распределения. Сначала в нее вошли сельскохозяйственные и животноводческие сообщества, а теперь подтягивается все больше и больше мелких и средних производителей. В некоторых местах мы договорились сотрудничать со школьными и больничными столовыми, а еще с предприятиями и даже с одной сетью супермаркетов. Все это помогает мелким производителям выдерживать конкуренцию с крупными посредниками. Мы должны покончить с надбавками и неприличными поблажками и в пищевой отрасли, и в любой другой.

– Неприличными поблажками, – повторил я, а то вдруг Сегис не услышал.

– Это очень важно, – сказала Гея и обвела рукой голые стены и пару десятков страдальцев, которые ели там, потому что больше было негде. – Очень важно; это только первый шаг, но если у нас получится изменить этот район, именно этот, который для стольких людей доказывает невозможность перемен и отчаянность положения, если у нас получится его изменить, то мы сделаем большой шаг и другим сообществам будет легче.

– Измени свой район – и ты изменишь мир, – произнес я с серьезным лицом, причем так убедительно, что Гея мне восхитительно улыбнулась.

– А почему бы вам не выдвинуться на выборы? – вдруг поинтересовался Сегис. Видимо, он понял, что Гея несла бессмысленную чушь, и решил устроить ей проверку. Если вы хотите изменить мир, то бросьте свои столовые и овечек в парках; баллотируйтесь, садитесь за один стол со взрослыми и руководите, а мы посмотрим, как у вас пойдут дела.

– Кто-то правда от нас этого ждет, – ответила Гея, не переставая улыбаться. – Именно этого – чтобы мы выдвигались и отдавали свое время, силы и энтузиазм новой партии составлению программы и всяких списков. Чтобы мы участвовал и в каждых выборах, агитировали, служили в официальных учреждениях, сидели в креслах, работали в пленумах и комиссиях, ругались между собой, страдали от расколов и нападок СМИ, упрощали наши цели, шли на компромиссы, создавали коалиции и даже добивались мест в правительстве – и в конце концов чтобы мы уперлись в стену, зашли в тупик, а по пути без толку растратили время, силы и энтузиазм. Вот и все. Осталось бы только надеяться, что у следующего поколения получится лучше. Ну уж нет. Мы не собираемся повторять старые ошибки. Чему-то мы на них научились. Мы уважаем тех, кто еще пытается работать внутри системы, – это наши союзники, они открывают перед нами много дверей. И мы понимаем, что одними сообществами и облагораживанием районов больших перемен не добиться, государство нам тоже нужно: все-таки изменения должны случиться везде, а не только в одной стране. Но путь выборов нам не подходит, по крайней мере пока. Он требует слишком много усилий и приносит слишком мало результатов, это мы уже видели. Теперь все по-другому. Теперь мы делаем упор на дела, дела, дела. Насаждаем изменения, чтобы у властей не осталось другого выбора и они закрепили уже проделанную работу законодательно, внесли ее в правительственный бюллетень. Мы создаем новую реальность, новые образы жизни. Другое общество. Только не сверху, а снизу. Целый народ готов к переходу, готов его добиваться, сопротивляться неудачам, улаживать разногласия. Развивать чувство общности, причем через действия. И в самом конце пути, уже без особых усилий, мы можем добраться до правительства – почему нет? Но главная работа уже будет сделана, а сопротивление побеждено. Мы добьемся изменений, не входя в состав какого бы то ни было руководящего органа. Партии включат наши предложения в свои программы. Городские советы возьмут на себя финансирование проектов. Автономные правительства станут сотрудничать с нами или хотя бы не будут нам мешать. Без этой огромной критической массы некоторые законы были бы невозможны. Например, последняя реформа энергетического рынка – ее мало, это правда, но несколько лет назад даже она была немыслима. Только когда мы стали устилать крыши всей страны панелями и создавать свои распределительные сети, этот неприкосновенный рынок изменился. Или возьмем новый жилищный закон. Или дебаты о четырехдневной рабочей неделе: эта идея набирает все больше сторонников.

Как это типично для кувшинщиков – присваивать себе любые успехи, особенно чужие. Четырехдневная рабочая неделя? Насколько я знаю, это идея старых профсоюзов, которые, конечно, с кувшинщиками заодно, но именно они вместе с несколькими партиями вели борьбу за сокращение рабочей недели. Так что если оно наконец выгорит, то набегут всякие Геи и загребут еще одну медаль. Я даже слышал своими ушами, как они ставят себе в заслугу Европейский зеленый курс – почву, на которой потом выросло первое деревенское сообщество; ставят его себе в заслугу – и тут же отмахиваются от него, потому что его, мол, недостаточно. Вот какие они последовательные. Но я не парировал ни эти слова, ни заявления про энергетическую реформу. Мне пока не хотелось раскрывать карты, так что я перенял тактику Сегиса.

– Ты права, Гея, ты права, но даже если идти другим путем, избегать институционализации и создавать новые реальности, даже так мы рано или поздно упремся все в ту же непробиваемую стену.

– Но в стене есть трещины, – ответила Гея.

О господи, только не трещины. Сколько раз я слышал эту их теорию трещин. Ледяной клин. Вымораживание! Они все об этом трещат как заведенные. Меня кормили чечевицей, приправленной теорией трещин, не раз и не два. Гея, видимо, заметила мое раздражение, потому что переключилась на Сегиса – он-то был новичком – и спросила, хорошо ли у него с науками. Он ответил утвердительно. А процессы выветривания он проходил? Да, проходил и усвоил.

– Тогда ты знаешь, как работает вымораживание: дождевая или талая вода попадает в трещины камня, а когда температура падает, вода замерзает, расширяется и давит на внутренние стенки; замерзание и оттаивание по кругу приводят к раскалыванию породы. Несколько капель росы могут разрушить даже самый твердый камень, потому что замерзают и расширяются у него в трещинах, увеличивая пространство, куда снова проникает вода; она и дальше замерзает и тает, так что возникает ледяной клин, который со временем разрастается настолько, что камень – стена – разламывается. Так мы… – заявила Гея, включая в это «мы» нас или, по крайней мере, Сегиса (она смотрела только на него), – так мы строим новый мир: не на обломках старого, а в его трещинах. Мы не ждем, пока нам подвернется возможность устроить революцию: будущее для нас начинается прямо здесь. Каждое деревенское или районное сообщество, каждый кооператив, распределительная сеть, суперблок – это ледяной клин. Даже эта столовая может показаться сущей мелочью, но она капля в трещине, в поре; она будет расти и расширять поры, пока не превратится в тоненькую щель, которая перерастет в трещину и когда-нибудь расколет камень. Вот так люди, которые не входят в сообщество и даже не участвуют в жизни своего района, но разделяют общую тревогу, все сильнее и сильнее меняют свою жизнь, а когда наступает время выборов, они проголосуют исходя из этого. Вот такое накопление небольших изменений и приведет к трансформации всей системы. И при этом каждый сделает жизнь другого лучше. Мы не гонимся за утопией и не обещаем далекий рай: мы делаем все, что предлагаем, это реальность, она уже здесь – только протяни руку. Сквозь трещины можно увидеть другую сторону стены. Будущее!

Будущее. Последние слова Гея произнесла с раскинутыми руками, обводя убогое помещение, где мы ели; рядом сидела шайка оборванцев, а еда была сугубо питательной. Будущее. Вот каким его обещают кувшинщики. Я и сам не объяснил бы этого лучше. И я многое мог бы ей на это сказать. Мог бы с легкостью возразить. Продемонстрировать, что ее метафора – редкая чушь. У социальных изменений с геологическими процессами нет ничего общего. Чтобы пресловутые капли росы и ледяные клинья разбили огромный камень, нужны тысячи лет. Система не камень, во всяком случае не в буквальном смысле. Она твердая, но и мягкая, одновременно твердая, жидкая и даже газообразная; она существует и дает отпор во всех агрегатных состояниях. Власть – это не правительство, у нее нет штаб-квартиры, возле которой можно было бы устроить демонстрацию или разбить палатки, потому что она нигде и при этом везде, она почти не оставляет лазеек, в своем нынешнем виде она настолько сложна, что в истории нет ничего на нее похожего. Кувшинщики – не альтернатива. Может, альтернативы вообще нет. Так было написано на кружке, которую я купил в Лондоне. Я мог бы уточнить: да, в стене есть трещины – как раз для того, чтобы она дышала, чтобы она была устойчивее к изменениям и не ломалась (делают же в мостах деформационные швы); для того, чтобы в них смогли пробраться экоммунары и поверить, что они меняют мир. Трещины не только расширяются, но и сужаются; они закроются и раздавят постороннюю силу, когда та превратится в угрозу. Я мог бы напомнить Гее, что ее единомышленников очень мало. Сообщества действительно растут, но их по-прежнему кот наплакал, и я знаю, что процент отсева высок: многие сначала присоединяются, а потом уходят из-за усталости или разочарования, потому что кувшинщики – страшно требовательное племя. Еще кто-то – вроде Роберто из банка, с браслетом на одном запястье и швейцарскими часами на другом, – поддерживает их просто для виду. Их жалкая горстка, они в меньшинстве. В шумном, очень заметном, но меньшинстве. Они живут в пузыре, тогда как во внешнем мире все еще существуют закрытые клубы, где семьи с годовым доходом с пятью-шестью нулями роскошно отмечают совершеннолетие дочерей, а потом выдают их замуж за сыновей из того же клуба и так сохраняют свою неприкосновенность. И как бы сильно ни разрастался этот пузырь, большинство людей все же остаются за его пределами, за пределами этой столовой; они не живут сообществами, потому что не хотят каждое воскресенье просиживать на собраниях, решая, устанавливать в районе солнечные панели или разбить огород. Они хотят и дальше ездить по горам, высунув руку из окна, и планировать следующий отпуск. Они хотят и дальше мечтать о Нью-Йорке. У них другие проблемы и страхи, причем посерьезнее, чем климатический кризис и социальное неравенство. У них изматывающая работа, сложности с финансированием бизнеса, долги, своенравные дети, неверные партнеры, дряхлые родители, которым нужна опека. А еще у них другие удовольствия и желания, причем поважнее, чем организация сообществ и достижение продовольственного суверенитета. У них своя простая и деятельная жизнь. Человеческая сложность не вписывается в кувшиннический шаблон, поэтому в сообществах бурлят конфликты, и какие-то из них кончаются плохо, хотя Гея нам об этом не расскажет. Неправда, что там меняется менталитет и что заметные изменения климата быстрее подталкивают людей к трансформации. Ты только на них посмотри: они – мы – выдержали недели пятидесятиградусной жары, парализующие снегопады, отключения воды из-за весенней засухи, неуправляемые пожары, потери урожая, катастрофические наводнения. Мы пережили Жаркую неделю. Мы прочитали все отчеты экспертной комиссии и услышали все прогнозы: повышение температуры, повышение уровня моря, коллапс. Но знаешь, что нас таки образумило, мобилизовало и заставило принять меры? Тараканы. Чертовы мадагаскарские тараканы! Только когда мы столкнулись с новым видом тараканов, гигантским и мерзким, который облюбовал Средиземноморье из-за более мягких зим и теперь молниеносно размножается и заселяет города, канализации и улицы, пробирается в дома, кухни и спальни и будит нас по ночам своим шипением, то поползла паника и до нас дошло, что изменение климата, вообще-то, серьезная проблема. Из-за каких-то чертовых тараканов. В этом все мы. Трещины, говорит Гея. Будущее, говорит она.

Я мог бы ей все это рассказать, но она не умолкала ни на секунду, нанизывая одно предложение на другое. ¥ нее была четко разработанная система аргументов, как в телемагазине, и она полностью сосредоточилась на Сегисе – не то потому, что уже начала меня подозревать в скептицизме, не то потому, что всегда легче вербовать молодых людей, более податливых, более невинных, отзывающихся с большим энтузиазмом, – как и она сама.

– Кстати, о будущем: как ты себе его представляешь? – вдруг спросила она Сегиса. Мой добрый Сегис слушал ее так внимательно, что я не смог разобраться: думал ли он о своем, не обращая внимания на внешний шум, смеялся ли про себя или чувствовал какое-то притяжение, может даже романтическое, к этой красивой и увлеченной девушке? Или капли ее слов просочились в трещины его сознания и экоммунарская болтовня все-таки начала на него действовать? Я попытался обрубить этот разговор, пока он не стал слишком опасным: – У нас не так много времени, нам пора идти.

Я действительно хотел уйти, но они меня не услышали.

– Как я представляю себе будущее? – переспросил Сегис. – Не знаю. Трудным, наверное.

Тут он на несколько секунд задумался. Я хотел напомнить ему о будущем, не человечества, а его собственном, о будущем Сегисмундо Гарсии, сына Сегисмундо Гарсии и внука Сегисмундо Гарсии. Он должен окончить школу для успешных детей. Поступить в заграничный университет. Добиться успеха в каком-то своем бизнесе. Не спуститься на лифте вниз. Достигнуть той высоты, которая не светит ни тебе, ни мне. Стратосферы. Вот твое будущее, Сегис. Скажи ей.

Но Гея не дала ему высказаться, а вывалила ему на голову вообще весь свой товар.

– Когда я была в твоем возрасте… – заговорила она свысока, хотя была старше Сегиса всего лет на шесть или семь. – Когда я была в твоем возрасте, то однажды нас спросили в школе, как мы представляем себе будущее, каким мы видим мир через двадцать или тридцать лет. Мы ответили примерно так же: будет хуже, намного хуже, неизбежно хуже. Больше неравенства и меньше демократии. Авторитарные режимы и технологический надзор. Экологические катастрофы, войны за оскудевающие ресурсы. Мегакорпорации. Оголтелый капитализм, то есть еще более оголтелый. Несостоявшиеся государства, целые страны в руках мафии. Терроризм, социальные бунты, повсеместное насилие. Невыносимый воздух, дефицит питьевой воды, волны продовольственных кризисов. Каждый сам за себя.

Ни хрена ж себе, мне надо взять ее в продавщицы. Но Гея, ясное дело, просто нагнетала атмосферу, чтобы ослабить нашу бдительность, а затем сбить нас с ног приемом дзюдо:

– Многие по-прежнему представляют себе будущее именно так. И львиная доля фильмов, сериалов и романов обычно подталкивает к выводу, что нас ждет антиутопия. Вся эта ерунда из «Безопасного места» – думаю, вы видели.

– Серьезно, нам пора идти, – настаивал я, глядя на часы, но заткнуть Гею было также трудно, как и вернуть внимание Сегиса. Мне оставалось только сидеть и слушать ее.

– Но не все согласились с тем, что нас ждет сценарий «Безопасного места» или «Безумного Макса». Если ты спросишь меня сегодня, как я представляю себе жизнь через двадцать или тридцать лет, то я отвечу совсем по-другому. Теперь я вижу иное будущее. Думаю, что трещины станут расширяться. В них возникнут новые сообщества, деревенские и городские, и будут расти в геометрической прогрессии. Солнечные панели установят на всех крышах, повсюду построят солнечные и ветряные фермы. Мы добьемся самообеспечения энергией и генерационного распределения, энергия станет полностью возобновляемой и в таком виде заполнит дома и транспорт. А вместе с тем мы добьемся продовольственного суверенитета, восстановим сельскую среду и организуем производство самых нужных продуктов питания в городах. Тысячи кооперативов, заодно с государственными компаниями с демократическим управлением, предоставят нам большинство предметов первой необходимости, товаров и услуг по справедливым ценам и при достойных условиях труда. И в городах будет жить удобнее, и деревни станут привлекательным местом. Мы восстановим леса и биосферу вообще на больших территориях, исправим причиненный природе вред и ландшафтные разрушения. Мы будем жить лучше и тратить меньше, у нас сформируются другие представления о благополучии и развитии, и вся государственная политика станет строиться на них. Мы сможем работать меньше, намного меньше, и наши главные потребности будет закрывать безусловный базовый доход. «И еще два яйца вкрутую», – подмывало меня сказать. Ну и прием нам устроила эта девчонка. Другие посетители тоже прислушивались к ее разглагольствованиям, потому что говорила она все громче и громче:

– Справедливое налогообложение позволит нам перераспределить богатство. Мы перепишем конституцию – у нас будет экологистская и феминистская конституция, основанная на принципах равенства и социальной справедливости. Мы будем жить в представительной, децентрализованной, народной демократии.

«Официант, еще два яйца вкрутую!»

– Мы будем управлять. В совете министров или нет, но будем. Даже так: мы получим власть. И мы не будем островом, планетарной аномалией: в других странах идут похожие процессы, и в некоторых они заходят дальше, чем у нас. То ли еще будет – их уже не остановить. Где-то их запустят гражданские движения, где-то – выборы или даже революция. Мы все заключим между собой альянсы и построим новый мировой порядок, с разными лидерами, на принципах сотрудничества и интернационализма. Мы выполним экологические обязательства и выйдем из экологического кризиса. Мы избежим его худших последствий и смягчим те, которых избежать уже нельзя, помощью самым пострадавшим странам. Потому что неправда, что уже поздно. Мы не обречены на коллапс, о котором столько говорят, чтобы нас деморализовать. Мы пришли вовремя. Дело не будет ни легким, ни быстрым, ни безболезненным; впереди не прямая дорога – на ней будут повороты и отступления, несчастные случаи и разочарования, неудачи и разрывы, но мы достигнем нашей цели. Дойдем до него. До лучшего будущего.

Аплодисменты, овации, вздохи, слезы! Вся столовая слилась в крепких объятиях, половина Южного сектора целовала друг друга в соленые щеки. Ага, как бы не так: этого не произошло. Но недоставало всего ничего. Когда Гея закончила толкать свою версию речи «У меня есть мечта», в столовой стало абсолютно тихо. Тишину нарушил Сегис:

– Такое будущее выглядит совсем не дурно.

– Ну конечно, – уверенно сказала она, не улавливая иронии, потому что мой сын неприкрыто смеялся и над ней, и над ее ребячеством, и над ее счастливым миром. – Ну конечно, совсем не дурно! А знаешь, что лучше всего? Что это не фантазия. Что оно в наших силах, оно зависит от нас. Что мы уже делаем первые шаги. Столовая и сообщества – это далеко не все; это только видимая часть, но целое гораздо больше.

«Сейчас она скажет, что это айсберг», – подумал я и чуть не выпалил свои мысли вслух. Именно это она и сказала:

– Это большой айсберг. Кто-то считает, что экоммунары только и делают, что разводят огороды, потому что так выглядят карикатурные наивные цветоеды, которых в нас хотят видеть. Но на самом деле мы больше заняты другими, такими же важными задачами. Вы знаете, что у нас уже есть свой банк? Мы выдаем микрокредиты и финансируем проекты сообществ.

«О, как здорово! Значит, у вас можно выпросить кредитную линию для моих безопасных мест?» – хотелось мне влезть.

– Он пока совсем маленький, но еще вырастет и, может быть, в конце концов заложит альтернативную финансовую систему, а она вместе с государственным банком отнимет власть у крупных банков. Пока мы собираемся финансировать первые жилищные кооперативы. И еще вместе с португальскими сообществами разрабатываем иберийскую телефонную и интернет-компанию: мы создадим собственную сеть, будем развивать технологии передачи данных без крупных операторов. Что здесь такого утопического? Мы закладываем семена будущей весны…

О нет, умоляю, только не эта дрянная метафора с семенами и весной. Мы уже были сыты по горло, поэтому я встал и прервал Гею на середине фразы:

– Извини, нам пора идти. Было приятно познакомиться, спасибо за угощение.

Сегис тоже поднялся. Он будто бы чувствовал себя неловко – наверняка я показался ему слишком резким. Но не дурочке:

– Вы уже уходите? Если хотите, приходите сегодня вечером. Сюда или в сообщество вашего района. По пятницам мы собираемся на общий ужин: каждый приносит что-нибудь, играет музыка, в конце всегда танцы. Если я не могу танцевать, это не моя революция – вот что. Вы убедитесь, что мы тоже умеем веселиться. Я бы даже сказала, что веселиться мы умеем лучше всего.

Роскошный план. Вечер пятницы, экоммунарский ужин. Я представил, как Сегис рассказывает друзьям: «Сегодня мы идем бухать и на дискотеку – на площади будет экоммунарский ужин».

– А если нет, то я надеюсь вас здесь увидеть в какой-нибудь другой день, – сказала нам эта дурында на прощание.  Вам будут рады, лишние руки нам нужны, и вам наверняка будет чем поделиться.

– Обязательно, – сказал я, подавляя желание фыркнуть.

– А кем вы работаете? – спросила она меня в дверях, чтобы узнать, какими именно полезными знаниями я мог бы поделиться с ее счастливым сообществом. Я призадумался, а потом ответил с помятой улыбкой:

– Дантистом.

И двинулся на выход. Когда мы убегали из этого дерьмового района, я спрашивал Сегиса, что он думает о кувшинничьем шоу, в полной уверенности, что мы над ним посмеемся. Именно тогда Юлиана позвонила мне и сказала, что ты потерялся.