Текст книги "Гюнтер Грасс"

Автор книги: Ирина Млечина

Напряженные, драматические отношения между человеком и окружающей средой – предмет озабоченных раздумий ученых, экологов, философов, публицистов. Проблема волнует всех, кроме банкиров с большим количеством крупных купюр. Возникла даже специальная наука, названная экологической этикой, вошли в употребление такие понятия, как экологическая совесть.

Проблема нравственной ответственности охватывает уже не только систему межличностных отношений, но и сферу «внечеловеческую». У Грасса отношением к природе всё ощутимее проверяются и моральные нормы общества, и нравственный облик личности. Тревога, вызванная разрушительными процессами в сфере экологии, находит выражение в мировой литературе того времени, в самых выдающихся ее произведениях – назовем, к примеру, Чингиза Айтматова и Валентина Распутина. Трагическое противоречие, возникшее между достижениями научно-технического прогресса и возрастающей опасностью экологической – не говоря уже о ядерной – катастрофы, издержки сверхинтенсивного антропогенного воздействия на окружающую среду, обозначившийся диссонанс между «технической цивилизацией» и сохранением накопленных духовных и культурных богатств – все эти вопросы, в последние десятилетия прошлого века (да и сейчас!) во многом определяющие характер философских дискуссий, самым непосредственным образом сказываются на развитии литературы с ее особым интересом к проблемам морально-этического плана.

В романе Грасса сказочно-экологическая линия имеет особое значение, ибо ставится в прямую связь не просто с состоянием общественного сознания, но и с угрозой самому существованию человека на земле. Нарушение экологического баланса и сопровождающие этот процесс нравственные утраты понимаются как одна из причин глобальной опасности, нависшей над человечеством.

Свою тревогу по этому поводу Грасс высказывал еще в «Палтусе», но наиболее отчетливо в публицистических выступлениях. В 1984 году он участвовал в дискуссии деятелей культуры и науки ФРГ, посвященной проблемам сохранения лесов. Речь шла о том, что значит лес для культуры, прежде всего культуры немецкой с ее мошной романтической традицией, для будущих поколений, для выживания человеческого рода.

В ходе беседы Грасс вспоминал знаменитые строки Брехта о том, что в определенных исторических ситуациях «разговор о деревьях» может быть «преступлением», ибо включает в себя умолчание стольких преступлений. Слова Брехта означали, что «разговоры о природе» как бы сами по себе слишком «невинны», они отвлекают от серьезных политических проблем. Грасс вспоминал эти строки, чтобы прийти к выводу, что в наше время «разговор о деревьях» уже не означает отказа от обсуждения проблем, вызывающих всеобщую тревогу, глубоко волнующих весь мир. В той же беседе Грасс говорил и о связи между лесом и сказкой, которая, по его убеждению, жизненно необходима современному человеку, ведь в сказке «живет реальность, просвечивают история и исторические перемены».

Говорилось это в процессе непосредственной работы над «Крысихой». Персонажи гриммовских сказок, действующие в романе, глубоко опечалены опасностью, нависшей над их главным обиталищем. Плачут Белоснежка и семь гномов, Ведьма и Рюбецаль, Красная Шапочка и Волк. Только Гензель и Гретель утешают остальных; они знают, как спасти лес, – пойти к братьям Гримм, которые заняли министерские посты в Бонне. «Сопротивляйтесь, – призывают Гензель и Гретель. – Еще не поздно». Братья Гримм, столь уважаемые Грассом, еще окажутся героями его книги, вышедшей в 2010 году, – «Слова братьев Гримм».

Какое-то время сказке еще удается продержаться, погрузив в сон канцлера с его министрами, экспертами, тележурналистами и полицейскими. В Бонне Якоб Гримм, поддерживаемый братом, борется против коррумпированного правительства, промышленных и финансовых магнатов и прочих крупных боссов. На время «сказка захватывает власть». Люди устраивают демонстрации, на транспарантах написано: «Вся власть сказкам! Мы требуем сказочного правительства! Пусть правят братья Гримм!»

Но победу одерживают противники природы. Генералы приказывают арестовать братьев Гримм. Сказочных персонажей, приехавших на старом «форде» в столицу с петицией, преследуют полицейские с автоматами. В лесной избушке, где собрались герои сказок, начинается паника. Рюбецаль, Храбрый портняжка и Стойкий оловянный солдатик готовятся к бою. Но машины, похожие на драконов, уничтожают всех. Гензель и Гретель из своего убежища видят, как одерживают верх силы власти – «капитал, церковь, армия». Сказке уже не ожить.

Вот как комментировал эту линию романа сам автор: «Уничтожение леса не только наносит экологический и экономический ущерб, но и создает также совершенно новую ситуацию, в которой сказкам нет места. Дело в том, что как только лес умрет, сказочные персонажи лишатся отечества… Да, идея такова: если мы уничтожим леса, то человек, лишившись сказки, перестанет существовать. Человек без сказки – это нечто ужасное».

В сказочный пласт романа вводится и переосмысленная автором средневековая немецкая легенда о гаммельнском Крысолове, обыгрываются различные ее варианты (согласно одному из них, в 1284 году некий авантюрист увел из города 130 детей; позднее этот сюжет соединится с легендой о дудочнике, уводившем под музыку крыс и мышей и однажды, в отместку за неуплату гонорара, увлекшем из города и его юных жителей. В песне Гёте «Крысолов» соединены оба этих мотива, здесь Крысолов еще и «детолов»: «По струнам проведу рукой, и все они бегут за мной»).

Исходный момент грассовской интерпретации – 1984 год, когда в Гаммельне готовятся отметить 700-летие Крысолова. Соединение легенд о нем, этот «противоречивый материал», связывается в романе с главными событиями нашего времени: «безумство 1284 года» сопоставлено «со страхом сегодняшнего дня», средневековая гаммельнская молодежь – с нынешними панками, «запутавшимися детьми» своего времени, которых страх вынуждает вести себя столь вызывающе.

Под пером Грасса средневековая легенда превращается в историческую параболу с вполне определенным назидательным смыслом. Легковерие, готовность толпы проглотить демагогическую наживку – вот основа успеха Крысолова, объясняющая, почему он стал «политической фигурой». «С тех пор крысоловы, хотя и звались они по-разному, вводили в заблуждение, в беду иногда целые народы – вот недавно, например, легковерный немецкий народ». Тогда Крысолов приписал вину во всех несчастьях не крысам, а евреям, «пока каждый немец не проникся верой в то, что знает, откуда пришло несчастье, кто его принес и распространил и кого поэтому надо созвать на свист дудочки и уничтожить, как крыс». Отвращение к крысам предстает при этом еще и как символ политической нетерпимости. Всегда, когда заходила речь о необходимости уничтожать еретиков и «не таких, как все», тех, кого причисляли к «неполноценным и к отребью», всегда при этом раздавались призывы «уничтожать крыс».

В переосмысленной легенде о Крысолове соединились, таким образом, давнее, многократно и страстно выраженное писателем неприятие всех форм политической и социальной демагогии, оболванивания, нетерпимости к «чужим», «другим» и мысль о неразрывности природы и человека, о необходимости спасти окружающую среду и тем способствовать выживанию человечества. «Я хочу обратить внимание, – говорил Грасс, – на новое пренебрежительное отношение к другим живым существам, к природе, к жизни. Если бы подобное пренебрежительное отношение не распространялось, то все эти безумцы, все эти поборники “звездных войн” не могли бы выдавать свое безумие за прогресс и похваляться им».

Не менее отчетливо проступает в романе и другая, открыто формулируемая писателем мысль: боязнь конца света, которую испытывали люди в Средние века, была страхом перед чем-то неизбежным, что шло извне. Сейчас же – и это всячески подчеркивается и в романе, и в публицистике Грасса – гибель, как и спасение, зависит от человека. «Перед чумой люди были совершенно безоружны, они ничего не могли поделать; это была неотвратимая болезнь. Мы же можем сделать многое, чтобы побороть все, что сами спровоцировали».

Уточняя свою позицию, Грасс говорил, что представляет себе судьбы мира «не так, как Иоанн. Никакая мрачная судьба не была окончательно предначертана нам. Опасность самоистребления, которая угрожает нам сейчас, – дело рук человека. Но это значит также, что и устранение этой опасности должно быть делом рук человека».

Писатель видел серьезнейшую угрозу в отходе от традиций Просвещения. Он сам подчеркивал, что в романе содержится «критика процессов, означающих отход от Просвещения». При этом, правда, возникает противоречие между защитой этой линии традиции и неприятием идеи научно-технического прогресса, составляющей одну из основ просвещенческой идеологии, которая исключает взгляд на историю как на постоянную абсурдную смену повторяющихся циклов, сам по себе не новый в мировой философской мысли.

В романе возникают и отзвуки идей о «греховности» науки, повинной в тупиковых ситуациях человечества, о самодовлеющей роли техники, вырвавшейся из-под человеческого контроля. «Порочный круг европейского Просвещения» виделся Грассу в «низведении концепции разума к чистой технике». Это сказано там же, где настойчиво утверждается вера в могущество разума и силу просвещенческих традиций. Сходные мысли звучали уже в «Головорожденных». Совершенно очевидно, что при всей заметной непоследовательности писатель отвергает прежде всего плоский, поверхностный, примитивный подход к понятию прогресса. Он не принимает «концепции прогресса, которая нацелена исключительно на экономический рост» и при которой игнорируется вопрос о нравственном и духовном состоянии человека и общества.

Свой роман он называл «катастрофической книгой в катастрофический период». Писатель признавался, что сознательно пытался уберечь читателя от ложных иллюзий и безосновательного оптимизма, хотел передать свое чувство страха. Это важная часть авторской программы воздействия. Чтобы были основания для надежды, считал он, нужны минимум два условия: объективный анализ ситуации и страх перед западней, в которую пытаются загнать человечество.

Грассовский рассказчик обращается ко всем: «Мне приснилось: нас больше нет». Итог своих размышлений он подводит в стихах:

 
Редко бывали мы столь едины.
Никто уже не ищет, кто, где, когда
Сделал ложный шаг.
И никто не спрашивает
О вине и виновных.
Ведь мы знаем, что виновен каждый из нас.
Довольные, как никогда, все мы
Бежим не в том направлении.
 

Крысы делают вывод, что людям «наскучила жизнь. По поводу будущего они острят, а Ничто стало для них тем, к чему стоит внимательно приглядеться. Каждое их действие пропахло бессмысленностью – запах, который для нас омерзителен».

Один из интервьюеров Грасса отмечал, что в романе не только человеко-крысы и крысо-человеки выглядят гротескно. И Крысиха, и рассказчик, который в своей космической капсуле рассматривает всё сверху, – это тоже гротескные фигуры. Конструкция книги, угол зрения, выбранный автором, подтверждают: он считает, что просвещение, если оно вообще возможно, может осуществляться только средствами иронии и сатиры. Грасс отвечал утвердительно: просвещение может быть действенным лишь в том случае, если не окажется скучным. «Оно было таким давно. Вспомните “Кандида” Вольтера. Это гротескно-фантастическая книга и тем не менее просветительская. Кандид тоже вырвался из катастрофы, из землетрясения в Лиссабоне».

Сказанное Грассом вполне соответствует его давней точке зрения, сформулированной еще до появления «Жестяного барабана»: «Передавать трагедию человека средствами комедии». Его образ мира «основан не на вере, а на понимании, скепсисе, сомнении», на отказе и от религиозных, и от политических утопий и догм.

Как и все романы Грасса, «Крысиха» вызвала бурные споры в немецкой критике. Многие в ФРГ подвергли роман сокрушительному разносу. Крайне правые и крайне левые были едины в яростном отрицании романа и злобном улюлюканье по поводу автора. Самой негативной была реакция тех, кто, по словам Грасса, выйдя из молодежного движения конца 1960-х годов, в 1970-е утратил интерес к общественным проблемам. Литературу, полагали они, не следует вовлекать в обсуждение актуальных проблем современности. «Крысиху» стали использовать, таким образом, чтобы поставить в вину автору его политическую ангажированность.

Тот факт, что политически ангажированный художник, участвующий в просвещении общества, оказывается объектом клеветы и травли, свидетельствовал, по мысли Грасса, о том, что в обществе всё более заметным становится «отказ от демократических норм». В тот период многие деятели культуры ФРГ с тревогой отмечали, что на авансцене общественного сознания всё четче обозначаются концепции, почерпнутые из «арсеналов консервативной традиции», связанной со скептицизмом по отношению к европейскому Просвещению и опорой на идеи антипросвещенческой философии.

Анализируя эти процессы в статье, опубликованной в начале 1987 года еженедельником «Цайт», критик и публицист Ульрих Грайнер высказывался в том смысле, что серьезной опасностью для литературы ФРГ становится ее «периферийный характер», отказ от обращения к «центральным вопросам современности». Причину «полной деполитизации» и «антиисторизма» литературы он видел не в последнюю очередь в разочаровании интеллигенции в левых идеях и устремлениях 1960-х годов и в отходе от всякого участия в решении острых общественных проблем, а также в характере тогдашнего политического курса страны.

Такой взгляд соответствовал в значительной мере точке зрения Грасса по отношению к политике 1980-х. Добавим, что к этому времени уже ушли из жизни многие выдающиеся писатели, такие как Генрих Бёлль, Альфред Андерш, Уве Йонсон и др. Из «корифеев» оставались только Грасс и Зигфрид Ленц.

К тому же в Советском Союзе еще по-настоящему не началась перестройка, которая постепенно привела к тому, что стало возможным крушение Берлинской стены, а затем и объединение двух германских государств, но это уже совсем другая тема.

А пока, определяя духовную ситуацию в стране, он с горечью говорил о том, что времена, когда власть прислушивалась к мнению демократически настроенных литераторов, как это было при Вилли Брандте, миновали. Писатели стали жить разобщенно, «прежняя сплоченность исчезла», лишь очень немногие еще сохраняли запал, активно вторгаясь в общественную жизнь. За границей, говорил Грасс, и представить себе не могут, «как здесь обращались с Бёллем, как обращаются со мной. Бёлля всё это попросту раздавило». Но, несмотря ни на что, признавался Грасс, он будет продолжать писать. Ибо задача литературы состоит, в частности, в том, чтобы «затыкать дыры», «устранять пробелы истории». Анализировать, заглядывать в будущее, беспощадно называть пороки и язвы, от которых страдает и которые создает человечество, иначе говоря, выступать в трудной, неблагодарной, но необходимой роли, – утверждал Грасс и добавлял: «Судьба обрекла меня на то, что к моим словам не прислушиваются». И всё же, всё же (как говорили писатели, собравшиеся во время Тридцатилетней войны в Тельгте)… «Я буду продолжать писать, – обещал Грасс. – И я не чувствую себя одиноким».

Литература, говорил Грасс в одной из своих речей, всегда уповала на будущее и видела важнейшую предпосылку своего существования в гарантированном праве на внимание грядущих поколений. Это давало ей силы пережить иго абсолютной власти, теологические и идеологические догмы, противоборство с деспотами и тиранами, преследования и темницы. Как бы скверно ей ни приходилось, какой удручающей ни была действительность, в итоге побеждала книга, побеждало слово. Угроза гибели всего живого, нависшая над человечеством, свела непоколебимую доселе уверенность литературы в своем бессмертии к «беспочвенным притязаниям». Вот почему писатель, по мысли Грасса, не может позволить себе замолчать.

Со сходными высказываниями выступали в те годы и другие писатели ФРГ, их коллеги в разных странах мира. Это не был алармизм, это было стремление способствовать созданию жизни, достойной человека, а для этого было очень важно «заполнить пробелы истории». Грасс много сделал для этого своими книгами. Впрочем, он не предлагал решений, ничего не навязывал, а лишь хотел предостеречь, напомнить о долге разума и ответственности.

Размышления об опасной ситуации, в которой оказалось человечество в 1980-е годы, стимулировали этический пафос литературы, способствуя формированию нового мышления, преодолевающего губительные стереотипы и предполагающего жизненную важность расширения «пространства доверия» между людьми и народами.

Но когда кончилась холодная война и исчезло напряжение, вызванное угрозой ядерной войны и противостоянием двух мощных военно-стратегических блоков, когда некоторые историки заговорили о «конце истории», незаметно подкрались новые смертельные опасности, возникли новые вызовы для глобализирующегося мира. Начало XXI века ознаменовалось чудовищной террористической атакой на Нью-Йорк, стоившей жизни нескольким тысячам людей. Терроризм, этнические конфликты, региональные войны, ужасающие стихийные бедствия пришли на смену угрозе атомной войны. Впрочем, и ее призрак нет-нет да и возникнет, когда некоторые политики начинают употреблять угрожающую риторику тех лет.

Глобальные проблемы и резкие противоречия современности оказываются и ныне в главном фокусе борьбы идей, наиболее заметно влияя на умонастроения, позиции и деятельность западной интеллигенции. В этих условиях по-прежнему остро стоит вопрос о роли литературы в современном мире: быть ей стимулятором взаимопонимания или оружием «психологической войны», служить ли совершенствованию человеческого рода или содействовать политике конфронтации.

Может или не может литература улучшить мир? Давний вопрос, вокруг которого не раз вспыхивали дискуссии. Как и прежде, сегодня нет недостатка в голосах, напоминающих, что литература всегда стремилась предостеречь человечество, но ей это оказалось не под силу. И в самом деле, история не слишком располагает к оптимистическим выводам на этот счет. И всё же писатели упрямо отказываются рассматривать войну, голод, угнетение, насилие, тоталитаризм, разрушение природной среды, неисчислимые социальные язвы как неотвратимое метафизическое зло. Большинство из них полагает, что литература хоть и не обладает возможностью непосредственно влиять на события в мире, может тем не менее давать важные позитивные ориентиры, способствуя созданию атмосферы взаимного уважения между народами.

Уже своим жанром – антиутопия – роман Грасса в известном смысле продолжил череду знаменитых антиутопий XX века – назовем лишь «Мы» Евгения Замятина, «Прекрасный новый мир» Олдоса Хаксли, «1984» Джорджа Оруэлла. Мы не будем заниматься эстетическими и содержательными сопоставлениями, а остановимся лишь на последнем – романе Оруэлла. Дело в том, что дважды – с интервалом в три года – Грасс произносит речи, одна из которых называлась «Десятилетие Оруэлла» (1980), а вторая – «Десятилетие Оруэлла II» (1983). Если он в публичных выступлениях называл целое десятилетие именем английского писателя, и делал это дважды за короткое время, значит, роман задел его за живое, глубоко взволновал. Да есть ли люди, которые, прочитав «1984» Оруэлла, остались равнодушными, которых этот роман не потряс? Трудно представить себе таких людей.

Грасс писал: «Я помню точно: мне было двадцать четыре года, когда в начале пятидесятых роман “1984” вышел в немецком переводе. Незадолго до этого и чуть позднее я прочитал “Миф о Сизифе” Камю и устрашающе проясняющую книгу одного польского автора: “Обманутое мышление” Милоша. Все три книги и их авторы оказали на меня решающее литературное и политическое влияние».

О Камю мы здесь говорить не будем – он уже упоминался неоднократно в связи с творчеством Грасса. Оставим пока в стороне и книгу Чеслава Милоша, как ни важна она оказалась для становления молодого писателя Грасса. А вот Оруэлл!

Грасс повторял: надо стремиться к тому, чтобы 1980-е годы не стали «десятилетием Оруэлла», чтобы не сбылось его «шокирующее видение будущего», в которое он помещает своего героя Уинстона Смита. Он говорил о политиках и ученых, которым следовало бы в свое время прислушаться к Оруэллу, но которые «отмахнулись от него и высмеяли: что он там себе напридумал, этот писатель!».

Конечно, признавал Грасс, было бы очень просто мерить этот роман о будущем его деталями, которые не сошлись, и «задешево его опровергнуть». Изображенный им Лондон не соответствует нынешней реальности и описанные им постоянно ведущиеся межконтинентальные войны трех равновесных мировых держав тоже пока еще не начались. Но в остальном!

«Многие угаданные Оруэллом тенденции подтвердились». Что бы ни происходило с нами, вплоть до самых простых вещей, говорил Грасс, отныне и в будущем связано с мировой политикой. Никакая ваша идиллия мирной безбедной жизни (даже когда речь идет просто о строительстве спортивного сооружения с бассейном) уже не гарантирована: «Мы находимся в десятилетии Оруэлла». Доминирующая идея этого десятилетия – «разоружение через вооружение» – заставляет Грасса вспомнить гениальное «двоемыслие» Оруэлла и его «новояз».

То, что военными делами занимается «министерство мира», а «полиция мысли», надзирающая не только за действиями человека, но и за его мыслями, именуется «министерством любви»; то, что лживая насквозь пропаганда подчинена «министерству правды», – всё это, считал Грасс, современный человек уже вкусил сполна: «Война – это мир. Свобода – это рабство. Незнание – это сила».

Эту точно уловленную и сформулированную Оруэллом изощренную ложь немцы если и не поняли, то ощутили сполна. А между тем именно немцы, говорил Грасс, нуждаются в правдивых и честных политиках, которые не вводили бы их в заблуждение с помощью «новояза»: «Именно потому, что Германия стала зачинщицей двух мировых войн и из-за Германии разделена Европа, долг нашего народа – избегать всякой демонстрации силы… и доверять только тем политикам, которые показали себя способными к соблюдению мира».

Всё это писалось, думалось и произносилось в те годы, когда создавалась «Крысиха». Характерно, что героя романа Оруэлла, сильно боящегося крыс, пытают именно с помощью крысы. Человек как объект насилия, постоянного контроля, лишенный всех прав и всех свобод, – вот что самое страшное в романе Оруэлла. Помните, как герой пытается найти место в своем скудном жилище, где он мог бы оказаться хоть на миг вне контроля вечно надзирающей «инстанции»? Где его не мог бы увидеть Большой Брат. Разве это не есть самая страшная форма нравственного уничтожения раздавленного тоталитаризмом человека?

Грасс несколько раз повторял, как важно сделать всё, чтобы 1980-е не превратились в десятилетие Оруэлла, чтобы не сбылись его страшные предсказания, хотя временами и признавал, что они во многом сбылись.

Обе речи Грасс произносил в ходе избирательных кампаний, то есть они были напрямую связаны с политическими буднями и политическим будущим ФРГ. И тут Оруэлл оказался столь важен для Грасса. Он подчеркивал: «Название своей речи “Десятилетие Оруэлла” я пишу без вопросительного знака. Чтобы иметь право поставить этот вопросительный знак, нужна еще долгая просветительская, писательская и политическая работа». Вспоминая Оруэлла, Камю и Милоша, Грасс говорил, что они отразили «идеологически тоталитарное бремя двадцатого века». Для него важно, что Оруэлл видел «надзирающее за всеми государство, которого мы должны так опасаться».

Немцы уже жили 12 лет в тисках всё видящего и всё контролирующего монстра, каким был третий рейх. И не хотят, чтобы это повторилось. И в частности, именно потому они не хотят, чтобы их страна «превратилась в арсенал ракет среднего радиуса действия. Мы отказываемся становиться полигоном для обмена первыми атомными ударами». Мировая политика ядерного века в момент ее апогея, новояз и двоемыслие, так замечательно подмеченные Оруэллом, – это угрозы, которые ожидают человека, если он жестко не запротестует.

Всё сплелось воедино: «1984» и «Крысиха» – два отклика на угрозы внешнего мира, на подавление и обезличение человека, два порождения писательской фантазии, которые так хотелось бы видеть неосуществленными!

«Крысиха» не переведена на русский язык. Но зато Оруэлла может прочитать в России каждый, кто захочет. Ведь мы тоже жили в условиях двоемыслия и пользовались новоязом, многие из нас тоже считали, что для того чтобы разоружиться, надо сначала как следует вооружиться, что мы должны писать, говорить и даже думать, как предписывают партия и правительство, что «железный занавес» – благо, ибо спасает нас от страшных язв западного мира. Мы считали (а многие продолжают считать), что всё так и должно быть. А тем, кто сомневался, особенно вслух, приходилось плохо. И мы вовсю пользовались новоязом, чтобы нами не заинтересовались «министерство любви» и «министерство правды». Так что трудно не разделить чувства, которые питал к Оруэллу Грасс, и трудно не понять его тревоги, выраженной в «Крысихе». Ведь он писал не только о немцах (хотя о них прежде всего), но и о нас тоже.