Текст книги "Гюнтер Грасс"

Автор книги: Ирина Млечина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Мария по просьбе писателя сфотографировала их после мощного снегопада, а уж по воле автора – следом за этими снимками – персонаж по имени Тулла (все та же Тулла!) скатала своего снеговика, а после оттепели внутри снежного кома оказалась ее подружка Йенни, воскресшая в облике изящной балерины. А потом группа штурмовиков скатала второго снеговика, из которого, тоже после оттепели, вышел похудевший Эдди Амзель.

Снимки «чокнутой» камеры Марии предстают как часть художественного процесса, как своеобразные вдохновители автора, подстегивающие его фантазию. «Откуда было знать детям, – размышлял отец, – как что-то возникает на бумаге», если даже он сам блуждает в потемках и «лишь смутно догадывается, как рождается тот или иной образ…».

Мария «щелкает» для Грасса даже тогда, когда по ходу работы ему как будто не требуется ее помощь, ну, например, когда он пишет пьесу, где рабочие на Сталиналлее пытаются поднять восстание, а актеры одного известного театра репетируют бунт древнеримских плебеев. Это была пьеса «Плебеи репетируют восстание», которую плохо приняла не только критика, но и часть зрителей.

Впрочем, его «не слишком беспокоило, что пишут газетные критики», и так было всегда. Но когда из-за участия Грасса в избирательной кампании правые экстремисты подожгли ночью дверь его дома, где находились еще маленькие дети, это уже не могло не обеспокоить его. По ночам в доме стали дежурить полицейские.

По соседству с Грассом, сидевшим в мансарде и писавшим свои книги, жил другой писатель – Уве Йонсон, перебравшийся в свое время из ГДР, где не захотели издавать его роман «Догадки о Якобе» – о трагической судьбе человека между двумя Германиями.

Я навещала Уве Йонсона в доме в Западном Берлине, беседовала с ним (а потом написала о нем главу для академической «Истории немецкой литературы»). Я была единственной германисткой из Советского Союза, знавшей Уве Йонсона лично. Почему-то он ни словом не обмолвился о том, кто живет рядом с ним, – это была бы возможность познакомиться с Грассом.

Я была знакома со многими знаменитыми немецкими писателями, в обоих тогдашних германских государствах. Среди них были Генрих Бёлль, с которым я встречалась и беседовала неоднократно и в Москве, и в ФРГ, Альфред Андерш, Зигфрид Ленц, Макс Фриш (хотя он теоретически швейцарский писатель), Вольфганг Кёппен, Мартин Вальзер, Вальтер Йенс, Гюнтер Вальраф, Танкред Дорст и многие другие. Но как-то так складывалось, что мне не удалось повстречаться с Грассом. Однажды, попав на первый съезд немецких писателей в Штутгарте, я увидела в президиуме рядом с канцлером Вилли Брандтом Генриха Бёлля и Гюнтера Грасса. У Бёлля я еще до начала заседания – по предварительной договоренности – взяла интервью. Но увидев так близко Грасса, я решила: вот наконец возможность побеседовать с ним.

Я обратилась к своей знакомой, молодой немке, с просьбой подойти к Грассу и спросить, не согласится ли он дать интервью журналистке из Москвы. Она пошла – и вернулась смущенная. «Он сказал, что очень занят», – сообщила она мне. Уж не знаю, что он ей сказал на самом деле, но была очень огорчена. Больше мне так и не представилось возможности с ним поговорить – кроме одного случая, когда он во время перестройки приехал в Москву с женой Утой и пришел в редакцию журнала «Вопросы литературы», куда среди других авторов журнала пригласили и меня. Я участвовала в коллективной беседе, но о персональном интервью уже не просила.

А потом настало время, когда я по семейным причинам уже никуда не ездила. Так и не выпала мне карта – быть собеседницей Грасса. Не думаю, что тогда, на съезде, он отказал, потому что когда-то читал перевод моей статьи из «Литературной газеты». Во-первых, это было давно, во-вторых, вряд ли она до него дошла, ведь он был так знаменит и о нем столько писали. Так что его тогдашний отказ так и остался для меня загадкой. Может, не было у него настроения общаться с московской германисткой.

Но вернемся к «Фотокамере». В Бретани, где дети проводили каникулы, на берегу они увидели старые, сохранившиеся с военных времен дзоты. Эти дзоты возникают и в «Жестяном барабане». Мальчики стали соревноваться, кто дальше прыгнет с одного из покосившихся дзотов. Старая Мария, улегшись в песочную ямку, принялась их снимать. А когда она отпечатала снимки, отец их порвал, потому что «чокнутая» камера превратила мальчиков в юных солдат в огромных не по размеру касках и с противогазами. Кроме того, на фотографиях было видно, как высаживается десант противника.

Естественно, Грассу не понравилась эта картина – его сыновья в касках. Ведь он сам в 17 лет был солдатом «в непомерно большой каске и с автоматом» и ему пришлось точно так же драпать на войне. Его еще «долго мучили кошмары, он стонал во сне». Грасс разозлился за эти снимки на Марию, но та возразила: неизвестно, что будет с мальчиками, «такие времена могут нагрянуть неожиданно».

Сыновья вспоминают некоторые ключевые события 1960-х годов, например приезд в Западный Берлин иранского шаха, против которого студенты сразу же стали устраивать демонстрации. Дети еще были слишком малы, чтобы участвовать в этих демонстрациях, тем более что тогда не обошлось без крови: полицейский застрелил студента Бенно Онезорга.

Мария сняла детей своей чудо-камерой, а потом появились снимки, на которых близнецы идут среди демонстрантов по Курфюрстендамм, рука об руку с самим Руди Дучке, который был чем-то вроде лидера студенческого движения. Дети Грасса были, естественно, как и студенты и вообще вся внепарламентская оппозиция, и очень многие люди, против войны во Вьетнаме. Но снимки, где они шагают в первой шеренге, крича, на манер того времени: «Хо-Хо-Хо-ши-мин!» – и лозунги против Шпрингера, что было обязательной частью тогдашних студенческих выступлений (как и портреты Троцкого, Розы Люксембург, Че Гевары, а также «Библия Мао» – маленькая красная книжица, которую сосредоточенно изучала молодежь, сидя прямо на тротуаре), не были, конечно, реальными, они лишь выражали мечту подростков. «Обалденная» бокс-камера могла изобразить ребят сидящими среди самых знаменитых музыкантов того времени – «Битлз».

Иными словами, камера встраивает грассовских детей и его самого в бурное движение времени, в ключевые моменты, придавая внешне непритязательным картинкам историческое измерение.

Марихен, вспоминали дети, «щелкала наудачу», а уж им мерещилось «очередное чудо». «Исполнялись желания. Высыхали слезы». Но их отец «исповедовал сомнение. Он протестовал против нескончаемых войн, противился вечной несправедливости, христианскому лицемерию. Делал это порой чересчур громко, порой чересчур тихо. Позднее у него даже появился персонаж по прозвищу Скептик, который пережил войну в подполье и сомневался буквально во всем, кроме своих улиток». Это речь о книге «Из дневника улитки», где действует учитель по прозвищу Цвайфель, что переводится как «сомнение». Но Скептик подходит больше.

С некоторых пор в первой семье Грасса, которая казалась такой образцово-показательной, начались проблемы. Грасс в «Моем столетии» писал, что они с женой, как и прежде, много и охотно танцевали, но «от танца к танцу могли все меньше и меньше сказать друг другу». И детям было ясно, что всё «катилось под откос». Грасс тогда писал «что-то про зубного врача, учителя, двух гимназистов и таксу, которую собирались сжечь на Курфюрстендамм, прямо перед отелем “Кемпински”, в знак протеста против использования напалма во Вьетнаме». Это был роман «Под местным наркозом», который «доставил отцу кучу неприятностей», – «критики его растерзали». Впрочем, как мы знаем, Грассу это было не впервой.

Мария становилась свидетельницей семейных разладов, поэтому всё, что снимала в эти моменты ее камера, она оставляла в темной комнате и негативы уничтожала. «Не хочет мой ящичек это видеть»… – причитала она. Теперь отцу, «со всеми его недостатками, приходится надеяться на понимание детей». Он переезжал из одного дома в другой, томился, не находил себе места, но исправно навещал подростков и заботился о них. Он как раз писал книгу о «говорящем Палтусе», но всё не мог закончить. А между тем дети страдали от того, что происходит между родителями. Они подмечали, что их отец «совершенно не выносит ссор, особенно дома, здесь ему нужен покой, полная гармония».

В его жизни появились новые женщины и новые дети. Тем временем «Палтус» стал настоящим бестселлером. Ему так помогала своими фантастическими фотографиями Мария.

Он предпочитал сильных женщин. На некоторых фотографиях он красуется в бескозырке, похожий на «революционного матроса», а у матери одной из его дочерей через плечо лента с патронами; на другом снимке она лежит за пулеметом времен Первой мировой. Но Мария объясняет, что «никакая сильная женщина не затащила бы отца на баррикады…

Ему всегда претили революции. Он всегда был реформистом». Хотя дети постепенно привыкли и к сложным перипетиям в семье, и к «закидонам» фотокамеры, им всегда казалось, что невозможно разобраться, «где правда и где вымысел». Иногда их охватывало сомнение: «Неужели то, как мы здесь сидим и разговариваем, тоже всего лишь его фантазия?»

Все произведения Грасса так или иначе таинственным образом связаны с теми диковинными снимками, которые своей «чокнутой» камерой снимала по его просьбе Мария. И он, вдохновленный, всегда спешил к своей старой пишущей машинке «Оливетти», и работа помогала ему сохранять хорошее расположение духа. И всё это с помощью Марии, которая ухитрялась создавать поразительные виртуальные сцены без современной спецтехники, компьютерных комбинаций и прочего – с одной только старой бокс-камерой.

Когда Грасс задумывал «Крысиху», на фотографиях появлялась не только подаренная ему крыса в проволочной сетке, но и гигантские полчища крыс, передвигающиеся по планете, а потом и чудо генетических манипуляций – полулюди-полукрысы. Мария даже умудрилась воспроизвести вселенский потоп, тоже нужный для этого романа.

Способность фотокамеры предвидеть будущее позволяет Марии сделать снимки, на которых Берлинская стена оказывается разрушенной еще до того, как это произошло на самом деле. Отец говорил, что эти снимки понадобятся ему позднее, когда «все это сделается явью». И спустя несколько лет «Стена действительно исчезла…».

Дети говорили про отца: «Он вечно всё держит в тайне. Никто не знает, что у него в голове творится…» А другие возражали: «Ведь он сам говорит, когда его спрашивают: “Кто ищет, найдет меня спрятанным в написанных фразах, коротких и длинных…” Наверное, в каждой из его книг можно найти что-то личное». Устами младенцев глаголет истина. Грасс всегда в том или ином качестве присутствует в своих романах. И уж конечно, там как минимум есть герои, которым он передоверял свои мысли.

Однажды разнесся слух, что Мария умерла. Кто-то утверждал: «Ты себе это вообразил. Тебе почудилось». Кто-то объяснял: все уехали, а ей не хотелось оставаться одной. Нет, говорил третий, она ослабела от старости, вот причина. Жена Грасса говорила, что у нее отказали почки. «С ума вы посходили»; – резюмировал кто-то.

Но Грасс вызывает Марихен назад, чтобы «подобрать подходящий для нее конец». Ясно одно: до самого финала она делала свои заколдованные снимки. В любом случае, «если бы не существовало ни ее самой, ни ее фотокамеры, отец куда меньше знал бы о собственных детях, нити повествования часто обрывались бы… и не было бы этих историй из темной комнаты…».

Пока писатель обдумывал, как на самом деле могла бы встретить свою смерть Мария, дети фиксировали: ему важно «проработать» основательно каждый сюжет, который просится в книгу. «Любой из нас видел, как он “прорабатывал” всё, что ему довелось пережить в юности… Всё это нацистское дерьмо. Всё, что узнал на войне, от чего натерпелся страху и как уцелел…» «Проработка» означала: одна книга за другой. То есть у него, по сути, не было творческих пауз, он постоянно был в процессе письма. А между книгами – всё прочее: «поездки, выступления, публичные речи… А еще ему приходилось отбиваться от нападок справа и с крайне левого фланга…». Зато за границей он пользовался большим уважением.

Придумал ли Грасс «правильный» конец для Марии, неизвестно. Всё равно – в духе ее фотокамеры – ее финал тоже оказался неоднозначным и таинственным. И каждый пережил его по-своему. Кто-то слышал, что скончалась она мирно, и не в больнице, а в своей постели. Никого не было рядом с ней, когда она умерла. Но вот звучит другой голос: «Всё произошло абсолютно иначе… Это случилось на дамбе, когда разыгралась буря…» Один из сыновей шел с Марией по дамбе, порывы ветра были очень сильные. «И тут она полетела. Просто оторвалась от земли… взметнулась над дамбой… и, наконец, исчезла, растаяла в небе». И тут что-то упало прямо под ноги юноше. Это была бокс-камера. Конечно же, говорят другие, это была лишь игра воображения. Ему всё приснилось. Зато красивый конец: Мария просто возносится на небеса. «Всё это сказки, – говорят дети». – «Верно, – тихо возражает Грасс. – Только это ваши сказки, я лишь дал вам возможность рассказать их самим».

В 2009 году Грасс опубликовал мемуарную книгу «По пути из Германии в Германию», снабдив ее подзаголовком «Дневник 1990 года» (перевод Б. Хлебникова). Начав свои записи в январе 1990-го, он завершил их через год – к февралю 1991 года. Этот период стал важнейшей страницей немецкой истории XX века.

Всё, что Грасс записывал в своем дневнике, связано с процессом объединения Германии, проходившим совсем не так просто и гладко, как казалось многим наблюдателям. И задействованы в этом процессе были не только два разделенных после 1945 года германских государства, но и Россия, и США, и страны Западной и Восточной Европы, и вообще весь Европейский континент. Но, конечно, прежде всего готовившееся воссоединение касалось немцев. С объединением Германии ставилась точка в том противостоянии двух мощных военно-стратегических блоков, которое именовалось холодной войной. Так что это было не только обретение утраченного по вине нацизма германского единства, но и коренной поворот в системе международных отношений, многое менявший в европейском и мировом устройстве.

Опубликовав свои записи в 2009 году, Грасс отзывался на некоторые важные исторические совпадения (он вообще был привержен магии чисел). В том году исполнялось 60 лет конституированию обоих немецких государств, 70 лет – началу затеянной Гитлером и его приспешниками Второй мировой войны и 20 лет – крушению Берлинской стены, с которого и начался процесс объединения.

Так что завершающей частью своей мемуарной трилогии, начатой «Луковицей памяти» и продолженной «Фотокамерой», он откликался на ключевые события немецкой истории и ставил свой труд в очень важный историко-политический контекст. В этой, третьей части цикла уже куда меньше связи с чисто личными обстоятельствами жизни писателя; все мысли и всё внимание сосредоточены на ходе объединения, которое, с его точки зрения, шло не так и вело не туда. Он представлял себе процесс воссоединения иначе, на иных принципах и основаниях.

Переезжая из одной части Германии в другую, посещая города, различные собрания и встречи, Грасс размышлял, конечно, в первую очередь о ходе объединения, но и обдумывал некоторые творческие проблемы. Как раз в этот момент зарождается и предварительно обдумывается замысел повести «Крик жерлянки», а также создается графический цикл «Мертвый лес».

Уже в записи от 1 января 1990 года Грасс фиксировал: «Я собираюсь, раз за разом пересекая границу между обоими немецкими государствами, вмешиваться в предвыборные баталии (майские и декабрьские выборы). Признаюсь, по окончании работы над “Мертвым лесом” мне хотелось бы засесть за нормальную рукопись…»

Сначала он представлял себе встречу и знакомство двух женщин в Гданьске в День Всех Святых. Это должны быть две вдовы – госпожа Решке и госпожа Пентковская, которые намерены осуществить весьма трудный и гуманный проект: создание немецко-польского миротворческого кладбища.

Делая свою первую запись в Португалии, перед поездкой в Германию, Грасс как бы между прочим замечал, что во дворе появилась огромная жаба размером с морскую свинку, напомнившая ему жерлянку, которая еще прошлой осенью по вечерам оглушала окрестности своими «заунывными криками». Он признался, что в его дневнике это земноводное появляется главным образом потому, что очень подходит для названия будущей повести – «Крик жерлянки». Считается, что эти «крики» предвещают беду. Позднее Грасс изменил первоначальный план, и вместо двух вдов появляется одна вдова – г-жа Пентковская и один вдовец – г-н Решке. Но совместный план у них остается прежним – всё то же миротворческое кладбище.

По ходу дела Грасс набрасывает план будущей повести. Пусть вдова Пентковская встретится с вдовцом Решке в «год больших перемен», осенью, в ноябре – они будут вместе покупать цветы для кладбища. Их матери похоронены в разных местах: ее – в Вильно, где родилась и она сама, а его – в Рейнской области, хотя и он, и его мать родились в Данциге. (Мог ли Грасс обойтись без Данцига? Риторический вопрос.) Из их встреч и бесед, способствующих сближению, и рождается идея немецко-польского кладбища. Они убеждены, что на фоне происходящих в мире перемен, политической либерализации и упрощенного порядка пересечения границ люди должны обрести право выбирать себе место «последнего упокоения». Она хочет быть похороненной в Вильно, он – в бывшем Данциге, ныне Гданьске. Совершить такой выбор хотят очень многие. Чтобы им помочь, надо для начала создать общество с ограниченной ответственностью. Бывший левый интеллектуал Решке и детский врач Пентковская вступают в переписку, и постепенно их план начинает обретать реальные очертания, они даже покупают первый участок земли в районе Брентау и намерены следом приобрести еще один – близ Вильно (он же Вильнюс). Параллельно Грасс записывает, что начал рисунок для «Мертвого леса».

Это что касается дел творческих. Но, находясь пока в Португалии, он читает немецкие газеты, вернее старается их найти, но находит пока только «Бильд», которая в прежние времена считалась самой низкопробной массовой продукцией, принадлежала к разряду «желтой» прессы. Потом она стала меняться.

Новогодний номер украшает набранное огромными буквами слово «Офигеть!» – тот самый возглас, который издавали немцы в момент, когда обнаружилось, что Стена перестала быть непроницаемой, когда открылась граница. Миллионы немцев, большинство перед телевизорами, а некоторые из восточной части Берлина уже непосредственно перелезая через Стену при молчаливом невмешательстве полиции, издавали один и тот же вопль, воспроизведенный газетой «Бильд».

Всё это многократно описано и в прессе, и в мемуарах политических деятелей, и в художественных произведениях. Но дневники Грасса заняли в этом ряду особое место, потому что позиция Грасса в этом вопросе – тоже особая.

В книге «Мое столетие», в новелле, посвященной 1989 году, Грасс описывает, как его застигла «благая весть» об открытии границы: он ехал на автомобиле, за рулем была его жена Ута. Включив авторадио, они услышали новость, и он, как огромная масса других людей, закричал: «С ума сойти!» (так С. Фридлянд переводит то самое немецкое выражение, которое другой переводчик – Б. Хлебников формулирует, пожалуй, более адекватно и приближенно к самому моменту, к степени потрясенности людей и вообще к современному языку, склонному к жаргонизмам и экспрессивности – «Офигеть!». Но принципиального значения это не имеет). Важна всеобщая реакция, которая – в тот миг – сводилась к одному восклицанию. Потом она стала более разнообразной и противоречивой. Но в тот исторический момент всеобщее потрясение вылилось именно в этот всеобщий вопль.

Грасс рассказывает в своей новелле и о том, как его знакомый, живущий на тот момент в столице ГДР – то есть в восточной части Берлина, сидя с друзьями за пивом и водкой, вдруг узрел на телеэкране, работающем без звука, нечто принятое им за съемки какого-то западного боевичка. По телевизору явно шел какой-то фильм, где молодые люди карабкались на Стену, садились на нее верхом, а пограничная полиция «праздно наблюдала за этими невинными развлечениями».

Понять иронию этой фразы может только тот, кто знает, что во времена ГДР за подобные «штучки» следовал расстрел без предупреждения. Более того, на Стене с внешней стороны были укреплены самострелы, и если кому-нибудь удалось бы чудом перескочить через Стену, его бы автоматически убило уже за Стеной. Не говоря о том, что там был пропущен ток и имелись минные заграждения. Итак, наши зрители отреагировали привычным: «Не иначе какой-то фильм про холодную войну!» Пока кто-то не подошел к телевизору и не врубил звук на полную мощность.

«И с этого мгновения не было произнесено более ни единого слова» на какие-либо иные темы. Граждане рванули к Стене, и там в районе Инвалиденштрассе уже образовалась изрядная пробка – все стремились на своих «трабантах», и лишь немногие – на «вартбургах» (машины, производившиеся в ГДР) – к пограничному переходу, который «чудесным образом был сегодня открыт». И все граждане «первого на немецкой земле государства рабочих и крестьян» громко или шепотом произносили: «С ума сойти!», «Офигеть!» Точно так же, как чуть ранее воскликнул, сидя в автомобиле, сам Гюнтер Грасс. А в новелле, отнесенной к следующему, 1990 году, писатель рассказывает, как, приехав в Лейпциг, он с друзьями в «Доме демократии» переживал известие о неудаче социал-демократов на выборах.

Созданный в ГДР Христианско-демократический союз побеждал, и это означало объединение как раз по тому сценарию, которого не одобрял Грасс, а именно по статье 23-й Конституции ФРГ. Грасс мечтал о чем-то вроде союза немецких земель, иначе говоря, о конфедеративном устройстве.

Но вернемся к дневнику. Распространившееся и в Западной Германии вышеупомянутое словечко смущало Грасса, но не потому, что ему не нравилось звучание, а потому что он, со своим особым взглядом на процесс объединения, подозревал, что слово это может стать выражением «нового безумия» – чем-то вроде крика жерлянки, предвещающего, как уже говорилось, беду.

Обсуждая с женой планы на 1990 год, он решает регулярно наведываться в ГДР, чтобы «следить за переменами после крупных политических и революционных событий». Одновременно он размышляет и над повестью. На аэродроме, собираясь в конце января из Португалии в Германию, он покупает свежий номер еженедельника «Цайт», и это чтение сразу возвращает его к «немецко-немецким дрязгам».

В этом номере он находит беседу с Вилли Брандтом. Многое в высказываниях бывшего канцлера по поводу объединения вызывает у Грасса несогласие. Постепенно былая привязанность к этому человеку, в пользу которого он столько раз участвовал в избирательных кампаниях, не жалея сил и времени, начинает сменяться неодобрением, критикой. Чем дальше – тем больше.

Попутно автор сообщал, что «Крик жерлянки» летит с ним и что уже в самом начале повествования появится «предприимчивый бенгалец, а на самом деле марвари из Калькутты», который откроет частную фирму велорикш, считая это предприятие дешевым и безопасным. При его посредничестве – это всё Грасс пока обдумывал – богатые марвари купят верфь им. Ленина (ирония этой сделки – из-за названия верфи – очевидна). Вообще благодаря ловкому бенгальцу начинается приток жителей из Индии и Бангладеш. То есть начинается вовсю эра рыночных отношений, которая, пожалуй, столь же не нравилась Грассу, как и бывшее дефицитное плановое хозяйствование в ГДР.

А теперь подробнее о Брандте. 28 января 1990 года Грасс записал: «Вчера телевидение показало Брандта на учредительном съезде тюрингской СДПГ. Меня беспокоит то, как он говорит об объединении. Формулировки слишком обтекаемы и неточны: объединение снизу вверх, не унитарное государство, а федерация, основанная на суверенитете земель. А еще он загодя готовит отпор голосам из-за рубежа, критикующим “волю немецкого народа к объединению”. Уж не исходят ли подобные националистические веяния от его молодой жены? Или он решил так подвести итог своей политической карьере? Или даже старается смыть с себя пятно “отщепенца без роду без племени?” (как его нередко именовали крайне правые политические противники, намекая на эмигрантское прошлое. – И. М.). Или затрагивает эту тему просто потому, что так велит ему инстинкт политика? А может, каждая из этих причин сыграла свою роль?..»

Честно говоря, не совсем понятно, в чем Грасс обвинял своего давнего друга и соратника. Если он за федерацию, опирающуюся на земельный суверенитет, то это, казалось бы, весьма близко к тому, о чем помышлял сам Грасс, – что-то вроде конфедеративного устройства. А то, что некоторые из европейских соседей Германии опасались, как бы разросшаяся географически, с увеличившимся населением страна не стала европейским «гегемоном», – это несомненно, тем более учитывая ее центральное геополитическое положение и, главное, историю в XX веке, когда Германия оказалась зачинщицей двух самых кровавых войн. Такие опасения действительно высказывались.

Маргарет Тэтчер была не в восторге от идеи воссоединения. С ней или с кем-то из других видных политических деятелей связывали выражение, что он (или она) так любит Германию, что хотел бы, чтобы их было как минимум две.

В этот период, в 1989–1990 годах, вопрос о единстве Германии становился эпицентром мировой политики, узловым пунктом принимаемых мировыми державами решений.

«Крот истории», которому приписывают медлительность, на сей раз «рыл» стремительно, опережая политиков. Во всяком случае, роковое нежелание и неготовность правящей верхушки ГДР во главе с Хонеккером учесть происходящие изменения, особенно в Советском Союзе, сыграли с ней дурную шутку. В ходу было высказывание одного из руководителей ГДР, что «если соседи затевают у себя ремонт, это не значит, что и мы должны переклеивать обои». Цитата не дословная, но смысл ее был именно такой. Потому Горбачев в октябре 1989 года высказался в том духе, что опаздывающих наказывает жизнь, имея в виду именно руководство ГДР.

Правда, и сам Горбачев проявил в истории с объединением нерешительность, он колебался, не имея, скорее всего, определенного плана в отношении Германии. Но когда остро встал вопрос об открытом переходе через границу, он не воспротивился, не желая применять насилие, стремясь обойтись без крови. Хонеккеру пришлось уйти еще раньше. Но понадобится какое-то время, прежде чем вопрос будет решен окончательно. Сразу после крушения Стены канцлер Коль еще считал необходимым поздравить Горбачева с тем, что в ГДР наконец «начались реформы».

Но люди в обеих частях Германии уже ликовали. Вилли Брандт тогда произнес свою знаменитую фразу: «Теперь срастется то, что должно срастись!» В городах стали проходить демонстрации – сначала под лозунгом «Мы народ!», а потом – «Мы единый народ!».

Тем не менее еще 5 декабря 1989 года Горбачев – и это говорит о его непоследовательности – в разговоре с министром иностранных дел ФРГ Геншером критиковал Коля за его программу из десяти пунктов, касающихся объединения. А уже 10 февраля 1990 года Горбачев в беседе с Колем ясно дал ему понять, что «немцы должны сами сделать свой выбор», хотя и добавил: «В контексте реальностей». И тут же упрекнул канцлера, что тот использует предвыборную кампанию, чтобы ускорить процесс воссоединения.

Единство Германии явилось результатом не так называемых объединительных войн, как в конце XIX века, а согласия с соседями по континенту, и это было главное. Не менее важны были серьезные обязательства по поддержанию мира и недопущению милитаристской экспансии, данные в ходе предварительных переговоров и во время торжественного акта объединения. Германия брала на себя ответственность за то, что никогда больше с немецкой земли не будет исходить военная угроза.

Но Грассу, как многим другим думающим людям, столь быстрый процесс казался непродуманным и опасным. Кое-что из его сомнений подтвердилось, и очень быстро. Откликнувшись на высказывание Коля о том, что поезд германского единства уже ушел, Грасс написал и послал в «Шпигель» статью «Поезд ушел – но куда?».

«Шпигель», возмущенно писал в дневнике Грасс, отказался напечатать статью, и автор решил передать ее в газету «Тагесцайтунг».

Двадцать четвертого февраля Грасс записал свои впечатления от посещения партийного съезда (социал-демократического). Хотя процедура казалась ему утомительной, она тем не менее произвела на него сильное впечатление – ее просто ничем не заменишь, а «она демонстрирует, как трудно дается выработка демократических решений, поскольку демократии необходимо учиться». Злободневное замечание! И ведь не только для западных немцев, которые к 1990 году уже 40 лет жили в условиях пусть не идеального (идеальное, как известно, недостижимо), но все же демократического государства. Грасс его очень часто критиковал, писал гневные статьи, но всё же государство-то было демократическое, потому что проходили выборы, канцлеры менялись, менялось правительство, и резкие статьи Грасса, как и других людей, подвергавших жесткой критике самые разные аспекты политической жизни своей страны, печатали тоже.

Но в одном с Грассом не поспоришь: демократии действительно надо учиться, даже когда у тебя и у всего общества уже такой большой опыт общения с этой формой государственного устройства.

На съезд, о котором писал Грасс, приехал Вилли Брандт, делегаты приветствовали его стоя и избрали почетным председателем. На сей раз Грасс более одобрительно относился к выступлению Брандта – оно «содержало внятное послание, выходящее за пределы Германии». Конечно, замечал автор дневника, хотелось бы «большей определенности», но тем не менее он считал, что «партийный съезд обрел историческое значение».

Подчеркнем снова: Грасс неоднократно и упорно предостерегал от недостаточно, с его точки зрения, подготовленного и продуманного объединения. Он понимал, что немцы спешат воспользоваться принципиально новой ситуацией в мире.

Грасса более всего беспокоили две вещи: окончательный экономический развал на Востоке и усиление крайне правых, экстремистских, даже шовинистических настроений.

Давний и яростный противник немецкого (как, впрочем, и всякого иного) национализма, Грасс призывал к тому, чтобы прошлое стало окончательно «преодоленным прошлым» и чтобы кардинально изменившийся мир в Европе не превратился в «прекрасный новый мир» по Хаксли. Тревога его не была случайна и не являлась плодом художественного воображения. В своем дневнике в марте 1990 года он замечал, что «те ультраправые, националистические, ксенофобские, антисемитские и прочие антитолерантные настроения, которые в ГДР до сих пор не выходили на поверхность и теперь со всей неизрасходованной силой вылезли наружу, проявляются гораздо откровеннее, чем я ожидал».