Текст книги "Золотая ладья нибелунгов"

Автор книги: Ирина Измайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

На редких в последние годы пирах Добрыня пил много, но и ел немало, а потому долго не хмелел, если вообще позволял себе захмелеть: привычка постоянно ожидать опасность заставляла его даже в часы отдыха следить за собою и не допускать никакой слабости.

Впрочем, внешне он не выказывал ни малейшего напряжения: сидел, безмятежно развалившись в резном кресле, покрытом медвежьей шкурой, с благодушной улыбкой слушал бренчание гуслей, жалобные песни дудок да залихватские песенки колобродивших промеж столов скоморохов. Покуда хозяин и гости были ещё трезвы, хитрецы-скоморохи пели всякую невинную ерунду: про девиц и молодцев, про весёлых охотничков, ну и в таком же духе. Ничего, как только выпивка станет туманить всем разум, эти ребятишки обнаглеют – начнутся шутки, от которых, бывает, не то что девица (за столом девиц-то с бабами и нету, так оно спокойнее), иной парень и то краской зальётся. Ну, а после жди и вовсе острого угощения: запоют лихие кривляки, скажем, про быка, что задумал дуб да ясень опрокинуть, но только лоб о них разбил, либо про красных петушков, коих один сосед другому подпустил, и те ему всё зерно в амбаре поклевали. Вроде и не придерёшься ни к чему: ну, бык, ну, дубы с ясенями, ну, петухи зерно клюют. Только все понимают, о чём поют, тряся бубнами да похохатывая, бродячие потешники. Дескать, зря князь взялся идолов крушить, не справиться ему с волхвами да со старыми богами, а соседям, что греческую веру приняли, можно и красных петухов в дома запустить... уж запускали – чуть полгорода огнём не спалили.

Можно, конечно, взять да выпороть наглецов, чтоб научились языки за зубами держать, иные удельные князья, воеводы, посадники так и поступают. Но Добрыне было противно воевать с нарядившимися в цветные тряпки деревенскими дураками. Пускай воображают, что их кривляния – это глас народный, что люди от их песенок умнеют, больше понимают. Сами-то они хотя бы что-то поняли? А то ведь только болтают да баламутят народ.

Но в этот раз, прислушиваясь к песням скоморохов, посадник пока что ничего похабного или глумливого не слышал. Поумнели, что ли? Или поняли, что здесь им за похабство мало заплатят, а то и не заплатят вовсе? Ну, в таком случае, эти малость посмекалистее прочих. Или всё проще – ещё не разошлись. Надеются, что парочку полугривен[31]31
  В X веке на Руси были в широком обращении иностранные монеты: греческие, западноевропейские, иранские. Однако князь Владимир начал чеканить и собственные монеты из серебра и золота. Гривны и полу гривны к концу X века тоже имели широкое хождение на внутреннем рынке Руси.


[Закрыть] им кинут, а там можно дать себе волю – если кому-то будет любо, отсыплют ещё денежек, ну а прогонят, так прогонят, к этому они привыкли.

И то сказать, чем веселей становился пир, тем меньше пирующие слушали, что там вопят скоморохи. Не до них!

Глава 2. Купеческий спор

Верные Добрынины дружиннички расходились всё больше, опустевшие чары наполнялись всё скорее, а блюда и подносы на столе понемногу пустели. Впрочем, заметив оскудение, холопы живо убирали полегчавшую посуду и приносили новые порции, окутанные таким же ароматным паром. Особенно зорко следили за полнотою стола те, кому было поручено подносить пирующим вино. Не дай Бог, кто-то потянется за кувшином и обнаружит, что тот пуст, и рядом не найдётся полного. Вот тут жди доброй хозяйской взбучки!

Среди шума и музыки на посадничий двор зашли несколько человек местных купцов.

Опоздали они не потому, что не были званы: с утра ещё посадничий дьяк побывал на Торговой стороне[32]32
  Уже в первые века своего существования Новгород стал строиться по обоим берегам Волхова, что было для древнерусских городов достаточно большой редкостью. Левая, где были сооружены крепость (детинец) и первый тринадцатиглавый Софийский собор, получила название Софийской, правая, где начали селиться местные купцы и возникло большое торжище, называлась Торговой.


[Закрыть] и передал господам честным купцам – посадник, мол, затевает пир и всех уважаемых торговых людей зовёт с ним повеселиться. Купцов в Новгороде было немало, но Добрыня ничуть не боялся, что из-за них места за столами не хватит. Во-первых, спесивые купцы наверняка опоздают, придут всех позже, чтобы показать: не шибко-то и рвались, но раз уж позвали... Во-вторых, далеко не все явятся. Не придут те, у кого перед другими купцами долги: одолжившие не упустят случая, пожалуются посаднику, а уж тот заставит отдать, что должны. Не придут и кто победнее: толстосумы, захмелев, непременно начнут их задевать, а то и просто унижать. На торжище можно отмахнуться или отшутиться: сегодня ты богаче, а завтра, может, и я, но чтоб за праздничным столом позорили, кому охота? И, уж точно, не явятся замеченные либо заподозренные в сговоре с недавними бунтовщиками. Во время бунта против греческой веры купцы за оружие не брались, хватило ума, но оружием и деньгами иные из них помогали недовольным, и теперь они отлично знали, что Добрыне известны их имена. А не трогают их оттого, что есть у посадника правило: не пойман – не вор, но, кто на заметку взят, тому надо быть тише воды, ниже травы и лишний раз грозному княжьему дяде на глаза не попадаться.

Пришли на пир из всего купечества человек десять, меньше трети тех, кто нынче оставался в городе, около половины купцов были в торговых разъездах. Гости оказались, как и полагал Добрыня, из самых богатых: Емельян Велигорыч по прозвищу «злата мошна», статный, красиво седеющий мужчина лет сорока пяти, Кукша Севастьяныч, ему уж за шестьдесят, но ловок да боек, как молодой, а уж удачлив за десятерых, чернявый, моложавый Косьма – полна сума (только так его и звали, и отчество-то немногие помнили), Антипа Никанорыч, из признанных богатеев самый молодой, ещё и до сорока далеко, а деньгами уступит, пожалуй, одному Емельяну. Этот Антипа был крещён ещё до объявленного князем общего крещения, и за то иные из купцов сильно его не любили, что совершенно не огорчало и не смущало красавца богатыря Антипу. Остальных Добрыня тоже, разумеется, знал, но не на каждого же обращать внимание. Много их, купцов-молодцов, только и следи, чтоб князя не обманывали да дань в казну исправно платили.

– Будьте здравы, люди честные, торговые! – приветствовал вновь пришедших посадник, чуть привстав из-за стола и с трудом удерживая усмешку: все разгорячённые вином застольники уже успели поскидывать кафтаны, иные и рубашки сняли, подставляя обнажённые спины летнему солнцу и ласковому ветерку с реки. А купцы заявились, как и обычно ходили: в богатых шубах нараспашку, в блистающих дорогими мехами шапках. Один Антипа Никанорыч был в отороченном соболем кафтане без рукавов и с непокрытой головой. Небось его и за это не любят: все, как все, а он вот один такой. Не хочет преть, как капуста в кадке под крышкой, и всё тут! – Садитесь, добрые купцы, окажите уважение, – продолжал Добрыня. – А вы, гости любезные, да и вы, братцы-дружинники, потеснитесь-ка за столами, надобно опоздавшим место дать. Эй, холопы! Налейте купцам по первой чаре, чтоб веселей глядели! Хотя и так вроде не понуры.

– Здрав буде, господин посадник! – Емельян Велигорович, не садясь, высоко поднял полную до краёв чару. – Благодарствуй за щедрость. И прости, что позже других заявились. Вишь, глядим мы, и точно, не понуро, а весело: делили только что прибыль нежданную да немалую.

Добрыня не без удивления поглядел на купца. О том, что прибыли у Велигорыча немалые, посадник хорошо знал. Неожиданные? Странно: обычно эти ребята знают, когда, где и сколько сорвут. Но, возможно, сорвали много больше, чем ожидали. Бывает. А вот чтоб делиться... Как-то не верится!

Вероятно, по выражению лица Добрыни богатей угадал его мысли. И, опрокинув чару, да так лихо, что часть хлебного вина пошла на угощение его бороды, вновь заговорил:

– Спросишь, Добрыня свет Малкович, что ж за прибыль такая, что её делить пришлось? Да вот побились мы об заклад – я, Косьма и Кукша – с одним заезжим болтуном. Хвастал он, будто может более всей нашей казны новгородской купеческой за едино плавание привезти. И поплыл ведь, дурья его башка! А весь товар, что сюда, в Новгород, привёз, нам в залог оставил.

– Постой, Емельян, – прервал пространную речь купца новгородский посадник. – Так этот твой болтун тоже, выходит, купец?

Велигорыч скривился в пренебрежительной ухмылке и, отламывая половинку от жареной утки, чтоб заесть огненное питьё, произнёс:

– Может, он и купец, да я так скажу: купчишка. Без строгого расчёту торгует, а значит, проку от него мало. Кто ж станет своё нажитое на спор ставить? Мы-то, трое, знали, что выиграем. Да и поставили, само собой, не на всё, что имели. А он?.. Эх, хороша уточка! Хвалился, что в семь дней сплавает да богатств привезёт, сколь у нас, у троих, то бишь у всех троих, нету. Уплыл болтун пустоголовый, на месяц пропал, а ныне вернулся. И не то что ни с чем, а считай, гол как сокол! Ладью и ту потерял, и от дружины почти никого не осталось. Да ещё врать принялся, рассказывать, будто его Водяной в плену держал, а после того он, мол, в бурю угодил, да уж не в первую!

Добрыня слушал и всё сильнее хмурился. Он хорошо знал Емельяна и знал, что тот не очень любит долгие рассказы. Раз так подробно расписывает, стало быть, смакует, удовольствие получает. Чем же так обозлил толстосума заезжий торговец, раз Велигорыч только что не мурлычет от радости, расписывая чужие беды и несчастья?

– Погоди! – Во второй раз подряд посадник остановил купеческое красноречие. (От кого другого Емельян этого нипочём бы не потерпел, а уж на Добрыню обидеться не посмеет!) – Сказал бы хоть, что за приезжий... Из арабов или, может, из греков? Кого там нынче у вас на торжище больше?[33]33
  В X веке на Руси уже активно развивался внутренний рынок, торговые связи между городами осуществлялись регулярно. Тем не менее по-прежнему очень важную роль играл межгосударственный товарообмен: как русские купцы, так и иностранцы вывозили от нас товары и ремесленные изделия и привозили на наш рынок товары из других стран.


[Закрыть]

– Какое! – Вместо поглощавшего утку Велигорыча решился вмешаться Косьма – полна сума. – Наш он. Русич. С Нево-озера. Не в первый раз сюда приплывал. И мошной хвалиться тоже не в первый раз затеял. Да вот наконец и поплатился! Нам троим его добро досталось, а добра привезено было немало.

– Вон оно как, – совсем насупился Добрыня. – Ласковы вы, как я погляжу, со своим же братом, купцом... Сами говорите – всего, что имел, человек лишился, а вы его до конца ободрали, что называется, до нитки. Молодцы!

– А ему надо было хорохориться, в спор вступать, об заклад с нами биться? – резво отозвался со своего места Кукша Севастьянович, и его седая, достаточно жидкая бородёнка воинственно затряслась. – Ишь ты, выискался! Дескать, он самый удачливый! Ан вот и вся его удача жиже киселя оказалась... Одно слово, поделом.

Всё время, пока старшие купцы наперебой бранили проигравшего, Антипа Никанорыч не отрывался от своей чары и даже не поднимал от неё глаз. Однако же, когда Кукша умолк, Антипа вдруг подал голос, а он у него был такой сильный и звучный, что гомон за столом вдруг разом приутих:

– Что ж так злы-то вы все, братцы-купцы? – Опустевшая чаша гулко стукнула по столу, и ближайший из холопов тотчас метнулся к кувшину, спеша её вновь наполнить. – Что ж вам так досадно, когда кто-то не бедней вас живёт да не хуже вашего торгует? Сколько уж лет мы знаем этого торговца из града Ладоги?[34]34
  Нынешняя Новая Ладога на берегу Ладожского (Нево) озера. Согласно позднейшим исследованиям – один из первых культурных исторических центров Древней Руси.


[Закрыть] И что? Разве он обманщик? Разве бывал нечестен с покупателями али, может, с нами, здешним купечеством? Что прихвастнуть любит, так то потому, как молод – всех нас моложе. Или у нас словцо горделивое никогда не вырвется, или, может, из нас никто перед другими мошной потрясти не любил? Ну, сглупил парень, взял на себя больше, чем по силам оказалось...

Беда с ним приключилась. А вы вроде как и рады. Где ж ваша совесть купеческая?

От такой нежданной оплеухи купцы опешили. Емельян Велигорович стал лицом едва ли не краснее бархата, из которого была сшита его подбитая куницей шуба. Хотел даже вскочить из-за стола, но с трудом удержался. Однако взгляд, который он отвесил Антипе, был просто испепеляющий. Правда, Антипа от него ничуть не смутился. Он невозмутимо отхлебнул из наполнившейся чары и ловко отсёк ножом ломтик лежащего на ближайшем блюде окорока.

– Ишь ты! – выдохнул Емельян. – Защитник сыскался у нашего болтуна. Немудрено: ты у нас, Никанорыч, христианин, как и голодранец этот ладожский. Вы ж ведь добрые. Никому зла не учините! По-вашему, и заклад взять от спора, честно выигранного, небось дурно, не по-божески! А коли так, поди да своё добро отдай хвастуну вместо того, что он нам проиграл!

Антипа готов был ответить на откровенно злой выпад, но тут вновь заговорил посадник.

– Это что ж за речи я слышу?! – воскликнул он. – Ты, Емельянушка, уж не попрекаешь ли своего товарища в том, что тот нашу веру принял? Да и, помнится мне, ты сам ведь у нас крещёный. А? Или я четыре года тому назад слеп был, не тебя видал в рубашке по пояс в Волхове? Говорят, есть у нас такие злыдни, что напоказ крестятся, а сами ж потом супротив Христовой веры выступают да разбои чинят... Но ты же не из таких? Не твои холопы в прошлое лето дома в городе поджигали, храм сжечь пытались?[35]35
  Волнения и бунты против христианской веры, в основном спровоцированные местными волхвами и не желавшими принять христианство князьями и воеводами, в-первые после крещения годы вспыхивали в разных городах Руси. Но особенно ожесточённые нападения на христианство и христиан произошли именно в Новгороде, так что новгородскому посаднику Добрыне пришлось подавлять их сурово и жёстко.


[Закрыть] Не ты голытьбу поднимал, супротив князя выступить звал? Ответь, чтоб мне не сомневаться.

Емельян Велигорович не был труслив, но, услышав грозную речь посадника, увидав заливший его щёки гневный румянец, сразу смешался. Невольно вырвавшиеся слова могли дорого ему обойтись – он слишком хорошо знал Добрыню. И купец поспешно возразил:

– Что ты, что ты, Добрыня свет Малкович! Да как ты мог помыслить? Я только подумал, что вот Антипа Никанорыч не о том мыслит, не так доброту христианскую понимает. Бог своим апостолам наказывал чужого не брать, в заповедях учил, что красть греховно. А что долг с должника взыскать нельзя, такого сказано не было!

– Вот как! – Добрыня рассмеялся, однако его глаза при этом не смеялись. – Ты, честной купец, стало быть, как иудей, законы по буковке читаешь... Не прописано, так и закона нет! А про любовь к ближнему слыхал ли? Думал ли, что она означает-то?

– Неужто означает, что свое взять нельзя? – решился проскрипеть Косьма – полна сума.

Лицо Добрыни сделалось ещё сумрачнее, однако он не стал продолжать спор.

– Ладно! – Посадник отпил из чары большой глоток и потянулся к блюду с перепёлками. – Не стану я ваши дрязги купеческие разбирать. Но про веру христианскую лишнего болтать не советую. Не на пользу пойдёт.

После этих слов купцы было поутихли. Гнев Добрыни многим доводилось видеть, и никому не хотелось испытывать его на себе.

Однако хлебное вино вскоре сделало своё дело, и толстосумы расшумелись не хуже остальных гостей. Теперь они спорили между собой о каких-то своих торговых делах, и, кажется, Косьма с Кукшей тоже собирались из-за чего-то побиться об заклад, а более рассудительный и явно менее всех захмелевший Антипа пытался их урезонить. Емельян Велигорович тоже вроде бы унимал спор, но на самом деле явно ещё сильнее раззадоривал спорящих.

Между тем остальные пирующие уже почти не обращали на купцов внимания. Поухмылявшись в усы при виде их долгополых шуб и меховых шапок, дружинники и прочие гости почти забыли об их присутствии. Всем было уже изрядно весело, все шумели, пили за здравие: Новограда, его посадника, самого великого князя и просто друг за друга.

Глава 3. Песня гусляра

Добрыня среди всего этого уже достаточно буйного празднования оставался почти совершенно трезвым, хотя пил вроде бы не меньше остальных да и веселился от всей души. Правда, когда его молодцы пошли лихо выплясывать под дудку и хотели его тоже вытащить из-за стола, посадник добродушно отмахнулся: «Ваше дело молодое, а мне козлом скакать не к лицу!» Но, глядя на пляски, он громко хлопал в ладоши, посмеивался, любуясь тем, какие лихие коленца выкидывают дружинники, и, казалось, позабыл про спор с купцами.

К полным чаркам потихоньку начали прикладываться музыканты со скоморохами – отчего ж не приложиться, коль скоро гости успели захмелеть и не заметят, если кто вдруг сфальшивит. Только холопы-прислужники не решались на такое самовольство, но у них было обычное в таких случаях утешение: выпивки наверняка останется после пира немало, да и съедят пирующие не всё дочиста, а остатки, не зря же говорят, сладки.

Посадник, правда, заметил, что трое гусляров повторяют один и тот же наигрыш уж в третий, если не в четвёртый раз, и поморщился. Ленятся! И что ж, наказать их? Прогнать, не дав ни полгривны? А кого звать взамен? Много чем славен Новгород, да на гусельках лихо перебирают немногие... Уж на что просты кленовые гусли, но не всякому даётся уговорить их петь по-настоящему.

– Что-то, господин честной посадник, музыканты у тебя одно и то ж повторять затеяли! – вдруг ответил мыслям Добрыни молодой, не насмешливый, но словно бы удивлённый голос. – Негоже на таком пиру так неказисто играть. Гости заскучают.

Добрыня поднял голову и увидел того, кто так дерзко осмелился окликнуть его с дальнего конца одного из столов. Молодец в синей, изрядно помятой рубахе и откровенно потрёпанном камзоле стоял за спиной у двоих дружинников, задремавших над своими чарками и давно уже искупавших в хлебном вине кудри и бороды. Вероятно, этот нежданный гость только что пришёл и пока не увидал нигде свободного места. А может, опасался, что его в таком убогом наряде погонят с посадничьего двора?

– А сам ты что же, лучше сыграть можешь? – с усмешкой спросил посадник.

Он успел не только рассмотреть потрёпанную одежду вновь пришедшего, но и приметить висевшие на его шее гусли. И вот они были очень хороши! Не новенькие, но на диво ладные, изгиб – будто шея лебединая, вкруг отверстия рисунок, выложенный перламутром и агатом. А струны так и сияли нежным серебром. Недешёвые и непростые гусли. И если гусляр, определённо терпевший сейчас нужду, не продал их, значит, они ему по-настоящему дороги.

– Я, уж точно, сыграю лучше твоих музыкантов, Добрыня свет Малкович! – ответил молодой человек на вопрос посадника. – И сыграю, и, если велишь, спою так, что тебе и твоим честным гостям понравится!

Те из пирующих, кто ещё не угощал вином свои кудри и не уткнулся носом в закуски, разом посмотрели на нового гостя, зашушукались между собой. А трое купцов – Емельян Велигорыч, Кукша Севастьянович и Косьма – полна сума – тотчас принялись вопить:

– Ого-го, кто ж к нам на пир пожаловал! Вот не ждали, не гадали!

– Слышь-ко, господин посадник! Так это ж наш купчишка с Нево-озера и есть! Не зря был помянут!

– Вот ведь наглец! Не побоялся к честным людям на пир заявиться!

Последнее восклицание вырвалось у Кукши, который от ярости так затряс седой бородёнкой, что при всей её жидкости сумел смести со стола свою опустевшую чару.

Но вопли купцов, казалось, не смутили пришедшего. Он лишь немного обернулся в их сторону.

– Это чего же мне бояться, господа купцы новгородские? – отозвался он. – Не того ли, что я вам спор проиграл? Так ведь я за то сполна с вами и расквитался. А что на сей пир зван не был, так и вас, надо думать, не под белы руки привели, сами пришли. Прикажет посадник-воевода, я уйду – непрошеным да нежеланным не останусь. Но если Добрыня Малкович и впрямь хочет хорошей игры на гуслях и славной песни, то он меня не прогонит.

Купцы, ошеломлённые нахальством ладожского гостя, не нашли умных слов в ответ и лишь загалдели, кто во что горазд.

– Тихо! – Добрыня хлопнул ладонью по столу, и тотчас все умолкли. – Не на торговой, чай, стороне, нечего и горлопанить попусту. Кто ж ты будешь, гость честной? Как тебя звать-величать?

– Садоком крестили меня родители, – почтительно поклонившись посаднику и как бы невзначай подходя к нему ближе, ответил молодой человек. – Родом я из града Ладоги. Купцом был, да вот приключилась со мной беда – весь товар у меня пропал, а что того хуже, многие из моих людей сгинули по моей же вине! Так что на пропитание заработать могу сейчас только вот гуслями кленовыми да песнями. Это я умею не хуже, чем товар добывать да продавать. Не прогонишь – сам убедишься.

– Гнать гостей со двора не в моих правилах! – Посадник неласково покосился на купцов, и те окончательно умолкли. – А сыграешь да споёшь всем нам на радость – награжу честь по чести.

– П-посадник наш п-по-царски платит, – отрывая голову от стола, пробасил кто-то из пирующих.

– Ну, по-царски не смогу! – усмехнулся Добрыня. – Не царь я и не князь, однако же князю родня, а значит, слов пустых говорить не стану. Сыграй, молодец, спой, а мы послушаем.

Садко улыбнулся. Поправил на шее гусельный ремешок так, чтоб гусли оказались струнами вверх. Потом осторожно, будто боясь сделать им больно, тронул пальцами струны. Они отозвались тонким возгласом, как перелётная птица из далёкой выси, но тотчас их голос окреп, они загудели, наполняясь силой, и переливная мелодия, одновременно ритмичная и распевная, огласила весь широкий посадничий двор.

 
Ой, ты гой еси, весь народ честной!
Ой, ты гой еси, славен Новоград!
Ой, ты гой еси, и посадник государь,
Новоградский Добрыня свет Малкович!
 
 
Не спою я вам о лихой старине,
Не припомню сказания давнего,
Не наскучу вам всякими сказками
О красавицах дивных да чудищах.
 
 
А спою о том, что я сам видал,
О недавнем моём долгом странствии,
О волшебной спою золотой ладье,
Золотой ладье заколдованной!
 

Едва Садко заиграл и начал петь, как за столом и на дворе сделалось совсем тихо. Сперва всех поразил удивительный голос кленовых гуслей с серебряными струнами, затем ещё сильнее собравшиеся были очарованы голосом певца.

Голос у Садко был не высок и не низок, он не разливался соловьём и не гудел, точно набатный колокол. Но в нём было ещё больше силы и красоты, чем в гусельных струнах. Густобархатный, мягкий и одновременно могучий, он ширился и рос, захватывая всех, даже совсем захмелевших гостей, своей красотой, непостижимой властностью и в то же самое время – той поразительной безответной грустью, что так поражает в русских песнях всех без исключения иноземцев. Кто смог бы выразить эту грусть какими угодно словами? Кто сумел бы пересказать, что именно в ней сокрыто? Та ли самая неведомая тайна, что веками влечёт к Руси всех, умеющих думать и чувствовать, та ли тайна, что так пугает всех, пытающихся к ней прикоснуться?

 
Ой, широк простор Нево-озера,
Ой, глубины его неведомы.
А шторма, что гуляют по озеру,
Ой, сильны, ой, грозны да безжалостны!
 
 
Но плывёт ладья быстроходная,
Быстрокрылая ладейка купецкая,
По широку плывёт Нево-озеру,
За богатством плывёт зачарованным!
 
 
Подгоняют ветра её быстрый бег,
Раздувают ветра парус солнечный,
Вкруг ладьи встают волны серые,
Будто горы живые колышутся...
 

Садко пел, и Добрыне, а с ним, наверное, многим, кто слушал гусляра, стало казаться, будто они видят то, о чём он поёт: подёрнутую седой пеной громаду безбрежного северного озера, стройную насадную ладью под ярким парусом, которую жадные волны то роняют в тёмные провалы, словно желая разом поглотить, то возносят на хрупкие белые гребни.

 
Посередь того озера буйного
Из воды встают скалы грозные,
А средь скал тех тайна упрятана,
Тайна древняя, тайна страшная...
 
 
Ой, постой, купец, добрый молодец!
Ой, постой, не спеши, поверни ладью!
На погибель плывёшь, молодчинушка!
А с тобой и твоя воя дружинушка...
 
 
Как отыщешь в скалах глубокий грот,
Как увидишь в нём золоту ладью,
Ой, постой, не спеши, лучше вспять плыви!
Это злато старинное проклято!
 

Посадник понял, что слушает певца с замирающим сердцем, и сам удивился: уж чего-чего, а всяких старинных преданий, сказок, историй о всевозможных колдовских сокровищах, зачарованных кладах он в своё время узнал предостаточно. Не удивить его было всем этим и уж никак не напугать. Но история, определённо происшедшая с самим ладожским купцом (посадник бы ещё сомневался, но ведь про то же говорили и новгородские толстосумы!), эта странная история, так умело положенная на музыку и так складно сложившаяся в песню, отчего-то вдруг поразила и взбудоражила Добрыню. Кажется, кто-то когда-то и ему рассказывал о зачарованном кладе, будто бы скрытом в водах Нево-озера, кладе, на который наложено проклятие, а потому убивающем всякого, кто пытается им овладеть.

«Неужто он всё это с ходу слагает?» – подумал Добрыня и понял, что готов позавидовать купцу Садко... В юности он сам, бывало, пытался придумывать песни, только из этого мало что выходило. Вот сестрица его Малуша, та была в этом мастерица. Возможно, суровый князь Святослав полюбил её именно за это: за нежный, проникновенно светлый голос и за умение сочинять песни. Тоже вот так, как этот молодец, сразу, не приготовляясь заранее и ничего не записывая. Да она и не могла записывать – грамоте её уж потом, много позже обучила княгиня Ольга.

Так или иначе, а песня Садко всё сильнее увлекала посадника, он ловил себя на том, что с волнением ждёт, чем же всё закончится, и сам себе удивлялся, ведь понятно же, чем: и предшествовавший всему кичливый рассказ трёх купцов-богатеев да и вид злосчастного ладожского странника яснее ясного об этом говорили.

Но Добрыня со всё нарастающим вниманием слушал песню, всё пристальнее смотрел на певца и отчётливо видел: тот действительно слагает песню прямо сейчас, её словами рассказывая о том, что с ним приключилось. И, рассказывая, вновь зримо, осязаемо переживает это.