Текст книги "Безопасное место"

Автор книги: Исаак Роса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Что еще? Юлиана поддерживает в порядке квартиру, учитывает все нюансы твоей болезни: когда ты перестал себя узнавать, увидел в своем отражении чужого человека и испугался, она убрала зеркала; все, что может тебе навредить, она держит вне досягаемости. Чтобы нить твоей угасающей памяти не обрывалась, она заполнила дом фотографиями – их можно увидеть в гостиной, на тумбочке, на стенах в коридоре, даже в ванной: ты во всяком возрасте, ты с мамой, с твоими родителями, со мной в детстве, снимки, которые я терпеть не могу, потому что вижу на них и себя. Я тот молодой и улыбающийся салага, тот взрослый на свадьбе; наше внешнее сходство станет совсем невыносимым, если к нему добавится еще и моральное, если я пойду по твоим стопам и тоже оставлю своих клиентов в затруднительном положении, попаду за решетку, а мой сын меня возненавидит; если я тоже заболею и буду бредить по ночам, избегать душа из-за страха перед дырами и думать, что Сегис меня обворовывает. Кто тогда обо мне позаботится, кто останется со мной после моего краха, если случится та же беда, что и с тобой? Я много об этом думаю в последнее время и обнаруживаю, что забываю и осекаюсь все больше и больше; это могут быть проявления стресса, а могут – первые сигналы. Так кто же обо мне позаботится, как я буду платить Юлиане, стоит ли надеяться, что сын меня не бросит, раз сокровища я пообещать ему не могу? Видимо, придется ему соврать – сказать, что оно есть?

– Наверное, дедушке уже нужен другой уход, – сказала Юлиана вечером, незадолго до того, как мы пришли домой. И добавила: – Не знаю, готова ли я присматривать за ним дальше.

Вот так вот, старик. Твой ангел подает в отставку. Ты останешься без него. Мы останемся без него. С одной стороны, при этих словах я почувствовал неотвратимость ее решения: придется отпустить милую Юлиану, утратить ее присутствие и тепло, твое будущее и мое – то, о котором я мечтаю; потерять безумную возможность признаться ей в любви и предложить совместную жизнь, более комфортную, без заботы о стариках и порядке в доме. Но и облегчение я тоже почувствовал: значит, она живой человек, она тоже устает и потому бросает тебя, у тебя никого не осталось, только я, и посмотрим, надолго ли.

– Понимаю, Юлиана, я тоже об этом думал, – ответил я и, пользуясь случаем, взял ее за руку, мои пальцы коснулись ее горячей кожи. Я сказал, что мы стоим в очереди на место в государственном доме престарелых, что получить его непросто, но если оно нам не достанется, то я верю, что успехи моей новой компании позволят нам заплатить за частный пансионат. – За самый лучший, папа этого заслуживает, – добавил я, желая эмоционально расположить ее к себе и подготовить почву, чтобы в подходящий момент – если он подвернется – сказать ей, что она не обязана уходить, она может сохранить за собой комнату, мы можем разделить квартиру, нет, я не возьму за это плату, она мне так помогала все эти годы, а еще мы можем вместе навещать папу по воскресеньям.

– Я говорю не о доме престарелых, – осадила она меня и при этом забрала руку, не резко, но решительно; кажется, я сжимал ее, сам того не осознавая.

Она говорила не о доме престарелых? Это было предложение нанять кого-то еще? Чтобы было две юлианы, два ангела? Ты заслуживаешь такого блага, мы заслуживаем такого блага?

Нет, даже не мечтай, старый похабник. Раздваиваться Юлиана не собиралась. Случилось забавное: она заговорила со мной о домах заботы. Ты все правильно услышал: он сказала, что уход в сообществе – очень интересный вариант и что мне стоит его рассмотреть. Каково? Наша Юлиана – тоже кувшинщица! Мы окружены, они пробрались к нам в дом! И, как и все они, она показала себя страстной пропагандисткой своего дела и вывалила на меня всю ту чепуху, которую я и так знаю. Она воспользовалась моим изумлением, чтобы впарить мне мотоцикл, свой мотоцикл.

Она поведала, что какое-то время посещала группу взаимной поддержки для сиделок, – там собираются в основном иностранки, как и она, состоящие при детях и стариках, с проживанием и без. Они делятся своими проблемами, печалями и тоской по родине, а заодно радостями, надеждами и планами; если кому-то нужны внимание, помощь, их оказывают, если деньги – их выделяют из кассы сообщества. Участие в этой группе – лучшее, что с ней случилось после переезда в Испанию. Участие, Юлиана? Когда? В свободную половину воскресенья, в те два-три часа, когда я иногда ее подменяю? Ты ходил с ней на встречи во время прогулок, старик? Каждая сиделка приходила со своим Сегисмоном? Они встречались в парке и болтали о своем, пока их подопечные улыбались уткам? Я не успел об этом расспросить – изумление накрывало меня все сильнее и сильнее. Еще Юлиана рассказала, что благодаря группе побывала в экспериментальном доме заботы и недавно сводила тебя в тот, который только что открылся по соседству. И ты ничего мне не сказал, иуда!

Юлиану я понимаю и извиняю. Она молода, у нее здесь никого нет, в Испании ей пришлось нелегко, но не настолько, чтобы стать циничной. Кроме того: она хорошая, очень хорошая, чрезвычайно хорошая, абсурдно хорошая, опасно хорошая, она желает лучшего тебе и, думаю, всему человечеству; а все, что продают экоммунары, звучит так прекрасно, кто станет это отрицать, кто бы не хотел, чтобы мы все образовали человечное сообщество и заботились внутри него друг о друге, сотрудничали, защищали слабых, и бла-бла-бла. Где поставить подпись? Говорил же я тебе, что в теории кувшинщики мастерски умеют обращать в свою веру. Другое дело – практика, но невинная Юлиана еще этого не поняла; пока она находится во власти чар, но когда-нибудь эти чары рассеются.

Я дал ей спокойно выговориться – как же ее приятно слушать, пусть даже она пытается продать мне разбитый мотоцикл. И при этом она начала называть меня по имени! Юлиана сказала, что изначально дом заботы по соседству представлял собой нечто вроде приемной семьи; это, по сути, детские сады, только от такого названия их организаторы отказываются; там работают не только профессиональные воспитатели – матери и отцы по очереди тоже участвуют в воспитании детей, и своих, и чужих, по образцу племени. И не из-за нехватки ресурсов – в конце концов, они всегда выбивают в городском совете субсидии или места, – а ради удовольствия, ради убеждений, чтобы воплотить в жизнь кувшинническую идею, будто уход и забота – это обязанность всех и каждого, а не только семей и зависеть лишь от государства или рынка они тоже не могут. Знаю, звучит глупо, но именно такими словами бросалась наша поднаторевшая в суесловии Юлиана: «государство», «рынок», а потом «самоуправление», «сотрудничество» и еще несколько высокопарных выражений – вот до какой степени кувшинщики ее обработали.

Дальше, продолжала Юлиана, в планах уход за пожилыми и больными – некоторые сообщества уже стараются реализовать этот замысел. Она подумала, что ты мог бы стать одним из подопечных, и при этом твои будни не слишком изменятся: дома за тобой, как и сейчас, будет присматривать сиделка, возможно та же Юлиана, но добавится и поддержка соседей по лестничной клетке, если они согласятся подключиться, и самого дома заботы, куда можно будет приходить каждый день – получить помощь и пообщаться с другими людьми вроде тебя. Со временем они надеются открыть еще и центры заботы — это те же дома престарелых, только кувшиннического пошиба, то есть с красочными фасадами и огородиками. Взамен – сейчас будет самое смешное – мне придется во всем этом участвовать, а еще присоединиться к сообществу опеки, делиться своим временем, навыками или просто составлять сердобольным компанию, потому что районное сообщество опеки будет расти и осваивать все типы жизненных ситуаций, ведь особые потребности есть не только у детей и пожилых. По словам доброй Юлианы, мы все заботимся о других, а другие заботятся о нас, потому что мы зависимые существа. В общем, об одном тебе заботиться недостаточно – заодно я должен присматривать в рамках сообщества за остальными сирыми и убогими квартала, суперблока или района. Фантастика! Уверен, у других энтузиазма не меньше. Но мы-то все как раз хотим, чтобы о нас заботилось государство, или мечтаем иметь достаточно денег, чтобы платить за места в специальных учреждениях или услуги юлиан, а не заботиться о других! Эти же клоуны делают вид, будто мы жаждем возиться с увечными и старикашками!

Ошеломленный этой неожиданной речью, я не успел высказать свои возражения, да и не захотел разрушать надежды Юлианы одним махом. Она же меня еще заверила, что так будет гораздо лучше для всех: для дедушки в первую очередь, но и для меня, как для его сына, тоже. Мы перестанем страдать из-за недополученной помощи и финансовых спадов и не будем чувствовать себя так одиноко, а сделаемся частью огромного сообщества вместе с другими людьми в той же ситуации и с теми же потребностями. У многих на попечении сейчас нет ни старых, ни больных, но они готовы взять на себя совместную ответственность и признать нашу взаимозависимость. Говорю же, все безупречно, тут и не поспоришь – где поставить подпись? Вот и Сегис сказал, что идея ему нравится. С кувшинщиками так всегда, хотя на практике их проекты дают течь и при малейшем соприкосновении с реальностью выглядят уже не столь красиво.

Ну и черт с ними: ведь всеми этими разговорами о коллективной заботе и прочей белиберде Юлиана мне окольно объявила о своем уходе. Она нас оставляет. Ее переманили в новый дом заботы – ее и других юлиан, которые сейчас работают в местных семьях. Там лучше условия, больше денег и меньше рабочего времени (так ей сказали), но главное, ей нравится быть среди людей, не чувствовать себя такой изолированной, такой подавленной из-за обязанности нести на себе весь груз заботы о человеке. Ну почему же ты мне не сказала, что чувствуешь себя одиноко, Юлиана? Мы могли бы объединить наше одиночество, избавиться от него вдвоем, образовать свое сообщество. Заботиться друг о друге, да, заботиться друг о друге.

Ничего этого я ей не сказал. Меня как громом поразило.

А потом мы тебя нашли. Точнее, тебя нашла Юлиана. Это была ее последняя услуга перед уходом, последнее проявление ее ангельской природы. Доказательство, что без нее мы пропадем, ты и я.

Мы вошли в квартиру. Никого. Твоих следов не было ни на лестнице, ни в подъезде, ни на улице; ни один продавец, ни один сосед тебя не встречал.

Я заметил, что из-за бессмысленных поисков Сегис уже переживал: у него были свои проблемы – завтра ему обещали отрезать яйца, если он не вернет деньги. Никто из работающих на него школьников тебя тоже не видел – да и велика ли надежда на детей, которые ходят опустив голову и уставившись на свои кроссовки? Они в состоянии доставить почту из одного места в другое, но найти потерявшегося старика им не под силу.

Меня твои поиски тоже утомили. У меня были неотложные деловые встречи, на которые я уже опаздывал, и десяток пропущенных за последний час звонков, на которые я не хотел отвечать, потому что уже представлял, кто и почему мне названивал. Клиенты, которые ждали начала сборки неделями. Клиенты, которые уже вышли на какую-нибудь другую компанию, предоставляющую такие же услуги – не знаю, дешевле или нет, но точно обязательнее. Клиенты, которые загуглили мое имя, твое имя. Клиенты, которые хотят немедленного возврата денег, и среди них тот, кто уже перестал рыть яму и выпустил из рук инструмент или держал его по-прежнему, но уже с другой целью: он разыскивал меня по всему городу, потому что с ним шутки плохи – будь ты хоть похититель дынь, хоть продавец безопасных мест.

Только Юлиана, казалось, не планировала останавливаться, пока мы тебя не найдем, и если бы не она, то, скорее всего, мы бы вернулись к своим задачам и отложили поиски на потом, на следующий день, а затем без особых стараний поездили бы туда-сюда на машине, доверились бы полиции, забыли про тебя и через сколько-то дней признали тебя пропавшим. Но Юлиана продолжала тебя искать, все думала о возможных направлениях, все верила, что мы найдем тебя живым.

– Думаю, я знаю, где может быть Сегисмон, – внезапно осенило ее. – Думаю, я знаю: он, наверное, дома.

– Но здесь его нет, – не понимая Юлиану, произнесли мы с Сегисом в один голос и обвели пустоту квартиры руками.

А она улыбнулась:

– Нет, не здесь, а дома, у него дома.

– На вилле Гаор? – спросил я и почувствовал себя по-дурацки, как всегда, когда я произношу это имечко, акроним из твоей фамилии и фамилии твоей матери, очередное клише нуворишей, очередной повод для смеха среди тех, кто упивался твоим падением. Я представил свое возвращение на виллу Гаор: как я смущенно бреду по кварталу, терплю лицемерие увидевших меня жильцов, расспрашиваю новеньких и помнящих тебя соседей, охранников и садовников, не слонялся ли там старик с потерянным видом.

– Нет-нет, – покачала головой Юлиана и убежденно пояснила: – Я имею в виду его дом, единственный, который он так называет – «мой дом»; единственный, который он еще помнит.

Я по-прежнему не понимал, что это за дом: квартирка, которую вы с мамой купили, когда поженились, где я прожил все детство и раннюю юность, а ты оставался, пока не смог купить таунхаус в пригороде, еще до виллы Гаор? А может, ты называл домом именно таунхаус? В течение нескольких лет он был твоей гордостью – ты поднялся на этаж или два на гребаном социальном лифте – и первым плодом твоей любимой культуры усилий: ты больше не жил в вертикальном сообществе, Соседи у тебя остались только справа и слева, ты избавился от стука каблуков над головой и воплей во дворе. Или вдруг существовал еще какой-то дам, о котором я не подозревал, вдруг ты вел двойную жизнь и параллельно, тайно содержал десятилетиями еще одну семью, с другой женой, бывшей для тебя дороже мамы, и другими детьми, которым ты не нанес столько обид? Вдруг ты одомашнил-таки свою Богиню?

– Дом со смоковницей? – наконец спросил Сегис. И снова он оказался умнее меня.

– Да, со смоковницей, – подтвердила Юлиана. И тогда до меня дошло. Проклятый дом со смоковницей! Кто бы мог подумать. Основополагающий миф саги. «Здесь родился Сегисмундо Гарсия», – гласит несуществующая табличка на фасаде.

Я коротко изложил свою гипотезу: твой дом со смоковницей снесли много лет назад. Тридцать, а то и сорок. Он пал под молотами каменщиков, как и многие другие постройки в тех местах. Город расширялся за их счет: все бывшие пригороды, с огородами, лачугами, загородными домами и воскресными ярмарками, урбанизировали и заасфальтировали, ручей заключили в подземные канализационные трубы, пруд осушили, свалку расчистили и превратили в парк; все это было спланировано в офисе, вычерчено градостроителями, оформлено как еще один стандартный периферийный район, где сегодня живут тысячи людей, знать не знающих о мифологизированном скромном происхождении Сегисмундо Великого. Оттого дома осталось даже меньше, чем от «Рая». А знаменитую смоковницу, если она вообще существовала, а не была всего лишь частью твоей легенды, с корнем вырвал экскаватор, когда разравнивал землю, и швырнул в груду строительного мусора, которая теперь придает парку его характерный рельеф.

– Что вы, дедушка много говорил о том доме, – настаивала Юлиана, снова отказывая мне в обращении на «ты», видимо из-за моего равнодушия к ее сообществу опеки.

– Да, мне он тоже рассказывал истории о доме со смоковницей, – подтвердил Сегис.

Очевидно, ты делился с ним воспоминаниями о детстве без моего ведома. Все те же истории о бедном ребенке, которые я столько раз от тебя слышал и пренебрежительно архивировал в памяти как иллюстрации к твоей меритократической идеологии, как доказательство, что усилия вознаграждаются и что социальный лифт – не утешительная басня: как пройти путь от дома со смоковницей до виллы Гаор всего за одно поколение, от эмигрантского самостроя до архитектурного бюро; от одной комнаты с кроватью на полу и уличным сортиром до роскошной супружеской спальни со своей ванной и гардеробной по площади больше, чем весь твой первый дом. От огорода и щедрой смоковницы до сада с беседкой и парой вековых оливковых деревьев, по твоему капризу перенесенных с корнем из какой-то горной местности на юге.

В той лачуге со смоковницей я так и не побывал; она была для тебя так важна, что ты даже ребенком меня туда не водил (хотя тогда она, может, еще существовала) и, узнав о строительстве нового района, оплакивал ее снос как невосполнимую утрату. Вообще-то я всегда думал, что ты о ней рассказывал ради красного словца. Я не утверждаю, что ты ее выдумал, – в нищете твоей семьи сомневаться не приходилось, – но каждый раз, когда ты о ней заговаривал, сначала со мной, потом с Сегисом, а в последнее время, кажется, и с Юлианой, каждый раз, когда ты ее упоминал, то понемногу сгущал краски – уменьшал ее еще на несколько метров, еще сильнее подчеркивал хлипкость постройки, охлаждал зимы и раскалял лета, затемнял ночи без электричества и усугублял былое отчаяние, скучивал своих родителей, братьев и сестер, делал их совсем уж дикими, еще нещаднее изнурял их плохим питанием и неофициальной работой. Задним числом их было важно сделать неотесанными оборванцами и: чем более убогим было твое происхождение, тем сильнее твой взлет заслуживал восхищения, а чем трагичнее выглядело твое падение, тем несправедливее казался твой конец. То же и со смоковницей: как пить дать, это было обычное дерево, и редко когда удавалось приготовить из его плодов что-то сладкое, но легенда превратила его в великолепный образец, с верхушки которого можно было смотреть на город вдалеке, как на мечту, а его ветви – в рог изобилия: смены времен года для них как будто не существовало, они скрывали в себе море мясистых инжиров с чувственными формами, такого вкуса ты больше не встречал нигде – ни во фруктовом отделе «Корте Инглес», ни на лучших столах, за которыми ты, бедный мальчик, восседал спустя годы.

Дом со смоковницей, черт подери! Я поверить не мог, что твои безумные шаги вели к нему, ни больше ни меньше; что это воспоминание о семейной нищете стало выталкивать тебя на улицу, а теперь ты добрался до цели и скрылся от нас; что ты пересек полгорода, чтобы попасть в трущобы, которых уже даже не существует. А еще я не очень верил, что это было то безопасное место, где ты мог спрятать остатки своего капитала перед заключением. Хотя, если подумать, это было бы забавно, получилась бы отличная шутка: доверить свое состояние, пусть даже его крохи, той жалкой дыре, из которой ты вышел. Может, так иронично ты собирался восстановить справедливость: вернуть себе свободу и отправиться в дом со смоковницей за добычей, своим спасением, и закопал бы ты его, конечно, у подножия мифического древа. Это была бы хорошая история, если бы не один небольшой недостаток, о котором я еще раз напомнил остальным: дома больше нет. Ни дома, ни смоковницы.

– Но он этого не знает, – возразила Юлиана, – для него они существуют по-прежнему. Он живет в другой реальности. Он не знает, как завязывать шнурки, какой сейчас год и что за незнакомец смотрит на него из зеркала, но до недавнего времени он все еще говорил о своей матери. Она единственная, кого он до сих пор узнает на фотографиях. И иногда он ее зовет, «мама, мама, мама», а я держу его за руку и утешаю: мама придет, скоро придет – и в итоге он успокаивается. Когда он еще мог выражать мысли, то рассказывал мне истории о своей матери, и они всегда происходили там, в доме со смоковницей. Как трогательно, подумал я. Зверь полностью искупил свою вину, превратившись в детеныша, который зовет мамочку страшными ночами. Но я замечал только практические проблемы: даже если ты захотел домой к маме, то не смог бы туда добраться; ты оставил дом в юности и с тех пор туда уже не возвращался, а та часть города сильно изменилась; ты не узнал бы дорогу, особенно в своем нынешнем состоянии.

– Я однажды ходил туда с дедушкой, – вдруг огорошил меня Сегис, полный решимости, подобно Юлиане, опровергнуть каждое мое возражение. Как получилось, что ты его туда водил? Неиссякаемый поток сюрпризов. Твой внук рассказал, что, когда он был маленьким, ты однажды взял его с собой. До крушения, когда ты был еще на высоте. Однажды на выходных, которые Сегис проводил с вами на вилле Гаор, ты посадил его в машину и объявил, что собираешься показать ему, откуда тянутся корни семьи. Вы бродили по району, выросшему на месте тогдашних трущоб, в поисках ориентиров, которые позволят наложить воспоминания на нынешний план, и ты вроде бы нашел примерное место, где раньше стоял твой дом. Я предположил, что ты соврал для пущего эффекта, но Сегис вспомнил, что вы находились на каких-то спортивных площадках между зданиями, рядом с парком. Я так и вижу картину: ты все объясняешь своему внуку, как завоеватель, который возвращается в родную деревню и обнаруживает, что пейзаж изменился: «Здесь был мой дом, а здесь смоковница. Вокруг была открытая местность. Эта улица совпадает с руслом ручья, ей даже имя дали то же. Вон тот торговый центр тогда был прудом. Тут по выходным шумела ярмарка, смотри, жильцы приходили сюда по воскресеньям есть жареных птиц. Позади стоял большой дом – по слухам, там во время войны располагался застенок, а во время диктатуры устраивали частные вечеринки для важных шишек, потом дом стал реабилитационным центром для наркоманов. В парке до сих пор стоит старая церквушка, хотя ее отреставрировали и теперь она как новенькая. А эта аллея была дорогой и вела в город через сады; в полутора километрах отсюда начинались улицы и была остановка, где я ждал школьный автобус».

Продолжая парад откровений, Юлиана сообщила, что однажды тоже ходила с тобой к дому со смоковницей. Она тогда еще присматривала за тобой совсем недолго, тебя еще можно было урезонить, а твоя забывчивость касалась в основном недавних событий и далекое прошлое почти не затрагивала. И вот однажды, когда вы отправились на прогулку, ты сказал, что собираешься показать ей свой дом, и вы двинулись в том направлении. Через час вы дошли до кольца, и Юлиана предложила вернуться, но ты отказался. Вы прошагали по эстакаде и свернули на проспект, который по-прежнему называют старой дорогой. Ты брел еще почти два часа своим и без того хромым шагом, но разворачиваться и садиться на автобус не стал, тебя переполняла решимость добраться до цели, и когда Юлиана убедилась, что ты сбился с пути или путаешь воспоминания, связанные с другим временем или даже с другим городом, то ты остановился в том же месте, которое упомянул Сегис, – на каких-то спортивных площадках; полагаю, ты запомнил их по поездке с внуком, или же ты ездил туда много раз, как землевладелец, что в сумерках наведывается в хибарку, когда-то бывшую его нищим домом, которую он держит в целости и сохранности даже при всем своем нынешнем богатстве, и т. д. Иначе маловероятно, что при всех своих проблемах с памятью ты мог бы распознать старые трущобы под новой городской тканью.

«Здесь я жил, – сказал ты в тот день Юлиане. – Здесь я жил с рождения и до тех пор, пока не пошел в армию, а мои родители оставались тут, пока мы вместе с братьями не смогли купить им квартиру; здесь прошло все мое детство». Скептически настроенная сиделка предположила, что в районе, который казался слишком молодым по сравнению с твоим возрастом, старческие глаза видели что-то свое; что утверждение «здесь я жил» и жест рукой в сторону цементной спортплощадки, садика и парковки между жилыми домами сигнализировало о когнитивном ухудшении. В тот день ты просидел три, четыре часа на скамейке в темноте. Вы вернулись на такси, ты рухнул на кровать и заплакал, вероятно, от физического истощения или химического дисбаланса в мозгу, но Юлиана догадалась, что у тебя случилось эмоциональное потрясение, сжала твою руку и просидела рядом, пока ты не заснул.

Больше вы туда не возвращались, на следующих прогулках ты этого не предлагал, раз дома со смоковницей больше нет, но неоднократно о нем заговаривал. Когда спустя время твое состояние ухудшилось и начались попытки вырваться куда-то, речь твоя стала уже спорадической и запутанной, под стать памяти, и Юлиана не связывала твое желание сбежать с этим местом. Ты сражался с замком и повторял, что хочешь домой; значит, ты страдаешь пространственно-временной слепотой, как и многие больные люди, решила Юлиана и применила к тебе метод, который срабатывал с ее прежними подопечными, – сказала: «Да, Сегисмон, пойдем домой, я тебя провожу» – и вывела тебя на улицу. Ты обошел квартал и еще пару улиц – достаточно, чтобы унять тревогу, – а в подъезде на обратном пути проговорил: «Вот мы и дома». Вернулся ты покладистым и спокойным, прежнее намерение тебя оставило. О тех первых случаях Юлиана мне не говорила, а если и говорила, то я все пропустил мимо ушей, как проворонил и тот момент, когда твое Поведение стало более агрессивным и на середине пути ты вдруг принялся отделяться и ускорять шаг или, просыпаясь среди ночи, пытался открыть дверь и колотил в нее, будил Юлиану. А я-то думал, что это сумятица другого свойства, другая композиция из фрагментарных воспоминаний, и что цель у твоих беспорядочных прогулок была иная: пещера сокровищ.

После рассказа Юлианы я все еще не верил, что сегодня ты дошел до дома со смоковницей, но и другого места поисков тоже не придумал. Так что мы втроем сели в «Юбифай», и она отправила сообщение в чат своей группы сиделок, чтобы попросить кого-нибудь из того района заглянуть на спортивные площадки рядом с парком и, если ты там, побыть с тобой, позаботиться о тебе, пока мы не приедем.

За двадцать минут пути Юлиана изложила мне все трогательные истории о доме со смоковницей, все те истории, которые ты ей рассказывал, связные и подробные в первые дни, беспорядочные и сомнительные потом, когда болезнь тебя уже потрепала. Еще совсем недавно ты мог вызывать их в памяти, почти без слов, но все еще цепляясь за воспоминания. Как объяснила Юлиана, долговременная память сохраняется до поздних стадий заболевания, а аффективная, эмоциональная и сенсорная отказывают в последнюю очередь. Все эти истории, к моему удивлению, знал и Сегис, благодаря не только той вашей поездке, но и другим ситуациям, в которых вы укрепляли близость дедушки и внука; от меня все это ускользнуло, я ничего не видел и даже сказал бы, что ты от меня шифровался. Я должен был знать все те истории; как отец, ты должен был мне их рассказать, а может, ты и рассказывал, но я прохлопал ушами или забыл услышанное, вдруг у меня в мозгу тоже начинаются утечки.

О маленьком Сегисмоне, как называла тебя мать.

Об эмоционально скупом отце. Таким ты был со мной, и таким я старался не быть с Сегисом.

О матери, которая старалась компенсировать отцовскую строгость избытком своей любви. Это выражение Юлианы – мне трудно поверить, что она повторяла твои слова: избыток любви. Мать дарила своим детям, особенно маленькому Сегис-мону, теплоту, в которой ей отказывал муж. Если это правда, то этот факт и твоя последующая жизнь заставляют меня еще больше недоумевать, почему ты воспроизводил ту же самую модель брака с мамой, со своей женой, которую столь многого лишал.

Юлиана и Сегис рассказали мне все, в два голоса, передавая друг другу слово, дополняя свои версии, смеясь над расхождениями, и за двадцать минут в машине я узнал о тебе больше, чем за сорок с лишним лет.

Теперь я знаю, что у твоего отца были скверные зубы, а желчность его характера и жестокость к семье зависели от перепадов зубной боли.

Я знаю, что он много пил, чтобы ее унять – или просто твоя мать так оправдывала его алкоголизм.

Я знаю, что однажды ты стал свидетелем, как он вырвал себе сломанный зуб, который его терзал, и никогда не забудешь его душераздирающих криков.

Я знаю, что твой отец пропадал месяцами кряду на сельскохозяйственных работах, на крупных общественных работах, в гостиницах на побережье, на французских виноградниках, но по возвращении почти не привозил с собой денег.

Я знаю, что однажды его не было дольше обычного и мать тебе сказала, будто он в Германии, а годы спустя старший брат раскрыл правду: твой отец провел год в тюрьме за драку с плачевным исходом.

Я знаю, что его привязанность к тебе и твоим братьям проявлялась только в виде игры в подсказки, в «найди где». В особых случаях, на дни рождения и на Рождество, рядом с подушкой или в башмаке ты находил сложенный листок бумаги, с которого начиналась игра и который от загадки к загадке, от ключа к ключу вел вас к финальному сокровищу – монетке или плитке шоколада, закопанной где-то неподалеку, а где – показывала, конечно, самодельная карта с отметкой в нужном месте.

Я знаю, что зимними ночами вы, братья, спали с мамой, обнимая друг друга, как щенки. Я знаю, что ночью ты забирался в ее постель и в теплую погоду, когда тебе было страшно, и что вы скрывали это от отца. Она прижимала тебя к себе (от нее пахло потом и хлоркой), а ты наматывал на палец прядь ее волос, пока не засыпал. Иногда твой отец выпивал слишком мало и просыпался среди ночи – тогда он давал леща вам обоим и выгонял испуганного тебя спать на улице.

Я знаю: ты ел то, что вы выращивали и добывали сами (вот уж действительно самообеспечение): овощи с огорода, яйца, изредка курицу, кроликов, на которых ты охотился, а еще молоко и консервы, которые твоя мать приносила раз в неделю с рынка. Она никогда не разрешала тебе идти с ней, потому что на самом деле стояла в очереди голодающих в церкви; это тебе тоже объяснил старший брат какое-то время спустя.

Я знаю, что вы носили воду из ближайшего источника и ты в жизни больше не пил такой вкусной воды. Этого слова не прозвучало, но, наверное, вы наполняли кувшин. Я знаю, что когда через годы вы купили родителям квартиру и они смогли переехать, то мать просила тебя приносить ей кувшины с водой из фонтана: вода из-под крана ей не нравилась.

Я знаю, что днем после уроков, когда ты еще посещал школу, ты пробирался к забору жилого массива, где тогда жили американцы с авиабазы, такие привлекательные для тебя, светловолосые, недостижимые из-за забора, со всеми их кинотеатрами, машинами и велосипедами, матерями и дочерями, сводившими тебя с ума; ты был как лакей, подглядывающий в замочную скважину за хозяевами, – за их прекрасными телами, складными и здоровыми, сытыми и холеными, красивыми, потому что деньги сделали их такими.

Я знаю, что твоя мать работала у американцев уборщицей, но никогда не разрешала тебе ходить с ней.

Я знаю, что вместе с другими детьми, которые, как и ты, жили в окрестных лачугах, ты бегал к жилому комплексу кидать в американских ребят камни и больше всего радовался тем стычкам, во время которых чужаков удавалось разбить.