Текст книги "Безопасное место"

Автор книги: Исаак Роса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Я так старался ответить Сегису приемлемо, а он не сильно-то меня и слушал: все пялился в телефон и что-то с явным беспокойством набирал. Я задержал его руку и посмотрел ему в лицо:

– Не знаю, что ты натворил, но я хочу тебе помочь.

– Помочь мне хочешь? – спросил он со злостью; вот бы эта злость была направлена на его собеседника по другую сторону экрана или на него самого, потому что он попался, а не на его бесполезного отца. – Помочь? Тогда верни мне деньги, которые ты оставил в школе.

Я возразил, что это невозможно, но пообещал вернуться в школу завтра и не уходить, пока мне не отдадут конверт. А еще я подбросил Сегису временное решение:

– Скажи… компьютерщику, скажи ему, что сегодня заплатишь часть, как залог, а завтра донесешь остальное.

Тут я полез в бумажник, за конвертами старушки и преппера (они оба решили внести аванс наличными). Денег в них было не то чтобы много – тысяча двести евро. И тратить их представлялось не лучшей идеей: если я не получу финансирования, авансы придется вернуть. Но дело касалось моего сына, и я стремился его выручить. Я хорошо знаю, что значит задолжать, когда тебе настойчиво звонят или стучат в дверь, когда тебя дергают на улице. Даже унижают, публично тыкая в тебя как в должника. Ты этого не помнишь, но два года назад нас десять дней преследовал медведь. Тебе было смешно; твое угасание проходило через приятную стадию, и вид парня в костюме волосатого улыбающегося медведя с портфелем, на котором было написано «Медведь Где-деньги-ответь», тебя развлекал. Каждое утро он ждал нас на крыльце, названивал нам по телефону, пока мы не выходили. Он бродил за нами по улице, останавливался у дверей бара или магазина, если мы там укрывались. И все это из-за пяти тысяч гребаных евро, которые мы в итоге заплатили. Я заплатил. Плюс штраф в пятьсот евро за нападение: он появился в школе Сегиса вместе со мной, так что мне пришлось отметелить настырного преследователя, пока мой сын его не увидел.

Поэтому я предложил ему тысячу двести евро. Сегис взял их с опустошенным видом.

– Я попробую, – сказал он и отошел набрать своего «где-деньги-ответь». Спустя минуту он сообщил, что договорился с тем типом о встрече; компьютерщиком он его больше не называл – между нами начало восстанавливаться доверие. Я вызвался пойти с ним – не знаю, как отец, деловой партнер или телохранитель, – но он отказался, предпочитая решить проблему самостоятельно. – Бизнес с папкой за ручку не ведется, – заявил он мне не то с издевкой, не то без.

Ясное дело, одного я его не отпустил. Я шел за ним на расстоянии, по возможности незаметно. Может, речь шла не о грузном медведе, а о более сердитом коллекторе. Вещества, сказал заместитель директора; не исключено, что в происходящем он понимал больше, чем я думал.

Мои опасения подтвердились, когда Сегис перешел проспект, по которому водители мчатся во весь опор, и, не обращая внимания на светофоры, оказался в Южном секторе. Пару секунд во мне еще теплилась надежда, что он задержится там, на проспекте, что тот тип прикатит на машине из какой-то другой части города. Но нет: Сегис осторожно пересек все четыре полосы, поднялся на заваленную мусором насыпь и двинулся в глубь Южного сектора. Там живет не ахти сколько компьютерщиков. И никто не срезает путь по этим улицам – наоборот: мы все старательно их обходим даже себе в ущерб. «Блин, Сегис, во что ж ты вляпался», – подумал я и зашагал так быстро, как билось мое сердце, чтобы тоже перебежать проспект между машинами.

Как и большинство горожан, до сегодняшнего дня я ни разу не бывал на этих улицах. Раньше мне нечего было там делать. Нечего продавать. Сейчас я тоже никому не собирался предлагать безопасные места. И ты там не открыл ни одной клиники.

Мне было страшно, признаюсь. Страшно за Сегиса и за себя. Есть куча газетных статей, полицейских сводок, городских легенд и историй о тамошних перестрелках, поножовщине, межклановых стычках и цыганских законах; о бедолагах, которые там заблудились или пошли туда за наркотиками. У всех несчастливый конец. Я вспоминал их, пока в нескольких метрах впереди мой сын шел по кварталам с выбитыми окнами и разграбленными помещениями, заколоченными зданиями, почерневшими от пожаров и все еще жилыми; по тротуарам с поломанной мебелью и остатками костров, лужами (хотя дождя не было много недель), угробленными и спаленными машинами, фонарями без головы и меди – я даже не помню, когда эта модель пропала из остальной части города. С камнями, кучей камней, которыми можно было забрасывать автобусы, пожарных, а иногда и летящие по проспекту машины. И мусором, тоннами мусора: коммунальные службы давно перестали в этот район заглядывать. Проходя по кольцевой и рассматривая выпотрошенные и исписанные здания, которые многие горожане видят по дороге на работу и с работы каждый день, я думаю, что они похожи на гигантский рекламный щит: кто угодно захочет безопасное место, когда вся эта свора может однажды бросить свои четыре улицы, даже без коллапса, затемнения или какого-нибудь дефицита, и устроить простой и понятный социальный взрыв, чтобы переиграть расклад сил и отомстить, заполучить то, в чем ей всегда отказывали. Это реальный риск, и он гораздо реальнее, чем какая бы то ни было климатическая катастрофа. И если взрыв произойдет, если дамба прорвется, то полицейские не смогут сдержать ударную волну – их просто не хватит.

Вот так мы с Сегисом, в самых настоящих джунглях, шли по улице, которую какой-то отмороженный шутник назвал Утопией. Серьезно тебе говорю. Вот куда мы забрели, отец и сын, – на разгроханную улицу Утопии. Я уже даже не прятался, а наоборот, ускорил шаг, чтобы догнать Сегиса и поскорее вытащить его оттуда, потому что на нем была форма – серые штаны и джемпер с логотипом школы на груди; он так и кричал в самом опасном районе города, а то и страны: эй вы, я мальчик из хорошей семьи, семьи с деньгами, хожу в частную школу; бросьтесь на меня – и у меня в карманах вы найдете что-то ценное; похитьте меня – и мои родители заплатят хороший выкуп; избейте меня – и вы хоть немного уймете классовую ненависть. Я ускорился и попытался его догнать, но он свернул за угол, и когда я тоже туда свернул, то столкнулся с сюрпризом.

Я уже понял, что не везде в этом районе одинаково убого. Как только пройдешь первые улицы, которые с проспекта и шоссе видно лучше всего, минуешь зону боевых действий, превращенную наркодилерами в штаб-квартиру и торговый центр, то попадешь, конечно, тоже в убогий квартал, но все-таки более очеловеченный – потому что здешние обитатели стараются выжить. И вот что меня удивило: в конце улицы я заметил пару зданий с большими красочными муралами. Неужели кув-шинщики добрались и сюда? Они серьезно, что ли, решили оживить эту дыру? Власти признали дело дрянью еще много лет назад, после пачки провальных планов, проектов и программ на будущее, из-за которых только растратили миллионы. Они взаправду намереваются создать там сообщество, вытеснить закон джунглей самоуправлением и заботой друг о друге? Какая прелесть! Я скажу тебе, что из этого выйдет: парочка активистов покрасит фасады и позовет соседей на собрания; откроет магазин-другой и начнет переход. А когда им надоест, что каждое утро жалюзи сломаны, а штуковины из библиотеки вещей и редкие солнечные панели украдены во второй или третий раз, то они уйдут туда, откуда пришли, и оставят после себя только муралы и мотивационные лозунги. Измени свой район – и ты изменишь мир. Ха.

Разглядывая яркие фасады, я слегка сбился с пути и потерял Сегиса из виду; затем побежал к следующему углу, но там сына не оказалось. Если он скрылся где-то за дверью, то его бессмысленно было искать. Я побрел обратно, чувствуя, что из окон за мной наблюдают жильцы, для которых я был именно тем, кто я есть: чужаком и самозванцем. Надутым фруктом с галстуком и рабочим портфелем, а может, даже с планшетом внутри. Лопухом, который может с собой носить сколько-то евро, кредитную карту, хороший телефон, часы по цене месячной, а то и годовой зарплаты местной семьи.

И вдруг я увидел Сегиса в конце замусоренной галереи. С ним был парень его возраста или чуть старше. На компьютерщика он точно не смахивал. «Медведь где-деньги-ответь» из него тоже был никакой. Я открыто смотрел, как парень берет у Сегиса купюры и пересчитывает их, перекладывая из рук в руки с огромной скоростью, как банкомет; так профессионально обращаться с деньгами наверняка учатся по низкопробному кино. Потом он загоготал – надежды это не добавляло вообще ни разу. Тонкой пачкой купюр он ударил Сегиса по лицу. Тот попятился. Парень схватил его за шею, прижал к стене и стал что-то говорить, вплотную приблизив к нему лицо. Когда я увидел, что он сунул руку в карман спортивного костюма, то подбежал к ним и без раздумий, из чистого отцовского инстинкта толкнул парня, легонько, не напрашиваясь на драку; я толкнул его и потребовал отпустить моего сына; так я ему и крикнул: «Отпусти моего сына!», как будто апелляция к статусу взрослого и отца – у него ведь тоже был отец – гарантировала мне неприкосновенность.

– Блин, пап, – сказал Сегис. Моего героического появления он не оценил.

Я взглянул на сына и пропустил опрокидывающий удар в пасть.

Парня я ошарашенно слушал с земли, как будто очень издалека, а он кричал мне, кричал нам, что если завтра он не получит деньги, то отрежет моему сыну яйца. Это выражение – «отрезать яйца» – он повторил несколько раз, и мне стало ясно, что это не пустые слова, а настоящая угроза. Я попытался подняться, но у меня закружилась голова; стоя на четвереньках, я услышал пощечину, которую парень, видимо, отвесил Сегису открытой ладонью. Звук был такой, словно кто-то ударил в оркестровые тарелки или запустил в лицо цирковому клоуну торт.

Медведь ушел, а мы оба остались, побитые отец и сын. У Сегиса текла кровь из носа и слезились глаза – скорее от ярости, чем от боли, из-за двойного унижения, которое я ему причинил своим бесполезным появлением.

– Извини, я просто хотел тебя защитить, – сказал я ему.

– Ладно, пап. Спасибо за попытку.

Ничего ласковее он сказать не смог. Блин, мне хотелось плакать, обнимать его и плакать вместе с ним, но надо было срочно валить, пока парень не вернулся или не попросил кого-нибудь проверить, убрались мы или нет. В итоге мы ушли с потерями, как это случалось со многими мажорами, которые заскочили за наркотой для вечеринки, не зная, во что ввязались; вероятно, мы еще легко отделались.

– Не похоже, чтобы тот тип был компьютерщиком, – сказал я Сегису, пока мы мчались к проспекту, и он рассмеялся; мы оба рассмеялись от облегчения или чтобы развеять общее унижение, но ко мне сразу же вернулась серьезность. – Если ты связался с дурью, то я должен об этом узнать и помочь тебе, пока не стало слишком поздно.

– Это не то, что ты думаешь, пап. Это не дурь – такое не в моем стиле.

– А что это тогда?

– Ставки. Только и всего, – наконец сказал он мне на ходу.

Спортивные ставки. Сам он ими не интересовался, но ребята из школы увлекались, и у них было достаточно денег, чтобы проигрывать и играть дальше. Из-за несовершеннолетия их не пускают в игорные дома, а обходить ограничения в онлайн-казино уже не так просто, потому что за это для компаний ужесточили наказания. Так что Сегис организовал букмекерскую контору. Он посредничает, собирает деньги, выплачивает выигрыши и оставляет себе комиссию. И поскольку ему тоже нет восемнадцати, то он обратился к пацану постарше из Южного сектора, чтобы тот пробирался куда надо и вносил ставки. Всякие-разные: на собачьи бега, керлинг, настольный теннис, вьетнамскую футбольную лигу и, само собой, киберспорт. До сих пор все шло гладко: парень не делал ничего незаконного, не мошенничал, и Сегис вовремя отдавал ему его долю. Последняя партия ставок оказалась самой большой: участвовало больше учеников, и деньги они вносили немалые. Речь шла о действительно очень крупных суммах. Настолько, что теперь в конверте лежало больше комиссионных для того гаденыша, чем собственно ставок. С самого начала пацан предупредил, что не допустит ни малейшей задержки, таков его закон; у него уже были проблемы с платежами по предыдущей мутной сделке, и он не собирался давать отсрочки каким-то там соплякам из частных школ. Утром же Сегис прислал ему сообщение, что сегодня конверта не будет, а потом не отвечал на его звонки; переговорам об отсрочке это помогло не слишком.

Ставки, блин. Не вещества. Букмекерство – не преступление, хоть тут и замешаны несовершеннолетние. Раз это не наркота, то бояться нам нечего. Даже угроза кастрации потеряла свой вес, когда стало понятно, что тот тип был простым пацаном и получал комиссию от мажоров, а не торговал шмалью. Значит, все не так плохо. Удар, пощечина, но ничего серьезнее не будет. Это поправимо. Можно выдохнуть.

Так я думал. Но правда заключалась в том, что трудности только начинались.

Свои потери я оценил, только когда мы перешли проспект и свернули за первый угол; только тогда мной перестали двигать спешка, возбуждение и шок от случившегося.

Во рту был привкус крови, а нижняя губа болела, как и вообще вся челюсть. Щенок здорово меня припечатал. Я ощупал рот языком и обнаружил, что мой худший страх, мой вечный ночной кошмар сбылся: внизу оказалась теплая ямка – язык почувствовал на месте левого бокового резца десну. Взгляни, вот. Смотри на эту щель и смейся, урод. Вот тебе и карма, про которую любит говорить Моника. Космическая справедливость. То, что ты делаешь, к тебе возвращается. То, что ты отнимаешь у другого, отнимут и у тебя. Зуб за зуб. Но меня карма все время бьет рикошетом, я получаю ее удары по наследству. Этот предназначался тебе, но, как и все остальные, ты перенаправил его в лицо мне.

Зуб, черт побери, чертов зуб! В голове мгновенно мелькнула мысль: во сколько он мне обойдется? В какой клинике его можно вставить задешево?

Я не могу продавать безопасные места с помятой улыбкой. Смейся, урод, смотри на меня и смейся целыми зубами, которые тебе каждую ночь помогает чистить милая Юлиана. Она водит твоей ручонкой, чтобы ты не пропустил ни один уголок рта, и подбадривает тебя словами: «Хорошо, родной, открой ротик широко, делай вот так, очень хорошо, хороший мальчик, какие у тебя чистые зубки».

– Мы должны за ним вернуться, – сказал Сегис, увидев мое потрепанное лицо и щель на месте выбитого зуба. Благие намерения и юношеская незамутненность сознания подталкивали его к тому, чтобы возвратиться на место происшествия, подобрать мой зуб, положить его в молоко или в слюну во рту (этот совет он прямо там же и загуглил), пойти в неотложку и поставить его на место, если еще не слишком поздно. Дурость, конечно: идея вернуться, чтобы мне выбили оставшиеся зубы, была так себе. Но я не стал гасить в мальчике этот порыв: в нем говорила любовь, готовность рискнуть ради отца, ради отцовского зуба. Он побежал, и я побежал за ним. Мы были как два героя на самоубийственной миссии: если проигрывать, то с честью, а не трусливо сверкая пятками; мы вернемся, найдем мой зуб среди мусора и сразимся со всеми, кто встанет у нас на пути; мы выйдем из этих джунглей с резцом в кулаке, как с алмазом, даже если взамен потеряем остальные зубы. Меня распирало от возбуждения, и я вел себя не очень-то ответственно.

Мы перебежали проспект в обратную сторону, мимо малодушно мчащихся машин; перескочили через мусор, как будто под нами раскинулось минное поле, и прокрались по первой улице вдоль стены, словно нам грозили выстрелы из заколоченных окон; потом спрятались от проезжавшей машины за колонной и наконец нашли нужное место. Взволнованные, почти пьяные, мы попытались реконструировать сцену и четко определить, где стояли, в какой точке я получил удар, в какую сторону зуб мог вылететь изо рта. Надо было нас видеть: оба присели на корточки и принялись искать крупицу в мозаике из битого стекла, всякой грязи, кусков асфальта и известки. Сегис принял за мой зуб какой-то камешек и начал настаивать, чтобы я открыл рот для сравнения, даже пригрозил вставить его мне в десну, когда я заупрямился.

– Может, ты его просто проглотил? – удрученно спросил он в конце концов.

– Тогда мы получим его чуть позже, – пошутил я.

Это нас рассмешило, мы надрывали животы; каким чудом был этот смех – смех облегчения, бесстрашия, смех неудачников, отца и сына. Сегис пошутил, что нашел зуб какого-то другого отца, который пытался защитить своего сына в том же месте; если бы мы нашли этого отца, то отвели бы его к дантисту и воссоединили со своим зубом. А я ему ответил, что мы могли бы пойти в клинику «Улыбнись!»: говорят, там хорошие цены. Мы так хохотали, что рисковали привлечь зомби. Поэтому я вздрогнул, когда за спиной послышались шаги, хруст гравия и стекла, и обернулся с мыслью, что мы облажались, что мы вошли в логово волка дважды и теперь потеряем больше одного зуба.

Я обернулся, по инерции все еще смеясь, но мое тело уже напряглось и запустило реакцию «бей или беги». За нами стояла девушка, и стоило мне только заметить браслет у нее на запястье, как я почувствовал глубокое облегчение. Еще никогда встреча с кем-то из кувшинщиков не приносила мне столько радости.

– У вас что-то случилось? – спросила девушка с удивлением. Как-никак на земле посреди джунглей сидели мужчина в пиджаке и галстуке и мальчик в форме частной школы, и оба надрывались от смеха.

– Мы ищем зуб, – сказал Сегис. Ему хотелось шутить и дальше, а я приоткрыл было рот, чтобы показать щель и отек, но смеяться уже не мог. Губа, десна, вся челюсть болели все сильнее и сильнее. От мыслей о стоматологе становилось еще хуже: сколько дней придется проторчать в клинике, чтобы подготовить имплант, во сколько мне это обойдется. Так и подмывало спросить: «А у кувшинщиков, случайно, нет своих стоматологий?» И вдруг, словно весь адреналин вытек через щербину, через открытую десну, меня накрыла пустота. Героический порыв испарился – вернулись боль и уныние из-за всего случившегося: через двадцать четыре часа Сегис должен был заплатить долг, я отдал ему деньги, которые у меня могли потребовать обратно, перед этим банк отказал мне в финансировании; к тому же лечение гребаного зуба будет стоить как крыло от самолета. Мне захотелось расплакаться – кажется, я и расплакался, все еще смеясь, точно какая-нибудь зловещая маска.

Нашего ангела-хранителя звали Гея. Гея или Гейя, как-то так. В любом случае смешно, да? Не знаю, сама она сменила имя, чтобы подчеркнуть свою связь с экоммунарами, или ее так окрестили родители, чтобы она выделялась на фоне Гарсий, Гонсалесов и Пересов. Кто-то, пытаясь тебя выделить среди миллионов ничтожеств, передает тебе свое клеймо, а кто-то уже самим выбором имени толкает тебя на путь хиппи. Я сразу приписал ей родителей-предкувшинщиков: они наверняка были защитниками окружающей среды старого образца, людьми с устроенной жизнью (конечно же), хорошими зарплатами и активами, потому что молоденькая Гея была красивой и здоровой. Ее кожа, волосы и зубы говорили о хорошем происхождении, о детстве с золотой ложкой во рту и обеспеченной ранней юности; одни лишь пальцы, грубые и со сломанными ногтями, нарушали гармонию образа – у Геи были типичные руки кувшинщика, копающегося в земле.

Я увидел в ней выпендрежницу, которая приехала строить сообщество в сквернейшем районе города с той же нечистой совестью и жаждой приключений, с той же пылкостью и наивностью, с какими другие выпендрежницы проводят месячный отпуск: едут волонтерить в бедные страны, помогают в роддомах или деревенских школах, фотографируются с радостными неграми, ходят на дикие пляжи и трахаются с другими волонтерами, так что в итоге их резюме обрастают общественной деятельностью – компании такое любят. Ну и ошибся же я! Если только она не наврала, Гея – внучка бывших жителей Южного сектора, эмигрантов первого поколения. Власти насильно их туда заселили, когда этот район еще не был такой позорной дырой. С большими усилиями и жертвами – тебе бы понравилась их трогательная меритократическая история – они вырастили нескольких детей, которые теперь жили в другом, менее депрессивном месте. В третьем поколении выросла Гея – столько мучиться ей уже не пришлось, но чистая совесть и семейная гордость подтолкнули ее в этот район, чтобы опробовать на практике то, чему она научилась в сельском сообществе, где жила в прошлом году. Это по-своему подтверждает мои догадки: в движении экоммунаров нет ничего спонтанного, это не люди решают организовываться, создавать сообщества, ставить солнечные панели, делиться бытовой техникой и разбивать парки; это не жильцы задаются целью изменить свой район, чтобы изменить мир, – их к этому подстрекают, подталкивают, я бы даже сказал, вынуждают активисты, радикалы, настоящие профессиональные кувшинщики. Вроде юной Геи, которая посвятила этому делу тело и душу, как только окончила университет. Значит, она в жизни не имела никакой другой работы. Те, для кого революция стала образом жизни, были всегда. Ничто так не гарантирует верности идеям, как оплата труда.

Но она не признается, что это ее работа и ей платят, чтобы в этой дыре она рисовала муралы и открывала столовые с самообслуживанием. Она пришла делиться опытом и знаниями; она вдохновляет, она курирует переход, но обязательно оставляет инициативу жильцам. Здесь всегда было сильное общественное движение, просто его не замечали из-за несправедливой стигмы, которая тяготеет над районом. Люди судят о нем только по видам с проспекта и по происшествиям, но Южный сектор – это не только преступность, наркотики и маргиналы: здесь очень хотят перемен, здесь много энергии, много любви, в том числе любви к себе. Прелестная девушка трещала без умолку, пока приятнейше обрабатывала мою губу кусками ваты, и под ее опекой я глупо чувствовал себя героем.

– Что вы с собой сделали? – спросила она. В ее словах было ноль иронии; она не выстроила причинно-следственных связей, как будто потерять зуб в самом опасном районе города можно массой разных способов, как будто здесь можно прогуливаться с сыном, спокойно обходя вонючие лужи, и споткнуться.

– Нас хотели ограбить, – приврал я немного, даже не сделав знака Сегису. Он, конечно же, подхватит мою версию: нас хотели ограбить, воров будто бы было несколько, а то кто бы в одиночку набросился на нас двоих, и вообще, ограбить нас хотели, но не получилось, мы отбились, злоумышленники смогли только сломать мне зуб, но часы остались на запястье, и кошелек цел. Вот такие мы герои.

– Мне очень жаль, – ответила наша ангельская спутница, осматривая опухший нос Сегиса. Это был явно не дежурный ответ, она извинилась от имени района: его населяют хорошие, но брошенные люди, не знавшие ничего, кроме бедности, пренебрежения со стороны властей, неприязни остальных горожан, полицейского беспредела, и поэтому иногда – не так часто, как принято считать, и не так часто, как уверяет падкая на сенсации пресса, – иногда они ведут себя отчаянно. У грабителей просто не было других возможностей: перед ними захлопнули слишком много дверей, их обрекли на маргинализацию, работу от случая к случаю, попрошайничество и, к несчастью, на преступность. Она не только сочувствовала им и оправдывала их поступки, не только пыталась нас убедить, что их агрессия лежит на совести властей, махнувших на Южный сектор рукой, но и хотела загладить чужую вину, показать нам другую сторону этих мест, их светлое и радостное лицо, даже будущее: она пригласила нас в экоммунарскую столовую, которую жители открыли всего месяц назад.

– С удовольствием, – сказал я искренне, потому что обед в местной столовой, под прекраснодушную болтовню Геи и прочих кувшинщиков, представлялся мне лучшей прививкой для Сегиса. У него открылись бы глаза; он понял бы, как ошибается его мать, и сам не полез бы волонтерить в трущобах и не растратил бы свой талант где-нибудь в деревне из-за подружки или кризиса молодости. – Конечно, мы останемся перекусить.

Но сначала я позвонил Юлиане, которой обещал приехать и помочь с тобой, однако она уже подус-покоилась: ты унялся, отчиталась она; у тебя кончились силы, ты снова стал послушным и теперь ел. Я представил себе сцену: ты сидишь за столом, со слюнявчиком в полный рост, глотаешь еду с той жадностью, с которой всегда ел и которую деменция только обострила; и Юлиана, терпеливая Юлиана, святая покровительница стариков, увещевает тебя сладкими словами, чтобы ты не опрокинул тарелку и не подавился из-за того, что не жуешь.

Мы отправились вслед за Геей из небольшого помещения, где она залечивала наши раны, в столовую на первом этаже одного из зданий, на фасаде которого уже был мурал.

– Переход только начался, – сообщила она нам, – но мы возлагаем на него много надежд, и отклик жителей очень воодушевляет.

– Само собой, – ответил я с чрезвычайно участливым видом.

Мне уже доводилось бывать в кувшиннических столовых. В отличие от других, я хожу туда не потому, что кормят там дешево, намного дешевле, чем в любом ресторане, чуть ли не бесплатно, не потому, что платить можно настоящими деньгами, как это делаю я, а можно какой-нибудь из их смешных социальных валют: в обмен на еду ты должен чем-то с ними поделиться, отдать их делу часть своих знаний или времени. И не потому, что кормят там съедобно, хотя я признаю, что готовят кувшинщики неплохо, даже при всей ограниченности меню из-за принципиального отказа от импортных и фабричных продуктов, а еще от таких, чье производство нарушает естественный календарь сбора урожая. Я захожу туда время от времени, чтобы застать их в своей стихии: меня забавляет их трескотня за общим столом, потому что они народ словоохотливый и во время еды болтают без умолку, особенно когда рядом с ними нет других кувшинщиков, все-таки разговор – это их способ убеждать и вербовать в свои ряды. Вот для чего и нужны все те столовые, которые они везде открывают. Если верить официальной версии, то их открывают сами жильцы, чтобы создавать рабочие места и обеспечивать семьям достойное питание, а сообществам и городским огородам – сбыт, бла-бла-бла; но на самом деле у них другая функция – служить одним из главных орудий пропаганды. Люди идут туда по необходимости, а вместе с чечевицей получают и парочку ложек идеологии. В какой-то степени это наверняка работает: семьи без средств, мигранты, молодые студенты и рабочие с ближайших строек – все ищут дешевую еду; кого-то, думаю, чечевица с пропагандой и окувшинивает.

Но не меня. Я уже изучил их как свои пять пальцев, возможность слушать их бредни развила у меня иммунитет, и сегодня я надеялся привить Сегиса: пускай немного побудет среди них, пускай их послушает, для этого достаточно войти в столовую и сесть за какой-нибудь из длинных сплошных столов. Если они примут тебя за новичка, если поверят, что ты все еще колеблешься, то изо всех сил будут стараться завоевать твое расположение. Это та еще секта или финансовая пирамида – одна из тех афер, которые поддерживает на плаву постоянный приток новых людей. Иногда кувшинщик садится с тобой рядом и изображает участие, сначала заговаривает о чем-нибудь постороннем, чтобы изучить твои слабые места, а потом заливает, как изменилась его жизнь после вступления в сообщество, как он обманывался столько лет, какие плюшки дает экоммунарская жизнь, как хорошо живется без гиперконсьюмеризма. Уши вянут. Они как наркоши, которых реабилитирует какая-нибудь ультрарелигиозная группа, или бывшие алкоголики, пытающиеся растолковать тебе пользу ананасового сока. Собрания кувшинщиков должны сильно смахивать на собрания анонимных алкоголиков: «Здрасте, я Хуан, я больше не летаю на самолете, я уменьшил свой экологический след, я сам выращиваю себе еду»; и все такие его приветствуют и подбадривают: «Привет, Хуан, ты молодец, Хуан, у тебя получилось!» В других случаях они действуют тоньше: разыгрывают между собой достаточно громкий диалог, чтобы их слова долетали до твоего слуха. Несмотря на внешнюю естественность, это чистое притворство: как актеры в плохом фильме, они просто декламируют информационные сводки, чтобы зритель узнал, сколько всего они уже добились, сколько появилось новых сообществ, что происходит в той стране или в этой, какой очередной закон правительство примет благодаря им и, конечно же, какой городской совет купит у них мотоцикл. Но забавнее всего изображать внимание, подыгрывать и влезать в их разговоры. Ты бы видел, как я спорил с опытными кувшинщиками о том, как бороться с экофашизмом, какую роль в переходе должно играть государство, успеем ли мы предотвратить коллапс или уже слишком поздно и его можно только смягчить. Увлекательных тем для дебатов хоть отбавляй: «Новый зеленый курс» – это реальная мера или уловка крупного бизнеса? замедлить изменение климата еще можно или его разумнее, наоборот, ускорить, чтобы побыстрее прийти к посткапитализму? что лучше – реформы или революция? кувшин с одним носиком или двумя?

В столовую мы вошли вслед за Геей, и нас встретил ожидаемый запах жары и потных тел: экоммунары, естественно, не жалуют кондиционеры и пользуются ими только в крайних случаях. Охлаждаются они по старинке, веером или в тени, максимум вентилятором, ну и прихлебывание из кувшина никто не отменял. От кондиционеров они отказываются так же, как и от самолетов и, ясное дело, машин, в том числе электрических: не так уж они, мол, и экологичны, как заверяют производители и власти, потому что отложенное загрязнение то, необходимые ресурсы се, а их добыча и отходы производства – вообще беда. Атомную энергетику они, само собой, тоже не признают, планы по открытию новых станций вызывают у них протест, хотя один-единственный реактор стоил бы всех их солнечных панелей на крышах. Атомные электростанции им не нужны, но не нужны и ветряные, если они слишком велики. То есть если их контролируют не они сами. Геоинженерные меры против глобального потепления им тоже не нравятся; некоторые эксперты предлагают бомбардировать атмосферу не знаю какими веществами, но господам кувшинщикам это кажется неправильным, да им любое технологическое решение кажется неправильным. Они, конечно, хвастают, что пользуются 3D-принтерами и новыми строительными материалами, но им больше по душе кувшины и ослы, гончарное дело и огороды, возврат к племенному образу жизни.

Первое разочарование: в столовой почти не оказалось декора. Мы увидели голые кирпичные стены да длинные скамейки. Под декором я имею в виду не люстры или тканевые скатерти, а обычный кувшиннический реквизит: плакаты с банальными лозунгами, фотографии счастливой жизни в сообществах, доску с заданиями, уголок с объявлениями. Было видно, что столовая в Южном секторе еще новая, украсить ее пока не успели, а может, это посетители ее разграбили: снимают же в этих домах даже двери с петель. А жаль, ведь декор облегчил бы мне работу с Сегисом – он сам заметил бы инфантилизм кувшинщиков с первого взгляда. Посетители тоже помогали мне не слишком: это явно были местные, которые действительно пришли поесть, довольно тихие люди, лишенные обычного для таких районов энтузиазма. Те немногие разговоры, из которых я уловил отдельные слова, вертелись не вокруг посткапитализма, а вокруг вывоза мусора, перебоев со светом и предстоящей разбивки лагеря перед мэрией. Я утешал себя мыслью, что Сегис начнет ассоциировать экоммунальное движение с этими оборванцами – такими далекими от его жизни, школы, друзей и бизнеса.