Текст книги "Золотая ладья нибелунгов"

Автор книги: Ирина Измайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Глава 3. Старый путник

Около трёх часов спустя молодой купец сидел на толстом стволе старой берёзы, должно быть, честно прожившей свою берёзовую жизнь до конца и упавшей в нескольких шагах от пологого берега островка, на котором дружина устроила в тот вечер ночлег.

Садко давно знал этот островишко и любил за то, что находился тот ровно посреди реки, на порожистой отмели, куда редко какой кормщик решался подводить судно – можно было его и на камни посадить. А это означало, что здесь редко останавливались другие торговые ладьи и никто не вырубал росших небольшими кущами берёз и ёлок. Многие другие островки на обильно судоходном Волхове из-за частых «постоев» оставались почти голыми, и ездить за дровами приходилось к берегу. Но такого мастеровитого кормчего, как Лука, опасная мель не смущала, он знал, как подвести ладью к берегу, не повредив её, так что Садко не без основания считал островок на порогах своим.

Возможно, не признаваясь себе в этом, он любил это пристанище ещё по одной причине. Когда-то, теперь казалось, что уже очень давно, у них с отцом тоже был такой любимый островишко. Он располагался не так далеко от берега Нево-озера, от града Ладоги[9]9
  Ладога (современное название – Старая Ладога) – город на берегу Ладожского озера, как считают современные историки, один из древнейших центров древнерусской культуры, ремёсел и торговли.


[Закрыть], в котором жила семья будущего купца. Корабельщик Елизар редко бывал свободен от работы, но, когда выпадали дни отдыха, больше всего любил рыбачить. На своей лёгкой долблёной лодочке он иной раз уплывал очень далеко, так далеко, что не возвращался домой до заката и тогда ночевал среди озера, на одном из островов, которых там было великое множество. Садко, едва ему минуло шесть лет, стал проситься с отцом в такие поездки, и Елизар неожиданно согласился – ему понравилось, что сынишка разделяет его пристрастие.

Они уплывали на рассвете и долго шли на вёслах, если только ветер (на Нево-озере в редкий день не было ветра) не дул как раз в ту сторону, куда корабельщик наметил плыть. Тогда можно было поставить парус. Елизар выбирал какой-нибудь знакомый островок и возле него закидывал свой невод. Можно было ловить, и не приближаясь к островкам, но у корабельщика был свой расчёт: островки служили пристанищем огромным поселениям чаек, бакланов, кайр, птицы кружили над водой, гонялись за неосторожно всплывающими рыбами, и те, ища спасения, стаями неслись прочь от мелькающей над водой опасной тени. И уж тут надо было только кинуть сеть с той стороны лодки, куда шарахался вспугнутый косяк.

Улов обычно бывал богат, но везти его домой (если только следующий день не был для корабельщика очень трудным) Елизар не спешил. Он вновь брался за вёсла и грёб к знакомому небольшому островку с удобной, совсем маленькой бухточкой, где они с сынишкой вытаскивали лодку на берег, разводили костёр и стряпали себе заслуженный ужин. Обычно это бывали либо уха, которую оба любили, либо несколько рыбин, зажаренных на тонких деревянных вертелах.

Садко на всю жизнь запомнил тёплый аромат дыма, запах сосен, которыми сплошь зарос островок, одинокие крики чаек, припозднившихся со своего дневного промысла. Мальчик любовался мерцанием воды, окружавшей их со всех сторон, и блеском рыбы, которой была полна лодка. Иногда то одна, то другая рыбина подскакивала, выгибаясь, силясь спастись из гибельного плена, и вновь падала на груду их улова. Но, бывало, какой-нибудь рыбке удавалось выскочить из лодки, и она начинала отчаянно биться на прибрежной гальке – лодка была далеко от воды. Таких упорных рыбок Садок обычно спасал – по молчаливому согласию с отцом подбирал и закидывал в озеро, не зря же она так храбро боролась!

Эти поездки на рыбную ловлю продолжались года четыре, потом и у Елизара стало меньше времени – работы прибавилось, и Садко больше помогал родителям в домашних делах. Иногда они выбирались порыбачить, но уже очень редко могли заночевать на укромном островке. Но Садко помнил его и, выходя на ладье в Нево-озеро, часто мечтал свернуть с обычного торгового пути, чтобы повидать любимое место.

Солнце садилось. Тёмная бахрома леса с далёкого берега резко прорисовалась сперва на багряном, потом на густозолотом, а после на дымчато-фиолетовом фоне. Точно кто-то ткал на небесном шёлке ковёр во всю ширину горизонта, да никак не мог подобрать самый лучший цвет.

За спиной купца его дружинники жгли костёр и доедали уху. Как часто бывало, в небольшой островной заводи им повезло выудить пару сомов – один оказался в полсажени, второй едва ли не в целую сажень, и, чтоб его одолеть, пришлось двоим скакать в воду и добивать чудище речное пиками. Зато уха вышла славная, Садко и сам ел за обе щеки, а дружинники пожалели, что не стали ловить ещё. Но теперь-то поздно: смеркается, и как бы вместо сома или щуки не вытащить какую водяную нечисть... Не раз и не два многие слыхали, что водятся тут русалки, а может и что похуже вынырнуть!

Купец вспоминал, как во время их памятных поездок с отцом на рыбную ловлю он нередко, прикорнув возле костра, замечал, как в воде плещется рыба, и спрашивал: «Бать, а почто ночью невод не закинешь? Ещё б могли наловить! Вон сколь её там!» Отец только усмехался в ответ и иной раз отмалчивался, а иногда отвечал, хмурясь: «Ночью без надобности лучше в воду не соваться! Ночью время сил тёмных, не нашенских! И так мы с тобой Водяного позлили уже: вон сколько его добра забрали – полная лодка рыбы! Лучше его не дразнить – силён он в тёмное время-то!» Однажды мальчик, не удержавшись, спросил: «Но как же Водяной над нами верх возьмёт? Мы ж с тобой – люди крещёные. Али нам Бог не поможет?» Елизар на это и вовсе рассердился: «Бог помогает тому, кто сам не зевает! Не были б крещёные, так и ночевать тут я бы с тобой не стал – поостерёгся. А шутки шутить с бесами всё едино не стану!» Эту науку Садко усвоил прочно и никогда не посмеивался, видя, что его корабельщикам не по себе, если идти на вёслах либо под парусами случалось в ночное время. Только подбадривал их: «Молитесь усерднее да гребите покрепче. Если нечисть какая со дна всплывёт – нас тут уж и не будет! Уплывём!» И сам с особенным тщанием читал на воде вечернее правило[10]10
  Вечернее правило – молитвы, читаемые православным человеком на ночь, обычно перед отходом ко сну. В данном случае, собираясь провести бессонную ночь на вёслах, гребцы всё равно не пренебрегали этой необходимостью.


[Закрыть].

Садко наслаждался красотою заката, то и дело переводя взор на свою ладью, недвижно стоявшую возле самой береговой кромки. Хороша она была! Не зря два года назад не пожалел он денег, уплатив за постройку ладожским корабельным мастерам. Ладья была выдолблена из мощного ствола дуба и в длину имела почти десять саженей[11]11
  Насадные русские ладьи бывали в длину до 25 метров, т.е. более десяти саженей, и способны были нести до двадцати тонн груза.


[Закрыть]. Обшитая прочными досками, стройная и лёгкая, она бывала надёжна не только на речном просторе, но и в штормовом Нево-озере, и на волнах буйного, безумно опасного Хазара[12]12
  Древнее название Каспийского моря.


[Закрыть]. Садко не сомневался, что покажет она себя, как надо, и в любом другом море, стала бы нужда в то море плыть. У ладьи была высокая корма, совсем недавно помогавшая ему и кормщику укрываться от стрел разбойников, нос её поднимался ещё выше и был украшен резьбою, а на высокой мачте при попутном ветре распускался широкий парус, как и сама ладья, раскрашенный в красный и жёлтый цвета.

Разглядывая своё судно, Садко, как нередко бывало, принялся мечтать. Он мечтал о том, как доберётся до далёких, пока неведомых ему, а может, кто знает, и никому ещё не ведомых земель, привезёт оттуда такие товары, что все будут замирать от изумления, а уж сколько он расскажет людям о заморских чудесах! Расскажет и споёт – не зря же во всех плаваниях ему сопутствуют гусли, что когда-то ещё дед его сотворил. Певучие, звонкие, ни у кого таких нет. Корабельщик Елизар, отец Садко, играть почти не умел и дивился, как это дедов дар вдруг передался сыну. А Садко и пел так, что иные, знавшие его корабельщики шутили: «Этот, если его русалки вдруг пением завлекать станут, враз их перепоёт и сам завлечёт в сети!» Гусли Садко берёг.

– Что, Садок Елизарович, довезёшь ли меня до Новогорода?

И этот вопрос, и прозвучавший совсем рядом незнакомый голос, прервавший мысли купца, были так неожиданны, что заставили его вздрогнуть. Он обернулся и увидал стоявшего в трех-четырёх шагах человека. Нет, внушить какие-то опасения он никак не мог. Это был старик, лет, наверное, под семьдесят, правда, не хилый и не согбенный, напротив, он держался на удивление прямо. Простая, даже мешковатая одежда, сшитая из недорогой, но добротной и по виду новенькой ткани, никак не выдавала, кем может быть старик, – не крестьянин, точно, не то б лапти носил, а он вон в сапогах, вряд ли боярин: ни шапки бобровой либо собольей, ни кафтана богатого – обычный охабень[13]13
  Охабень – русская верхняя одежда, как мужская, так и женская. Шился обычно из плотной ткани. Длина могла быть различна – и немного ниже колен, и почти до полу.


[Закрыть] поверх длинной, чуть не до пят рубахи.

Но поразила Садко не его одежда. Мало ли кто как одет? Но вот откуда этот самый старик здесь взялся? Они пристали к островку три с лишним часа назад, дружинники вроде всё тут обошли, собирая сушняк для костра, да и сам купец поогляделся – мало ли что тут и кто тут вдруг окажется. Не было никого чужих.

Тем не менее внушённая некогда благочестивой матушкой привычка сработала, и Садко встал перед нежданным гостем.

– Здрав буде, дедко! Ты кто ж таков да как сюда попал?

– Путник я. Странник. Челночок мой сюда прибило. – Голос старика был одновременно звучен и вроде бы мягок. – Я отдохнуть прилёг под кустом. А чёлн возьми да уплыви. Слава Богу, ты сюда приплыл со товарищами.

Это было очень, даже слишком странно. Садко готов был с трудом, но поверить, что ни он, ни двадцать человек дружины не приметили на островке спящего старика. Но каким образом он сюда пристал, если тут и сильному кормчему нелегко одолеть течение и не ткнуться о камни?

Задавая себе эти вопросы, купец тем временем всматривался в скупо освещённое закатом лицо путника. Оно показалось ему необычным. Худое, так что даже щёки на нём слегка западали, разрисованное морщинами, это лицо было непостижимым образом красиво. И не от того, что его черты казались безупречно правильны. В нём то ли был, то ли угадывался какой-то свет, тёплый и спокойный, успокаивающий и волнующий одновременно. Глаза были тёмные, но и они странно сияли, согревая, хотя их взгляд при этом казался твёрд, почти суров. Необычный был старик!

– Если ты в Новгород путь держишь, то что же, мы довезём тебя, – пообещал Садко, поймав себя на том, что слишком долго и пристально рассматривает путника. – Но ты меня по имени да по отчеству окликнул. Откуда их прознал?

– Ну, как это, откуда? – Улыбка путника была такой же тёплой, как его глаза. – Тебя товарищи твои так окликали.

– А... Ну, да. А самого как звать?

– Николаем родители окрестили. Так с тех пор и прозываюсь.

Купец тоже улыбнулся.

– Крещёный, стало быть. Ну и слава Богу! И я, и почти вся моя дружина – тоже крещёные. Но если ты, дедушка Никола, сюда днём ещё приплыл, так небось проголодался. Сейчас я ребят моих кликну, они покормят тебя.

В ответ путник поклонился.

– За доброту твою спасибо. Вернётся она к тебе, Садко Елизарович. Но только я не голоден. Припасы у меня с собой. Хлебушко. Вот, не хочешь ли, попробуй.

И старик опустил руку в сумку. Она, оказывается, свисала у него с плеча. А мгновение назад Садко готов был поклясться, что при путнике нет никакой сумки! Тем не менее старец Николай вытащил из мешка небольшой свёрток, в котором оказалась краюха ржаной ковриги. Путник отломил от неё едва ли не половину и протянул купцу. И хотя тот был сыт, но отказать незнакомцу отчего-то посчитал неучтивым. Он взял ломоть, надкусил и вот тут изумился уже всерьёз: хлеб был не только абсолютной свежий, но даже тёплый, точно его сию минуту вытащили из печи. А уж какой вкусный!

Садко вдруг вспомнилось, как он, совсем малышом, и до аршина-то[14]14
  Аршин – древнерусская мера длины. Равнялся примерно 71 см.


[Закрыть] ещё не доросшим, крутился в избе вокруг материнского подола, когда она хлопотала возле печки. Он вдыхал невероятный, завораживающий аромат и ждал. Ждал, когда же вытащит матушка готовый каравай и тот окажется на столе. Вот тогда можно будет украдкой вскарабкаться на лавку и, покуда мать не видит, попробовать ноготком отковырнуть от горячего-прегорячего каравая коричневую крошечку, чтобы тотчас отправить её в рот. Она обожжёт язык, но наслаждение доставит ни с чем не сравнимое... А если совсем уж повезёт (это только когда отца нет дома), то матушка, заметив его полный восторга взгляд, может и отрезать сбоку мелкую краюшечку. «На уж, попрошайка! Да гляди, язык-то не ошпарь!»

Купец и сам не заметил, как умял угощение, меж тем путник завернул остаток хлеба в тряпицу и убрал назад, в суму.

– Спасибо, дедушка Никола! Вот хлеб так хлеб! Только что ж мы стоим-то? Давай рядком присядем.

Они опустились на поваленный ствол. Быстро смеркалось. Алая кайма заката, на фоне которой ещё темнее стал неровный рисунок далёкого берега, тускнела, становясь уже не алой, а сиреневой, затем лиловой, а в вышине, над головою Садко и его нежданного собеседника, в густеющей синеве стали проступать звёзды.

– А много ль товара везёшь? – неожиданно спросил старик.

И Садко, обычно не любивший посвящать в свои торговые дела кого ни попадя, неожиданно охотно ответил:

– В этот раз, пожалуй, лучше, чем с самой весны. Одних шкурок лисицы северной продам гривен на пятьсот. А уж побрякушек всяких, до которых в Новограде боярышни так охочи, хватит, чтоб им там четверть торжища закидать. Я, видишь ли, у поморов на сей раз вместо груза моржовой кости накупил из неё же поделок – они нынче в моду вошли. Идут, прямо как резная кость слоновая, ну, а цена-то у них разная. Ещё весною мы с поморскими торговцами сговорились, что я им приплачу, если резчикам северным закажут гривен, серёжек и бус из этой самой кости. Вот и привезу в Новоград таких поделок, каких на торжище и не видели. Барыш возьму – тамошние купцы от зависти полопаются. И – на юг! У греков можно в этом году вин дорогих набрать, каковых в прошлое лето столько б не досталось, нынче-то вон какое тепло стоит! И даже до Новгорода везти не надо – в Киеве продам. Князь-то Владимир, что теперь правит, любит пиры да веселье. Хоть и крещение принял и, сказывают, во многом остепенился, а чару по кругу пустить всё так же горазд.

– Ну, это не велик грех, если при том головы не терять, – усмехнулся старец Никола. – А не боишься ли, Садок Елизарович, что зависть чужая тебе повредит?

– Это купеческая-то? – Садко откровенно рассмеялся. – Да уж бывало у меня... Один раз аж ладью спалить пытались. Не в Новгороде, нет, в своей же Ладоге, на Нево-озере. И то странно: хоть и любят купцы чужой мошне позавидовать, но так-то редко кто пакостит.

– Так это потому, что ты сам любишь мошной похвалиться, а других тем задеть да принизить!

В голосе старика не было осуждения, даже и укора не было, скорее, он прозвучал печально. Но Садко возмутился:

– Что же, кровно нажитым да заработанным похвалиться у меня права нет? Сами-то они, что ни повод, кошелями трясут, собольи шубы и шапки летом сымать не желают, чтоб только все их богатство видели. Вот прибудем на торжище, так там летом хоть нос затыкай – потом разит от этих, в меха укутанных!

Старец слушал, не прерывая, лишь покачивая головой, и в наступающей полутьме купцу стало казаться, будто лицо Николая светится, по крайней мере видно его было не хуже, чем когда сумерки ещё не сгустились над Волховом.

– Ох, не о том ты, Садко, думаешь, – задумчиво проговорил путник. – И не той зависти страшишься. Чужие грехи считать нетрудно, гляди – свои бедой обернутся... Вот ты уж за столько вёрст чужой пот учуял, а не чуешь, что у тебя за спиной да совсем рядом.

– Что?!

Садко резко обернулся, но не увидел ничего, кроме колыхавшихся на лёгком ветерке кустов да отблесков костра, у которого расположились и шумно вели беседу его дружинники.

– Что ты, старче, меня стращаешь? Ничего ж там нет.

Но Николай вновь качнул своей серебряно-седой головой.

– Так не всего ж нет, чего ты не видишь. Пруток вот зажги, поди да и глянь.

Из той же сумы старец извлёк огниво, и от первого же щелчка поднятая с песка сосновая ветка вспыхнула ярко, как смоляной факел.

– Иди, иди! Но смотри же: можешь возомнить, что спасся, а как раз и пропадёшь. Головы не потеряй!

Эти странные слова смутили бы молодого купца, но в свете ветки-факела он уже заметил непонятное шевеление среди кустов и, резво вскочив, кинулся к зарослям. Огонь алой искрой сверкнул на узком лезвии, отразился в двух налитых злобой зрачках, и Садко, не успев подумать, наотмашь ударил кулаком в смутно обозначившееся в темноте лицо. Глухой вопль, треск ломающихся сучьев, и вот уже часть куста вспыхнула от поднесённой вплотную ветви и ярко осветилось рухнувшее под ноги купцу тело.

Случись под рукой у Садко меч или нож, тут бы и пришёл конец недавнему предводителю разбойников Бермяте. Но купец оставил оружие в ладье. Вот ведь зря оставил! И рядом дружинники, а не поспели бы, кинься на него из кустов лихой космач, которого Садок Елизарович несколькими часами ранее так опрометчиво помиловал.

– Тварь неблагодарная! Так-то ты за добро платишь!

Несколько человек из дружины прибежали на крик и с гневными воплями обступили наполовину оглушённого разбойника, которого их хозяин за ногу выволок из кустов и кинул на прибрежной полосе. Дружинники не были так же беспечны, как сам купец, оружие было при них, и конец Бермяте пришёл бы тотчас, если бы тот, едва очухавшись, не завопил:

– Стойте ж вы, псы купецкие, стойте! Хотя б спросили, чего ради я за вами плыл...

– А то спрашивать надобно? – совсем разъярился Садко. – Вон ножик твой на земле валяется. Затаился в кустах, тать окаянный, да ждал, чтоб меня в спину пырнуть!

– Не того я ждал! – крикнул Бермята, привставая с земли и затравленно глядя на лезвия мечей, всё ярче блистающие в свете полыхающего куста. – Да, купчина, поплыл я за ладьёй вашей. Да, мыслишка была: а не поквитаться ли? Лишили вы меня моей ватаги, моего промысла разбойного. Но тут же и другая мыслишка явилась: всё ж ты меня жизни мог лишить, да не лишил. А мне ведь есть, чем тебя отблагодарить.

Такого оборота Садко не то чтобы совсем уж не ожидал. Он помнил, что пойманные разбойники чего только не измыслят, чтоб избежать кары, чего ни напридумают, отдаляя конец. И всё же заявление Бермяты было странно. Этакий злющий разбойник и вдруг сказки сочиняет, чтоб его не прикончили?

Конечно, помирать ему неохота... Однако не послушать ли, что он там скажет?

– Ну? – надвинулся на Бермяту Садко. – Если ты с ножичком в кустах сидел да раздумывал, как меня лучше одарить, так давай, я слушаю. Говори.

Косматый вновь обвёл глазами окруживших его людей.

– Я скажу тебе, Садко... Тайну одну открою. Но только тебе одному. Пускай все отойдут. Недалеко. Чтоб только нас не слышали.

Один из дружинников успел принести и подать купцу его меч, поэтому Садко раздумывал недолго. Неожиданно его разобрало любопытство.

– К костру отступите, ребятушки. Но не сильно далеко, лучше, если будете нас видеть.

– А стоит ли, Садокушка? – усомнился верный Лука. – Кто ж его знает?

– Я знаю. Без оружия уложил этого лохмача, так уж с мечом в руках и подавно одолею. И какой же купец торговаться откажется?

Когда дружинники отошли, Бермята, по-прежнему сидевший на земле, привстал и, поманив купца рукой так, чтобы тот наклонился, шепнул:

– Я, купчина, знаю, где клад запрятан! Такой, какой ни тебе, никому из вас, купцов, и сниться не мог!

Садко присвистнул.

– Знал, что врать начнёшь, но уж больно глупое враньё-то... Что же ты, разбойнище, знал, где богатство взять, но не взял его? И кто ж в это поверит?

Бермята мотнул своей косматой башкой и прошипел совсем тихо, хотя никто из дружинников не мог их слышать:

– В том-то и дело, что клад таков, что не всякий взять сможет. И уж мне его, точно, не добыть было. А вот ты, может, и добудешь.

Купец подумал, что надо бы плюнуть на болтовню разбойника, его выдумка никак не казалась правдоподобной. Но что-то остановило Садко. Он сел прямо на песок против Бермяты и проговорил, положив на колени свой меч:

– Рассказывай.

Глава 4. Легенда о проклятом кладе

– Слыхал ли ты о великом богатстве, что некогда спрятали от людей злобные подземные жители? – спросил Бермята, и его близко посаженные глаза алчно сверкнули жёлтыми волчьими искрами.

– Какие такие подземные жители? – не понял Садко. – Люди под землёй не живут.

Разбойник опять мотнул головой.

– Люди не живут, да только то не люди. Или не совсем люди. Ты про нибанлунгов слыхал ли?

Вот теперь Садко испытал настоящее изумление. Бермята неправильно произнёс знакомое ему слово, но что это именно оно, сомнений не было. Однако откуда же этот лохматый бродяга мог знать название загадочного народа, о котором молодой купец не однажды слыхал предания, бывая в варяжских и германских землях? Сам-то разбойник, уж точно, не плавал к варягам...

Садко вспомнил встречу, что произошла у него несколько лет тому назад. Сам он с радостью избежал бы той встречи, потому как не мог быть уверен, что она завершится для него благополучно.

Купец отправился тогда в очень прибыльный, но и очень опасный поход через Варяжское море[15]15
  Варяжским морем в Древней Руси называли Балтийское море.


[Закрыть] к морю Северному, к поморским охотникам, чтобы нагрузить ладью клыками зверя моржа. Обычно он скупал и продавал в Новгороде или Киеве поделки из этой прочной и красивой кости. Те же поморы часто сбывали их купцам, и за ними необязательно было плыть так далеко: поморские ладьи нередко приплывали в Ладогу, а там – только сумей сторговаться. Но вот Садко узнал, что в Новограде объявились ремесленники, которые режут кость не хуже поморских умельцев, и поделки их идут по дорогой цене: костяные бусы, гривны, головные подвески вдруг особенно полюбились тамошним боярышням. Ну, а раз так, значит – прямая выгода привезти и продать там моржовые клыки, да поскорее, да побольше, не то и другие купцы сообразят, что к чему. Одни, само собой, побоятся рисковать, а другие-то не побоятся!

Садок Елизарович очень успешно (как почти всегда!) сходил в это плавание, доверху загрузил свою ладейку желтоватой костью, с ценою выгадав даже и сверх того, что надеялся выгадать. Теперь надо было поскорее плыть назад: на Варяжском море часто, пожалуй, ещё чаще, чем на Нево-озере, бушуют шторма, да и с хозяевами этих вод, лихими варягами, ничего не стоит столкнуться, значит, лучше как можно быстрее увести судно из этих вод.

Но, как они ни спешили, шторм их всё же застиг. Будь кормчим у Садко не Лука Тимофеевич, а кто-то менее опытный, не миновать бы беды. Однако Луке удалось благополучно довести ладью до одного из давно известных ему островов. Они пристали к берегу в узкой шхере[16]16
  Шхера – узкий залив в скалистом берегу.


[Закрыть], надёжно защитившей их от всё сильнее свирепевшей бури. Но тут же мореплаватели обнаружили – они здесь не одни: в конце залива покачивалась на волнах ещё одна ладья, определённо, не русская.

– Вот тебе, принесло! Варяги! – Увидав чужаков, Лука перекрестился, а дружинники купца взялись было за оружие.

Однако Садко не велел им спешить:

– Кто видал, как в половодье от высокой воды зверьё спасается? На одной коряжине могут лиса и зайцы плыть и друг друга трогать не станут. Мы сюда от шторма схоронились, и они тоже. Попробуем поздороваться по-доброму. Ну, а полезут, тогда уж пускай не обижаются!

Решение, как оказалось, было правильное. Садко высадился с тремя дружинниками на скалы и, прыгая по камням, добрался до чужого судна, с которого их тоже пристально рассматривали. Товарищи по несчастью оказались германцами и не воинственными завоевателями, а тоже купцами, занесёнными в эти воды даже не соображениями выгоды, а более всего любопытством и планами на будущее. Они искали место для удобной гавани, чтобы выстроить там крепость и обеспечить своим торговым кораблям место отдыха, а заодно и защиту от морских разбойников. Все германцы были облачены в кольчуги и вооружены, но Садко это ничуть не встревожило: иначе в этих местах лучше не появляться – его дружинники тоже были одеты по-боевому.

Германская ладья нагружена не была, но никто из её гребцов не заинтересовался, что за товар везут русские, грабить их они не собирались. Предводитель германцев, его звали Харальд, оказался ровесником Садко – ему тоже было на ту пору двадцать два года, и он тоже не первый год уже ходил в море. Бывал он и в Нево-озере, а из него пару раз спускался по Волхову к Новограду. По этой причине молодой мореплаватель немного знал русский язык и охотно разговорился с русским купцом.

Они отыскали среди неуютных скал небольшую расселину, в которой хватило место, чтобы развести костёр. Оба предводителя уселись на расстеленные волчьи шкуры (их принесли с германской ладьи), а трое дружинников Садко и двое воинов Харальда пристроились прямо на камнях. Германцы притащили дюжину копчёных уток, добытых в одном из прибрежных лесов, и вяленую рыбу, а русские со всей осторожностью докатили до расщелины бочонок отличного вина, которое Садко вёз с собой как раз на случай нежданных встреч (разумеется, если такие встречи можно было закончить без драки).

Они с удовольствием осушили по чарочке, заели утятинкой и разговорились, хотя Харальд и говорил на русском с большим трудом, а Садко к тому времени не выучился ещё ни одному из варяжских языков[17]17
  Правильнее было бы сказать – «варяжских диалектов». Т.к. варягами русские называли практически всех, кто приплывал к ним с севера, то есть уроженцев Северной Европы, то варягом могли назвать и норвежца, и датчанина. Называли так и немцев, хотя их чаще всё же германцами. Что до языка, то у всех этих народов языки были одной и той же – германской группы и не очень сильно отличались друг от друга. И по сей день, зная немецкий язык, не так трудно понимать, скажем, по-норвежски или по-шведски.


[Закрыть] – до сих пор ему чаще доводилось общаться с греками или арабами. Греческий он уже неплохо разбирал, а по-арабски знал всего несколько слов – арабы отлично понимали язык жестов. Так или иначе, но молодые люди отлично понимали друг друга (тем лучше, чем чаще наполнялись их чары).

Тогда-то Харальд и рассказал новому знакомому предание, которое помнил с детства. Предание о загадочном племени низкорослых подземных жителей, владевших тайнами колдовства и более всего стремившихся скопить как можно больше богатства. Никто не знал, откуда берут карлики-нибелунги своё золото. Выкапывают ли его из глубочайших земных недр, о которых мало кто слыхал и в которых никто из людей не бывал, выплавляют ли из неведомых руд, в которых никто другой не может угадать, а они видят и распознают драгоценный металл? А быть может, колдуны владели древней тайной – обладали философским камнем, что может обратить в золото и железо, и олово, и даже медь?

Так или иначе, но о кладе нибелунгов, кладе, равного которому нет, в германских землях слышали многие. Об этом кладе рассказывали предания. А ещё о том, что всякий, кто решался искать это злато, подвергал себя смертельной опасности. На страже клада стояли могучие силы, с которыми человек не мог совладать, и все, пускавшиеся на поиски, либо погибали, либо, вернувшись ни с чем, всю оставшуюся жизнь проводили в глубоком разочаровании, отчаивались, а иные сходили с ума...

– Нибелунг и и сейчас сторожат свои сокровища, – уверенно проговорил Харальд, видя, что его рассказ произвёл впечатление на нового знакомого, и очень этим довольный. – Люди всегда стремятся обладать золотом, поэтому всегда будут искать этот клад. И он всегда будет приносить им одни только несчастья!

Поутру шторм стих, и путешественники, пожелав друг другу удачи, мирно поплыли каждый в свою сторону.

– Со всеми бы варягами так, – вздохнул Лука, провожая глазами ладью Харальда.

А Садко не то чтобы всё время вспоминал рассказ германца, однако нет-нет да задумывался о нём, тем более что впоследствии ещё пару раз при разных обстоятельствах слыхал упоминания о колдовском золоте.

И вот теперь о нём вдруг заговорил лохматый разбойник, который, кажется, ни от кого не мог узнать про древнюю германскую легенду.

– Вижу, что слыхал ты про нибанлунгов! Вишь, глаза-то аж загорелись! – Бермята так и впился взглядом в лицо купца. – Слыхал и веришь, что злато это на самом деле есть!

– Язык у тебя коряв, как старое коромысло! – Садко, в свою очередь, уже куда внимательнее поглядел в лицо разбойнику. – Правильно надо говорить «нибелунги»[18]18
  Нибелунги – мифический народ, предания о котором бытовали у скандинавских и германских народов. О них слагали саги и сказания, самое знаменитое из которых «Песнь о нибелунгах». Представления о загадочном народе, обитавшем будто бы под землёй, заметно разнились в разное время и у разных племён. Их изображали то могучими и непобедимыми великанами, то, наоборот, коварными карликами. Но всегда отмечались их особая сила, связанная с колдовством и магией, а также обладание несметными сокровищами, добыть которые пытались многие герои преданий.


[Закрыть]. Ну, рассказывали мне, помнится, германцы о карлах[19]19
  Т.е. карликах.


[Закрыть] хитроумных, что под землёй жили, а может статься, и по сей день живут. Да ты-то как про них прослышал?

Бермята усмехнулся, краем глаза невольно косясь на длинное лезвие купеческого меча.

– А мне про тех нибле... словом, про карликов тех один человек поведал. Такой же, как ты, купец.

– Которого ты грабил? Со страху много чего наговорить можно.

– Да не грабил я его! – с горячностью воскликнул разбойник. – Это он мою ватагу нанял, чтоб другого купца ограбить.

Это было так неожиданно, что на время стало для Садко Елизаровича важнее сказки про подземных карликов. Правда, ему доводилось слышать, что иные торговые люди не брезговали устраивать другим, более удачливым торговцам всяческие пакости, но верить этим слухам Садко не хотел. Да и будь то правдой, такое уж слишком! Чтоб купец на купца навёл грабителей?! Как после этого с людьми жить будешь, если вдруг кто прознает? Как честному купечеству не то что в глаза поглядишь, а просто на глаза покажешься?!

– И кто ж нанимал тебя? – Молодой человек не мог сдержать гримасу омерзения. – Как имя того иуды? Скажи уж!

– Да не знаю я его имени! – Кажется, Бермята не врал. – Знал бы – назвал бы. Но что он и сам купец, и притом богатый, это точно. Я его на торжище в Новгороде пару раз видал. А уж как он про меня прознал, так то только духи знают. Сказал, что знает о моих лихих делах, и ежели я с моими ребятами для него дела не сделаю, так выдаст меня с головой новгородскому посаднику. А посадник Добрыня нравом крут да на расправу скор. Вот и пришлось нам для того купца одного из вашей братии вчистую ограбить да ладьи его на дно пустить.

– А с самим купцом и с дружиной что вы сделали? – мрачно нахмурясь, спросил Садко.

– А что сделали? – Бермята, который, рассказывая, успел усесться на песке поудобнее, на всякий случай слегка отполз назад, подальше от тускло блестевшего меча. – Дружинников почти всех уложить пришлось, больно лихо отбивались. А купчина ушёл – с четырьмя или пятью своими людишками до берега доплыл и был таков. Но нам ведь велено было товар отобрать да ладьи потопить, а убивать его я не нанимался. Ну вот, товары грабленые мы на другой день купцу-лиходею отдали, а он мне за то и рассказал, как на Нево-озере карличье злато отыскать.

– И как же? – не в силах подавить отвращение, но и не скрывая прежнего любопытства, спросил Садко.

– А ты слушай, купчина, слушай. Говорят, в германских землях нибанлунги эти жили с незапамятных времён. Жили в подземельях, и люди их редко видали. Но известно было, что умеют карлики находить золото и что скопили они его в чертогах подземельных видимо-невидимо. Однако же как-то прознал про их богатства то ли какой-то король тамошний, германский, то ли кто-то из этих, ихних... ну... рыцарей. Так ли, не так, а попытались люди богатства подземного народ отыскать да отобрать. Война случилась меж людьми и нибанлунгами.

– Нибелунгами, – вновь поправил Садко.

– Да язык с ними поломаешь! Словом, долго они воевали и сколько-то своего злата карлики утратили. А потому решили клады понадёжнее упрятать. Много их, люди сказывают. Развезли их колдуны подземельные в разные концы, в разных местах сокрыли. А самый большой спрятали на Нево-озере.