Текст книги "Золотая ладья нибелунгов"

Автор книги: Ирина Измайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Анна очень красиво пела и хорошо играла на лютне, которую привезла с собой из Царьграда. Князь любил слушать её игру и пение, а потому княгиня могла взяться за лютню в любое время, даже глубокой ночью, когда все в тереме, кроме караульных, крепко спали. Впрочем, никто не бывал недоволен, услыхав прозрачные переливы струн и нежный голос княгини – всем нравилось, как она пела.

– Я разбудила тебя? – Анна повернула головку, покрывало с которой давно соскользнуло на плечи, и ласково поглядела в озабоченное лицо мужа. – Прости! Что же ты не велел мне перестать?

Владимир обнял её сзади и засмеялся, с наслаждением утонув лицом в рассыпанных по затылку жены каштановых кудрях.

– Я не спал. Лежал и слушал. Как называется эта песня? Та, что ты пела сейчас?

– «Святой источник». Ты ведь уже хорошо понимаешь по-гречески. Отчего же спрашиваешь?

– Я понимаю по-гречески. Просто хотел услышать название. Анна, скажи, ты видела того человека, что нынче приехал ко мне?

– Купца? – Она вывернулась и посмотрела снизу из-под его локтя, чтобы потом вновь ловким движением вдеть голову в кольцо его рук. – Да, видела, когда ты шёл по лестнице с ним и с Герхардом. – А что?

– Как думаешь, я не зря собираюсь ему довериться? Дать людей, снарядить ладью?

Княгиня ответила не раздумывая:

– Но ведь купца прислал Добрыня, а Добрыне ты веришь. Так отчего же сомневаешься?

Владимир поцеловал жену в макушку и, оторвавшись от неё, сел на край не расстеленной постели. В светлице княгини горели только лампадка под божницей и один небольшой терракотовый светильник, но ставни двух окошек были распахнуты, и лунный свет заливал серебром по-прежнему тонкую фигуру Анны, отставленный в сторону ткацкий станок с начатой работой, столик с кувшином и плошкой.

Анна отложила лютню на постель. Владимир взял жену за руку и принялся, как часто любил делать, играть её тонкими пальцами. Она тихо засмеялась – ей тоже нравилась эта игра.

– Я не сомневаюсь, – тихо проговорил князь. – Мне понравился этот ершистый торговец. Больше того, он понравился Герхарду, а уж мой воевода в людях не ошибается никогда – я много раз в этом убеждался.

– Тогда что же тебя мучает, любимый?

Князь взял и вторую руку Анны, сложил обе её руки вместе и ласково ткнулся в тёплые ладони лицом.

– Ну, ты-то, ты-то знаешь, что!

– Нет!

– Знаешь, знаешь... Всё тот же вопрос: могу ли я, смею ли отправить людей, возможно, на смерть? Стоят ли этого мои великие труды?

Княгиня мягко выдернула руки из его неплотно сжатых пальцев, охватила ладонями виски мужа, осторожно приподняла его голову так, чтобы его глаза оказались напротив её глаз.

– Разве то, что тобою делается, ты делаешь ради себя? – спросила женщина. – Разве ты когда-нибудь рвался к великим богатствам?

– К богатствам? – Казалось, он впервые задумался об этом. – Нет, пожалуй. К власти – да. Было. Но всего того, что я сейчас делаю, и того, что собираюсь сделать в будущем, без власти не добиться. Ты знаешь это. Да?

Анна тихо рассмеялась.

– Как же я могу не знать? Я – дочь императора и сестра императора.

– А я – сын рабыни. И князя. И в том, что моя судьба сложилась так, как она сложилась, многое – моя собственная заслуга. Другое дело, как всё это было добыто... Но раз Божья воля мне править на Руси, то на мне и великий долг. Это я понимал с самого начала. Задолго до того, как стал христианином. Я с самого начала жил только мыслью соединить Русь. Собрать разрозненные, воюющие меж собой уделы воедино, создать сильное царство. Как Византия. Как Германская империя. Да нет! Как была когда-то империя Рима. И людей объединить, чтоб не только языком были союзный но и мыслями, и деяниями, чтоб жили не каждый ради своего поля или леса, но всей большой Руси были хозяева и данники. И защитники.

Он умолк, переводя дыхание, с волнением глядя в синюю бездонность Анниных глаз и, как всегда, изумляясь, как это они, холодные цветом, умеют так согревать.

– И потому ты понял, – решилась заговорить княгиня, – что ради этого нужно дать всем русским единого Бога? Молясь разным богам, нельзя создать единое царство.

– Это я знал всегда, – ответил князь. – Я всегда хотел, чтобы над прочими богами для всех племён было вознесено одно божество и чтобы его чтили превыше всех. Я решил, что лучше всего для этого подходит Перун[57]57
  Перун – один из основных богов древнеславянского языческого пантеона. Считался сыном бога Сварога, которого древние славяне почитали как одного из создателей мира. Перун изображался могучим богом-воином и считался, кроме всего прочего, покровителем княжеской власти и княжеской дружины.


[Закрыть].

Анна смешно наморщила лоб, вспоминая.

– Перун – это... Нет, постой, постой, не подсказывай! Я ведь много читала и узнавала о ваших прежних богах,– мне было интересно, кому ты раньше молился. А! Перун – это как у нас был раньше бог Зевс. Он царствовал на Олимпе, владел громами и молниями, и у него была небесная колесница. Но, по-моему, на Руси Перун не был вознесён так высоко, как Зевс у греков.

– Ты права, – кивнул Владимир, – не был. Хотя по прежней нашей вере он и вправду умел метать молнии и владел колесницей, которую волшебные кони мчали по небу. Но больше, чем Перуну, молились другим богам, к примеру, Велесу[58]58
  Велес – один из основных богов древних славян. Ему приписывали наведение упорядочения в мире, по верованиям наших предков, созданном богами Родом и Сварогом. Велес был покровителем домашних животных и домашнего хозяйства, но также и богом магии и тайных знаний. Очень долго считался у славян главным богом языческого пантеона.


[Закрыть], потому что Велес покровительствовал хозяйству, скотину домашнюю соблюдал. А что для земледельца важнее? Ещё Велес – бог колдунов, чародеев, бог волхвов. Вот они-то и старались да и поныне стараются людям русским внушить, чтоб они Велесу молились. Это – их бог, он им власть даёт!

Ну, а Перун – княжей власти учредитель и покровитель, воинов хранитель и защитник. Вот его-то я и видел над другими богами, на него опереться думал. У меня и в Новгороде, и потом здесь, в Киеве, огромные капища[59]59
  Капище – языческое святилище у ряда народов, в том числе у древних славян. У славян обычно имело круглую или овальную форму, окружалось неглубоким рвом. В центре его ставили идола того божества, которому капище было посвящено.


[Закрыть] возведены были. Для разных богов, но наиглавнее всех бог Перун был. Думал, поможет он мне власть упрочить да народ вкруг Киева объединить. Ничего не выходило! Боги ссорятся между собой, как и князья, а потому наши княжьи ссоры только сильнее делают. Вот у римлян в древности... У них тоже богов много было, но выше всех почитали на самом деле императора. Молились и жертвы приносили богам, а дань-то несли и служили императору. И самому Риму. Рим был главный их бог! У нас бы так, наверное, не получилось.

– Почему? – тихо спросила Анна.

– Не знаю. Но не получилось бы, точно. Какие-то мы, русские, другие, что ли... Одним страхом нас воедино не соберёшь. И богатством не соберёшь подавно.

– А чем? – Она улыбнулась краешками нежных, как лепестки, губ. Неужели угадала, что он ответит?

– Любовью, наверное. Любовь-то сильнее и больше всего остального. И страх она одолевает, и жадность забыть заставляет, и чаровству всякому противостоит. А любовь – она только во Христе. Разве нет?

– Да! Но разве не всем людям на земле любовь нужна больше всего остального, Владимир?

Князь ответил мягкой улыбкой на улыбку жены и устало вздохнул.

– Нужна-то всем, Анна. Только не все и не всегда хотят того, что им нужно, как дети неразумные, что могут ножонкой кувшин пнуть да молоко разлить, коим бы сыты были, а то ещё уголёк из печи баловства ради выгресть да хату спалить. И у нас таких много. Сама ж видишь... Вот и боязно мне, Аннушка: а ну как отправлю я людей своих за златом, которое неведомо, есть или нет его. И вдруг да они погибнут? А будут ли ведать, ради чего погибают? И если нет, то на мне грех великий останется.

Княгиня опустила голову на плечо мужа. Её мягкие волосы защекотали ему шею, коснулись щеки. Он обвил руками по-прежнему тонкое, гибкое тело и устыдился возникшего и властно охватившего его желания. Вот ведь, пришёл о важном поговорить, совета спросить у мудрой жёнушки, а самому вновь неймётся! Правду ведь в народе говорят: «Блудливого козлишку только ухватом охолонить можно!»

– Будем молиться! – прошептала Анна, слегка вздрагивая, потому что жар его тела передался и ей. – Будем молиться, и поверь мне, глупой женщине, твои посланцы вернутся назад живы-здравы. Мне тоже понравился этот твой Садок. Так ведь его зовут? Он надёжным кажется. А уж как собой хорош! Прямо душеньку разбередил...

– Что-о-о?! – разом вскинулся Владимир. – Чего он там тебе разбередил? Что за речи слышу я от тебя, княгинюшка?!

Анна рассмеялась. Её смех был, как голос, которым она пела, нежен, заливист и звонок.

Продолжая смеяться, молодая женщина вывернулась из объятий мужа, легко вскочила и одним движением перекувырнулась через своё, так и не расстеленное к ночи ложе. Потом оперлась руками о край постели и вновь, сверкая белозубой улыбкой, глянула в невольно помрачневшее лицо мужа.

– А-а-га! Рассердился! А знаешь, к чему это я сказала?

– Знаю. Дразнишь меня, лукавая царьградка!

– Да нет. Просто боюсь, что ты вновь про дела свои неотложные вспомнишь да и уйдёшь к этим делам на всю ночь. А я хочу, чтобы ты остался.

– А я и останусь! – Владимир даже не пытался скрыть удовольствие, явственно прозвучавшее в его голосе. – Какие ещё дела посреди ночи, жёнушка? Давай-ка, расстилай, что постелено. Сотворим молитву и ляжем.

– И у тебя хватит терпения молитву сотворить? – Княгиня лукаво сверкала глазами. – А я уж помолилась.

– Ах, так! Ну, тогда не взыщи!

И князь с юношеской лёгкостью одним прыжком перебросил через широкое ложе своё сильное, гибкое тело.

Глава 3. Ночная молитва

Покуда князь Владимир беседовал со своей молодой женой, на город опустилась ночь. Терем погрузился в свой обычный, сторожкий сон, изредка нарушаемый тихими шагами караульных под окнами да порой ржанием, доносившимся из пристроенных к княжьим покоям конюшен.

Но бодрствовали в тереме не только князь и княгиня, не только стража да некоторые из лихих коней дружинников.

Тот, о ком только что говорили Владимир и Анна, кому князь поручил такое важное для себя и для всей Руси дело, тоже не спал.

Садко и рад был бы уснуть, он устал после долгой дороги до Киева, да и день с массой разговоров, впечатлений, волнений достаточно утомил его. Однако сон всё не шёл и не шёл.

Небо за раскрытыми ставнями было, как там, на зачарованном острове Водяного: совершенно чёрное, будто затянутое царьградским мягким бархатом и всё в крупных ярких звёздах. Где-то за городской стеной, но не там, где начинался лес, а ближе, должно быть, в выросшей неподалёку от вала берёзовой рощице, перекликались, разливаясь и рассыпаясь трелями, соловьи.

От только что погашенной свечи поднимался прозрачный дымок. Теперь в горнице было темно. Не совсем – мерцала тёплым добрым огоньком лампада, висящая в красном углу под образами. Она освещала прекрасный, греческого письма образ: Пресвятая Богородица глядела с золотой доски огромными, бесконечно добрыми глазами, которые улыбались и в то же время словно таили в себе слёзы. Она бережно прижимала к своему плечу Младенца.

Садко перекрестился на икону, подошёл к ней ближе. Её взгляд странно смущал его, словно он в чём-то был перед Ней виноват и не знал, как оправдаться.

«Вот я никогда об этом не думал! – вдруг неведомо откуда взялась мысль. – А ведь страшно себе даже представить, что Ей пришлось испытать! Сколько Ей лет-то было, когда архангел пришёл и сказал о том, что Её ждёт? Пятнадцать? Шестнадцать? И Ей сказали, что вот родится у Неё Ребёнок, Она будет Его ласкать, любить, кормить грудью, увидит, как Он встанет на ножки и начнёт ходить... Потом Он заговорит с Нею, будет расти, станет отроком, юношей... И всё это время Она будет знать, что, дожив до тридцати трёх лет, Он будет предан, избит плетьми, поруган, а потом казнён жестокой, страшной казнью! И Она увидит это и будет стоять у Его креста, обнимать Его ноги и чувствовать, как они холодеют, как Он умирает. Он, Её сын, плоть от плоти... Может ли утешить, спасти, не дать сойти с ума сознание, что Его ждёт Воскресение? И что Он приносит жертву, чтобы спасти всё – всех людей на свете. Какое дело Матери до этих людей, которые плевали в Её Сына, кричали «Распни его!»? Какое Ей до них дело? И до всех остальных, таких же грешных, злобных, неблагодарных? Это Её Сын! Можно ли тридцать три года прожить с сознанием, что родила Ребёнка ради Его будущих мучений и смерти на кресте?! Мне-то страшно до холода в сердце, до крика! А я – мужчина. Как могла это вынести женщина?»

Садко ещё раз всмотрелся в иконный лик. Нет, Она прожила эти тридцать три года без отчаяния, без упрёка к Тому, кто дал Ей счастье материнства и заранее обрёк на страдания возле креста. Она знала, что Он прав. И потом, Он был Отцом Её Сына, но и самим Сыном тоже был Он. То, что не принимало, отказывалось зачастую принимать сознание мудрых взрослых мужчин, легко далось шестнадцатилетней девушке. Она приняла явленное Ей страшное Откровение со смиренной благодарностью, как первый поцелуй. И не усомнилась всё это время, пока жила с сознанием, какое бездонное горе придёт в Её жизнь...

Весь этот вечер Садко молился. Молился, пожалуй, как никогда прежде, разве что однажды в детстве, когда их небольшую дощатую избу в Ладоге охватил огонь. Тогда отец выбежал, таща семилетнего Садко за руку. Его старшая сестрица Стоша бежала следом, неся икону, которую, сняв со стены, отец сунул ей в руку. Икона была небольшая, куда меньше, чем эта, и там был лик Спасителя в терновом венке, с каплями крови на лбу и на висках. На плечах у отца сидел трёхлетний Миколка в одной рубашонке, вцепившись ручонками в отцовские волосы и бороду. В другой руке у отца был короб с инструментом. Как жить корабельных дел мастеру Елизару, как прокормить семью, если пропадет инструмент?! В молодости успел он и повоевать, и в походы походить с княжьей дружиной, а теперь вот растил детей и надеялся безбедно дожить до старости.

Торопясь, отец сильно дёрнул Садко за руку, мальчик не удержался, упал и, поднимаясь на ноги, обернулся. Дом за его спиной пылал. Огонь охватил его снизу доверху, пламя поднималось на несколько саженей вверх, а искры летели, казалось, в самое небо.

И тогда Садок вдруг понял, что матери с ними нет. Она что же... не вышла из дома?!

Заорав от ужаса, он подбежал к Стошке, потянул на себя икону. Девочка, наверное, тоже ничего не соображавшая, завизжала, прижимая образ к себе.

Отец обернулся.

– Евстолия! (Неужели это у него такой хриплый, каркающий голос?) Евстолия, отдай брату икону, отдай!

Садко взял образ, всмотревшись, понял, что держит его неправильно, боком, развернул, положил перед собой на землю, упал на колени.

– Господи! Господи, Боженька, милый, родненький! Мамку мою спаси! Спаси, прошу Тебя! Вытащи её из огня! Ты же не дал тогда сгореть в печи тем мальчикам, которых туда бросили за то, что они в Тебя верили![60]60
  Садко вспомнил библейскую притчу о еврейских отроках, брошенных за веру в Христа в пылающую печь, но живыми вышедших из огня.


[Закрыть] И столько людей Ты ещё спас! Мамка очень хорошая, Ты ж знаешь! Я Тебя прошу, Боженька! Пускай она живая останется!

Он ещё что-то кричал, плакал, умолял.

Мать подошла к нему сзади. Сперва пыталась звать, но он её не слышал, оглохнув от своих рыданий и чудовищного, разрывающего слух треска и гудения огня. Тогда она нагнулась и схватила его на руки, как маленького. Только тогда Садко её увидел и узнал.

Потом матушка рассказала, что вышла из пылающего дома с другой стороны. К дверям ей было не добраться: провалилась кровля, доски закрыли выход. Но, обернувшись, она увидала, как по другую сторону дома, где не было двери, а только маленькое волоковое окошко[61]61
  Печи в домах тогда топились по-чёрному, дымоходов не было, и дым выходил через расположенные специально возле очагов небольшие окна. Когда топить переставали, окно «заволакивали» специальной задвижкой, чтобы через него не вытягивалось тепло.


[Закрыть], вдруг рухнула часть стены и открылся пролом. Вот ведь как хорошо, что на бревенчатую хату у них денег не достало и из досок построили... Брёвна б так не развалились... Женщина, шепча молитву, кинулась к пролому и, хотя была босиком, прошла, даже не обжегши ног.

Друзья-корабельщики помогли Елизару заново отстроить дом, собирали, кто что мог. К зиме новое жилище было готово, только вышло ещё меньше и ниже прежнего, но это никого не огорчило.

С тех пор Садко страстно верил в силу молитвы. Верил, пока был мальчиком, верил, став отроком. А когда вырос, не то чтобы об этом забыл, просто ему чаще всего бывало не до того. Он, конечно, молился, приходя в храм, принося пожертвования, молился, затевая какое-нибудь рискованное плавание, которое при этом сулило большую торговую выгоду. Но теперь он делал это потому, что так было надо, потому что не хотел быть, как язычники. Ещё потому, что любил своих близких, своих и по сей день живых и здоровых отца с матерью, которых стал так редко видеть. А они всегда сами усердно молились и радовались, когда то же самое делали их дети.

И вот сейчас он понимал, что только молитва, такая же страстная, горячая, искренняя, как та, в далёком детстве, может ему помочь. Он помнил, с какой страшной, невиданной, нечеловеческой силой столкнул его случай. Новый поход к колдовскому кладу сулил верную гибель.

В глубине души купец даже подумал, что хорошо было бы, если б князь не отправил его к ладье нибелунгов. Узнал бы подробно, как туда плыть, и послал кого-то из своих. А что? С какой стати доверять такое важное дело пришлому человеку?

Ему было стыдно за свою трусость, с другой стороны, прежний алчный задор мгновениями внушал мысль, что ведь и сам он сможет разбогатеть, если вдруг поход удастся...

Владимир Святославич так и загорелся, узнав, что таит в себе грот под островком на Нево-озере. Его глаза по-мальчишески засверкали, он и на стуле не усидел, вскочил, заметался по просторной палате.

– Это ж сколько я всего сделать-то смогу, если то злато добуду! – восклицал князь. – Дружину увеличить вдвое смогу, а то втрое. Содержать-то её – сколько денег надобно...

А храмы какие по всем городам заложу! И, как задумано, отделю степь валом великим, а по валу детинцы возведу[62]62
  Свою идею с городами-крепостями Святой князь Владимир осуществил. И по сей день остатки возведённого им высокого вала можно обнаружить в некоторых местах средней полосы России.


[Закрыть], такие, чтоб в каждом большая засада была, а при детинце – город! Вот и погляжу тогда на соседей наших разлюбезных, печенегов да половцев... Пускай возьмут тогда Русь набегами, пускай зубы-то об нас пообломают!

Садко смотрел и дивился. Владимир явно думал лишь о возможности осуществить свои великие планы по защите Русского государства, усилению его мощи, а вовсе не о том, что, заполучив ладью нибелунгов, он сможет сравниться в богатстве с самим царьградским кесарем, братом его жены. Дивно показалось купцу и то, что князь так легко поверил незнакомцу. Да, при нём было письмо от Добрыми, но Добрыня ведь честно написал племяннику, что о своих приключениях разорившийся купец поведал ему в своей песне и никто не мог подтвердить его слов. Уцелевшие дружинники Садко не видели ладьи, а новый его товарищ, новгородский богатей Антипа и вовсе узнал о кладе, как и Добрыня, только со слов самого горе-путешественника...

И тем не менее Владимир Святославич сразу решился снарядить поход на Нево-озеро, дать Садко и его товарищу ещё одну ладью и пару десятков гребцов. И в довершение всего заявил:

– А на случай, если вам там в битву вступить придётся да головой рисковать, отправлю я с тобой товарища своего верного. Лучшего воина не найдёшь ни в землях христианских, ни в странах языческих.

С этими словами князь положил руку на плечо того самого светловолосого красавца, с которым за пару часов до того так отчаянно рубился на опушке леса. Тот в ответ улыбнулся, обнаружив два ряда на редкость белых и ровных зубов.

– Если прикажешь, князь, с радостью поеду!

Он говорил чисто по-русски, возможно, немножко не так, как русские, немного резче и жёстче.

– Когда ж я тебе приказывал? – почти с обидой спросил товарища Владимир. – Прошу, как друга просят. А ты, Садко Елизарович, можешь на человека этого, как на себя, положиться. Больше, чем на себя, он один целой дружины стоит. Его Герхардом зовут. Родом из германцев и несколько лет у императора Оттона войском командовал. Но вот уж семь лет, как у нас живёт.

– Так он, стало быть, будет твоим отрядом командовать, великий князь? – спросил Садко.

При этом он не испытал никакой обиды. Это было вполне естественно: посылая дружину в нелёгкий и наверняка опасный поход, Владимир доверял командование ею проверенному и очень опытному человеку.

Князь быстро перекинулся взглядом с Герхардом, и тот неожиданно ответил вместо него:

– Нет. Командовать будешь ты, Садок. Ты же был в том месте, куда поведёшь нас. И сам путь, и всё, что нас там ожидает, и те опасности, которые там могут встретиться, ты представляешь куда лучше нашего. Поверь, я умею подчиняться.

Заметив тень сомнения на лице купца, Герхард добавил:

– Я – христианин и крещён в греческую веру. Здесь живя, принял её.

А Владимир, заметив некоторое удивление во взгляде купца, добавил:

– В Германии почти весь народ христианский, они давно уже стали приходить к Христовой вере[63]63
  Активное распространение христианства началось на территории Германии с конца V века и по мере объединения германских разрозненных герцогств и племенных союзов в единое государство позиции Христианской Церкви укреплялись. В VIII—IX веках Германская империя была уже христианским государством.


[Закрыть]. А веру византийскую Герхард принял от того, что она ему больше по сердцу пришлась.

– Ну и не только поэтому, – проговорил германец. – Думаю, это и не столь важно.

Они стояли теперь рядом, и Садко смог наконец взглянуть в глаза германцу. И понял, во-первых, что никакие они не карие, не серые и уж подавно не синие. Они были, как морская глубина, зелёные и загадочные, почему-то грустные, но и ободряюще твёрдые. И во-вторых, рядом с Герхардом ему вдруг сделалось спокойно. Не потому, что тот на его глазах сражался с невероятной ловкостью, да ещё против князя Владимира, о котором самые опытные бойцы говорили: «Ни единому не уступит!» Но эти глаза отражали неколебимую твёрдость души, души, не менее крепкой и надёжной, чем меч воина.

Однако, оставшись один на один с собой, Садко вновь засомневался. Ему очень хотелось посоветоваться с Антипой, благо их и поселили в одной горнице, на втором этаже просторного терема постельника Демьяна. Беда была в том, что Антипа мирно спал, растянувшись на одной из двух постеленных для гостей лежанок. Разбудить? И что спросить? «Сможем ли мы преодолеть охраняющие проклятый клад колдовские силы, которые однажды уже погубили мою ладью и многих моих гребцов? Довольно ли того, что этот клад так надобен князю? Князь, в конце концов, тоже только человек...»

Садко опустился на колени перед иконой. Осенив себя крестом, принялся молиться. Ему казалось, что он путает слова знакомых молитв, что и сами мысли у него путаются, и в его душе больше страха и сомнения, чем надежды.

Наконец, поняв, к кому сейчас следует обратиться, кто может действительно ему помочь, он прошептал, по-прежнему стоя на коленях перед образом:

– Святитель Николай! Угодниче Божий! Прошу тебя, не гневайся, что я вновь к тебе обращаюсь! Наверное, тебе надоело возиться с тупоголовым купцом, но поверь – я просто боюсь опять впасть в искушение! Можно ли пускаться в путь ради этого бесовского сокровища?! Подскажи! И если ты скажешь «нет», я наутро пойду к князю и откажусь ехать. Пускай казнит, но я не отступлюсь. Помоги!

Тёплая ладонь коснулась его плеча, как тогда, почти двадцать лет назад, рука матери, чудом спасшейся из огня. Тогда он не почувствовал её прикосновения. Теперь обернулся, невольно вздрогнув, хотя и знал наверняка, кто так неслышно подошёл к нему сзади.

– Здравствуй, Садко!

Он обернулся. Впервые Николай Мирликийский Чудотворец стоял перед ним не в убогой одежде странника, но в алой епископской ризе. Её золотое шитьё, как показалось купцу, не просто блестело, отражая слабое мерцание лампадки, но само светилось, так что в горнице сразу сделалось светлее. Но всё остальное оставалось прежним – те же кроткие глаза, полные незнакомой радости, то же худое, испещрённое морщинами лицо, что было старым, а казалось почти юным.

– Хорошо, что ты позвал меня. Спасибо, что позвал.

Купец, не вставая с колен, повернулся и хотел взять руку Николая, чтобы коснуться её губами. Но старец с тёплой улыбкой опустил эту руку ему на голову.

– Поезжай к ладье, Садко. Поезжай. Не страшись. Хотя врать тебе не стану: много опасностей встретишь ты со товарищи, много раз по краю пройдёте.

Садок Елизарович судорожно вздохнул. Прозвучали именно те слова, которые он хотел услышать, которых втайне ждал. Но ему отчего-то стало ещё страшнее.

– Боишься, что ошибаешься? В прелесть впадаешь? – Никола Чудотворец продолжал улыбаться, и кротость его улыбки рассеивала страх и сомнения. – Боишься, что не меня вовсе видишь? Да нет, не страшись. Запретил я бесам моё обличив принимать и под моим видом христиан во искушение вводить. Злятся, рычат, воют, а ослушаться не смеют. Если б ты меня прежде не видывал, то и мог бы за меня кого чужого принять. А так нет – с моим лицом только я прийти и могу.

– Но, отче! – воскликнул Садко. – Ведь клад нибелунгов зачарован, проклят.

– Правильно. И проклят, и зачарован. Так ты что же, думаешь, что бесовское проклятие сильнее Божьей воли?

– Что ты, святый отче! Нет! Но мы... Но я... Разве я смогу? Ведь пытался уже и только людей своих сгубил! А из них четверо некрещеные были... Теперь вот вспомнил. Что ж я сделал-то с ними?!

На мгновение лицо святителя сделалось словно бы резче, суровее, даже складка легла меж тонких, вразлёт бровей. Но рука, лежавшая на склонённой голове купца, стала будто ещё мягче и теплее.

– О погибших товарищах не сокрушайся. Отмолил я их, и по просьбе моей допущены они в Царствие Божие. Не по своей вине не успели крещение принять, вот и простил их Господь. А ехать за ладьёй в этот раз не бойся. Ведь в тот раз ты богатства желал, а ещё мечтал посрамить купцов новгородских. Значит, двигали тобою алчность и гордыня. Не могло у тебя ничего получиться – дело было недоброе, нехристианское. Ныне же едешь ради того, чтоб помочь князю Владимиру веру Христову на Руси утвердить, чтоб он церкви возводил, чтоб войско его земли святые от врагов обороняло. Это дело Божье. Поезжай!

Садко перекрестился, опустил голову. Когда поднял её, святителя уже не было. Но тепло его ладони оставалось, даже показалось, что он провёл этой ладонью по лбу купца, смахнув проступившие на нём капли пота. И ещё: едва тлевшая перед образом Богородицы лампадка разгорелась необычайно ярко, разливая по горнице мягкое, как солнечные лучи, сияние. И сам лик был уже не так печален. Садко глянул и понял, что губы Божией Матери тронула лёгкая, ободряющая улыбка.

– Эй, Садок! Когда ж ты угомонишься? – донёсся из другого угла недовольный голос Антипы Никанорыча. – Уж утро скоро, а ты и сам не спишь, и мне спать не даёшь. Сколько можно с самим собой разговаривать?

И, высказав своё недовольство, Антипа повернулся на другой бок, чтобы засопеть носом ещё мощнее и громче.