Текст книги "Безопасное место"

Автор книги: Исаак Роса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Сегисмундо Второй и Сегисмундо Третий! – вот как нас встретил этот сукин сын. – Сегисмундо Второй и Сегисмундо Третий! Чем обязан такой чести?

Так, с обычной для него насмешливой напыщенностью, смеясь во весь рот, обнажая все свои идеальные зубы, он причислил нас к династии. Свергнутых королей.

Сегисмундо Первым тебя он никогда не называл, только Сегисмундо Великим, и в каждую заглавную букву вкладывал почтение, которое в лучшие времена могло забавлять. И вот сегодня у него хватило наглости, хотя он столько лет нас не видел, у него хватило наглости назвать нас Сегисмундо Вторым и Сегисмундо Третьим. Как тебе такое? Серьезно, мне трудно поверить, что в какой-то заплесневелой извилине твоего мозга от моих слов не вспыхивает пусть хотя бы крошечный уголек – вспыхивает, разгорается и сжигает все к чертям. Что, когда я покажу тебе его снимок, свежий снимок победителя, которым он как был, так и остался, твоя глупая улыбка не слиняет. Что болезнь бесповоротно кастрировала твою ненависть.

Мне трудно в это поверить, так что сегодня днем мы направились к нему в офис. Его офис находился в поле твоего движения, от первоначальной траектории мы отклонились не слишком. Я представил, как ты идешь по улицам деревянной, ходульной походкой робота и движет тобой не ностальгия или жадность, а месть – давно откладываемая месть, многолетний предмет твоих раздумий в камере и на тюремном дворе; неотложная месть, способная на несколько часов вырвать тебя из растительного существования и вернуть тебе силы, чтобы добраться до его офиса, распахнуть дверь, распугать пациентов в приемной и персонал (своими криками тот не смог бы помешать тебе войти), застать его, беззащитного, врасплох, схватить с былой яростью за шею и усадить в кресло, из которого сбежал пациент с анестезией. Он пытается сопротивляться и бороться, с ужасом строит догадки о причине твоего славного визита; он борется, но ты превращаешься в Сегисмундо Великого и прижимаешь его к спинке, одной рукой держа за горло, а другой шаря в инструментах на подносе за спиной; ты нащупываешь хирургические щипцы, вставляешь их ему в рот, не давая сомкнуть губы, и с яростью, одним рывком выдираешь два зуба, а потом продолжаешь считать вслух и без наркоза вытаскивать один зуб за другим, как будто рвешь лепестки ромашки или дергаешь именинника за ухо: три, четыре, пять, шесть, по одному зубу за каждый год тюрьмы, пока ты не сбиваешься со счета, весь в крови и слюне твоего потрясенного пациента; с каждым разом он сопротивляется все меньше, а потом отключается посреди процедуры и облегчает тебе ее до самого конца, и тогда приезжает полиция.

Сцена была бы грандиозная, старик. Мое воображение, конечно, подпитывалось моей же некастрированной ненавистью, но сама идея вообще-то принадлежала тебе: «Когда я выйду, то выдерну этому иуде все зубы, один за другим», – повторял ты после приговора. Ты собирался вырвать все зубы, один за другим, иуде, которому всего за несколько месяцев до того без вопросов подписал доверенности, ведь он был не просто деловым партнером, а другом, кровным братом. «Гвоздь и трость, – любил ты приговаривать, – мы с Альберто как гвоздь и трость»; дальше шли шутки про то, кто из вас гвоздь, а кто трость.

Из раздумий в приемной меня вывел телефонный звонок с неопознанного номера. Я не ответил, но через минуту получил длинное сообщение на автоответчик и вышел в коридор, чтобы Сегис не слышал гневного тона того урода, который якобы звонил мне весь день и не мог дозвониться. Он требовал расторгнуть уже подписанный договор и вернуть ему аванс немедленно, сегодня же. Еще один кадр загуглил мое имя и фамилию или просто устал ждать, а может, и то и другое: испугавшись задержки, он решил поискать обо мне информацию и наткнулся на тебя. Обычная путаница. Ил и, мол, яблоко от яблони. И только в конце сообщения он назвал свои имя и адрес. Мне вспомнился тот визит недельной давности: старик с небольшим участком на окраине, самодельной лачугой для выходных и лета, с садом, притягивавшим похитителей дынь, и бассейном, которым внуки уже не пользуются. Он подумывал закопать металлический контейнер в яму, на всякий случай, а то вдруг через забор однажды перепрыгнет кто-то похуже банды воров. Эту идею я подхватил: бетонный бассейн, который он сам же сделал много лет назад, усилит броню безопасного места; надо будет только углубить яму на полметра, не больше, чтобы установка ушла под землю и мы засыпали ее землей и травой, скрыв из виду. Копать он хотел сам, собирать установку тоже, и не только ради экономии, но и из чистой любви к работе руками: по собственным словам, он в жизни не вызывал каменщика или сантехника. Для дочери он сам положил пол и собрал кухню, а для старшего сына отремонтировал ванную. Услышав об этом, я представил, как он стоит в поту и с растрескавшимися руками рядом с углубленной ямой, сжимает твердую ручку лопаты и грозится, что, если я не сделаю все сегодня, он пойдет меня искать и найдет; а если он меня найдет, то мало мне не покажется.

Сегис не то увидел мое растерянное лицо, когда я вернулся в приемную, не то просто вспомнил свои недавние мысли – не знаю.

– А сколько денег ты задолжал, пап?

Вот это вопрос. Все названо своими именами, без экивоков. Сколько денег я задолжал? В его глазах я прочел скорее бухгалтерскую строгость, чем сыновнее разочарование. Сегис изучал мою платежеспособность, как Роберто в банке, а не просто жалел отца. Умный малый. Сколько денег я задолжал, раз я в долгу даже перед ним?

Пока я раздумывал, соврать ему или разочаровать его сильнее, меня выручил своим появлением и возгласом Альберто:

– Сегисмундо Второй и Сегисмундо Третий! Чем обязан такой чести?

Увидев нас, он удивился и расплылся в идеальной улыбке, а значит, ты сюда сегодня не заглядывал или заглядывал, но не воплотил свою тюремную фантазию. Не стоило исключать и того, что Альберто притворялся. Что вы с ним как были гвоздь и трость, так и остались. Что все это был спектакль: ссоры на повышенных тонах, которые я наблюдал в начале разбирательства, взаимные обвинения в кабинете судьи, его вранье в ответ на вопросы твоего адвоката в зале суда, твои многократные обещания из-за стеклянной перегородки отомстить предателю. Что все это было сказкой, вся та версия событий, которую ты мне рассказывал и повторял месяцами, годами, пока твоя болезнь ее не поглотила: безграмотный бедняк преуспел в бизнесе, но его подставил коварный партнер вместе с группой преступных инвесторов; они годами его обманывали, отмывали через его успешные клиники доходы с других предприятий, гораздо более прибыльных, чем бюджетные стоматологии, и в конце концов выставили его козлом отпущения, а сами вышли сухими из воды. Все – сказка, все – спектакль. Гвоздь и трость до самого конца. То же соучастие, что и всегда, только теперь доведенное до крайности. Сначала одним, потом другим. Что настоящей симуляцией была не твоя болезнь, а ваша вражда, гвоздь против трости. Что это он – твое безопасное место, он ждал тебя на выходе с добычей на раздел, только не поровну, потому что тебе причиталась компенсация за годы тюрьмы, за позор и унижение, за то, что ты взял на себя всю вину, а он остался чистым, смог откреститься от долгов и претензий, восстановить свою старую стоматологию, годами честно изображать иуду и ждать, когда ты вернешься, обнимешь его и положишь спектаклю конец. Правда, конец этот был бы не таким, как задумывалось: ты вернулся из тюрьмы больным, по-настоящему больным, и не узнал бы его в лицо, не вспомнил бы его имени, ты мог приехать к нему тайком, благодаря короткому прояснению и навязчивым воспоминаниям, без всякой цели, забыв о вашем договоре и положенной тебе доле, но верный друг – брат, трость – все равно хранил бы ее для тебя, а раз отдать ее тебе не вышло бы из-за инвалидности, то он отдал бы ее мне в качестве платы твоей Юлиане или хорошему дому престарелых, в качестве компенсации и за мой приговор, мой статус наследного козла отпущения.

– Сегисмундо Второй и Сегисмундо Третий! Чем обязан такой чести?

Нет, к нему ты сегодня не заглядывал: его удивление и настороженность выглядели искренними. Я заметил, как его взгляд скользнул по моему рту, по разбитой губе, по щели в зубах, – я попытался ее скрыть, но не успел.

– Ты пришел на прием? – спросил меня этот ублюдок.

Не знаю, разбирал ли его смех, но и его беспокойство на секунду перестало казаться фальшивым, и даже его предложение:

– Дай мне взглянуть, может, я поправлю дело.

Он настаивал, хотя я отрицательно покачал головой и поджал губы, настаивал так, как будто и правда волновался за состояние моих зубов.

– Чем раньше мы посмотрим и примем меры, тем меньше будет ущерб.

Даже в его порыве великодушия я видел искренность, но и стремление унизить тоже.

– Я ничего с тебя не возьму, по старой памяти.

Как будто он снова был добрым Альберто, который до самого суда встречал меня двумя дружескими поцелуями, а я принимал их по небрежности или по привычке, даже когда эти поцелуи были уже иудиными. Так чуть не случилось и сегодня, когда я к нему вошел, а Сегиса он встретил по-прежнему и теперь. Сегис ничего не знает о вашей истории и с любовью вспоминает дядюшку Альберто, который в детстве поднимал его над головой, чтобы он мог потрогать потолок кабинета, и у которого в ящике всегда лежал подарок для маленького Сегисмундо Третьего.

– Я пришел не для того, чтобы ты мне что-то поправлял, – ответила моя гордость. Я не хотел его благотворительности; дела идут не настолько плохо, чтобы хвататься за бесплатный имплант, рассудил я, я не стал неудачником, пока, у меня хороший бизнес, сотня клиентов за три недели, товар продается сам собой, банк вот-вот даст мне финансирование, и работа закипит. Только посмотри, какой я идиот: а ведь мог сэкономить тысячу или две тысячи евро, а главное, мне не пришлось бы обращаться в дешевую клинику, в одну из тех сетей, что еще избегали внимания властей, где гигиенист-эмигрант с неподтвержденным дипломом тыкал бы мне в рот теми же инструментами, которыми он уже соскреб камень с зубов массы горемык.

– Тогда зачем ты пришел? – спросил Альберто, и теперь мне показалось, что годы смягчили и его, что он принял нас с настоящей теплотой, без насмешки, но и без страха, забыв о моих собственных угрозах. Как-то раз, когда ты уже сидел, я нагрянул в его реанимированную контору без предупреждения, прямо как сегодня, и принялся кричать, и сыпать оскорблениями, и чего-то требовать, и угрожать, и в конце концов опрокинул тумбу и раскидал по полу инструменты с подноса, потому что не смог повырывать ему все иудины зубы вместо тебя.

– Тогда зачем ты пришел? – спросил он, вернувшись к себе в кресло и ловко вертя между пальцами ручку. У маленького Сегиса это мастерство вызывало восторг, и теперь я увидел в поведении Альберто попытку с нами сблизиться, как будто и не было стольких лет, ссор и обид; как будто мы все еще сидим где-то в главной клинике «Улыбнись!», а ты можешь появиться в любую минуту, не растерянный и с глупой улыбкой, а энергичный и радостный, с объявлением об открытии нового филиала и приглашением в клуб – поесть и отпраздновать.

И правда, зачем? Я чувствовал себя дураком и понятия не имел, что ответить. Конечно, я не собирался делиться своими безумными гипотезами, ни о реванше, ни о безопасном месте. Валять тебя в грязи мне тоже не хотелось – рассказывать твоей старой трости, что ты потерялся, бродишь по городу, не глядя по сторонам на перекрестках, как слюнявая и беспечная собака; что ты превратился в груду обломков, что от Сегисмундо Великого ничего не осталось, только дряхлое тело в памперсах, и что ты даже зубы почистить не можешь без посторонней помощи. «Вот так, очень хорошо, родной, открой рот пошире, делай щеткой вот так, очень хорошо, хороший мальчик, чистые зубки».

– Да ни за чем. Ни за чем мы не пришли. Просто проходили мимо и заскочили поздороваться. Пока.

– Дедушка потерялся, – сболтнул Сегис. Он очень переживал; он хотел найти тебя раньше, чем тебя переедет какой-нибудь грузовик, и думал, что этот сукин сын, который смеялся над нашими одинаковыми именами, тут чем-то поможет. Я виноват, что ничего не рассказал ему раньше, что скрывал от него глубину твоего падения. Сначала он был слишком мал, а потом я берег свой отцовский авторитет и уже намеренно скрывал, что тоже летел за тобой в пропасть.

Когда Сегис стал достаточно взрослым, чтобы задавать вопросы (хотя вообще-то он ни о чем не спрашивал), я изложил ему щадящую версию событий. Щадящая версия гласила, что дедушка Сегисмундо стал двойной жертвой: с одной стороны – тщеславного судьи, который так цеплялся к мелочам, что ни у одной компании и частного лица не получалось избежать проверки; с другой – преступных инвесторов, которые пользовались его компанией как ширмой. Но я утаил, что еще ты стал жертвой партнера-предателя, который и откопал этих инвесторов, представил их тебе за конфиденциальным обедом, поручился за их добросовестность, разрешил параллельный учет, о котором мы – президент и операционный директор – ничего не знали. Что как раз этот самый партнер халатно относился к качеству лечения – нанимал плохо подготовленных людей и сам же утверждал их сомнительную квалификацию в созданной для этого академии. Что этот самый предатель никогда не хотел официально входить в состав руководства компании и щедро передавал все исполнительные функции дедушке – тот и возглавлял сеть, и присваивал себе славу открытия каждой клиники, и триумфально давал интервью; сам же коварный партнер руководил из темного угла: сидел в своем центральном кабинете (что был побольше президентского, но без таблички на двери), вертел ручку, принимал решения, которые всегда подписывал дедушка, выполнял операции, для которых гвоздь должен был передать трости все нотариальные полномочия, и отягощал официальную бухгалтерию параллельной, пока не потопил компанию, не обанкротил и не преподнес ее на блюдечке судье, жаждавшему вести громкие дела; с ним партнер-предатель договорился за закрытыми дверями, что в обмен на признание и документацию компании его не будут втягивать в процесс.

Это была, конечно, твоя версия. Но Альберто нам сегодня рассказал совсем другую историю.

Мы вышли из кабинета Альберто ни с чем: без тебя, без информации о безопасном месте, без долгожданного возмездия, без нового зуба; на выходе мы имели даже меньше, чем на входе: мы потеряли семейную легенду и моральную легитимность жертв, а Сегис под влиянием гипнотических слов заклинателя змей стал сомневаться во всей официальной версии нашей саги. Нас снова обчистили.

– Дедушка всегда был таким? – выпалил твой внук уже в лифте. – Я про его первый бизнес. Знаю, что он начал зарабатывать на жизнь очень рано, – ему нравилось это выпячивать, – но я не сильно в курсе чем. Так было с самого начала? Или сперва дела шли хорошо, а потом свернули куда-то не туда?

На этот раз меня снова спасла Юлиана, милая Юлиана, которая все облегчает, все умиротворяет, все лечит. Она позвонила мне, прежде чем войти в клинику Альберто: огорченная твоим исчезновением, она хотела подключиться к нашим поискам. Я сказал ей, где нас ждать, и теперь она стояла у входа с измятым бумажным платком в кулачке и скорбным лицом, в слезах, настолько потрясенная случившимся, что я, не зная, как предложить ей утешение, просто протянул к ней руки. Она подбежала и зарыдала мне в плечо со словами: «Мне жаль, мне очень жаль, сеньор Сегисмундо, простите меня, сеньор Сегисмундо, ах мой бедный Сегис-мон, где же он, бедняжка Сегисмон». Я спросил себя, что вызывало у нее столько сожаления – сердечная привязанность или беспокойство из-за последствий, возможной расплаты за недосмотр, купание и увлажнение тела? О недавно принятой ванне напоминали ее волосы, пахнущие шампунем и собранные в пучок, и шея, от которой веяло маслом, когда она прижималась ко мне; а может, это я прижимал ее к себе.

– Тише, Юлиана, тише. Мы его найдем, с Сегис-моном все будет в порядке. Тише, ты не виновата.

Не то она прижалась ко мне сильнее, не то я прижал ее к себе сильнее. Я почувствовал, как сплющилась ее грудь; ее тело дрожало, ладони разомкнулись, все пальцы касались моей рубашки. Моя рука поглаживала ее волосы, и я уже представлял себе, как поцелую ее в макушку, и в висок, и в лоб, и в мокрые глаза, приговаривая «ничего страшного, тише, мы его найдем, ты не виновата», как почувствую вкус ее слез и, наконец, ее горячих губ. Клянусь, так бы я и поступил, терять было нечего, но передо мной стоял Сегис; при нем я был не готов рискнуть и получить от ворот поворот или даже пощечину за домогательство. И не только в Сегисе было дело. Еще меня сдерживала тяжесть той реальной связи, которая нас уже объединяла, связи работодателя и работницы, шестьсот евро в месяц плюс проживание. Она не только искала моего прощения, но и просила ее не наказывать, не увольнять, не выдавать, иначе зачем ей было предлагать мне сейчас такой интимный физический контакт? До этого мы всего раз пожали друг другу руки, когда я принял ее на работу, и больше друг к другу не прикасались. Так что нет, старик, я ее не поцеловал, можешь быть спокоен. Я только подержал ее в объятиях минуту, славную, бесконечную минуту, пока она не успокоилась и не перестала плакать и трястись. Моя эрекция продержалась чуть дольше – пришлось сунуть руку в карман и скрыть ее, когда Юлиана отстранилась. Мне останутся воспоминание и фантазия, которая сделает его более насыщенным и поможет мне мастурбировать в ближайшие месяцы. Вот так, ничего эротичнее со мной за последние годы не случилось – смейся, если хочешь.

Какого черта тебе так повезло? Я говорю это не потому, что ты заставил красивую и милую женщину плакать о тебе, а потому, что к тебе-то Юлиана прикасалась. Со мной она физического контакта всегда избегала, зато тебе ласки, объятия и поцелуи доставались каждый день. Я видел, как она вела тебя по улице за руку – не за локоть, как другие сиделки, а за руку, как мамаша. Я видел, как она тебя обнимала, когда ты нервничал или, может, специально притворялся, что нервничаешь. Я видел, как, сидя рядом с тобой на диване, она нежно гладила твою шею и клала руку тебе на бедро, и при этом что-то мне о тебе рассказывала. Я видел, как она расчесывала тебе волосы, медленно и с любовью, гораздо дольше, чем твои четыре волосинки того заслуживали. Я видел, как она застегивала на тебе рубашку до последней пуговицы и разглаживала ткань ладонью. Я видел, как она тебя целовала – по-матерински, но целовала – в награду («хороший Сегисмон») или в утешение («бедняжка Сегисмон»). Я видел, как она смеялась и упрашивала тебя: «Хватит, Сегисмон; ой, ты меня щекочешь, Сегисмон», когда ты цеплялся за нее, когда ты цеплялся за ее спину, когда ты бродил по квартире и хватал-щипал ее молодую плоть. Вот только то, что я видел; только то, что она с тобой делала при мне. Хотелось бы думать: чтобы показать работодателю ее преданность делу, ее прекрасные навыки по уходу за больными. Но скажи мне: все ли это? Когда меня нет, она обращается с тобой так же любовно? Или, может, даже еще любовнее? Вот бы ты сказал «нет». Вот бы ты на минуту вернулся в сознание и пожаловался, что она дурно с тобой обходится. Вот бы в квартире была скрытая камера, чтобы заснять вас и убедиться – без возмущения, с удовлетворением, – что, когда меня с моим кошельком на месте нет, Юлиана от тебя отстраняется, что на самом деле старый дурак, за которым ей приходится присматривать, вызывает у нее отвращение, что она защищается, дает тебе пощечины, когда ты пытаешься ее облапать, плюет тебе в пюре, целыми днями не меняет тебе вонючий памперс, даже шнурки тебе не завязывает, хотя ты на них наступаешь и спотыкаешься; что она водит к себе мужчин и трахается с ними, не закрывая двери, – брутальных мужчин, которые издеваются над тобой и тушат сигареты тебе об руку.

Но нет, она не такая, она сама любовь. С большой буквы. Этого я не видел, но знаю, что она, вдобавок ко всему, одевает тебя и раздевает, помогает тебе мыться и как следует вытираться. И тут мою отчаянную фантазию заносит совсем. Что еще она с тобой делает, старый ублюдок? Натирает тебе тело маслом, как младенцу? «Вот так, теперь ты не сухонький, Сегисмон». Лежит рядом с тобой в постели по ночам, когда ты не можешь уснуть, и кричишь, и хнычешь из-за своих унылых страхов? Лежит рядом с тобой, обнимает тебя и целует, пока вы оба не заснете? «Ну-ну, Сегисмон, ну-ну, Юлиана с тобой, я не уйду». Дразнит тебя, когда у тебя встает в душе или во время раздевания? Называет твой дряхлый член каким-нибудь именем, обращается к нему с сюсюканьем и хихиканьем? Хватает его, трясет и трет так же нежно, как расчесывает тебе волосы? Помогает тебе мастурбировать каждый день, потому что знает: потом ты станешь спокойнее? Делает это развлечения ради, из щедрости? А вдруг однажды ночью она села сверху и трахнула тебя медленно, но до конца, из щедрости, из какой-то свойственной сиделкам извращенности, из ее собственной, чисто органической потребности? Она молодая, вне работы у нее нет жизни, и пары у нее будто бы нет, на улицу она почти не выходит, по ночам – вообще никогда. Вы с ней добились идеального симбиоза? Ей удается и доставлять удовольствие, и получать? Она тебя любит, ответь, испытывает к тебе какую-то любовь помимо профессиональной? Ты – вместилище всей любви, которая у нее есть, которую она накопила с тех пор, как покинула свою страну много лет назад, и которая ее переполняет; всей любви, которая досталась бы ее родителям, братьям, сестрами и парням, но которая сосредоточена на тебе, счастливчике, раз их нет рядом?

Как же я тебе завидую, ублюдок. Я все бы отдал, лишь бы оказаться на твоем месте, стать инвалидом, которому Юлиана дарит свою заботу. Часто я воображаю, что деменция добирается и до меня, становится моим наследством, и тогда Юлиана берет под крылышко нас обоих и поровну раздает нам свою любовь, свои ласки, свои успокоительные мастурбации. Я воображаю, что ты внезапно умираешь: болезнь ускоряет твое угасание, ты засыпаешь и больше не просыпаешься, ты давишься куском стейка, автобус сбивает тебя во время одного из твоих побегов, я сам тебя убиваю невидимым ядом, нанимаю за двадцать песет зомби из Южного сектора, чтобы он накинулся на тебя и разбил тебе голову вдребезги; ты умираешь, а мы с Юлианой остаемся одни, и она никуда не уходит, потому что ей некуда идти, потому что рядом со мной ей хорошо, потому что в этом мире у нас обоих больше никого нет, потому что мой любовный голод идеально сочетается с ее избытком любви, потому что я продолжаю ей платить, потому что я плачу ей больше, чем раньше. Я воображаю, как плачу ей двойную сумму и мы изображаем больного и сиделку – я притворяюсь овощем, а она мне подыгрывает; я лежу на кровати с закрытыми глазами, а она меня переодевает, массирует каждый участок моего тела, один за другим, разгоняет мою кровь, натирает меня маслами, ласково со мной разговаривает, выпускает мое семя и каждую ночь ложится рядом, чтобы беречь мой сон. Какая нега, какой покой. Мое безопасное место – это Юлиана.

Но я просто размечтался. Я завидую тебе и ненавижу тебя, потому что только ты меня с ней и связываешь, потому что без тебя ее рядом со мной не будет, потому что благодаря тебе она сегодня обняла меня и разрешила погладить ее волосы и положить руку ей на талию. Но если бы ты исчез, если бы сегодня мы нашли тебя расчлененным рядом с рельсами, то она бы ушла и принялась бы искать другого умирающего старика. Пойми, вот что ты для нее значишь: ты всего лишь работа, зарплата, крыша над головой, обязанность при отсутствии других умений. Она тебя не любит, ты не особенный – просто очередной старик. Она легко променяла бы тебя на какого-нибудь другого инвалида и бросила бы тебя, не попрощавшись, выиграй одну из тех лотерей, в которых участвует, или дойди ее молитвы до святых, которым она молится. Она вернулась бы в свою страну – ухаживать за родными и близкими, отдавать им всю отложенную и не растраченную на тебя любовь.

Но сегодня я держал ее в руках, старик; я держал ее в руках минуту, славную и бесконечную минуту – столько времени ей потребовалось, чтобы успокоиться и перестать плакать по бедняжке Сегисмону и дрожать.

Бедняжке Сегисмону? Я еле сдержал смех. Ну и путь же ты прошел: от Сегисмундо Великого до бедняжки Сегисмона. Что Юлиана о тебе знает? Ничего. Она познакомилась с тобой, когда ты уже заболел, и пускай тогда ты говорил еще связно и делился с ней беспорядочными воспоминаниями, я не думаю, что ты поведал ей о годах своего делового успеха, скоропостижном падении, тюремном заключении, полном крахе. И уж тем более ты вряд ли ей рассказывал о своей семейной жизни – о том, каким мужем и отцом ты был. Она знает тебя только с подсвеченной стороны, но не с теневой. Она думает, что ты бедняжка Сегисмон – хороший человек, которого недуг несправедливо настиг в последние годы жизни, этакий олененок, заслуживающий комфортной жизни, заботы и ласки.

Слушая ее лепет сквозь слезы, я хотел поговорить с ней о тебе. Порассказать ей всякие истории, но не о бедняжке Сегисмоне, а о Сегисмундо Великом. Или просто о Сегисмундо Гарсии, каким ты был еще до первой клиники. Я хотел сказать ей: нет, ты не заслуживаешь ее слез и тревоги, не заслуживаешь ее ласки, материнских слов, ее любви и вообще всего, что она тебе дает при своей безграничной щедрости. Что ты не заслуживаешь тепла и даже опеки не заслуживаешь. Что ты был сорняком. Паршивым мужем, паршивым отцом, паршивым предпринимателем. Что даже она, при всей своей доброте, презирала бы тебя, если бы знала хоть толику твоих приключений. Если бы она только представляла, за кем ухаживает.

Но ты не ошибся, старик: болезнь тебя и правда освободила. Болезнь стерла все – и для тебя, и для других. Болезнь – это амнистия, она облагораживает даже самую гадкую пиявку. В домах престарелых и парках полно румяных стариков, которые тепло обнимают своих жен, мирно улыбаются своим детям и разрешают чистить себе зубы, и никто даже не догадывается, что еще несколько лет назад они били этих жен, ходили к шлюхам и наживались на бедных семьях. Болезнь тебя приручила и сделала хорошим, превратила в бедняжку Сегисмона. Обнулила твою историю. Тебе все простилось. Болезнь уберегла тебя от взыскания оставшихся долгов, от необходимости и дальше, после тюрьмы, платить за свои ошибки. Болезнь лишила меня права что-то от тебя требовать, возможности свести с тобой счеты; мне только и остается, что плеваться ядом, а он от тебя отскакивает.

Конечно, я ничего ей не рассказал. Я не хотел, чтобы она увидела меня злым, прогнившим от обиды, завидующим старику; я не хотел, чтобы она знала: я настолько несчастен, что готов отравлять память об уже беззащитном, уже невинном человеке. Когда я разговаривал о тебе с Сегисом, мной двигал тот же импульс.

Пускай она все увидит сама. Покажи ей немного себя, настоящего Сегисмундо Гарсию. Пускай она узнает, каким был ее бедняжка Сегисмон, которому она дарила свою любовь все эти годы. Вот почему я отвел ее в «Рай».