Текст книги "Гюнтер Грасс"

Автор книги: Ирина Млечина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Об Олимпийских играх в Германии 1936 года повествует заключенный концлагеря. Уже с весны распространились слухи, что перед началом игр всеобщая амнистия положит конец страданиям заключенных «на правах вредителей и торфорезов». Слух этот покоился на «благочестивом убеждении», будто Гитлер «не может не считаться с заграницей» и будет вынужден освободить заключенных. Но Гитлер и не думал считаться ни с какой «заграницей».

Часть заключенных откомандировали в Заксенхаузен, неподалеку от Берлина, и там они под охраной СС из военизированных объединений «Мертвая голова» должны были возвести гигантский лагерь. Поскольку на состязаниях на почетной трибуне присутствовала «целая свора дипломатов», да еще британский статс-секретарь, и итальянский кронпринц, и наследный принц из Швеции и прочие и прочие, заключенные надеялись, что от этих почетных гостей не укроется сооружение гигантского лагеря подле Берлина. «Но миру не было до нас никакого дела… Наша судьба никого не волновала. Нас как бы вообще не было». К тому же заключенным запретили выражать радость по поводу побед немецких спортсменов – они «недостойны даже этого». А уж когда Игры подошли к концу, у них и вовсе не осталось никакой надежды.

Годы нацизма, нашедшие столь яркое выражение в романах Грасса – достаточно упомянуть хотя бы «Данцигскую трилогию», – конечно, занимают важное место и в романе о XX веке. Вот, к примеру, новелла, посвященная 1938 году. Она тоже построена весьма интересно. Печально знаменитая Хрустальная ночь предстает здесь из 1989 года, когда рухнула Берлинская стена.

В западногерманском городе Эсслингене в Швабии ученики вместе со своим учителем истории смотрят телевизор как раз в тот момент, когда неожиданно рушится Стена, открывается граница и возникает возможность перейти из Восточного Берлина в Западный. Штудиенрат Хесле, о котором повествует один из школьников, комментируя падение Стены, задает своим ученикам вопрос: знают ли они, что происходило в Германии 9 ноября ровно 51 год назад, то есть в 1938-м. Поскольку никто толком ничего не знает, он рассказывает детям про Хрустальную ночь германского рейха. Слово «рейх» он употребляет, чтобы подчеркнуть, что событие это происходило одновременно по всей нацистской империи.

Как замечает юный рассказчик, ошибка штудиенрата заключалась, возможно, в том, что он «никак не мог остановиться» и занял под свой рассказ не один, а много уроков истории, зачитывая отрывки из исторических документов о том, сколько синагог было сожжено, сколько людей погибло, сколько витрин еврейских магазинов было разбито, а добро разграблено и уничтожено. «Все сплошь очень печальные рассказы, а тем временем в Берлине, да нет, по всей Германии шло бурное ликование от того, что немцы снова объединяются».

В результате учитель подвергся осуждению на родительском собрании – за чрезмерный интерес к прошлому и за правдивый рассказ об одном из печальных событий немецкой истории XX века. А между тем, как сообщает рассказчик, его одноклассники отнеслись с большим интересом к тому, что когда-то происходило в их городе, например в приюте для еврейских сирот. Плачущие дети боялись, что вместе с их книгами сожгут и их самих.

«Но тогда лишь избили до полусмерти их учителя», притом гимнастическими булавами из спортзала. К счастью, сообщает рассказчик, в Эсслингене нашлись люди, которые пытались помочь, например один таксист, который решил отвезти нескольких сирот в Штутгарт. Вообще всё, что рассказывал учитель, детей очень взволновало, даже турецких мальчиков и подружку рассказчика Ширин, чья семья приехала из Персии. А на родительском собрании штудиенрат, по словам отца мальчика, очень хорошо защищался, сказав родителям: «Ни один ребенок не сможет правильно воспринять падение Стены, если не будет знать, где и когда началась несправедливость, в конце концов приведшая к разделу Германии».

Эти слова, конечно устами учителя, говорил сам Грасс. Впрочем, нечто похожее он говорил не раз (например, описывая разгром данцигской лавки старого Маркуса в «Жестяном барабане», как и во множестве других сцен из его романов, повестей и новелл). Рассказчик-школьник рад, что знает теперь обо всём этом «намного больше». Знает он и о том, что почти все эсслингенцы молча наблюдали или отводили глаза, когда случилось «все это с домом для сирот».

Вот эти люди, которые «молча наблюдали или отводили глаза», или ликовали при виде Гитлера и «света из его глаз», или так радовались, что строят автобаны и ездят на кораблях «Силы через радость», – всё это были «средние немцы».

В 1946 году Ханна Арендт, философ и публицист, ученица Карла Ясперса, опубликовала в журнале «Ди Вандлунг» написанную еще в годы войны в эмиграции, в США, статью «Организованная вина», где пыталась проанализировать вину так называемого «среднего немца». Как относиться к народу, у которого «линия, отделяющая преступников от нормальных людей», так размыта, – вот вопрос, который задает себе и читателю автор.

Ханну Арендт интересуют не главные виновники преступлений, не власть. Ее волнует другое: та «невероятная машина управляемого массового убийства», для обслуживания которой использовались не тысячи и десятки тысяч «отборных убийц», а огромные массы населения. Ужас заключается в том, как легко согласились немцы участвовать во всём, что предписывала кучка правящих негодяев, что в машине убиения каждый так или иначе занимал определенное место, даже если его деятельность не была связана непосредственно с лагерями уничтожения: «Ибо систематическое массовое убийство, являющееся реальным следствием всех расовых теорий и всех идеологий, утверждающих “право сильного”, взрывает не только все человеческие представления, но и рамки и категории, в которых осуществляются политическое мышление и политические действия».

Главная проблема, убеждена Ханна Арендт, заключается в утраченной способности к ответственности. Это один из главных ее тезисов. В подтверждение автор приводит беседу американского журналиста с одним из таких «средних немцев». Построенное в форме лаконичных вопросов и ответов интервью действительно дает точное представление о сути проблемы.

«Вы убивали людей в лагере?

– Да.

– Вы их травили газом?

– Да.

– Вы их закапывали живьем?

– Бывало…

– Вы лично в этом участвовали?

– Ни в коем случае. Я был лишь казначеем в лагере.

– Как вы относились к происходящему?

– Сначала было неприятно, потом привык.

– Вы знаете, что русские вас повесят?

– Но за что? (Плачет.) Что я такого сделал?»

В самом деле, комментирует Ханна Арендт, он ничего не сделал – он только выполнял приказы. А с каких пор выполнение приказов является преступлением?

Автор вспоминает пьесу известного писателя Карла Крауса «Последние дни человечества», изображающую события Первой мировой войны. Занавес падает в тот момент, когда Вильгельм II восклицает: «Этого я не хотел!» Когда занавес упадет на этот раз, продолжает Ханна Арендт, «нам придется услышать целый хор обывателей, восклицающих: “Этого мы не хотели!”».

Спустя 45 лет после окончания Второй мировой войны Гюнтер Грасс вспомнил, как он, воспитанный на нацистской пропаганде, семнадцатилетним юнцом возмущался, когда после опубликования чудовищной статистики лагерей уничтожения зазвучали слова о вине и ответственности. Обвинения воспринимались как инсинуация со стороны победителей: «Никогда немцы такого бы не сделали», «Никогда они этого не делали».

Должны были пройти годы, писал Грасс в еженедельнике «Цайт" в феврале 1990 года, пока он не понял: «Наш позор не удастся ни вытеснить, ни преодолеть». «Освенцим, как ни окружай его объясняющими словами, постичь не удастся никогда». Эти слова: «Никогда немцы такого бы не сделали» – повторятся потом в его мемуарном романе «Луковица памяти», где он как раз анализировал, как подростковое нежелание «задавать вопросы» вело сначала к неудачным попыткам самооправдания, а потом к глубокому прозрению и осознанию ответственности.

Примерно в то же время, что и Ханна Арендт, в 1943 году сходный вопрос: «Бестии или немцы?» – задавал себе писатель Готфрид Бенн, уже знакомый нам по новеллам Грасса о XX веке.

В статье «К теме истории», опубликованной впервые уже посмертно в 1959 году, он с отвращением писал о позорной роли, которую играли как «средние немцы», так и представители «высших слоев и интеллигенции», последовавшие за Гитлером, обожествлявшие его «подлейшую, глупейшую, шакалью власть». «Вот они сидят на торжественном заседании Германской академии, на которое пригласил их Геббельс. Виднейшие дирижеры, штатные профессора философии или физики, почетные сенаторы еще из старых порядочных времен, президенты имперского суда, императорские титулованные особы, издатели, “желательные” сочинители романов, исследователи Гёте, охранители памятников, актеры и директора государственных театров, почтенный коммерсант – и все они без исключения спокойно выслушивают антисемитскую болтовню министра. Они с интересом внимают, они садятся поудобнее, они аплодируют: только что философский факультет изгнал Томаса Манна из числа почетных докторов, факультет естественных наук отправил в лагерь исследователя расовых проблем, не желавшего заниматься идиотскими тевтонизмами; каждый из присутствующих знает, что один из благороднейших духовных деятелей подвергается пыткам в лагере, ибо он учил, что Бог более велик, чем этот Гитлер…

Все они без исключения видят грузовики, на которые швыряют еврейских детей, вывозимых на глазах у всех из домов, чтобы исчезнуть навсегда, – к чему и стремится этот министр; все они хлопают в ладоши, награждают аплодисментами этого Геббельса… Все они участвуют в избиении евреев и обогащаются за счет их имущества. Нападают на малые народы и грабят их с величайшей естественностью до последнего – а теперь осуществляют “глубочайшую”, “окончательную” и “абсолютную” чистку культуры…

Германская академия! Ни один не встанет, не плюнет на растения в горшках, не пнет ногой кадку с пальмой и не заявит, что непорядочно утверждать, будто эта отвратная псевдонародная демагогия таит в себе некую рвущуюся к свету национальную субстанцию. Ни один не шелохнется, все они хлопают в ладоши».

Приходится признать, продолжал Бенн, что речь идет не о «бестиях», а о «немцах»: «Германия нашла в этом движении свою идентичность». Горький приговор, беспощадное обвинение! Много копий будет сломано вокруг проблемы вины немцев, позднее все чаще будут говорить о том, не пора ли вообще предать всё забвению «за давностью лет». Но проходят годы, а нравственная рана не затягивается и мучительные вопросы тревожат, быть может, еще сильнее, связывая в болезненный узел прошлое и настоящее.

У Грасса в его романе в новеллах эта мысль звучит неоднократно, собственно, она пронизывает книгу – предоставляется ли слово простой женщине из рабочей семьи, интеллигенту, бывшему солдату фюрера или торговцу… Взгляд из времен войны, из первых послевоенных лет или из последних дней столетия – сопоставление их со всей ясностью свидетельствует, насколько жгучей остается проблема осмысления прошлого. Ее злободневность и болезненность для национального самосознания резко возрастает к концу века в связи с объединением Германии, выявившим необходимость глубокой и искренней национальной самокритики…

Новеллы с 1939 по 1945 год посвящены, естественно, Второй мировой войне, события которой вспоминаются, пересказываются и интерпретируются группой бывших военных корреспондентов, собравшихся в 1962 году на острове Зильт. Все они отрабатывали свой хлеб и воинскую повинность при ротах пропаганды, зато ныне некоторые стали главными редакторами или руководят радио, есть среди приглашенных даже несколько «звезд», журналистских, понятно.

Только рассказчик подчеркивает, что «писал про пехоту, про рядовых пехотинцев и их неприметный героизм. Немецкий пехотинец! Его ежедневные марши по пыльным дорогам Польши, проза солдатских сапог!». Но есть в группе и такие, которые писали свои репортажи с борта подводной лодки, и уж конечно, в их воспоминаниях «куда больше героики, чем в моих запыленных пехотинцах».

Иные к моменту действия задают тон в шпрингеровской прессе, другие прорвались как авторы «военных бестселлеров» в издательство «Бастай Люббе», печатавшее дешевую милитаристскую продукцию и издававшее «желтые» журнальчики для «вечно вчерашних», ничему не научившихся поклонников фюрера и войны. Кое-кто сиживал в «юнкерсах», в застекленных кабинах, с удовольствием поглядывая сверху на Лондон или вконец разбомбленный Ковентри.

Всё это во время встречи вызывает у них не сожаление и раскаяние, а очередные приступы гордости и хвастовства. Вспоминая ковровое бомбометание и стремление «стереть с лица земли» Англию, они, однако, всё еще возмущаются тем, что ответными ударами были превращены в руины Любек, Дрезден, Кёльн, Гамбург, Берлин.

«Для нашего брата война никогда не кончается», – то ли констатирует, то ли сожалеет повествователь. Перед ним всё стоят картины польского и французского походов, украинские степи, где пехота следовала за танками из одного котла в другой. В общем, проза солдатской жизни. А вот его разговорчивые коллеги «увенчали себя куда большей славой». Один мог с борта крейсера «Принц Евгений» наблюдать, как «Бисмарк» за три дня до того, как пойти ко дну с более чем тысячей человек на борту, сам потопил английский «Худ». Тут вспоминающие часто используют частичку «бы», то есть пользуются сослагательным наклонением. Вот если бы торпеда не лишила «Бисмарк» маневренности, он бы наверняка… А другой сделал и вовсе сенсационное открытие: возможности одержать победу над Россией немцев лишила Балканская кампания. Потому что какой-то сербский генерал устроил в Белграде путч и немцам пришлось сперва наводить порядок на Балканах, потеряв драгоценное время. А вот если бы войну против России начать не 22 июня, а 15 мая, то танки Гудериана отправились бы наносить удары по Москве не в середине ноября, а на пять недель раньше, и «Дедушка Мороз» не помешал бы доблестным танкистам завершить битву в свою пользу.

Вообще едва ли не все участники славной встречи задним числом пытаются выиграть проигранные сражения – как генерал Крингс в романе Грасса «Под местным наркозом». Рассказчик хотя и сильно сомневается в душе, но возражать не решается – как-никак у камина рядом с ним сидят правоверные нацисты, а ныне сплошь главные редакторы. Один из них вообще выдвинул самую завиральную версию: если бы Черчилль в начале Первой мировой высадился с тремя дивизиями на Зильте, то вся мировая история пошла бы по-другому: «не было бы ни Адольфа, ни всех ужасов потом, ни колючей проволоки, ни Стены поперек города. У нас и по сей день был бы кайзер, а может, были бы и колонии».

Но рассказчик-то все вспоминает про бомбежки и развалины, про Сталинград. Главное: «Всегда кто-то начинает первым». Это он хотя бы понимает. А в результате – Треблинка и Варшавское гетто и торжественное заявление: «В Варшаве больше не осталось еврейских жилых кварталов». Да и евреев, добавим, тоже. А один «великий шеф ведущей иллюстрированной газеты» (может быть, это была шпрингеровская «Бильд»? – И. М.) «с провокационной усмешечкой» заявил, что предсказывает «великое будущее мифу о Гитлере», «принципу фюрерства».

Он вспоминает свою статью о «чудесном оружии», которая так укрепила боевой дух летом 1944-го. Он смело идет дальше, заявляя: «Не выясняется ли сегодня, пусть даже запоздало, что именно мы, немцы, выиграли войну?» Не случайно его вот уже много лет популярный бестселлер называется просто и скромно: «Дойчланд юбер аллес».

Как тут не процитировать польского писателя Казимежа Брандыса, сказавшего, что фашизм – более широкое понятие, чем немцы. «Но они стали его классиками». С этим трудно не согласиться, читая послевоенную немецкую литературу, в том числе Гюнтера Грасса.

Ну а потом писатель рассказывает о разборщицах развалин – женщинах, которые расчищают от битого кирпича разбомбленные города, о сверххолодной зиме 1947 года, когда не хватало электричества даже для больниц, когда замерзали люди, лишившиеся жилья и обитавшие в подвалах и «кишевших вшами бараках»… Кстати, об этой чудовищно холодной зиме Грасс вспоминает и в «Луковице памяти».

Ну а 1948 год стал годом денежной реформы, и каждому выдали по 40 марок, а через месяц – еще 20, и сразу, словно по мановению волшебной палочки, «витрины засияли товаром». А до того существовал лишь черный рынок, где ходовым товаром были американские сигареты и женское тело. Спекулянты снова нажились, как после Первой мировой, а «мелкие пенсионеры» хоть и могли постоять перед полными витринами, но им приходилось пересчитывать каждую марку. Коричневые рубашки были сброшены и перекрашены или сожжены. Вообще шел процесс массового перекрашивания – бывших нацистов словно ветром сдуло (хотя в душе многие ими так и остались).

После денежной реформы начался постепенный подъем экономики, «экономическое чудо» Людвига Эрхарда, но пока «у простых людей» в карманах свистел ветер. В 1949-м конституировались два германских государства, и снова о происходящем рассказывают люди самых разных профессий и возрастов, каждый выхватывает из потока времени что-то очень свое и очень важное. Об уже упоминавшемся 1953 годе рассказывал сам Грасс – потом из того, что он увидел 17 июня, родилась пьеса «Плебеи репетируют восстание».

В 1954 году некий руководитель консалтинговой фирмы слушает по радиоприемнику в своей студенческой халупе вместе с однокашниками передачу о футбольном матче между западными немцами и венграми. Немцы выигрывают, и молодежь у радиоприемника ликует: «Мы чемпионы мира, мы доказали всему миру, мы снова здесь, мы больше не побежденные! – И сгрудившись вокруг радиоприемника, мы проревели: “Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!”».

В 1950-е годы всё более ощутимым становится противоборство двух военных блоков: холодная война в разгаре. Новелла о 1955 годе посвящена борьбе против атомной угрозы. Повествовательница – молодая женщина, отец которой в свое время решил бороться своими средствами – построить антиатомный «семейный бункер». К несчастью, конструкция не выдержала и бетонная масса обрушилась на голову незадачливого строителя. Спасти его не удалось. А девушка стала принимать участие в пасхальных антиатомных маршах и делала это много лет. И даже вместе с сыновьями уже в зрелом возрасте участвовала в знаменитых маршах в Мутлангене и Хайльбронне, когда речь шла об «этих “першингах”», американских ракетах. «Но особой пользы, как всем известно, наши протесты так и не принесли», – завершает она свой грустный рассказ.

Год 1961-й связан, конечно, с возведением Берлинской стены, которая «вдруг, буквально за ночь» выросла «поперек города». И некий студент в тот год – о чем он повествует позднее – занимался тем, что помогал гражданам ГДР, желавшим перебраться на Запад, организовать побег. Они рыли подземные ходы, пользовались канализационными трубами, устраивали подкопы.

Люди были готовы на всё, лишь бы оказаться в Западном Берлине. Как много людей они перевели по сточным каналам, по хитро прорытым тоннелям… А потом, когда Стена в одночасье рухнула, как и возникла, многие на Западе даже были недовольны, потому что им пришлось давать деньги «на солидарность».

А вот год 1962-й посвящен Адольфу Эйхману, этому «главному транспортному диспетчеру», или «транспортнику смерти», как его называли в газетах, «убийце за письменным столом», который по поручению нацистской верхушки организовывал перевозку евреев в лагеря уничтожения. А рассказчиком выступает чудом уцелевший из всей огромной погибшей семьи человек, изготовивший для Эйхмана стеклянную клетку, точнее кабину из бронированного стекла, открытую с одной стороны – той, где сидели судьи.

Рассказчик гордится своей работой – он потомственный специалист по стеклу, и его отец в родном Нюрнберге тоже занимался этой профессией, пока его с семьей не увезли и не сожгли в одном из крематориев. Эйхман, сидя в своей стеклянной кабине, не устает убеждать судей, что всего лишь выполнял приказы и вовсе не испытывал ненависти к евреям. Он просто делал свое дело. Не случайно возникло и получило широкое распространение выражение о «банальности, или банализации зла». Уничтожение миллионов было превращено в рутину, и никто не хотел нести за это преступление ответственности. Ведь все лишь выполняли приказы.

Масштаб фашистских злодеяний становился в ФРГ постепенно более ясным, печатались документальные материалы, публиковалась неслыханная статистика убийств, факты во всё большем объеме делались достоянием гласности, вызывая шоковую реакцию, но, как написал Грасс в статье «Писать после Освенцима», опубликованной еженедельником «Цайт» в феврале 1990 года, многие из его поколения, брошенного в огонь войны, не были готовы к принципиальному и серьезному расчету с прошлым, лишь постепенно и мучительно пробиваясь к пониманию сути происшедшего: «Мы все, молодые тогда поэты пятидесятых годов – назову Петера Рюмкорфа, Ганса Магнуса Энценсбергера, Ингеборг Бахман – кто отчетливо, кто весьма расплывчато сознавали, что мы хоть и не как преступники, но как находившиеся в лагере преступников, принадлежим к поколению Освенцима».

Освенцим как цезура, как «непреодолимый разрыв в истории цивилизации». Известная формула Теодора Адорно о том, что писать стихи после Освенцима – это варварство, стала для его поколения, продолжал Грасс, категорическим императивом, хотя и понималась часто как запрет. Для Грасса и упомянутых им поэтов, как и для многих других выдающихся писателей, слова Адорно были не запретом, а заповедью, следовать которой, как это ни парадоксально, можно было, лишь опровергая ее в процессе письма.

Ремилитаризация Германии, включение обоих государств в военные блоки, закрепление раздела страны – всё это входило в круг художественного и публицистического осмысления, вступая в сложное соединение с опытом фашизма и войны и стимулируя раздумья о вине, ответственности, свободе выбора и пользе сомнения.

«Мимо Освенцима нам не пройти, – писал Грасс. – Мы не должны, как нас ни тянет, даже пытаться совершить подобный насильственный акт, ибо Освенцим неотделим от нас, является вечным родимым пятном на нашей истории и – это благо! – сделал возможным один вывод, который можно сформулировать так: теперь наконец-то мы знаем самих себя». Кстати, о работе над этой статьей Грасс рассказывал в своем «Дневнике 1990 года» под названием «По пути из Германии в Германию», о котором еще пойдет речь.

Пожалуй, даже большее впечатление, чем рассказ об Эйхмане и человеке, чудом не ставшем его жертвой, производит новелла, датируемая 1964 годом. Сюжет ее внешне очень прост. Молодая женщина приходит с женихом во франкфуртский Рёмер, старинную ратушу, состоящую из отдельных зданий. Они ищут то конкретное место, где оформляются браки, но сбиваются с пути, что немудрено. Наконец им объясняют, что они не туда попали, а надо спуститься на два этажа. А здесь, куда они случайно зашли, идет процесс. «Какой такой процесс? – спросила я. – Ну, против виноватых в Освенциме. Вы что, газет не читаете? Газеты только об этом и пишут».

И вот после благополучно оформленного брака и свадьбы рассказчица, совершенно случайно узнавшая об этом процессе, «всё никак не могла отвязаться от этих мыслей, ходила туда снова и снова, даже когда была уже на четвертом или пятом месяце». Ее молодой муж интереса не проявил, и она ходила одна, все больше вовлекаясь в суть того, что узнавала и слышала, и испытывая потрясение. «Все эти ужасы и еще цифры, которые составляли миллионы, понять трудно, потому что всякий раз назывались как точные совсем другие цифры. В общем, иногда было три, иногда всего два миллиона отравленных газом или погибших на какой-то другой лад».

Но остальное, о чем тоже говорили на суде, «выглядело ничуть не лучше, может, даже гораздо хуже, потому что это было наглядно». Когда она пытается рассказать об услышанном мужу, выясняется, что его отец и дядя были солдатами «где-то в глубине России» и в ответ на слова о процессе оба всякий раз заявляют: «Об этом мы ровным счетом ничего не знали… Тогда мы только и знали, что отступать». «И довольно об этом, слышишь, Хайди!» Но она не может замолчать и не может успокоиться. «Ведь не случайно же мы, когда должны были расписаться, заблудились в здании ратуши и попали на этот самый Освенцим и, что еще хуже, Биркенау, где стояли эти самые печи». Муж никак не хотел верить, например, в то, что в маленьком дворике между блоком 10 и блоком 11 «у черной стены… расстреливали. Тысячи людей. Когда об этом зашла речь, оказалось, что точной цифры никто не знает». Еще больше потрясена женщина теми видами пыток, которые придумывали изобретательные надзиратели, в частности некий Богер (многократно упоминаемый в литературе о так называемом «Освенцимском процессе»).

Рассказчица в себя прийти не может от увиденного и услышанного и от того, что когда один из свидетелей рассказывал о пытках, придуманных этим Богером, тот, сидевший на скамье подсудимых, стал улыбаться… Молодая женщина уже не сможет забыть все, что узнала, и она решает поехать в Польшу, благо с визами стало «проще простого», а там от Кракова «недалеко и до Освенцима». Она чувствует, что обязательно должна там побывать…

На мой взгляд, это одна из самых сильных новелл Грасса, где так лаконично, но глубоко и точно переданы трагедия истории и те чувства, которые испытывает впервые о ней узнавшая жительница Франкфурта.

Грасс рассказал в этом томе и о своем участии в предвыборной борьбе 1960-х годов, когда он так активно выступал за социал-демократов и Вилли Брандта, и о студенческих волнениях и убийстве Бенно Онезорга, и о реваншистах, всё еще гордящихся старыми нацистскими флагами и успехами германского оружия.

От имени некоего циничного журналиста он описывал поездку Вилли Брандта в Польшу в 1970 году, когда канцлер упал на колени у Мемориала Варшавского гетто, не в силах сдержать свои эмоции. Эта фотография Брандта, стоявшего на коленях там, где было гетто, обошла всю мировую прессу. Но грассовский рассказчик уверен, что всё это был не спонтанный, искренний жест, а продуманный и отрепетированный. Наверняка, считал журналист, этот «пройдоха», его доверенное лицо (то есть Гюнтер Грасс), который здесь, дома, пытается представить позорный отказ от исконных немецких земель как великое достижение, «нашептал» ему «эту позорную идею». Вот канцлер и «устроил шоу», «тихонько так, вне протокола» рухнул на мокрый гранит. Фотогенично кается!

Руководство его редакции, признался этот писака, в душе предпочло бы, чтобы этот канцлер сгинул навеки. Но если написать в другом регистре, например, так: «Где некогда находилось Варшавское гетто, с бессмысленной жестокостью уничтоженное и стертое с лица земли в мае 1943 года, перед Мемориалом, выражая раскаяние за все злодеяния, совершенные именем немецкого народа, упал на колени немецкий канцлер и тем взвалил на свои плечи великую вину; он, который лично не был ни в чем виноват, упал на колени».

Вот это, пожалуй, кто угодно напечатает, размышлял рассказчик. Но при этом надо хитро повернуть дело так, что не одни, мол, немцы были антисемитами, но и поляки тоже. А этот «предатель родины, который в мундире норвежской армии сражался против нас, немцев, заявляется сюда и подносит полякам на тарелочке нашу Померанию, нашу Силезию, Восточную Пруссию», да еще и плюхается на колени.

«И чего я нервничаю», – успокаивал себя этот журналист, готовый с легкостью необыкновенной «переключать регистры» и писать, что прикажут. Нервничать ему незачем, потому что Бреслау, Штеттин, Данциг его на самом деле мало волнуют – «плевать я на них хотел». «Напишу просто что-нибудь для воссоздания атмосферы». Главное, что Польша надеется получить миллиардный кредит, который этот «коленопреклоненный тип» наверняка ей пообещал. «Господи, до чего я его ненавижу… Не-на-ви-жу!» Но на колени он упал здорово, признавал в итоге этот глубоко принципиальный современник.

Много захватывающих сюжетов в книге Грасса. И когда ее перелистываешь вновь в желании определить, не упущено ли что-то сверхважное, что-то главное, каждый раз выясняется, что так оно и есть. Невозможно закончить эту главу, не сказав хотя бы о некоторых новеллах, которые навсегда застревают в памяти. Вот одной из таких является, на мой взгляд, история выдачи Ульрики Майнхоф и, по-видимому, Баадера, потому что в новелле сознательно содержатся недомолвки. И главное здесь не столько сам факт, сколько его психологическая подоплека.

Напомним, что Ульрика Майнхоф, Андреас Баадер, Гудрун Энслин и еще один молодой человек составляли так называемое «твердое ядро», то есть организационный и идеологический костяк РАФ – «Фракции Красной армии», крайне левой, экстремистской группы, ставшей в итоге на путь терроризма и убившей – при самых добрых намерениях по улучшению общества – много ни к чему не причастных и ни в чем не повинных сограждан. Они подкладывали бомбы, похищали людей.

Ульрика Майнхоф, прежде чем стать на путь террора, была весьма известной журналисткой, у нее была колонка в левом журнале «Конкрет», издателем которого был ее муж Клаус Райнер Рёль.

Я очень хорошо помню этот журнал и колонку с фотографией молодой, очень симпатичной женщины. У нее были маленькие дети, и она была воспитанницей очень почитаемой в ФРГ Ренаты Римек, профессора, человека в высшей степени достойного. Гудрун Энслин и вовсе была дочерью священника. Меньше сочувствия вызывали молодые люди, особенно Баадер, фотографии которого не возбуждали ни малейшей симпатии.

Погибли они в тюрьме Штаммхайм, при до сих пор не проясненных обстоятельствах, о которых тогдашняя пресса очень много писала. Они то ли были убиты, то ли покончили жизнь самоубийством. Трагическая судьба Ульрики Майнхоф волнует лично меня до сих пор. Наверное, потому что в молодости я была ее постоянной читательницей и то, что она писала, не только не вызывало отторжения, а скорее наоборот.

А сюжет новеллы снова очень прост (хотя психологически очень сложен). Некий учитель, который пытается то скрыться за третьим лицом, то выступает от первого, рассказывает, как однажды в его квартиру позвонила молодая женщина и спросила, нельзя ли двум людям у него переночевать. В соответствии с нравами левой публики того времени это было дело почти обычное и рассказчик не удивился и дал согласие.

Но очень быстро у него возникли сомнения и подозрения, он посоветовался со своей подружкой, потом с приятелем. И приятель, согласившись с его подозрениями, сказал: «Да набери 110 и дело с концом». Он так и поступил. Девушку и ее спутника арестовывают, потому что 110 – номер полиции. Рассказчик как бы руководствуется благими намерениями, следуя за высказыванием одного популярного ганноверского профессора, который считал, что члены РАФ «дали правым такие аргументы, которые компрометируют весь левый спектр». Это, говорит рассказчик, соответствует и его убеждениям, вот почему он набрал 110. У «гостей» полиция находит оружие, бомбу и т. д.