Текст книги "Люблю трагический финал"

Автор книги: Ирина Арбенина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

И, учитывая эту опасность, не пора ли давным-давно придумать для нее мизансцену?! Как там погибают дочери Рейна?

Увы, кажется, никак. Они, увы, бессмертны. Жаль. Не идти же поперек классики. Надо думать… Подойти творчески. Он слишком расслабился.

Давно, давно уже надо было придумать и подобрать для нее хорошую роль с летальным финалом. Тем более спектакль с Аидой подходит к концу.

Впрочем, у него еще одно важное происшествие… Требует его срочного внимания к себе Вика Цвигун. У нее та же беда – она слишком много знает… Причем ему тут – кровь из носу! – надо поторопиться. Поэтому придется обойтись без классического репертуара – все будет на скорую руку… Экспромт. Импровизация. Что-нибудь очень свежее, совсем неожиданное…

И лучше пусть все это случится у нее, у Вики Цвигун, на даче. Подальше от Москвы. Чтобы результат обнаружился не скоро. А то начнется возня вокруг этого… разбирательство. И это будет мешать ему, путаться под ногами, создавать излишнюю нервозность… А у него и других дел по горло.

Ладонь, которой Виктория Цвигун сжимала телефон, не хотела разжиматься… ее просто свело от страха… То, что она услышала, было ужасно. И совершенно неожиданно. Хотя где-то подсознательно она и не исключала такого варианта развития событий. Наихудшего из всех возможных!

Наконец она все-таки с трудом разжала пальцы.

Только что ей сообщили ужасную новость.

Вика встала из-за стола и почему-то на цыпочках, чтобы не стучать каблуками, прошла к двери, повернула ключ замка и, вернувшись за стол, безвольно опустилась в кресло…

«Господи, какая ерунда! Закрылась она на ключ… Вот дурочка. Что для них, для этих мафиози, какие-то двери?! Когда придет ее очередь, не помогут никакие замки».

А когда придет эта очередь? Вика лихорадочно выпрямилась в кресле. Скоро, очень скоро. Возможно, счет пошел уже на минуты. Она принялась яростно выдвигать ящики письменного стола. Нет, так просто она не сдастся, она должна попытаться спастись, в конце концов, у нее есть деньги.

Так… Что ей следует взять с собой?… Деньги, загранпаспорт… И куда подевался тот ключ? Господи, кажется, она оставила его дома… А домой ехать нельзя… ни в коем случае!

– Слава богу! – Она хлопнула себя по лбу. – Ведь, кажется, здесь, в конторе, есть дубликат… – Какая она все-таки предусмотрительная, какая умница – завела когда-то второй ключ…

«Боже, в городе никогда не бывает так холодно и так темно…» Вика с тоской смотрела на чернильные тучи, лохматые и низкие, застилающие впереди горизонт, и гнала машину под сто двадцать.

Наконец показалась долгожданная знакомая крыша из коричневой финской металлочерепицы. Вика никогда никому не говорила про этот небольшой дом в ста с лишним километрах от города. В общем, это был даже не дом. Это было убежище… Гордящаяся своей предусмотрительностью, Вика приобрела его некоторое время назад. Были тогда деньги – наследство, – вот и купила. Пусть будет… Мало ли что да как… Лучше постелить соломки – ведь не знаешь, где упадешь…

И вот случилось – соломка понадобилась.

Дорман пожаловался «крыше»! И теперь Вику трясло от страха. Она-то думала: приличный человек… На этом и строился ее расчет и шантаж: мягкий, славный… по определению, не способный к насилию и сопротивлению… интеллигент.

Вика и представить себе не могла, так хорошо его зная, что он напустит на нее бандитов. Хорошо, что ее вовремя предупредили…

Вика вдруг подумала, что все, что происходит с ней сейчас, нисколько не противоречит тому, что она прочла недавно в книге одного американского психолога… Ее жизнь не отклоняется от написанного ею же сценария… Если кто-то постилает соломку, значит, подсознательно готовится к падению. Стоит завести тайное убежище на тот случай, что когда-нибудь придется прятаться, – и случай этот непременно наступит.

Она вышла из машины, открыла металлическую дверь со сложным замком… В доме она первым делом проверила тайник. Пистолет был на месте.

Вспомнила опять американца. Вот уж точно. Не покупайте пистолет… купите – точно придется отстреливаться… И вот, кажется, такая возможность была почти рядом…

Виктория выпила лекарство, потому что ужасно разболелась от волнения голова… Прилегла на диван в самой защищенной, с глухими ставнями и решетками, комнате… Пистолет лежал рядом, и она так и не отняла от него руки.

«Ну что ж… значит, буду отстреливаться… это лучше, чем терпеть пытки, издевательства, насилие…»

Вика некстати стала вспоминать все те ужасные слухи, которые ходили о методах этих людей… Нет, смерть, просто смерть всегда лучше… она застрелится.

Впрочем, что это она, дурища… Сама себя понапрасну запугивает! Ведь никто же не знает. Никто на свете не знает об этом доме! Кроме… Кроме самых-самых близких, которых нечего опасаться…

Значит, никто сюда не заявится. Другой вопрос: сколько ей придется здесь просидеть? Гораздо более вероятно, что она попросту подохнет тут от голода, так и не решившись высунуть нос из дома…

Лекарство сняло головную боль, и Виктория облегченно задремала…

Она проснулась от шума мотора, от резкого хлопанья автомобильных дверец… Сквозь ставни пробивался свет от включенных фар…

Спросонок она даже не пыталась рассуждать, как они могли ее найти.

Одна только мысль: пистолет! Главное, пистолет… чтобы у нее остался пистолет. Виктория сжимала его судорожно, как последнее спасение…

Потея от страха, она прокралась к ставням, чтобы заглянуть через щелочку во двор. Но свет автомобильных фар, направленных на окна, слепил глаза и не позволял ничего увидеть.

В доме уже хлопали двери, стучали тяжелые башмаки, скрипели и содрогались ступени лестницы, ведущей наверх, раздавались грубые хамские голоса…

– Не убивай эту суку сразу! – услышала она.

Нет… Этого она вынести не могла…

Домашняя изнеженная девочка… английская школа – не какая-нибудь оторва, родившаяся в колонии и прошедшая закалку в подвалах… Она не выдержит не то что издевательств, а даже ожидания.

Виктория сжала тяжелый пистолет в хрупкой руке, поднесла к виску и нажала курок…

…А он победоносно усмехнулся: вот, вот еще одно доказательство того, насколько он умен!

Он даже не убивал Вику Цвигун.

Она сама!

Ему принадлежала только инсценировка. Магнитофонная запись, включенные фары, грубые мужские голоса, хлопанье дверей, тяжелые шаги…

Переписал на пленку фрагменты из «страшных» боевиков, смонтировал, склеил… Ну, знаете, это «наше новое кино». Все эти излюбленные фразы новых режиссеров: «Ну, где эта сука?! Попадись она мне в руки…» – и тому подобное…

И Виктория Цвигун застрелилась сама – от ужаса, от ожидания… В полной уверенности, что некие молодчики, подосланные, заявились по ее душу…

Надо и здесь отдать себе должное – это он, он сам и внушил ей такую мысль… Внушил, что будто бы по ее следу уже идут бандюки, намеренные проучить – таков заказ! – зарвавшуюся шантажистку.

«Ничего себе «только инсценировка!» – возразила ему некая уцелевшая еще в неприкосновенности частичка прежней его души. – Только инсценировка… Нормальный человек не в силах «объять» разумом такой ход режиссерской мысли… От этой дьявольской режиссуры веет хладом могильным».

«То есть что же, остается предположить, что я ненормален? Чушь! Полная чушь!..»

И с этой невообразимой чушью он согласиться, разумеется, не мог никак.

Петя нахмурился… Сквозь приоткрытую дверь ему хорошо было видно жену…

Анна сидела в гостиной перед увядшим букетом роз. И смотрела на него, как зачарованная… Это ее занятие продолжалось уже добрых минут двадцать… Розы давно пора было выбросить – они потемнели и засохли…

– Неспроста, – хмыкнул Стариков.

Вообще у Пети все последнее время отчего-то было ощущение, что его жена того и гляди может исчезнуть. Как будто он взял что-то, что ему не принадлежит, – и вот-вот обман обнаружится, и он лишится добытого…

Возможно, он не так уж и преувеличивает. Если в один отнюдь не прекрасный день тот, кто подарил Ане эти розы, проявит решительность… Старикову останется только паковать чемодан.

Посвистывая, Петр вошел в гостиную. Остановился рядом с женой:

– Ты увлеклась собиранием гербария?

Петя щелкнул по засохшему розовому бутону, и лепестки, с легким, как папиросная бумага, шуршанием осыпались на стол.

– По-моему, этим цветам давно пора в помойное ведро. Если не возражаешь, я займусь уборкой.

И он протянул руку к розам.

– Нет! – Анна покраснела и обняла розовый букет, защищая его.

– Вот это реакция… – Петя принужденно рассмеялся.

– Реакция как реакция!

Аня нахмурилась.

– Не стоит так переживать… Я куплю тебе другие. Новые, свежие, дорогие, красивые… Какие ты хочешь? Оранжевые, красные, белые… может быть, голубые в крапинку? Или…

Петя хотел сказать: «Такие, как я подарил тебе тогда в кафе «У рыжего». Ты помнишь те розы? Я подарю тебе точно такие же снова». Но Стариков не сказал этих слов. «Нет смысла давить на сентиментальность, если…»

– Я не хочу другие, – Анна опустила глаза.

«Да, нет смысла давить на сентиментальность, если человек не способен устоять перед красивыми цветами. Очевидно, не так уж и важно, кто дарит… Главное, чтобы розы. Он – с теми розами! – первым догадался… А теперь вот появился другой – и тоже догадливый, с розами! Такова жизнь».

– Как хороши, как свежи были розы… – пробормотал Стариков и вышел из комнаты.

Анна смотрела на свою ладонь…

От розового шипа на пальце заалела капелька крови.

Ему очевидно было, что эта девушка что-то почувствовала… Ведь слепые обладают удивительным внутренним зрением!

– Кровь? – спросила она его тогда.

– Да, – ответил он. – Чинил крышу. Потом… Менял стекло на веранде и порезался.

– У тебя совершенно другой голос, когда ты говоришь неправду, – грустно улыбнулась девушка.

– Ну, хорошо, допустим… Ты что, разлюбишь меня, если я солгал?

– Я?..

Девушка растерянно замолчала.

Она никогда не говорила ему, что любит! Разве слепая девушка имеет право навязывать свое чувство?! Более того, она была уверена, что успешно это чувство скрывает.

И то, что он, оказывается, знал, оказалось для нее почти шоком. Впрочем, почти приятным.

К тому же он так неожиданно и просто озвучил ее «страшную тайну». Тайну, которую она сокровенно скрывала от всех, и в первую очередь от него, годами… И была уверена, что унесет ее с собой, что называется, в могилу.

Девушка сидела, ошеломленная этой неожиданностью.

– Разлюбишь? – настойчиво повторил он свой вопрос, не собираясь щадить ее любовь к секретам.

– Нет, – тихо ответила она.

– Ну вот видишь…

Он взял ее руку и поднес к губам. Рука задрожала.

«То, что она знает про кровь, это опасно… – думал он, удерживая ее ладонь в своей. – Она привыкла все рассказывать родителям. Абсолютно все. Даже самые мелкие происшествия из своей жизни. У них самое тесное, доверительное общение без малейших тайн… Такова ее жизнь – ей ведь попросту не с кем больше разговаривать. И она, конечно же, расскажет им про кровь и что я солгал… Те непременно встревожатся. Во всяком случае, не пропустят мимо ушей… Ведь весь поселок и так взбудоражен, все никак не успокоится из-за цыганки… Слишком все здесь близко… территориально. И это опасно. Очень».

К тому же… Он верил сейчас: история про режиссера, который на похоронах жены расставлял в нужном ему порядке родственников и знакомых, выстраивая мизансцену, была правдой…

О да, у нас, людей искусства, все на продажу – на святую продажу!

Неделю он обдумывал тогда эту постановку… Идея давалась ему нелегко… И наконец он пришел к ней вновь…

Он смотрел на незрячее лицо девушки, сидевшей в качалке под яблоней, подставившей его закатному солнцу…

О небо! Как покой ее прекрасен!

И бес, азартный и циничный бес искусства, которое созвучно слову – искус, искушение! – толкал его в ребро… «Давай! Такого не было еще ни у кого!»

Он стал мысленно прокручивать в голове знакомую назубок «Иоланту»:

 
Но чтобы это был не сон,
Не призрак счастья – в знак прощанья
Сорвите мне одну из роз
На память нашего свиданья!..
Я красную просил сорвать!
Какую? Я не знаю…
 

Поляна, на которую они пришли, была усыпана белыми цветами… Белое и красное. Она слепая и не знает, какая из двух роз красная… Бедная Иоланта. Не знает, что такое красное. Теперь узнает.

Кровь, как обычно, привела его в ярость.

Может быть, все дело в оковах воспитания?! Может быть, в нем всегда жила ярость… И он, хороших манер, просто подсознательно хотел найти ей пристойную оболочку?

И все это: мизансцены, опера, «как у великого Дормана», – просто самообман?! Предлог для выхода животной ярости и злобы на судьбу, на обстоятельства, на то, что вставало в его жизни поперек его планов и что он так долго в себе подавлял.

Упертые – большая опасность для окружающих… Если бы он, потерпев неудачу в одном, попробовал другое, поискал третье… Люди, готовые к многовариантности жизни, – альтернатива упертым.

Но он был страшно, страшно упертым. Всегда хотел достичь одного – славы в искусстве.

Он снова вернулся тогда мыслями к «Иоланте»:

«Творец… Она слепая! Несчастная! Страшная догадка!»

«Могу ли я пламенно желать того, что смутно только понимаю?»

Именно такое душевное состояние больной необходимо для успеха операции.

И девушка должна согласиться на операцию, на то, что он сделает с ней, должна согласиться со счастьем на лице… Ведь, по сюжету, согласие, добровольное согласие девушки спасает героя!

Спасает от опасности… И здесь, в жизни, и там, на сцене…

«Я буду видеть, и он будет жить!» Ведь это ее слова!

Но эта Иоланта не соглашалась. «Со счастьем»!.. Она вырывалась, пыталась кричать… В конце концов, она отвратительно, вульгарно кусалась…

И это окончательно вывело его из себя.

Электрички проносились мимо. Аня и Стариков сидели на станционной зеленой, несколько запылившейся скамеечке с гнутой спинкой, на безлюдном перроне. Сидели пригретые, разморенные первым, по-настоящему хорошим солнцем… И вначале не обратили на это обстоятельство – то есть на стремительно проносящиеся мимо них электрички – должного внимания.

– Вжих… – передразнил Стариков.

Как человек, которому предложили прожить без автомобиля столько часов, он был несколько раздражен.

Дело в том, что в попытке наладить отношения с женой Петя сделал невозможное – взял на работе день и поехал со Светловой, смешно сказать, на «место происшествия». Это было похоже на поступок взрослого человека, который вдруг решает отложить свои дела и поиграть с ребенком в его игру. Пусть потешится… «Ну давай, расскажи, как ты в это играешь?!»

Впрочем, благие первоначальные намерения Старикова и установка «на мир» быстро таяли. «Осмотр места происшествия» ничего, разумеется, не дал. Аня на это и не рассчитывала…

Цыганку убили осенью. Все, что можно было заметить, заметили тогда милиционеры. Потом прошла длинная зима, снег укрыл место происшествия, потом стаял…

Собственно, Светловой просто хотелось увидеть, где это все случилось, своими глазами. Ничего выдающегося: безлюдная тропинка через небольшой лесок от станции к дачному поселку… Идеальное место для охотника, который сходит с электрички и идет за одинокой женщиной через этот лес, а потом бросает нож и, тщательно – или наскоро? – обтерев его травой, уносит с собой – быстрым шагом через лесок, к станции и…

Адье!

Наконец Петя сделал усилие, поборол вызванную первым по-настоящему весенним солнцем лень и пошел по перрону к таблице с расписанием движения электропоездов.

– Да тут почти ни одна электричка не останавливается! – сообщил он.

– Именно тут?

– Именно… Маленькая станция… Рядом лишь небольшой дачный поселок… сейчас еще к тому же не сезон… Вот они и не тратят время… Не тормозят возле нас…

– Да уж… проносятся равнодушно мимо…

– Я бы даже сказал: равнодушно и нагло…

– И, правда, кому тут садиться? – Аня окинула взглядом безлюдный перрон.

– В общем, – Петя посмотрел на часы, – до ближайшей электрички нам с тобой почти час…

– Да мы тут заснем – на этом припеке…

– Альтернатива?

– Альтернативы нет. Самолеты тоже пролетают мимо, такси нет, вообще никакого попутного транспорта.

– Пешком.

– До Москвы?

– Ну почему… До соседней станции. Там все электрички, кстати сказать, останавливаются. Крупный поселок городского типа…

– Как ты тут, оказывается, ориентируешься…

– Бывал когда-то… В общем, там, на той станции, электрички останавливаются много чаще… Народ ездит постоянно в Москву на работу.

– А нам что с того?

– Пойдем пешком. Я думаю, по тропинке, вдоль рельсов – вон видишь, от станции начинается? – это получится минут двадцать пять.

– Ну вот, и в самом деле альтернатива.

– А говоришь никакой! Так не бывает, чтобы никакой.

И они двинулись в путь. И уже прошли по тропинке в сторону места назначения несколько десятков метров… Как вдруг Светлова остановилась как вкопанная.

– Стоп!

– Что такое?

– А ведь это я погорячилась насчет него… Что он якобы нож о траву – да бегом на электричку. И был таков…

– Эге… Холмс, соображаете!.. Электрички-то…

– Вот именно. Электрички тут останавливаются редко.

– Даже и в сезон…

– А это уже был не сезон – осень… Как сейчас – «еще не сезон». И значит…

– Электрички вряд ли сделали для него исключение.

– И он, возможно, пошел.

– Он пошел пешком, как и мы, в ту же сторону.

– А может, в другую?..

– Нет, в ту: ближайшая станция, где все поезда останавливаются… И всего двадцать минут пешком… быстрым шагом от этого места…

– Ну, если ему надо было в Москву…

– Ты хочешь сказать, что ему не надо было?

– Хочу сказать. Что он – чеховская «Три сестры»?… «В Москву, в Москву!» Почему непременно в Москву?

– Вот именно, как говорят провинциалы москалям – свет клином не сошелся на вашей Москве.

– То есть… Он…

– Да… Вот именно. Возможно, ему нужен был другой населенный пункт…

– Какой?

– Хм… Вопрос интересный. Любой другой населенный пункт, расположенный по этой железнодорожной ветке.

– Зачем?

– Он там живет…

– Или собирает грибы.

– Или приезжает к кому-нибудь в гости…

– Или навещает старушку мать, а сам из Москвы…

– Да, как разнообразен мир и как много в нем вариантов, – вздохнула Аня.

– Верно подмечено…

– Но в любом случае, при всем этом разнообразии вариантов ясно, что он удалился с этой станции… Поскольку дачный немноголюдный поселок милиция перетрясла… Там все чисты и свободны от подозрений, у всех алиби…

– Точно?

– Да… Клиент «не отсюда родом»… Он ушел с этой станции, возможно, именно ушел, а не уехал. Поскольку светиться и долго ждать электричку не имел морального права.

– И что это нам дает?

– Ты прав… Ничего.

– Пойдем и мы отсюда?

– Пойдем.

И они гуськом двинулись по тропинке.

– А вот нож он мог бросить по дороге… – пробурчал через некоторое время Стариков.

– Вот так: шел, шел и решил бросить…

– Да, близко, рядом с трупом, не стал… Точно найдут – лишняя ниточка к нему потянется.

– А при себе оставить не побоялся? Даже ненадолго?

– Не побоялся. Он, как ты, наверное, поняла, хладнокровный.

– А вот надолго побоялся?

– Ну… Возможно, он шел, размышляя…

– Возможно, успокоившись…

– Да… Если он из этих… из психов… Они после совершения сразу приходят в норму… И, избавившись ненадолго от своей мании, могут спокойно рассуждать.

– И вот он шел, шел и…

– Именно. Не сразу возле станции, где убил, ведь он шел и думал…

– Потом решил: будет поздно – совсем близко к другой…

– Вот именно здесь, где лес, безлюдно… То есть ты хочешь сказать, что мы можем этот нож сейчас здесь найти?

– А вдруг?

– Слушай… А почему он все-таки не поспешил избавиться от него сразу? Нож, с которого невозможно все-таки до конца стереть кровь, – неопровержимое доказательство.

– Возможно, он знал, что не вызовет ни у кого подозрений.

– Почему?

– Ну, например…

Петя задумался.

– Например, это человек, к которому все хорошо относятся в округе, все хорошо его знают. Не какой-то там подозрительный незнакомец… Что в самом деле необычного – идет привычным для него маршрутом приятный соседям человек… Что тут подозрительного?!

– Да… – согласилась Аня. – Но убитую цыганку мог обнаружить любой следом идущий – через пять минут… Милиция начнет прочесывание, облаву.

– Дело, очевидно, в том, что он, как я уже заметил, не инопланетянин… Возможно, точно местный. То есть знает: даже если кто-то ее сразу обнаружит, то… обнаружить телефон в здешних местах совсем не просто и не быстро. Телефонов в Подмосковье по-прежнему несколько меньше, чем обнаруживаемых трупов…

– Пожалуй…

– Наверняка! Пока обнаружившие дозвонятся, пока среагируют. Какое там, на хрен, прочесывание. Нет, он наш человек: он врубается в реальность… И он шел спокойно. И хорошо рассчитал, где ему избавиться от ножа.

– Если только он не забрал его все-таки с собой. Как память.

– Или как инструмент, который ему еще понадобится?

– Не понадобится… Все преступления он совершает совершенно по-разному… Он не из этих, которые одним и тем же почерком в одно и то же место наносят одни и те же колотые раны. Или одинаково перерезают горло… Его преступления объединяет что-то другое… Вовсе не одинаковый тип ножевых ранений… Какой-то почерк. Я только никак не пойму, какой же именно… Это, видишь ли, трудно ухватить. Слишком необычный…

– Незаурядный, да?! Скажи еще, дорогая, недюжинный…

– И скажу…

– Ерунда! Маньяков всегда объединяет одинаковое течение болезни – они, по определению, не могут быть незаурядными. Безумие такая же болезнь, как и ветрянка. А ветрянка всегда одинакова: температура, сыпь. Вот и тут: нож, кровь, какая-то навязчивая дурацкая и кровавая цель… И не переубеждай меня: их много – ну, в пропорции к остальному человечеству! – и они, согласись же наконец, заурядны.

– Нет, он необычный, редкий… – Аня не собиралась сдаваться. – Это точно.

Нож они со Стариковым не нашли.

Часа два ползанья и рассматривания ничего не дали…

Но за то время, что они на это потратили, начался в движении электропоездов обычный ежедневный в середине дня перерыв, и они опять оказались в том же положении: на скамеечке на припеке, но уже на другой станции. Но также – в ожидании электрички.

Теперь мимо проносились поезда дальнего следования.

– Эх! – уныло вздохнул Стариков. – Как я мог согласиться забраться сюда без машины… «Воссоздать достоверную обстановку!» – передразнил он супругу.

– Да вы не тужите… Скоро поедут… – успокоил их сосед по скамейке.

В отличие от той станции этот перрон малолюдным не был даже во время перерыва.

– Не страшно тут у вас? – поинтересовалась Аня.

– А че?

– Дачу мы хотим тут купить…

– Да че тут страшного? Как везде…

– Ничего не происходит?

– Почему ничего…

– Как везде? – усмехнулась Аня.

– Как везде…

– Грабят?

– Да нет.

– А что?

– Вот цыганку осенью убили. Но не у нас… рядом, в Боборыкине.

– И все?

– Да нет… Почему все? Девушка тут одна местная пропала. Галя… Галя Вик.

Это был дом, окруженный большим, пока еще без листвы, пустым, но летом явно тенистым садом. Очень тихий, казавшийся необитаемым.

Но Аню со Стариковым встретили.

Почему-то они вышли им навстречу вместе: пожилая пара, отец и мать Гали Вик. Может быть, им было так одиноко и плохо в мире, что они решили друг с другом не расставаться ни на минуту.

– Мы из фонда «Помощь в поиске пропавших», – представилась Аня.

Ане было неудобно врать. В этих пожилых людях была какая-то смиренность. Они не противились обману. Да и чего, собственно, им было больше бояться? Что еще судьба могла для них придумать?! И родители Гали Вик пригласили их войти в свой дом.

На книжных полках бросались в глаза книги Брайля… Светлова сразу обратила на это внимание.

Хозяйка проследила Анин взгляд.

– Галя была слепой от рождения, – объяснила она.

И родители Гали Вик покорно и добросовестно, как уже неоднократно делали это в присутствии милиции, рассказали Ане и Старикову все, что знали.

Они рассказали им, что их дочь Галя Вик никуда не выходила одна. Она никуда никогда ни с кем бы не пошла. Ее планетой были вот этот дом и вот этот сад.

И она исчезла. Прямо из этого сада… На плетеном кресле остались раскрытая книга, плед, сумочка с лекарствами и флакончик духов.

Слушая их печальный рассказ, Аня медленно подошла к окну… Из-за деревьев сада просвечивала, выглядывала оштукатуренная светлая стена соседнего дома.

– А здесь кто живет? – спросила она.

– Наш сосед.

– ?

– Да-да, конечно… – все так же смиренно кивнула женщина. – Его очень подробно расспрашивали в милиции. Но он ничего не знает.

– А?

– Да, они тоже делали подобное чудовищное предположение. Но… Ведь это даже и предположить невозможно.

– Почему?

– Они с Галей дружили с песочницы.

Аня Светлова смотрела на уютно просвечивающую сквозь деревья светлую стену.

Потом она поймет, что не годится ни в какие ясновидящие, ни в какие экстрасенсы. Ибо смотрела – и не видела…

Ничего, абсолютно ничегошеньки не шевельнулось, не трепыхнулось тогда в ее душе. И никакое видение тогда, увы, Светлову не посетило.

– Поехали?

Стариков выглядел голодным и с трудом сдерживающим раздражение.

– Как скажешь… – покорно согласилась верная жена.

На самом деле Ане хотелось еще задержаться: расспросить родителей Гали Вик поподробнее… Может быть, даже заглянуть в этот соседний дом… Напроситься в гости… Пусть незваный гость хуже татарина. Пусть – не до манер!

Пусть, конечно, этот сосед и Галин друг – вне подозрений… Но так, на всякий случай – просто взглянуть на него одним глазком…

Но Стариков был голоден, зол и неумолим.

– Поехали! – вынес он свой приговор. – Домой.

Дорога в электричке была ужасна. Душно, грязно, тесно. Обычно для подмосковной электрички. Аня отрешенно смотрела в окно, переживая прошедший день.

Петя столь же отрешенно смотрел в другое окно – через проход между скамейками – поверх голов пассажиров-соседей…

Когда электричка остановилась в Москве на вокзале, Стариков спросил:

– Можно узнать, о чем ты думала всю дорогу? Или о ком?

– Не о ком, а о чем…

Аня не собиралась участвовать снова «в разборке» и сделала каменное лицо.

– О чем же именно?

– Я думал об этом деле.

– Тебе не кажется, что ты занимаешься какой-то ерундой? И что это как-то не совсем обычно, я бы сказал даже, ненормально для молодой женщины?

Аня пожала плечами.

Больше всего, начиная с самого детства, Гале Вик хотелось увидеть цветки на своих ситцевых платьях. Он говорил ей, что это незабудки. Ромашки, васильки… Платья менялись – она росла, и каждое лето ей шили новое. Мама любила ее наряжать… А она не видела ни разу ни одного цветка на них.

Галя всегда сидела на скамейке в саду, разглаживая платье на коленях пальцами. Стараясь увидеть руками, как она видела все остальное на свете, эти цветы…

Он приносил ей какие-то дары… и клал на колени. Котенка, который нежно крошечными зубами покусывал ладони… Бабочку. Она боялась ощупывать бабочку, чтобы не стереть пыльцу… Дотронулась и отпрянула, почувствовав шелковистую пыльцу крыльев на своей сверхчувствительной коже. И он ей тогда рассказывал, какая она, эта бабочка… Шоколадная… С фиолетовым ободком, перламутром пыльцы… шелковая, искрящаяся… То, что Галя не видела, он ей описывал.

Он рассказывал ей, какая она… И рассказывал, какой он. Но это она и так видела – руками.

Прямой нос с небольшой горбинкой, смелые – вразлет – брови, крепкий подбородок, высокие скулы…

Он жил за соседним забором, в соседнем доме. Он всегда приходил оттуда. Сначала, когда они были маленькими, его приводил его отец. С ним Галине было легче всего, потому что он с самого младенчества знал, что она не видит. Когда он был совсем еще крошкой, ему объясняли, как нужно играть с Галей, чтобы не обидеть ее и не причинить вреда…

И поэтому ему ничего не надо было объяснять.

Он был умный и хороший, только вот немного, даже уже в детстве, имел свойство зацикливаться на чем-нибудь, иногда даже не очень важном… Если какая-нибудь идея приходила ему в голову, он не бросал ее, даже если не было никакой возможности ее исполнить – он возвращался к ней постоянно…

Потом он стал приходить к Гале реже, потому что его отдали в школу, где дети не только учились, но и жили… Школа была для особо одаренных детей и находилась в Москве. В их подмосковном поселке таких, разумеется, не было. В эту школу отбирали особых детей со всей страны, и те, кто был издалека, в ней не только учились, но и жили… И он тоже. Ведь ездить туда, в школу, каждый день на электричке было бы очень тяжело. Попросту невозможно.

Он очень изменился с тех пор, как попал в эту особую школу. Приходил к Гале – а это случалось теперь только по выходным, когда их отпускали домой из этой школы, – каким-то совсем чужим. Правда, потом, посидев рядом с Галей, он оттаивал. И целый день до вечера воскресенья они играли, как раньше. И были такими же друзьями, как до этой его школы.

Он рос, взрослел и все всегда Гале рассказывал. Ведь она, одиноко заточенная в своем саду девочка, никому не могла передать, раскрыть его тайны.

И какие у него успехи, рассказывал, и каким великим он станет. И как много ему дает эта удивительная школа для сверходаренных детей…

И когда он влюбился, он тоже рассказал об этом Гале.

Хотя ей было это очень неприятно.

Ведь понимая, что это невозможно – зачем зрячему слепая?! – она все-таки втайне надеялась: вдруг он любит ее… Не как друга детства, а как девушку. Конечно, их возможности были неравны… Весь ее мир состоял из него, отца, мамы и еще нескольких людей. А у него была возможность видеть много разных людей… И в их числе много других, кроме Гали, девочек…

И Галя только могла воображать, какие они – эти воображаемые ею девочки – красавицы…

Но даже те, что не были красавицами – самые серые, самые невзрачные – все равно были лучше ее. Имели несомненные преимущества перед ней… Потому что они были зрячими… А она была слепой.

Однажды – им было тогда по шестнадцать – его долго не было. Он пропустил несколько выходных подряд… Не приходил к ней. И это продолжалось месяца два. А его отец сказал Гале, что сын простудился и попал в больницу.

Галя удивилась: как полный сил, пышущий здоровьем молодой человек мог так застудиться, что – даже в больницу?! Неужели это только простуда?

Вместо объяснений его отец, умный образованный человек, поведал Гале Вик нечто похожее на аллегорию – некий клинический случай с намеком на притчу.

«Самое страшное, например, для оперного певца, – сказал тогда Гале его отец, – парез связок… Полный паралич. Во время спектакля певец «залезает наверх» – и вдруг, от перенапряжения, неожиданно его нервы отказывают… Бац! И все. Только сип – и голос потерян навсегда… Поэтому, понимаете, милая девочка, многие из больших певцов боятся исполнять партии с высокой тесситурой, требующей огромного напряжения всего организма. Да еще когда после таких тесситурных кусков надо держать крайний верх…

И в жизни, и в пении, милая моя, надо избегать крайнего перенапряжения. Увы. К сожалению… Моя вина… Я не сумел предостеречь от этого моего ребенка…