Текст книги "Звезда эстрады"
Автор книги: Ирина Лобановская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
Слушая любимых Брамса, Шопена, Верди, Леонкавалло, Свиридова, Шварца, Лёка отключалась от действительности, вычеркивала ее на долгое время. Не хотелось ничего делать, даже двигаться. Только слушать и слушать, и сидеть неподвижно, без остатка исчезая и утопая в звуках. Ее всерьез очаровал иной, незнакомый, неизведанный доселе мир. Увлёкающаяся натура, как говорил Кирилл...
– Потому что музыка, по-моему, имеет самое сильное влияние на человека, – сказала Лёка.
– А тебе нужно это влияние? На себя или на людей?
Лёка вновь вздохнула. Похоже, она хочет и пробует завоевать этот мир именно с помощью музыки, угадав ее непревзойденную силу...
– Не знаю, – слукавила Лёка.
Вика промолчала, а после Лёкиного вдохновенного пения по-прежнему задумчиво предложила:
– Давай я договорюсь с одним человеком.
И назвала такую фамилию, что Лёка едва не грохнулась со своей табуретки.
– Откуда ты его знаешь? – прошептала она.
Вика пожала плечами:
– Да я его совсем не знаю! Но со мной в институте, в одной группе, учится девочка, очень добрая и отзывчивая, которая плавает в бассейне вместе с его дочкой. Я думаю, это можно устроить.
Имени таинственной девочки из бассейна Лёка так никогда и не узнала. Но дельце выгорело. С легкой руки Лёкиной новой подруги.
Глава 8
Особая память детства... Ну почему она сохранила именно то, что захотела сама, не спросившись у хозяйки?.. Лёке хотелось запомнить что-нибудь другое. Но этого права ей не предоставили.
Прошлое, завязанное на родном городке и мальчике Гоше, теперь стало далеким, вроде первого пути в школу с огромным букетом гладиолусов, которые оказались размером чуть ли не больше Лёки...
Она стеснялась петь на людях. И радовалась, когда удавалось спрятаться где-нибудь в саду или уединиться в комнате, где никто тебя не видит и не слышит, и вволю напеться. Лёка даже не мечтала стать певицей, потому что понимала – она боится сцены и множества зрительских любопытных недобрых глаз. Она завидовала подругам, которые запросто, никого не стесняясь, отчаянно фальшивя, во всеуслышание распевали «Привет» или «Америка-разлучница...». Это было ужасно, но они не стеснялись. Как бы Лёке так научиться?..
Однажды она случайно выдала себя матери, проговорившись, что хочет петь, а не просто играть на пианинке.
– Ну, так спой мне! – тотчас предложила мать. – Я с удовольствием послушаю.
Лёка стояла посреди комнаты в тяжелой растерянности, вся красная, и комкала край юбки.
– Что же ты? – насмешливо улыбнулась мать. – Если уж не решаешься петь мне, как же собираешься давать концерты на публике?
А Лёка и не собиралась. Только очень хотела... И продолжала петь в одиночку.
Но как-то летом ее подслушал соседский мальчик Гоша, кудрявый, тоненький, напоминающий девочку. И такой же нежный и слабый, как девчонка. Лёка его немного презирала, но виду не показывала.
Сейчас он выглядел, как размякшее на солнце мороженое. От жары или от Лёкиного пения?.. Хорошо бы от второго...
– А я не знал, что ты так здорово поешь, – удивленно протянул Гоша. – Вот, возьми, это тебе!
И сунул Лёке в руку несколько конфет. Это был первый в ее жизни подарок поклонника.
– Спасибо, – кивнула Лёка и осторожно справилась: – А тебе и правда понравилось, как я пою?
– Ты думаешь, я обманываю?! – обиженно воскликнул Гоша.
– Нет, что ты! – торопливо попыталась замазать свою оплошность Лёка. – Просто... понимаешь... мне еще никто никогда не говорил, что я хорошо пою...
– А ты многим пела? – вполне разумно поинтересовался Гоша.
Лёка смутилась.
– Вообще-то нет... – пробормотала она. – Кому мне петь?..
– Тогда пой теперь мне! – великодушно предложил Гоша. – Я буду тебя слушать, сколько надо.
Сколько надо, они не знали. Поэтому Лёка пела Гоше очень много и часто, почти каждый день. Мальчик ее терпеливо слушал, а потом осторожно делал тактичные замечания. Например:
– Ты дышишь как-то очень шумно. По-моему, на сцене так не полагается.
Или:
– Ты словно помогаешь себе рукой. А так никто не делает. Руки должны быть свободными и лишь дополнять песню жестами.
Влюбленный в нее мальчик Гоша стал ее первым учителем пения.
– А я люблю хриплые голоса, – призналась ему Лёка.
– Высоцкого? – предположил Гоша.
– Нет, ты солидно не угадал, я больше слушаю Эллу Фицджералд...
Потом они стали целоваться в кустах. После песен. А потом решились на остальное...
Лёка не знала, как пережил это событие Гоша. Никогда не спрашивала. Но сама почувствовала смутную досаду, темное, внезапно всколыхнувшееся смятение оттого, что ждала совсем другого, необыкновенного... А все оказалось таким дурацким, примитивным и нелепым, что оторопь брала...
Эти подробности не имели ни малейшего отношения к счастью, но непосредственно и неразрывно, интимно-откровенно оказывались все-таки связаны с жизнью, которая в счастье частенько вовсе не нуждается. Она куда острее бедует без материальных подпорок. Все проще и грубее, чем думают глупые семнадцатилетние девочки, отправляющиеся в глухом отчаянии на поиски своей судьбы. За счастьем... Как за спичками или грибами... И даже его нежданно-негаданно подбирающие на асфальте, там, где это абстрактное понятие нечаянно уронили...
Лёку никто никогда не любил. Хотя родители, тетка и даже кратковременные Лёкины любовники были убеждены, что преданы ей и окутали своей верной, искренней и надежной защитой. Чего еще надо? Они любили ее по-своему. Слишком по-своему, на свой лад и манер, как им было удобнее, представляя себе любовь любовью для себя. А любить ради себя – это довольно легко, просто и приятно. Лёке хотелось, чтобы ее любили ради нее...
Лёка быстро догадалась, что у Кирилла есть свои запретные темы. И любые намеки о его семье – художник после рождения второй дочери решил жить с Галиной – приведут к необратимым и страшным последствиям. Она боялась этих последствий. И не хотела его терять. Да, конечно, он вряд ли от нее сейчас бы отказался, но все-таки... Лёка опасалась рисковать. Пусть рискует он! И сильно рискует... Но на то он и мужчина, чтобы быть готовым всегда положить буйну голову на плаху. Лёкино дело – сторона. Он сам пришел...
Казалось, Дольников пришел в этот мир для того, чтобы его везде и всюду обманывали. Продавцы, едва завидев его бородку интеллигента и длинные волосы, тотчас воодушевлялись и вытаскивали из-под прилавков завалявшиеся с прошлого лета салат и петрушку, подержанные сосиски и рваные носки. Кирилл в восторге притаскивал все это Лёке домой, как самые удачные приобретения.
Ей несколько раз удавалось спасти доверчивого лопоухого декоратора на краю гибели, выбросив в мусоропровод отливающее весенней зеленью мясо и оптимистично потолстевшие консервные банки с грибами и кукурузой.
– Зачем ты это купил? Переведи! – иногда интересовалась Лёка. – Посмотри, сыр заплесневевший...
Кирилл растерянно разводил руками:
– Продавали...
– Тебе можно всучить что угодно! – сердилась Лёка. – Даже синильную кислоту вместо уксуса!
Однажды за рубежом Кирилл сел в поезд, идущий не в ту сторону, и в недоумении проснулся уже на территории Германии, разбуженный контролером... Пришлось объясняться в полиции.
Как он может жить? – нередко задумывалась Лёка. За ним все время кто-то должен присматривать, а то он отравится вместо Питера в Петропавловск-Камчатский, вместо печенья к чаю купит кабачки, потому что их ему дадут, заблудится в Парке культуры, устроит пожар, забудет закрыть воду и затопит квартиру... Очевидно, его спасает Небо... А еще жена. То есть жены... И другие женщины.
Такой на первый взгляд самоуверенный и самодостаточный, Кирилл оказался очень растерянным по жизни и отнюдь не довольным собой. И не умел долго демонстрировать свою фальшивую самонадеянность, выдерживать свой основной, но взятый напрокат имидж.
Лёка понемногу привыкла к бородатому недотепе и часто думала, что остаться до сих пор в живых ему удалось по чистой случайности.
Неожиданно Дольников отважился сменить внешность и ввалился как-то вечером к Лёке с другой прической.
– Поделись впечатлениями! – попросил он, растерянно замявшись на пороге.
– Мать моя женщина! – изумилась будущая великая певица. – У меня нет слов, дуся... Не верю своим глазам!.. Ты ли это? А зачем ты подстригся? Переведи!
Кирилл молчал.
– Чего в дверях столько торчать? Проходи, будь проще! Не томи душу! Стряслось чего?
– Почему ты так решила? – Кирилл стал раздеваться.
– Ну, как же... Может, в бега надумал удариться? А потому и увлекся поисками нового облика...
– В тебе говорит дочь милиционера! – заявил Кирилл.
– Почему бы ей не говорить? – хмыкнула Лёка. – Она иногда даже прямо кричит в голос! А еще поет... – Она окинула Дольникова критическим взглядом. – А что? Ничего! Теперь не надо в шапке вшей парить. За большие деньги тебя, видно, так оболванили! Ну, ничего, не переживай, волосы не зубы, вырастут. Эта стрижечка и есть «бокс»?
– Нет, это называется «теннис», – невозмутимо объявил, усаживаясь за стол, художник.
– Ну, у них и названия! «Бокс», «теннис»... А нет ли, интересно, стрижки «борьба»? Ты бы вызнал, Кир, да доложил любимой женщине!
– Обязательно, – без тени улыбки хладнокровно пообещал Дольников. – Дай чего-нибудь пожевать!
– У вас всех только одно на уме! Начитались завлекалок типа «Съешь, сколько сможешь!» Лучше бы написать «Ешь, пока не лопнешь!» – заметила Лёка, но быстро поставила на стол еще одну тарелку и стала доставать из холодильника кастрюлю и миски, насмешливо приговаривая: – Росомаха я этакая! Сижу себе да разговариваю про стрижки, когда мужик лопать хочет!
– Успокойся! Ты у меня замечательная... Вообще фартовый я мужик! А ты заметила, мы с тобой даже ни разу не разругались вдребезги? С тобой эти номера не проходят, честное пионерское! – Кирилл с удовольствием вытянул под столом уставшие ноги. – Одни твои обеды чего стоят... А когда ты грызешь в училище свою музыку, я тут просто голодаю, как в блокаду. Один раз так траванулся, желудок импотентом стал: хочет, но не может! С Галины какой спрос? Вся надежда на тебя да на Чапаиху. Та еще по доброте душевной от своего большого куска всегда оторвет мне маленький. Чем кормить будешь?
Лёка выслушала все это с великим удовольствием.
Часто звонила мать и интересовалась, о чем думает ее легкомысленная дочь.
– Объясняю! – однажды взорвалась Лёка. – Я думаю о пении! Мне нравится петь! И я собираюсь делать это всю свою оставшуюся жизнь!
Мать иронически хмыкнула. Лёка терпеть не могла этих сверхумных похмыкиваний, подчеркивающих тонкой и выразительной чертой превосходство твоего судьи.
– Кому ты это говоришь? Нравится... Да, нравится!.. Только не пение... У тебя опять новый роман!
– Мама, перестань! Снова начались наши делилки и разбиралки! – истерически крикнула Лёка. – Почему ты все время упорно навязываешь мне свой образ жизни и так отлично знаешь мой? И твоих денег мне не надо! Я здесь сейчас неплохо зарабатываю. Самостоятельно!
Врала, как кандидат в Госдуму перед выборами...
Лёка еле-еле сводила концы с концами, нанявшись гувернанткой в семью, где платили не так уж плохо, но все «бабки» съедала аренда квартиры...
– Откуда у тебя это аристократическое пренебрежение к деньгам и удобствам? – возмутилась мать.
– О моем аристократизме тебе лучше знать! – отрезала Лёка.
Она хотела съязвить и по поводу своих романов – известно, в кого она уродилась! – но передумала. Кроме того, мать не знала, что и тетя Соня, и отец тайком высылали Лёке деньги. Тем будущая великая певица и жила...
Глава 9
Случилось это еще до встречи с грядущей славой российской эстрады.
В тот день Кирилл выбрался из дома довольно рано. Ехать нужно было далеко, через весь город, а машина, как назло, в ремонте. Но эта долгая поездка давно стала необходимой Кириллу. В ее ожидании он часто жил неделями, обдумывая очередной визит в торговые ряды Птичьего рынка. Интересовало его там всегда лишь одно – попугаи. Странные, нездешние птицы, сияющие ярким опереньем в неземном контрасте с окружающим миром. Они казались воплощением мечты о счастье, красоте и непонятно еще о чем. Что-то неодолимо влекло Дольникова к попугаям, и, отказывая себе во многом, он тратил свои, порой немалые, гонорары на волшебных, загадочных существ. Стоивших на рынке вполне прилично.
В трамвае, уткнувшись в окно и вытянув вперед ноги, Кирилл наслаждался жизнью в предвкушении новой встречи. Его давно и хорошо знали все торговцы попугаями.
Несколько месяцев назад он подарил своего Гошу-ара новой подруге Лене. Ей было одиноко в те вечера, когда Кирилл не заходил, а великолепный Гоша скрашивал пустоту. Правда, не слишком долго. Капризный, избалованный Гоша-аристократ, привыкший в мастерской художника к постоянному общению, болтун и говорун, через две недели у Лены замолчал. Она каждый день уходила утром на работу и появлялась в семь, усталая, безразличная, а Гоша требовал внимания, ласки и постоянных разговоров. Он обиделся на Лену, на Кирилла, на жизнь... Теперь он рассуждал только в одиночестве. Иногда Лена, возвращаясь, слышала, как Гоша доверительно сообщал пустой квартире:
– Гоша хороший, Гоша прекрасный!
Но с хозяйкой этой замечательной новостью он делиться упрямо отказывался. Свой богатый словарный запас и заманчивые предложения вроде: «Поедем, красотка, кататься» и твердые убеждения типа: «Все равно его не брошу, потому что он хороший» Гоша приберегал на черный день, не одаривая Лену признаниями и откровениями.
Он прекрасно мог изобразить пианиста, мастерски перебирая лапками по жердочке клетки, словно по клавишам рояля, двигаясь в такт музыке, которую в эти мгновения слышал сам и которую, казалось, начинали слышать и зрители. Но не для Лены это было, не для Лены...
Без Гоши в мастерской Кириллу тоже стало скучно, непривычно тихо, и поэтому сегодня он отправился за новым попугаем.
Впереди в трамвае сидела интеллигентная московская бабушка с внуком лет трех. Он громко рассказывал сказку об Иване-царевиче или Иване-дураке, что, в сущности, одно и то же, который после затянувшихся бесполезных поисков Василисы Прекрасной в результате вражьих происков попадает к Бабе-яге. И тут выясняется потрясающая подробность – Баба-яга сажает доброго молодца за стол, кормит и поит, а сама, оказывается, по непонятной причине ничего не ест. Видно, сидит на строгой диете.
– Что же ты ешь? – в изумлении спрашивает Иван-царевич устами трехлетнего повествователя. – И даже «Активию» не покупаешь? А «Растишку»?! Это ведь очень полезно! Ты расти не будешь! И чипсы не любишь? И «Шармель»?! И шоколад «Нестле»?! Но жвачка-то тебе нравится?! Тоже нет?! Ну, ты даешь! У тебя прямо извращенные вкусы! Как у Буратино. Он одни луковки ел...
Изумление у Кирилла достигло предела. И тут бабушка, слушавшая трагическую историю вполуха, рассеянно и, очевидно, далеко не в первый раз, сказала:
– Александр, мы выходим!
Улыбаясь, Дольников в отличном настроении выбрался из трамвая. Попугаев продавали прямо возле остановки.
– Кирюша, привет! – крикнул Митя Белоус, один из крупнейших московских специалистов по пернатым, знаток и перекупщик попугаев.
В прошлый раз именно у него Кирилл купил Гошу. Среди любителей птиц в тяжелых случаях говорили одно: «Спросите у Белоуса, он сделает!» И Митя, тончайший знаток заморских чудес, делал.
– Неужели с Гошей заскучал? – с усмешкой спросил Белоус, подходя. – Или пару ищешь?
– Нет, не то, – охотно начал рассказывать Дольников. – Гошу я сейчас подарил или отдал на время, как хочешь... А в мастерской тихо как-то, невесело, одиноко... Может, кого-нибудь предложишь?
Белоус задумался.
– Попробую, Кирюша, попробую... Но сейчас сложно, не сезон. А что бы ты хотел?
Художник пожал плечами:
– Сам не знаю, Митя. Помоги... И чтобы не слишком запросили. Наташка подрастает, много приходится отдавать...
Он снова с грустью вспомнил Варю, когда-то давно приходившую в мастерскую, строгую и требовательную девочку, смотревшую прямо и настойчиво. В эти нечастые визиты, словно пугаясь своего прошлого в виде дочки, впрочем выросшей почти без отца, тихо и незаметно, Кирилл отдавал ей буквально все, что имел при себе, до рубля, чем всегда поражал Галю. Поначалу она старалась не ругаться, не кричать, зато повторяла без конца одно и то же, с нарастающим негодованием, доводя мужа до неистовства:
– У нас в доме пусто, а ты опять вот так, одним махом, все деньги... Я не понимаю, как можно! Я никак не могу понять странной, ничем не объяснимой логики твоих непредсказуемых поступков...
– Не можешь – не понимай! – орал Кирилл. – Кто тебя просит понимать!
Благополучия это в семейный дом не вносило.
Тосковать без Вари Дольников начал уже после ее стремительного отъезда, напоминавшего бегство, за океан.
– Ты надумал себе любовь к Варваре, – иногда жестоко утверждала Галина.
Кирилл молчал и печалился оттого, что она очень близка к истине. Но не хотел в этом признаваться даже самому себе.
– Есть тут одна птичка, – задумчиво произнес Белоус. – Боюсь, тебе не подойдет... Дамочка, Лори, и очень аристократичная. А ты всегда берешь мужиков. Но хороша волшебно.
Дольников поколебался секунду.
– А посмотреть? – спросил он.
– Пошли, – деловито кивнул Белоус.
Птица была действительно необыкновенна. Казалось, она ненастоящая, неживая, будто бархатная игрушка самых разных тонов. Абсолютно неподвижная, но внимательно разглядывающая людей круглыми цепкими глазками.
– Принесли и просили продать, – объяснил Белоус. – Люди родные и знакомые, так что за птицу я ручаюсь. Вот только не знаю, что умеет. Пока мадам не разговаривала.
– Здравствуй! – обратился Кирилл к птице.
– Лорина! – неожиданно мягко представилась она и изящно, по-женски кокетливо протянула правую лапку для знакомства.
– Ничего, – одобрил Белоус.
Дольников молча отсчитал деньги.
Всю дорогу Лорина молчала. Дома также молчаливо поела, опять выказав присущую ей грацию. Кирилл подумал, что Лорина устала, поставил клетку в темный угол, открыл дверцу и сел работать.
Было тихо. Воодушевленный покупкой, Дольников набрасывал эскиз отрешенно, как обычно, забыв обо всем, утратив представления о времени, пространстве и собственном бытии. Начинало темнеть, и Кирилл решил остаться в мастерской на ночь. Он делал так часто: когда хорошо работалось, когда приходили женщины, забегали друзья и когда просто хотелось ненадолго освободиться от тягостного домашнего надзора.
Неожиданно в глубине мастерской кто-то залился звонким, но напряженным и немного истерическим смехом. Дольников вздрогнул. В мастерской сегодня, кроме него, никого не было.
– Ха-ха-ха! – заливалась незнакомка. – Ха-ха-ха!
Над чем она смеялась?
Пока Кирилл сообразил, что к чему, забытая Лорина подлетела к нему сзади, села на правое плечо и лукаво заглянула в глаза. Дольникову на миг показалось, что в ее круглых темных глазах промелькнула откровенная насмешка.
– Катя, Катенька, Катюша... – протяжно и ласково сказала Лорина. – Помнишь?
Вопрос прозвучал в упор и заставил Кирилла вдруг осознать, что означает дурацкая, банальная фраза «кровь застыла у него в жилах».
– Помнишь? – настойчиво и нежно повторила Лорина и вновь залилась неестественным смехом, ударившим по нервам и болезненно отозвавшимся в висках.
Катю Кирилл помнил.
Это совпадение, сказал он себе и положил отяжелевшую кисть, держать которую внезапно похолодевшие пальцы не могли. Лорина весело переступила с лапки на лапку и опять заглянула художнику в лицо.
– Оля, Оленька, Олюня... – произнесла она нараспев, чисто выговаривая каждую букву. – Галя, Галочка, Галчонок... Помнишь?
Дыхание стало тяжелым. Кирилл попытался расслабиться и не смог.
«Чья эта проклятая птичка? Кто научил ее этим именам? – лихорадочно думал он. – Как попала она к Белоусу? Где он выкопал мою живую память? Дьявол попугайный! Значит, мои подруги задумали проучить меня с помощью птицы... А может, Белоус в курсе дела? Не случайно же он предложил одну Лорину! Неужели не было других пташек?»
Лорина сидела тихо, словно ждала, когда он придет в себя. Но знала она очень много. Гораздо больше, чем мог предположить ее новый владелец. Выяснять эти знания до конца Дольников боялся.
– Вера, Верочка, Веруня... – продолжила Лорина свою увлекательную игру, грассируя любимой рычащей буквой. – Помнишь? Настя, Настенька, Настена...
Кирилл понял, что обречен. Что его просто-напросто швырнули в сеть, неосмотрительно расставленную им самим и беззаботно забытую. И загонят теперь, как волка, чтобы насладиться его страшной гибелью. Вирус мести, рождающийся в секунду, овладевает человеком надолго и всерьез. И направленная холодной и почти неженской волей, Лорина будет исполнять эту волю до конца.
Дольников резко встал, но птица с плеча не слетела. Она раздумывала, вероятно выбирая в своем приличном запасе имен особенно ранящее. Медлить было опасно. Кирилл рывком набрал знакомые цифры.
– Белоус, – отрывисто произнес он, – только честно, как оказалась у тебя Лорина?
– Я, кажется, говорил, – удивился Митя. – Пташку привезли моей троюродной тетке для ее дочки-студентки, а девица ни с того ни с сего подарила Лорину подруге. Потом молодки повздорили, птицу хозяйка после ссоры забрала, но держать дома не захотела... А что случилось с этой чертовой птахой?
Дольникову показалось, что Белоус не врет. Значит, совпадение? Таких совпадений не бывает. Дочка знакомых в придачу с подругой... Произнесла Лорина их имена или еще не успела?
– Митя, мне нужно немедленно ее продать! – выпалил Кирилл. – Иначе я не доживу до утра. Объяснять ничего не хочу. За полцены, но сию минуту. Я еду к тебе!
– Ну ладно! – недоумевая, согласился Белоус.
В такси Лорина молчала, но в подъезде Белоуса, когда Дольников почти ликовал, осторожно напомнила ему из клетки:
– Лена, Леночка, Ленуша...
Отдав Лорину за бесценок Белоусу, Кирилл возвращался в мастерскую на том же такси, обессилевший, бледный, с валидолом, который заботливо сунул, глянув на незадачливого художника, Белоус. Мимо мчалась ночная, темная, в мерцающих огнях Москва, проносились дома, краны и жалкие, вымершие палисаднички. Город ложился спать. И Дольников подумал, что теперь вряд ли сможет забыть наигранный, истерический смех Лорины, ее круглый, кокетливый глаз и воркующий, по-женски настойчивый и ласкающий, с придыханием, шепот:
– Помнишь? Ты помнишь? Ты помнишь всех?! Их слишком много... Как же ты можешь...
Только женщины и дети умеют задавать вопросы с таким страшным, непреклонным терпением и несгибаемым упорством, выворачивая душу наизнанку. Так садистски допрашивал сегодня утром в трамвае несчастную Бабу-ягу маленький Александр...
Валидол под языком давно превратился в плоскую, холодную лепешку, а дать вторую таблетку Белоус не догадался.
Глава 10
Училась Лёка легко. А вот с солированием у нее сразу не заладилось.
Руководитель ансамбля, лохматый и неопрятный очкастый гитарист с аистоподобной фигурой оглядел маленькую и, по его мнению, невыразительную Лёку с нескрываемым презрением. Рекомендация великого маэстро была ему явно по фигу...
Ее пение он тоже выслушал с нехорошей ухмылкой. Пересмеивались и музыканты.
– И это все, что ты можешь? – спросил руководитель, когда Лёка замолчала.
Она так и ждала – сейчас добавит «детка».
Не дождалась... И то хорошо...
– А что вам нужно? – набравшись наглости, ответила вопросом на вопрос Лёка. – Переведите! – И неуверенно улыбнулась. Так заискивающе, робко и трепетно улыбается манежу, резко округлившемуся внизу, начинающий гимнаст, впервые вставший на натянутый посередине цирка канат.
– Да не нам, а зрителю! – с негодованием отозвался очкарик. – Его нужно очаровать, пленить, увлечь и все такое прочее... По полной программе. А тут... – Он вновь с очередной волной пренебрежения окинул Лёку взглядом. – Ну чем тут можно прельститься? И поешь ты неважно... Это я тебе говорю! А то, что я говорю, – железно!
Лёка обиделась, закипела и хотела тотчас выпалить в лицо этому зарвавшемуся наглецу, что к ней липнут мужики, как завороженные, что одежка на ней – из самых дорогих и модных бутиков Москвы, что ее любят Гоша, Кирилл и еще уйма хороших и вполне достойных людей... Не чета этому развязному типу!.. И вообще, что он из себя представляет?.. Какой-то никому не известный, совершенно не раскрученный жалкий ансамблишко!.. Его и вывезти-то может лишь солистка... Например, Лёка...
Она вовремя остановила себя и постаралась успокоиться. Хотя это было очень трудно в ее положении...
– Ты пойми, нам позарез нужна певица, которая моментально сделает нас известными! Ну, куда нам с тобой?.. Нет, уж извини...
– Я сделаю! – хотела закричать Лёка. «Я постараюсь!.. Вы только возьмите меня, и сразу все увидите и поймете!..»
– А ты где пела раньше? – спросил ударник.
Лёка смутилась. Сказать правду она не могла – это сразу бы стало концом ее даже не начавшейся карьеры.
Дело в том, что Лёка в родном городке не только просиживала на диване в родной квартире. Она быстро отважилась на рисковый эксперимент и после развода с ангелочком Саней предложила свои певческие услуги маленькому местному ресторанчику. В большой сунуться побоялась. Кроме того, там уже давно пела полная дама средних лет, сильно декольтированная и накрашенная. Дама подвизалась на цыганских романсах и неслабо преуспела в этом деле, потому что народ уик-эндовскими вечерами валом валил насладиться цыганщиной и заодно полопать котлеты и отбивные.
Конкурировать с дамой Лёка не решилась и пошла почти на окраину, где несколько лет назад открылся довольно подозрительный – так считала мать – ресторан с сомнительным названием «Наслаждение». Кто чем там наслаждался, Лёке выяснить не удалось, зато усатый хозяин с маслеными глазками, весь лоснящийся от избытка жирной пищи, сразу согласился взять ее на работу. Испытательный срок – месяц.
Лёка обрадовалась. Глупая... Ее радость продолжалась слишком недолго.
Во-первых, над ее пением буквально все на следующий же день стали издеваться. Во-вторых, к ней начали приставать все, кому не лень, – официанты, подвыпившие посетители и, наконец, сам хозяин. Правда, делал он это с какой-то ленцой, с такой откровенной неохотой, что Лёка удивилась, зачем ему это вообще понадобилось. Видимо, из любви к искусству.
Через две недели она не выдержала и убежала с маленького пятачка перед столиками вся в слезах.
Ее больно оскорбляла жующе-пьющая публика, кидающая на нее насмешливые взгляды и громко комментирующая пение. Ресторанные посетители, эти недочеловеки, ничего не понимали в музыке, но были убеждены, что разбираются во всех ее тонкостях. Помимо политики, воспитания и литературы. В этих областях вообще всегда и все секут на все сто. Сплошные профессионалы... А уж в музыке!.. И тем не менее...
Лёка вновь почувствовала себя зависимой, стиснутой, словно запеленутой, как ощущала себя в детстве рядом с матерью. Из-под той опеки она благополучно вырвалась, но моментально угодила под новую. И куда тяжелее и опаснее прежней... Это была зависимость от публики. Но если ты собираешься на нее работать, ей служить, значит, прежде всего, должна учитывать подобный очень серьезный момент.
До сих пор Лёка этого не понимала и теперь впервые осознала свое нехорошее положение.
А ресторанный народ свирепел вечер от вечера, насмешки становились все злее и ядовитее. Лёке казалось, что посетители довольно захудалого, заурядного ресторанчика просто задались целью ее выжить, выбросить вон. Но почему?!
Наконец, нервы кончились, силы иссякли, Лёка бросила ресторан.
Она часто вспоминала свой ужас, когда впервые ступила на круглый стертый ковер, предназначенный для ресторанной певицы. Ноги внезапно ослабели и отказались нести ее дальше, ближе к столикам, где сидели с любопытством взирающие на нее посетители. И Лёка остановилась, где пришлось, робко взглянула на маленький оркестрик – с ним удалось порепетировать всего пару раз – и кивнула музыкантам. И запела свою любимую «Не обещайте деве юной...».
Оркестр был неплохой и к Лёке относился с дружеским участием и пониманием. Но если бы настроение музыкантов разделял кто-нибудь еще...
Наверное, она пела плохо... И видимо, люди из ресторана оказались правы... Эти презрительные взгляды, это унижение, это ее растерянное топтание на грязном ковре... Лёке никогда не забыть и не стереть из памяти тех страшных дней, они стали своеобразными пощечинами, которыми расплатились с ней в ресторане...
Но однажды на улице, когда Лёка шагала в магазин, к ней подошел незнакомый мужчина. Высокий большой лоб увеличивали залысины, делающие мужчину солиднее и умнее. Хотя он все равно выглядел юным.
– Простите, я вас сразу узнал, – неловко улыбнулся мужчина.
Это была улыбка удивительно застенчивого и доброго человека. Большая редкость, подумала Лёка. Она сталкивалась со спокойствием флегматиков, легкими и добродушными усмешками уверенных в себе людей, наглыми погаными ухмылками опытных бабников, кривоватыми оскалами язвительных пройдох и подлецов, откровенным сиянием расчетливых политиков и дипломатов по жизни... Но никогда еще не видела такого смущения.
Удивляла почти юношеская поджарая фигура мужчины. Очевидно, незнакомец принадлежал к породе людей, надолго остающихся мальчишками. Некоторые ходят в них даже всю жизнь. Когда он говорил, у него смешно двигался кончик носа.
Однако новый Лёкин уличный кадр, явно решивший за ней с ходу ухлестнуть, ничем, кроме застенчивости, не выделялся. Такого трудно выделить в толпе и запомнить, поскольку природа не наградила его другими отличительными чертами – ни плохими, ни хорошими. Не красавец и не урод, не высокий и не маленький, не блондин и не брюнет... Лёке такие невыразительные не нравились. То ли дело ее ангелочек Санька...
Лёка порой с грустью вспоминала о нем, но на письма не отвечала. Отец бы узнал – убил... Да и вообще, этот обман... Лёка долго не могла забыть своего унижения и чувства полного смятения, когда выяснилось, что Сашенька с ангельскими глазами попросту обкрадывал Анановых...
Но эта дурацкая робость незнакомца... Лёка считала ее просто недомыслием, доброту часто принимала за тупость и осуждала молчаливых.
В молодости у многих словно совсем другие глаза и другие уши – слышат и видят не то, что есть в действительности. А когда поймут, что смотрели не туда и не так и не слышали то, что нужно, обычно бывает уже поздно.
– А где это вы меня видели? – поинтересовалась Лёка.
– В ресторане, – ответил незнакомец. – Вы так пели... Я заслушался...
Лёка даже перестала дышать от гнева и превратилась в спущенный курок. Мать моя женщина... Этот простак еще измывается?! Вот как опасно верить милым улыбочкам! Именно на них и покупаются сопливые, зеленые дурочки, ничего не знающие о людях, среди которых живут! Так же точно ее завоевал Санька, рассыпавший комплименты направо и налево! Он научил ее многому.
