Текст книги "Тотальные институты"

Автор книги: Ирвинг Гофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Самыми храбрыми среди сестер, обуянных страстями, были те, которые вместе признавались в грешных желаниях и свидетельствовали друг на друга, что они сошли со своего маршрута, чтобы оказаться рядом друг с другом, или, возможно, что они говорили друг с другом во время отдыха так, чтобы другие не слышали. Их мучительные, но откровенные признания о зарождающейся симпатии приводили к coup de grâce[96]96
  Coup de grâce (франц.) – завершающий удар, выстрел, которым из жалости убивают сильно израненного зверя или человека.


[Закрыть], на который они сами по себе могли быть неспособны, так как после этого вся община старалась держать этих двоих подальше друг от друга. Паре помогали отрешиться от одной из тех спонтанных личных привязанностей, которые часто прорастали в общине неожиданно, подобно сорнякам, вновь и вновь нарушавшим стройную геометрическую схему монастырских садов[97]97
  Hulme. Op. cit. P. 50–51.


[Закрыть].

Аналогичный пример можно найти в психиатрических больницах, в которых практикуется интенсивная средовая терапия, во время которой пару пациентов, состоящих в связи, обязывают обсуждать свои отношения на групповых собраниях.

В тотальных институтах раскрытие своих отношений может принимать и более драматические формы, так как возможны случаи, когда индивид становится свидетелем физического насилия над кем-то, к кому он привязан, и его постоянно гнетет мысль о том, что он не предпринимает никаких действий (и что все это знают). Вот что мы, например, узнаём о психиатрической больнице:

Это знание [о шоковой терапии] основывается на том факте, что в палате № 30 некоторые пациенты помогали врачам применять шоковую терапию к пациентам, держа их и помогая привязывать их к кровати или наблюдая за ними после того, как их успокоили. Применение шока в палате часто происходит на виду у группы любопытствующих зрителей. Конвульсии пациента часто напоминают судороги жертвы несчастного случая, находящейся в предсмертной агонии, и сопровождаются хрипами удушья и иногда пеной, текущей из рта. Пациент медленно приходит в себя, не помня, что с ним произошло, хотя он послужил для других ужасающим примером того, что могут с ними сделать[98]98
  Belknap. Op. cit. P. 194.


[Закрыть].

Еще один пример приводится в рассказе Мелвилла о бичевании на борту военного корабля в XIX веке:

Как бы вы ни хотели уклониться от этого зрелища, но смотреть на расправу вы обязаны или, по крайней мере, находиться где-то поблизости, ибо корабельный устав требует присутствия всего экипажа корабля, начиная с дородного командира собственной персоной и кончая последним юнгой, бьющим в судовой колокол.

<…> И неизбежность его присутствия при наказании, та безжалостная рука, которая вытаскивает его на экзекуцию и держит его силой там, пока все не совершится, навязывая ему возмущающее душу зрелище страданий людей и заставляя слушать их стоны, – людей, с которыми он постоянно на дружеской ноге, с которыми ел, пил и выстаивал вахты, людей одинакового с ним покроя и склада – все это служит грозным напоминанием о тяготеющей над ним безграничной власти[99]99
  Герман Мелвилл. Белый бушлат / Пер. с англ. Ивана Лихачёва (Ленинград: Наука, 1973). с. 112.


[Закрыть].

Лоуренс приводит пример из армии:

Сегодня вечером удар палкой по двери барака, возвещавший о перекличке, был чудовищным; дверь едва не слетела с петель. Внутрь зашел капрал Бэйкер, обладатель креста Виктории, считавший себя большим человеком в лагере из-за своей военной награды. Он промаршировал вдоль моей стороны барака, проверяя постели. Малыш Нобби, застигнутый врасплох, стоял в одном сапоге. Капрал Бэйкер остановился.

– Почему в таком виде?

– Я выбивал гвоздь, который царапал мне ступню.

– Сейчас же надеть сапог. Имя?

Он отошел к задней двери, развернулся и выпалил: «Кларк». Нобби, как подобает, гаркнул: «Капрал», побежал прихрамывая по проходу (мы всегда должны бежать, когда нас зовут), остановился перед капралом и застыл в полном внимании. Пауза, затем короткое: «Возвращайся к своей койке».

Капрал ждал, и мы тоже должны были ждать, стоя в ряд у своих кроватей. Опять резко: «Кларк». Представление повторялось снова и снова, а мы, стоя в четыре шеренги, смотрели на это, скованные стыдом и дисциплиной. Мы были людьми, а перед нами человек унижал себя и весь свой вид, унижая другого человека. Бэйкер лез на рожон и надеялся спровоцировать одного из нас на какое-нибудь действие или слово, в котором нас можно было бы обвинить[100]100
  Lawrence. Op. cit. P. 62.


[Закрыть].

Крайняя форма такого умерщвления Я посредством наблюдения описывается, конечно, в литературе о концентрационных лагерях: «Еврей из Бреслау по фамилии Зильберман должен был не шелохнувшись стоять рядом, пока сержант СС Хоппэ жестоко убивал его брата. От увиденного Зильберман сошел с ума и поздно ночью вызвал панику безумными криками о том, что бараки горят»[101]101
  Kogon. Op. cit. P. 160.


[Закрыть].

III

Я рассмотрел некоторые наиболее элементарные и прямые способы атаки на Я – различные формы обезображивания и осквернения, вследствие которых символическое значение событий, непосредственным участником которых оказывается постоялец, радикально расходится с его изначальным представлением о себе. Теперь я хотел бы рассмотреть способ менее прямого умерщвления Я, значимость которого для индивида оценить сложнее: разрыв привычной связи между индивидуальным актором и его действиями.

Первой формой разрыва, которую мы рассмотрим, является «закольцовывание»: сила, провоцирующая у постояльца защитную реакцию, использует эту реакцию в качестве мишени для следующей атаки. Индивид обнаруживает, что в данной ситуации его противодействие атакам на Я безуспешно: он не может защищаться привычным образом, устанавливая дистанцию между умерщвляющей ситуацией и собой.

Одной из иллюстраций эффекта закольцовывания являются шаблоны выражения почтительности в тотальных институтах. В гражданском обществе, когда индивиду приходится подчиняться обстоятельствам и приказам, противоречащим его представлению о себе, ему разрешаются некоторые ответные реакции, позволяющие сохранить лицо: угрюмость, отказ от обычных проявлений почтительности, сквернословие sotto voce[102]102
  Вполголоса (um.).


[Закрыть] и в сторону или непродолжительные выражения презрения, иронии и насмешки. Поэтому послушание обычно ассоциируется с выражением такого отношения к нему, к которому требование послушания само по себе не принуждает. Хотя в тотальных институтах такие защитные реакции на унизительные требования тоже имеют место, персонал может прямо наказывать постояльцев за подобные действия, открыто указывая на угрюмость или дерзость как на основания для новых наказаний. Так, описывая контаминацию своего Я вследствие необходимости пить суп из миски для милостыни, Кэтрин Ульм говорит о своей героине, что та «убрала со своего лица выражение недовольства, возникшего в ее брезгливой душе, когда она пила эту дрянь. Она знала: одного бунтарского взгляда хватило бы для повторения невыносимого унижения, через которое она точно никогда не смогла бы пройти во второй раз, даже ради самого Господа Бога»[103]103
  Hulme. Op. cit. P. 53.


[Закрыть].

К закольцовыванию также приводит процесс десегрегации в тотальных институтах. При нормальном ходе дел в гражданском обществе сегрегация аудиторий и ролей предохраняет открытые и неявные утверждения индивида о себе, высказываемые в одних физических условиях деятельности, от проверки на соответствие поведению в другой обстановке[104]104
  В гражданском обществе преступления и некоторые другие формы девиантности влияют на то, как нарушителя воспринимают во всех областях жизни, но такое разрушение границ между сферами затрагивает главным образом нарушителей, а не основную массу населения, которая не совершает подобных нарушений или совершает, но при этом их не ловят.


[Закрыть]. В тотальных институтах сферы жизни десегрегируются, так что персонал тыкает постояльца носом в его поведение в одних обстоятельствах деятельности, соотнося и сверяя его с поведением в другом контексте. Попытки пациента психиатрической больницы предстать хорошо ориентирующимся и неконфликтно настроенным человеком во время диагностической или терапевтической конференции могут быть тут же сведены на нет свидетельствами о его апатии во время отдыха или о жалобах в письме брату или сестре – письме, которое получатель переслал администратору больницы, чтобы его добавили в личное дело пациента и использовали во время конференции.

Передовые психиатрические учреждения предоставляют яркие примеры процесса закольцовывания, так как в них диадическая обратная связь может возводиться в статус базовой терапевтической доктрины. «Свободная» атмосфера побуждает постояльца «проецировать» или «воспроизводить» свои обычные жизненные трудности, которые затем, в ходе сеансов групповой терапии, делаются предметом его внимания[105]105
  Хорошее описание см. в: Robert N. Rapoport, Eileen Skellern. Some Therapeutic Functions of Administrative Disturbance // Administrative Science Quarterly. 1957. Vol. 2. № 1. P. 84–85.


[Закрыть].

Таким образом, в процессе закольцовывания реакция постояльца на свою ситуацию возвращает его в эту же самую ситуацию, и ему не позволяют сохранять обычную сегрегацию этих двух фаз деятельности.

Теперь можно рассмотреть второй тип атаки на статус постояльца как актора – тип, который в прошлом описывали с помощью расплывчатых категорий «муштра» и «мордование».

В гражданском обществе к моменту начала взрослой жизни индивид уже усваивает социально приемлемые стандарты осуществления большей части своих действий, так что вопрос о корректности его действий встает только в определенные моменты, например, когда оценивается его продуктивность. В остальное время он может действовать в своем ритме[106]106
  Отрезок времени, в течение которого работник действует сам по себе без наблюдения, на самом деле может рассматриваться как мера его ценности и статуса в организации. См.: Elliott Jaques. The Measurement of Responsibility: A Study of Work, Payment, and Individual Capacity (Cambridge: Harvard University Press, 1956). И как «временной промежуток ответственности» является показателем положения, так и длительный промежуток свободы от проверок является вознаграждением, обеспечиваемым положением.


[Закрыть]. Он не должен постоянно оглядываться, опасаясь критики или санкций. Кроме того, многие действия будут определяться как дело личного вкуса, допускающего выбор из предоставленного диапазона возможностей. Большинство действий не оценивается и не регулируется вышестоящими лицами, и каждый волен поступать по-своему. В таких обстоятельствах индивид может с выгодой для себя планировать свои действия так, чтобы они согласовывались друг с другом, то есть практиковать что-то вроде «личной экономии действий», как в случае, когда индивид откладывает прием пищи на несколько минут, чтобы закончить работу, или прекращает работать немного раньше, чтобы поужинать с другом. В тотальном институте, однако, мельчайшие сегменты деятельности человека могут подчиняться правилам и решениям персонала; жизнь постояльца пронизана постоянными санкциями сверху, особенно в первое время после поступления, пока постоялец не начинает следовать этим правилам не задумываясь. Каждая инструкция лишает индивида возможности найти баланс между своими потребностями и задачами удовлетворительным для него образом и делает его способ действия открытым для санкций. Акт лишается автономии.

Хотя процесс социального контроля имеет место в любом организованном обществе, мы склонны забывать о том, насколько тщательным и ограничивающим он может становиться в тотальных институтах. Ярким примером служит распорядок, установленный в одном изоляторе для несовершеннолетних преступников:

Нас будили в 5:30, и мы должны были выскочить из постели и встать по стойке смирно. Когда охранник кричал «Раз!», нужно было снять ночную сорочку на счет «Два!» – сложить ее, на счет «Три!» – заправить постель. (Лишь две минуты на то, чтобы застелить постель трудным и замысловатым способом.) Все это время три надзирателя орали на нас «Шевелитесь!» и «Живо!».

Одевались мы тоже на счет: рубашка на счет «Раз!», штаны на счет «Два!», носки на счет «Три!», ботинки на счет «Четыре!». Любого шума, например, от упавшего ботинка или даже от шарканья им об пол, было достаточно, чтобы тебя отправили на работы.

<…> Когда мы спускались вниз, всех ставили лицом к стене по стойке смирно, руки по бокам, большие пальцы на уровне брючных швов, голова поднята, плечи назад, живот втянут, пятки вместе, взгляд прямо перед собой, чесаться или прикасаться к лицу или голове запрещается, нельзя даже шевелить пальцами[107]107
  Хасслер (Hassler. Op. cit. P. 155) приводит слова Роберта Маккрири.


[Закрыть].

Еще один пример можно найти в изоляторе для взрослых преступников:

Требовалось хранить молчание. Никаких разговоров за пределами камер, за едой или во время работы.

В камере нельзя было вешать никаких изображений. Смотреть по сторонам во время еды было запрещено. Хлебные корки можно было оставлять только на левой стороне тарелки. Заключенные должны были стоять смирно, держа кепи в руке, пока официальное лицо, посетитель или охранник не скроется из виду[108]108
  Thomas Е. Gaddis. Birdman of Alcatraz (New York: New American Library, 1958). P. 25. О схожем правиле тишины в британской тюрьме см.: Frank Norman. Bang to Rights (London: Seeker & Warburg, 1958). P. 27.


[Закрыть].

А также в концентрационном лагере:

В бараках на заключенных обрушивалась масса новых и обескураживающих впечатлений. Особенно придирались эсэсовцы к заправке нар. Бесформенные и сбитые соломенные тюфяки должны были быть ровными, как доски, рисунок на простынях – параллелен краям, валики под голову – лежать под прямым углом…[109]109
  Kogon. Op. cit. P. 68.


[Закрыть] <…>

Эсэсовцы наказывали за самые незначительные нарушения: руки в карманах при холодной погоде, поднятый воротник пальто во время дождя или ветра, отсутствие пуговиц, крохотная дырка или пятнышко грязи на одежде, не начищенные до блеска ботинки… ботинки, блестящие слишком сильно (что означает, что их владелец отлынивает от работы), отсутствие приветствия, включая так называемую «небрежную позу»… Малейшие отклонения в одежде или при построении по росту, любое пошатывание, кашель, чихание – все это могло вызвать у эсэсовца приступ ярости[110]110
  Ibid. P. 99–100.


[Закрыть].

В военных учреждениях могут регулировать способ укладки обмундирования:

Теперь китель, сложенный так, чтобы край был ровно по ремню. Сверху галифе, сложенное строго по размеру кителя четырьмя складками вперед. Полотенца сложены пополам – раз, два, три – и опоясывают эту голубую башню. Перед ней – прямоугольный кардиган. С каждой стороны – свернутая портянка. Сорочки упакованы и уложены парами, словно фланелевые кирпичи. Перед ними – подштанники. Между ними – плотные шарики из вложенных друг в друга носков. Наши вещмешки расправлены, на них выложены нож, вилка, ложка, бритва, расческа, зубная щетка, кисточка для бритья, пластинка для полировки пуговиц[111]111
  Button-stick (англ.) – пластинка, которая подставляется под латунные пуговицы на мундире во время их полировки, чтобы не испортить ткань.


[Закрыть] – только в таком порядке[112]112
  Lawrence. Op. cit. P. 83. В связи с этим см. замечания М. Брюстера Смита о понятии «курочки» в: Samuel A. Stouffer, Edward A. Suchman, Leland C. DeVinney, Shirley A. Star, Robin M. Williams Jr. The American Soldier. Vol. 1: Adjustment during Army Life (Princeton: Princeton University Press, 1949). P. 390.


[Закрыть].

Сходным образом о бывшей монахине пишут, что ей приходилось учиться не шевелить кистями рук и прятать их[113]113
  Hulme. Op. cit. P. 3.


[Закрыть], а также приспосабливаться к позволению иметь только шесть определенных предметов в карманах[114]114
  Ibid. P. 39.


[Закрыть]. Бывший пациент психиатрической больницы рассказывает о том, насколько унизительно было при каждой просьбе получать ограниченное количество туалетной бумаги[115]115
  Ward. Op. cit. P. 23.


[Закрыть].

Как указывалось ранее, одним из наиболее явных способов разрушения личной экономии действий является обязанность индивида просить разрешения или расходные материалы для мелких действий, которые во внешнем мире он может осуществлять самостоятельно, вроде курения, бритья, похода в туалет, звонка по телефону, траты денег или отправки письма. Эта обязанность не только ставит индивида в положение подчиненного или просящего, «неестественное» для взрослого, но и позволяет персоналу вмешиваться в его действия. Вместо немедленного и автоматического исполнения его просьбы сотрудники могут дразнить постояльца, отказывать ему, долго задавать вопросы, не замечать или, как рассказывает бывшая пациентка психиатрической больницы, просто отмахиваться:

Думаю, тот, кто никогда не был в столь же беспомощном положении, не сможет понять унижение, которому подвергается физически здоровая женщина, лишенная права оказывать себе простейшие услуги и вынужденная постоянно выпрашивать даже такие незначительные предметы первой надобности, как чистое белье или спички для сигарет, у медсестер, которые все время отмахиваются от нее со словами: «Через минуту, дорогая», и уходят, ничего ей не дав. Даже работники столовой, казалось, придерживались мнения, что вежливость по отношению к душевнобольным бессмысленна, и заставляли пациента бесконечно ждать, пока им надоест сплетничать со своими друзьями[116]116
  Johnson, Dodds. Op. cit. P. 39.


[Закрыть].

Я отмечал, что власть в тотальных институтах направлена на множество элементов поведения – одежду, осанку, манеры, – которые постоянно на виду и постоянно подвергаются оценке. Постояльцу нелегко укрыться от оценивающих должностных лиц и от обволакивающей паутины ограничений. Тотальный институт похож на пансион для девушек, только со множеством тонкостей и без всякой утонченности. Я хотел бы обсудить два аспекта этой тенденции к увеличению числа активно насаждаемых правил.

Во-первых, эти правила часто предполагают обязанность осуществлять регулируемые действия в унисон с группами других постояльцев. Это то, что иногда называют муштрой.

Во-вторых, эти всепроникающие правила функционируют в системе власти эшелонного типа: любой член класса персонала обладает некоторым правом дисциплинировать любого члена класса постояльцев, что значительно увеличивает вероятность санкций. (Можно заметить, что похожая ситуация наблюдается в некоторых маленьких американских городах, где любой взрослый имеет определенное право делать замечания любому ребенку, если поблизости нет его родителей, и просить его о небольших услугах.) Во внешнем мире в нашем обществе взрослый обычно находится под контролем одного непосредственного начальника на работе или одного супруга или супруги дома; единственная эшелонная власть, с которой ему приходится сталкиваться, полиция, как правило, не присутствует в его жизни постоянно или значительно, за исключением, возможно, случая регулирования дорожного движения.

В силу эшелонной власти и всепроникающих, непривычных и жестких правил постояльцы, особенно новички, скорее всего, будут жить, хронически беспокоясь о нарушении правил и последствиях их нарушения – физических увечьях или смерти в концентрационном лагере, признании «непригодным» в офицерском училище или переводе на более низкую ступень в психиатрической больнице:

Тем не менее, даже при очевидной свободе и дружелюбии «открытой» палаты я все равно ощущала незримые угрозы, которые заставляли меня чувствовать себя кем-то средним между заключенной и нищенкой. Малейшее нарушение, начиная с неврологического симптома и заканчивая чем-то, вызвавшим личную неприязнь медсестры, сопровождалось предложением вернуть нарушителя в закрытую палату. Меня так часто пугали тем, что я вернусь в палату «J», если не съем свою порцию, что это стало навязчивой идеей, и даже еда, которую я могла глотать, вызывала у меня физическое отвращение; другие пациенты из того же страха делали бессмысленную или неприятную им работу[117]117
  Ibid. P. 36.


[Закрыть].

Чаще всего в тотальных институтах необходимо прилагать постоянные сознательные усилия, чтобы не иметь проблем. Для избегания возможных неприятностей постоялец может отказываться от некоторых социальных контактов с другими постояльцами.

IV

В заключение этого описания процесса умерщвления Я нужно остановиться на трех общих вопросах.

Во-первых, тотальные институты не дают осуществлять или порочат именно те действия, которые в гражданском обществе подтверждают для актора и его непосредственного окружения, что он располагает некоторой властью над своим миром, что он «взрослый», то есть самостоятельная, автономная и свободная в своих действиях личность. Утрата такого рода взрослой исполнительской компетентности или, по крайней мере, ее символов может вызывать у постояльца пугающее чувство радикального смещения вниз по возрастной шкале[118]118
  Ср.: Sykes. The Society of Captives. P. 73–76 («The Deprivation of Autonomy»).


[Закрыть].

Способность выбирать форму экспрессивного поведения – выражения неприязни, симпатии или безразличия – является одним из символов самостоятельности. У индивида становится меньше доказательств своей автономии, когда его заставляют, например, каждую неделю писать письмо домой или воздерживаться от демонстрации угрюмости. Их становится еще меньше, когда экспрессивное поведение используют в качестве свидетельства состояния психиатрического, религиозного или политического сознания индивида.

Есть определенные телесные удобства, значимые для индивида, которые он, как правило, утрачивает, попадая в тотальный институт, – например, мягкая кровать[119]119
  Hulme. Op. cit. P. 18; Orwell. Op. cit. P. 521.


[Закрыть] или тишина по ночам[120]120
  Hassler. Op. cit. P. 78; Johnson, Dodds. Op. cit. P. 17.


[Закрыть]. Утрата этих удобств обычно также отражает утрату самостоятельности, так как индивид стремится обеспечивать себя этими удобствами, как только у него появляются необходимые ресурсы для этого[121]121
  Это один из способов умерщвления своего Я, который практикуют гражданские лица во время туристических походов, вероятно, полагая, что добровольный отказ от привычных удобств сможет помочь им обрести новое Я.


[Закрыть].

В концентрационных лагерях потеря самостоятельности, судя по всему, была церемониализирована. Отсюда ужасающие рассказы узников о том, как их заставляли кататься в грязи[122]122
  Kogon. Op. cit. P. 66.


[Закрыть], стоять, засунув голову в снег, выполнять нелепые и бессмысленные задания, обзывать себя[123]123
  Ibid. P. 61.


[Закрыть] или, в случае узников-евреев, петь антисемитские песни[124]124
  Ibid. P. 78.


[Закрыть]. Более мягкая версия встречается в психиатрических больницах, где, по некоторым свидетельствам, санитары заставляют пациента, просящего сигарету, говорить «пожалуйста-препожалуйста» или подпрыгивать за ней. Во всех этих случаях пациента заставляют демонстрировать отказ от собственной воли. Менее церемониальный, но столь же радикальный удар по автономии наносится, когда индивида запирают в палате, поместив его в тесный мокрый мешок или надев на него смирительную рубашку и тем самым лишив его возможности совершать мелкие приспособительные телодвижения.

Другое наглядное проявление личного бессилия в тотальных институтах – то, как постояльцы пользуются речью. Одно из предположений, на которых основывается использование слов для передачи решений о действии, состоит в том, что получатель приказа считается способным принять сообщение и самостоятельно выполнить просьбу или требование. Исполняя действие самостоятельно, он может сохранять видимость того, что он сам определяет свое поведение. Отвечая на вопрос своими словами, он может поддерживать представление о себе как о человеке, которого, хотя бы немного, стоит принимать во внимание. А поскольку он обменивается с другими только словами, он может успешно сохранять хотя бы физическую дистанцию между собой и ними, сколь бы неприятными ни были их требования или высказывания.

Постоялец тотального института может обнаруживать, что ему отказано даже в такой защитной дистанции и инициативе, что особенно характерно для психиатрических больниц и политических тюрем, где персонал может оценивать его утверждения исключительно как симптомы, уделяя внимание, прежде всего невербальным аспектам его ответов[125]125
  См.: Alfred Н. Stanton, Morris S. Schwartz. The Mental Hospital: A Study of Institutional Participation in Psychiatrie Illness and Treatment (New York: Basic Books, 1954). P. 200, 203, 205–206.


[Закрыть]. Его ритуальный статус часто считают недостаточным даже для того, чтобы коротко его приветствовать, не говоря уже о том, чтобы выслушивать[126]126
  Пример такого игнорирования описывается в: Johnson, Dodds. Op. cit. P. 122.


[Закрыть]. Или постоялец может сталкиваться с риторическим использованием языка: задавая вопросы вроде «Ты уже помылся?» или «Ты надел оба носка?», сотрудники могут одновременно ощупывать постояльца, получая физический ответ на вопрос, что делает вербальные вопросы избыточными. Также охранники могут, вместо того чтобы просить постояльца двигаться в определенном направлении с определенной скоростью, толкать его перед собой, тянуть (в случае с одетыми в халаты пациентами психиатрических больниц) или конвоировать. Наконец, как мы увидим далее, постоялец может обнаруживать, что существует двойной язык: персонал излагает дисциплинарные факты его жизни, переводя их в идейные формулировки, имитирующие нормальное употребление языка.

Второе общее соображение касается оснований, на которых производятся атаки на Я. В зависимости от них тотальные институты и их постояльцев можно разделить на три отдельные группы.

В религиозных институтах воздействие окружающей обстановки на Я признается открыто:

Таково значение созерцательной жизни и смысл всех внешне бессмысленных мелких правил, обрядов, постов, послушаний, епитимий, унижений и трудов, из которых состоит повседневное существование в созерцательном монастыре: они напоминают нам о том, кто есть мы и Кто есть Бог – чтобы мы смогли отвратить свой взор от самих себя и обратиться к Нему и в итоге найти Его в себе, в своей очистившейся душе, ставшей отражением Его бескрайней Благости и Его бесконечной любви…[127]127
  Merton. The Seven Storey Mountain. P. 372.


[Закрыть]

Постояльцы, как и персонал, активно стремятся к подобному ограничению Я, так что умерщвление дополняется самоумерщвлением, запреты – отречениями, избиения – самобичеваниями, дознания – исповедями. Религиозные учреждения особенно ценны для исследователя, поскольку они открыто исповедуют умерщвление Я.

В концентрационных лагерях и, в меньшей степени, в тюрьмах умерщвление Я, по-видимому, осуществляется полностью или преимущественно ради самого умерщвления (как в случае, когда на заключенного мочатся), но при этом постоялец не стремится изо всех сил разрушить свое Я.

Во многих других тотальных институтах умерщвление Я официально рационализируется на других основаниях вроде санитарии (обязанность чистить туалеты), поддержания жизни (принудительное питание), боеспособности (армейские правила относительно внешнего вида), «безопасности» (строгие тюремные правила).

Однако во всех трех видах тотальных институтов различные основания для умерщвления Я очень часто представляют собой всего лишь рационализации, создаваемые с целью управления повседневной активностью большого числа людей в ограниченном пространстве при небольшом количестве ресурсов. Кроме того, Я ограничивается во всех трех видах институтов даже там, где постоялец действует добровольно и руководство идейно печется о его благополучии.

Я рассмотрел два вопроса: чувство личного бессилия постояльца и связь его желаний с идейными интересами учреждения. Связь между этими вопросами может быть разной. Люди могут добровольно отправляться в тотальный институт и, к своему сожалению, лишаться возможности принимать столь важные решения. В других случаях, особенно в случае религиозных институтов, постояльцы могут с самого начала и все время добровольно стремиться к отречению от своей личной воли. Тотальные институты фатальны для гражданского Я постояльца, хотя степень привязанности постояльца к своему гражданскому Я может значительно различаться.

Рассмотренный мной процесс умерщвления Я связан с выводами относительно Я, которые могут делать люди, ориентирующиеся на определенную экспрессивную идиому, исходя из внешности, поведения и общей ситуации индивида. В этом контексте я хочу обсудить третий и последний вопрос: связь между таким символико-интеракционистским подходом к судьбе Я и общепринятым психофизиологическим подходом, основанным на понятии стресса.

В данной работе базовые факты относительно Я излагаются с социологической точки зрения, всегда отсылающей к описанию институциональных условий, которые определяют личные прерогативы члена. Конечно, нельзя обойтись и без психологических допущений: когнитивные процессы всегда играют роль, поскольку индивид и другие должны «считывать» социальные условия, чтобы понимать, какой образ себя они предполагают. Но, как я показал, связь этих когнитивных процессов с другими психологическими процессами очень вариативна: согласно общей экспрессивной идиоме нашего общества, бритая голова сразу воспринимается как способ ограничения Я, но если пациента психиатрической больницы такое средство умерщвления Я может приводить в ярость, то монаху оно может нравиться.

Умерщвление или ограничение Я чаще всего будет вызывать у индивида острый психологический стресс, однако индивид, уставший от своего мира или терзаемый чувством вины, может найти в таком умерщвлении психологическое облегчение. Кроме того, психологический стресс, часто возникающий в результате атаки на Я, может быть вызван вещами, которые не связаны с территориями Я, – например, нехваткой сна, недоеданием или затянувшимся принятием решения. Точно так же высокий уровень тревоги или недоступность материалов для фантазии вроде кинофильмов и книг могут значительно усиливать психологический эффект нарушения границ Я, но сами по себе эти содействующие факторы не имеют отношения к умерщвлению Я. Таким образом, исследования стресса и посягательств на Я часто связаны эмпирически, но аналитически они требуют двух разных подходов.

V

В процессе умерщвления Я постоялец получает формальные и неформальные инструкции относительно того, что далее будет называться системой привилегий. Когда институт обезличивает индивида, подрывая его привязанность к своему гражданскому Я, во многом именно система привилегий предоставляет основания для реорганизации личности. Можно указать три базовых элемента данной системы.

Во-первых, существуют «правила внутреннего распорядка» – относительно эксплицитный набор формальных предписаний и запретов, который содержит основные требования к поведению постояльцев. Эти правила разъясняют строгий образ жизни постояльца. Приемные процедуры, лишающие новоприбывшего того, что поддерживало его в прошлом, можно рассматривать в качестве способа его подготовки институтом к жизни по правилам внутреннего распорядка.

Во-вторых, на этом суровом фоне существует небольшое число четко определенных наград или привилегий, причитающихся в обмен на подчинение персоналу телом и душой. Важно, что многие из этих потенциальных вознаграждений берутся из потока вещей, которые ранее были для постояльца само собой разумеющимися. Например, во внешнем мире постоялец, скорее всего, мог без особых раздумий решать, какой кофе он хочет, закурить ли сигарету и когда ему говорить; внутри института эти права оказываются под вопросом. Предоставляемые постояльцу в качестве возможностей, эти немногочисленные фрагменты былой жизни, по всей видимости, оказывают реинтегрирующее воздействие, восстанавливая его отношения с утраченным миром и облегчая абстинентный синдром от разлуки с этим миром и потери своего Я. Постоялец, особенно вначале, фиксирует свое внимание на этих вещах и становится одержим ими. Он может, словно фанатик, целый день думать о возможности получения этих вознаграждений или предвкушать час, когда их будут раздавать. Типичный пример приводится в рассказе Мел вилла о жизни на военном судне:

В американском флоте по закону отпускается одна четверть пинты спиртных напитков на человека в день. Выдается грог в два приема – непосредственно перед завтраком и перед обедом. Заслышав дробь барабана, матросы собираются вокруг большой ендовы или бочки, наполненной живительной влагой, и, по мере того как один из кадетов вычитывает имена, вызванный подходит. Никакой гурман, взяв с блестяще отполированного буфета бутылку токая и налив себе рюмку, не чмокает губами со столь великим удовлетворением, как матрос, опорожнивший свою чарку. Для многих мысль об этих ежедневных чарках рождает в воображении далекие и заманчивые пейзажи. Собственно, в них и заключается вся их «жизненная перспектива». Отнимите грог – и бытие для них утратит всякую привлекательность[128]128
  Мелвилл. Указ. соч. с. 48–49.


[Закрыть]. <…>

Одним из самых обычных наказаний во флоте является лишение провинившегося чарки на день или на неделю. А так как большинство матросов чрезвычайно привержено к грогу, они считают это весьма чувствительным наказанием. Вам часто приходится слышать такие слова: «Уж лучше дышать не давайте, только дайте выпить»[129]129
  Там же, с. 116. Примеры этого процесса в лагерях для военнопленных см. в: Edgar Н. Schein. The Chinese Indoctrination Program for Prisoners of War: A Study of Attempted Brainwashing // Psychiatry. 1956. Vol. 19. № 2. P. 160–161.


[Закрыть].

Выстраивание мира вокруг этих небольших привилегий является, возможно, важнейшей характеристикой культуры постояльцев, но ее сложно понять постороннему, даже если он сам проходил через подобный опыт. Иногда эта обеспокоенность привилегиями побуждает к щедрости; она почти всегда приводит к готовности умолять даже о таких вещах, как сигареты, леденцы и газеты. Естественно, разговоры постояльцев часто вращаются вокруг «фантазий о пирушке по выходе на волю», то есть вокруг перечисления того, что будет делать постоялец во время увольнительной или после освобождения из института. Эти фантазии сопровождаются мнением, что люди на воле не ценят того, насколько чудесна их жизнь[130]130
  Довольно любопытно, что иногда аналогичная пирушка организуется и перед поступлением в институт; во время нее будущий постоялец предается тому, что, как ему кажется, скоро будет для него недоступно. Пример, касающийся монахинь, см. в: Hulme.Op. cit. P. 7.


[Закрыть].