Текст книги "Собрание сочинений в десяти томах. Том седьмой. Годы учения Вильгельма Мейстера"

Автор книги: Иоганн Вольфганг фон Гёте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 43 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Итак, Вильгельм проводил ночи в наслаждениях безмятежной любви, а дни – в ожидании новых блаженных часов; уже в ту пору, когда вожделение и надежда влекли его к Мариане, он чувствовал себя как бы заново рожденным, чувствовал, что становится другим человеком; но вот теперь он стал близок с ней, удовлетворенное желание обратилось в сладостную привычку. Сердцем он стремился возвысить предмет своей страсти, умом – вести возлюбленную за собой. В минуты самой краткой разлуки его наполняло воспоминание о ней. Если прежде она была ему нужна, то теперь стала необходимой, ибо он был привязан к ней всеми узами человеческой природы. Чистой своей душой он ощущал ее как половину, нет, более чем половину самого себя. Его благодарность и преданность не имели пределов.

Мариана тоже до поры до времени обманывала себя, разделяя с ним весь пыл его счастья. Увы! Если бы только сердце ей не сжимала леденящая рука раскаяния, от которого она не могла укрыться даже на груди Вильгельма, даже под крылом его любви. А уж когда оставалась одна и, спустившись с облаков, на которые возносила ее страсть возлюбленного, возвращалась к сознанию действительности, ее стоило пожалеть. Легкомыслие приходило ей на помощь, пока она вела непутевую жизнь и закрывала глаза на свое положение или, вернее, до конца не понимала его; обстоятельства, которым она покорялась, казались ей случайными, удача и неудача чередовались между собой, унижение окупалось тщеславием, а бедность кратковременным изобилием; нужда и среда могли быть для нее оправданием и законом и до некоторых пор позволяли с часу на час, со дня на день отмахиваться от горьких дум. Но теперь бедняжка на краткие мгновения была перенесена в лучший мир и будто сверху, оттуда, где свет и счастье, взглянула на пустоту и порочность своей жизни, почувствовала, какое жалкое создание женщина, неспособная внушить вместе с желанием любовь и уважение, и осознала, что сама-то ничуть не стала лучше ни внешне, ни внутренне. У нее не было ничего, за что бы ухватиться. Заглядывая в себя, она видела в душе своей пустоту, а в сердце никакой опоры. Чем печальнее было ее состояние, тем крепче привязывалась она к возлюбленному; да, страсть росла в ней с каждым днем, как опасность потерять его с каждым днем надвигалась все ближе.

Зато Вильгельм блаженно витал в заоблачных высях, ему тоже открылся новый мир, притом богатый чудесными видами на будущее. Едва только первый порыв радостей улегся, как перед его внутренним взором в ярком свете предстало то, что прежде смутно его тревожило: «Она твоя! Она предалась тебе! Она, любимая, та, кого ты домогался, кого боготворил, она беззаветно предалась тебе; но человек, которому она вверила свою судьбу, не покажет себя неблагодарным».

Всегда и повсюду он говорил сам с собой, сердце его то и дело переполнялось через край, в пышных выражениях он многоречиво изливал перед собой свои благородные чувствования. Он убеждал себя, что это явственное знамение судьбы, что через Мариану она протягивает ему руку, чтобы он мог вырваться из затхлого застоя мещанской жизни, от которой давно жаждал бежать. Разлука с отчим домом, с родными казалась ему пустым делом. Он был молод и, как новичок на пашей земле, полон отважной жажды искать на ее просторах счастья и удовлетворения, в чем любовь только укрепляла его. Отныне ему было ясно, что театр – его призвание; поставленная перед ним высокая цель станет ближе, если он устремится к ней об руку с Марианой; в своей самонадеянной скромности он уже видел себя великолепным актером, создателем будущего национального театра, о котором вздыхают столь многие. Все, что до того дремало в сокровенных уголках его души, оживилось теперь. Из разнородных мечтаний он красками любви нарисовал картину, на туманном фоне которой отдельные образы, правда, сливались между собой; но тем заманчивее казалось целое.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Итак, он сидел дома и разбирался в своих бумагах, готовясь к отъезду. То, на чем был отпечаток прежнего его призвания, откладывалось прочь, – пускаясь странствовать по свету, он хотел быть избавлен от всех неприятных воспоминаний. Лишь творения, носившие печать искусства, поэты и критики были как добрые знакомые приобщены к сонму избранных, а поскольку он прежде мало обращался к трудам знатоков искусства и теперь, пересматривая свои книги, увидел, что теоретические сочинения по большей части еще не разрезаны, его вновь потянуло учиться. Будучи твердо убежден в необходимости подобных трудов, он покупал многие из них, но при всем желании ни одного не мог дочитать даже до половины.

Тем охотнее обращался он к самим предметам критики и даже пробовал себя во всех родах искусства, с какими успел познакомиться.

Вошел Вернер и, увидев, что друг перебирает знакомые тетради, воскликнул:

– Опять ты роешься в этих бумагах! Право же, ты не способен ничего завершить. Просмотришь одно, другое и непременно затеешь что-то новое.

– Завершать не подобает ученику, пусть пока пробует свои силы.

– Пусть, как умеет, доделывает начатое.

– Но тут встает вопрос, не следует ли ожидать многого от молодого человека, если он, взявшись за неподходящее дело и заметив, что работа не спорится, бросит ее и не станет тратить труд и время на нечто не могущее иметь ни малейшей цены.

– Я знаю, не в твоей натуре доводить что бы то ни было до конца, ты всегда уставал, не дойдя даже до половины. Еще в бытность твою директором нашего кукольного театра сколько раз приходилось шить новые костюмы для нашей карликовой труппы, вырезать новые декорации! Ты решал ставить то одну, то другую трагедию, а давал всего по разу один лишь пятый акт, где творилась полная неразбериха и герои только и делали, что закалывали друг друга.

– Раз уж ты заговорил о тех временах, – чья вина, что у нас с кукол спарывали пригнанные и пришитые к ним платья и тратились на обширный и ненужный гардероб? Не ты ли постоянно старался спустить мне моток лент, подогревая в свою пользу мое увлечение?

Вернер рассмеялся и воскликнул:

– До сих пор с удовольствием вспоминаю, как я наживался на ваших театральных кампаниях, точно интенданты на войне. Когда вы снаряжались для освобождения Иерусалима, я извлек из этого немалую выгоду, как в старину венецианцы при подобных же обстоятельствах. На мой взгляд, в мире нет ничего разумнее, чем извлекать выгоду из людской глупости.

– А не благороднее было бы радоваться, излечив людей от глупости?

– Насколько я их знаю, это были бы тщетные старания. Великое дело и одному человеку стать умным и богатым, и обычно добивается он этого за счет других людей.

– Вот мне, кстати, попался под руку «Юноша на распутье», – подхватил Вильгельм, извлекая из груды бумаг одну тетрадку, – эту вещь я закончил – все равно, худо ли, хорошо ли.

– Отбрось ее, швырни в огонь! – возопил Вернер. – Идея ее отнюдь не похвальна; этот опус претил мне с самого начала, а на тебя навлек неодобрение отца. Стихи, может, и складные, но изображение фальшивое. До сих пор помню твою дряхлую, немощную колдунью – олицетворение ремесла. Верно, ты набрел на этот образ в какой-нибудь убогой мелочной лавчонке. О торговом деле ты тогда понятия не имел; я же не знаю человека, чей кругозор был бы шире, должен быть шире, нежели кругозор настоящего коммерсанта. Сколь многому учит нас порядок в ведении дел! Он позволяет нам в любое время обозреть целое, не отвлекаясь на возню с мелочами. Какие преимущества дает купцу двойная бухгалтерия! Это одно из прекраснейших изобретений ума человеческого, и всякому хорошему хозяину следует ввести ее в свой обиход.

– Извини меня, – усмехнувшись, заметил Вильгельм, – ты подходишь к делу с внешней стороны, как будто в ней вся суть; за своими суммированиями и сведениями баланса вы обычно забываете подлинный итог жизни.

– А тебе, друг мой, к сожалению, не попятно, что здесь внешняя сторона дела и суть его неразделимы, ибо без одной не может существовать другая. Порядок и точность усугубляют стремление копить и обретать. Человеку, плохо ведущему дела, неразбериха на руку; ему не хочется подводить счет своим долгам. Зато для хорошего хозяина нет лучше услады, как ежедневно подсчитывать, насколько прибыло его благосостояние. Даже если случится неудача, она, конечно, огорчит его, но не испугает; он сразу же прикинет – сколько скопленных барышей может положить на другую чашу весов. Я не сомневаюсь, дорогой мой друг, что, войдя со временем во вкус наших дел, ты убедишься, что тут найдется применение самым разнородным способностям ума.

– Может статься, предстоящее путешествие наведет меня на новые мысли.

– Ну конечно! Повидав дела крупного размаха, ты навсегда примкнешь к нам и, возвратясь, охотно войдешь в содружество с теми, кто всякого рода операциями и спекуляциями умеет урвать себе некоторую толику денег и благ, неукоснительно обращающихся в мире. Взгляни на естественные и искусственные продукты всех частей света, заметь себе, как один вслед за другим они становились предметами необходимости. И как же радуешься, когда, не пожалев стараний, разведаешь, на что сейчас самый большой спрос, что трудно достать, а что и вовсе пропало, и можешь легко и быстро доставить каждому то, что ему потребно, предусмотрительно сделав запас, так что каждое мгновение этого грандиозного кругооборота приносит тебе прибыль. На мой взгляд, это великое наслаждение для человека с головой.

Вильгельм, по-видимому, не склонен был возражать, и Вернер продолжал:

– Побывай-ка в двух-трех больших торговых городах, в двух-трех гаванях, и у тебя дух захватит от восторга. Когда увидишь, какое множество людей занято работой, сколько всякого добра приходит и уходит, тебе, конечно, захочется, чтобы оно проходило через твои руки. Ничтожнейший товар, воспринятый в совокупности со всей торговлей в целом, не покажется тебе ничтожным, потому что и он приумножает оборот, каким питается твоя жизнь.

Совершенствуя свой практический ум в общении с Вильгельмом, Вернер привык думать о своем ремесле и своих делах в возвышенном духе и не сомневался, что имеет на это больше права, нежели его столь понятливый и почитаемый друг, который, казалось ему, полагал не в меру большую цену и отдавал душу чему-то совсем неосновательному. Порой он считал, что недолог час, когда неправедный восторг будет преодолен и столь благородный человек наставлен на путь истинный. Уповая на это, он продолжал:

– Сильные мира сего захватили всю землю и пребывают в изобилии и роскоши. Малейший клочок земли в нашей части света уже стал чьим-то владением, и каждое владение за кем-то закреплено законом, а должность в магистрате и по другим ведомствам оплачивается скудно. Так где же искать дохода законнее, прибытка справедливее, нежели в торговле?

Ведь князья мира сего, наложив руку на реки, дороги и гавани, получают большой барыш со всего, что бы ни проезжало и не проплывало мимо: мудрено ли, что мы радуемся случаю нашими трудами взять дань с тех предметов, на которые у покупателя возрос спрос – то ли в силу необходимости, то ли из суетности?

Смею тебя уверить, пожелай только дать волю своему поэтическому воображению, и ты смело можешь выставить мою богиню неоспоримой победительницей над твоей. Правда, она предпочитает масличную ветвь мечу, а кинжалов и цепей не признает совсем; но и она жалует своих любимцев венцами, которые, не в обиду твоей богине будь сказано, сверкают настоящим, добытым из самого источника золотом и жемчугами, извлеченными со дна морского стараниями ее неутомимых слуг.

Этот выпад несколько задел Вильгельма, однако он не показал своей обиды, припомнив, как миролюбиво Вернер выслушивает его гневные тирады, к тому же он по справедливости считал, что каждому положено ставить свое ремесло выше других; пусть только не нападают на то ремесло, которому со всею страстью отдался он сам.

– Ты ведь так близко принимаешь к сердцу дела человеческие, – воскликнул Вернер, – как же увлекательно для тебя будет воочию созерцать то счастье, что сопутствует человеку в его смелых предприятиях! Может ли быть зрелище прекраснее, нежели корабль, что причаливает после благополучного плавания, раньше времени возвращаясь с богатым уловом! Не только родные, знакомые и причастные люди, но и любые посторонние зрители не могут без волнения смотреть, с каким восторгом, не дождавшись, чтобы судно причалило, моряк спрыгивает на берег и, освободясь от своего плена, может вверить надежной земле то, что отнял у неверных вод. Успех, друг мой, мы исчисляем не в цифрах; фортуна – это богиня живых людей, и чтобы по-настоящему ощутить ее милость, надо жить и видеть людей, которые работают и наслаждаются во всю полноту жизненных и чувственных сил.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Однако приспело время ближе познакомиться с отцами наших двух приятелей – с людьми совершенно разных взглядов, которые сходились лишь в одном: оба считали торговлю благороднейшим делом и оба всячески старались не упустить прибыли, которую могла принести им та или иная торговая операция. Старик Мейстер тотчас же после смерти своего отца обратил в деньги ценное собрание картин, рисунков, гравюр и антиков; заново в новейшем вкусе перестроил и меблировал родительский дом, остальной же капитал приумножил, пустив его в оборот. Значительную часть денег он вложил в торговое предприятие старика Вернера, который слыл дельным коммерсантом, ибо сделкам его всегда благоприятствовал успех. Однако заветнейшим желанием старика Мейстера было наделить сына теми качествами, коих недоставало ему самому, и завещать своим детям блага, которые он ценил превыше всего: например, его влекло к роскоши, к тому, что бьет в глаза, но одновременно имеет и внутреннюю долговечную ценность. Он хотел, чтобы у него в дому все было прочным, увесистым, припасы обильные, серебро тяжелое, посуда дорогая; зато гостей звали редко, потому что каждая трапеза обращалась в пиршество, которое трудно устраивать часто по причине больших затрат и хлопот. Хозяйство у него шло раз навсегда заведенным однообразным ходом, а если и случались новшества и перемены, так именно те, что никого не могли порадовать.

В корне противоположную жизнь вел в своем темном и угрюмом доме старик Вернер. Поработав у себя в тесном кабинете за прадедовской конторкой, он желал хорошо поесть, по возможности еще лучше выпить. Однако ему претило чревоугодничество в одиночку, – кроме домочадцев, по настоянию хозяина, за столом постоянно собирались и друзья и посторонние, мало-мальски причастные к его дому; стулья у него были ветхие, но гости сидели на них каждый день. Все внимание приглашенных было сосредоточено на вкусных яствах, и никто не замечал, что подают их в простой посуде. В погребе здесь хранилось не много вин, однако выпитую бутылку обычно сменяла другая, сортом лучше.

Так жили оба отца, часто встречались, обсуждали между собой общие дела и как раз нынче решили отправить Вильгельма в путешествие по торговой надобности.

– Пусть оглядится на белом свете и заодно займется нашими делами в чужих краях, – сказал старик Мейстер. – Заблаговременно приучить молодого человека к тому, чем ему предназначено заниматься, значит поистине облагодетельствовать его. Ваш сын воротился из поездки такой довольный, так умело справился с делами, что мне не терпится посмотреть, как поведет себя мой Вильгельм. Боюсь, его учение обойдется дороже.

Старик Мейстер, весьма высоко ставивший собственного сына и его даровитость, сказал так в надежде, что его приятель начнет возражать и превозносить отменные способности молодого человека. Однако в этом он обманулся: старик Вернер, в деловых вопросах доверявший лишь тому, кого испытал самолично, невозмутимо ответил:

– Следует все проверить; мы можем послать его по тому же самому пути, дав ему указания, которыми бы он руководствовался; надо взыскать кое-какие долги, возобновить старые знакомства, завязать новые. Он может также посодействовать той торговой сделке, о которой я давеча вам говорил; не получив точных сведений на месте, трудно чего-либо добиться.

– Пускай собирается, – решил старик Мейстер, – и поскорее трогается в путь. Но где мы достанем лошадь, пригодную для такого рода путешествий?

– Долго искать не придется. Мелочный торговец в X. недодал нам долга, но человек он неплохой и предложил в уплату лошадь, вполне сносную, со слов моего сына, который ее видел.

– Пускай съездит за ней сам; отправясь туда в почтовой карете, он до послезавтрашнего утра смело обернется; тем временем ему тут будут приготовлены пожитки и письма, так чтобы в начале той недели он тронулся в дорогу.

Позвали Вильгельма и сообщили ему о принятом решении. Как же он обрадовался, когда получил способ осуществить свое намерение, когда случай сам, без его участия, шел ему в руки. Страсть его была столь велика и столь искренне убеждение в правоте своего желания избавиться от гнета прежней жизни, избрав новый, более достойный путь, что ни совесть, ни малейшая тревога не шевельнулись в нем; даже наоборот, он почел свою ложь святой ложью. У него не было сомнений, что родители и родственники впоследствии будут хвалить его и благословят на этот шаг; в стечении обстоятельств он усмотрел направляющий перст судьбы.

Бесконечно тянулось для него время до ночи, до того часа, когда он вновь увидит возлюбленную. Он сидел у себя в комнате, обдумывая план путешествия, как искусный вор или колдун, сидя в темнице, время от времени высвобождает ноги из крепких кандалов, дабы увериться, что избавление возможно, что оно даже ближе, чем думают недальновидные надзиратели.

Наконец пробил ночной час; Вильгельм выскользнул из родительского дома, стряхнул с себя все, что его угнетало, и пошел по безлюдным улицам. На большой площади он воздел руки к небу и почувствовал, что прошлое осталось где-то внизу, где-то вдали; он освободился от всего и попеременно воображал себя то в объятиях возлюбленной, то вместе с ней на залитых светом театральных подмостках; он витал на крыльях надежды, и только возглас ночного сторожа напоминал ему, что он еще бродит по земле.

Возлюбленная выбежала навстречу ему на лестницу, и как она была хороша, как мила! Она встретила его в новом белом неглиже; ему казалось, что он никогда еще не видел ее столь пленительной. Так обновила она подарок отсутствующего любовника в объятиях присутствующего, с неподдельной страстью одаряя любимого всем богатством любовных ласк, врожденным и благоприобретенным; надо ли спрашивать, какое это было для него счастье, какое блаженство.

Он рассказал ей о происшедшем и в общих чертах открыл свои планы и намерения. Обосновавшись, он тотчас же приедет за ней в надежде, что она не откажет отдать ему свою руку. Бедняжка, скрывая слезы, прижимала друга к груди, а он, хоть и толковал ее молчание в свою пользу, однако не прочь был получить ответ, особливо когда под конец застенчиво и ласково спросил ее, нет ли у него оснований считать себя отцом; но и на это она ответила лишь вздохом, лишь поцелуем.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

На другое утро Мариана проснулась только для того, чтобы огорчиться заново: она чувствовала себя очень одинокой, не желала глядеть на белый день, не вставала с постели и плакала. Старуха села возле нее, старалась ее вразумить, утешить, но сразу не легко было исцелить раненое сердце. А тут ведь близилось мгновение, которое бедняжка считала последним в своей жизни. Да и можно ли представить себе положение тревожнее? Возлюбленный собирался уехать, непрошеный любовник грозился явиться, и впереди надвигалась самая главная беда – вполне вероятная встреча их обоих.

– Успокойся же, душенька, – восклицала старуха, – смотри, ты у меня выплачешь свои прекрасные глазки! Неужели же такое несчастье иметь двух любовников? И если ты можешь дарить свою нежность только одному, так будь хотя бы благодарна другому, который за всю заботу о тебе, конечно, уж достоин зваться другом.

– Возлюбленный мой предчувствовал, что нам предстоит разлука, – со слезами твердила Мариана. – Ему привиделось во сне то, что мы так тщательно пытались от него скрыть. Он спокойно спал около меня. Вдруг я слышу, он испуганно бормочет что-то невнятное. Я в страхе бужу его. Ах! с какой любовью, с какой нежностью, с каким пылом обнял он меня! «О Мариана! – воскликнул он. – Из какого ужасного состояния ты меня вырвала! Как мне благодарить тебя за то, что ты избавила меня от этого ада. Мне снилось, – продолжал он, – будто я очутился вдали от тебя, в какой-то незнакомой местности; но твой образ витал передо мной: я видел тебя на красивом холме, все вокруг было залито солнцем, и какой прекрасной ты мне казалась! Но вскоре твой образ стал скользить вниз, все ниже и ниже; я протянул К тебе руки, они не дотянулись до тебя через такую даль. А образ твой все опускался, приближаясь к большому озеру, которое широко распростерлось у подножья холма, скорее это было болото, чем озеро. Вдруг какой-то мужчина протянул тебе руку, как будто желая отвести наверх, а вместо этого повел тебя куда-то в сторону и старался привлечь к себе. Я не мог достигнуть тебя и стал кричать в надежде тебя предостеречь. Когда я попытался идти, земля, казалось, держит меня, когда мне удавалось идти, путь мне преграждала вода, и даже крик мой застревал в стесненной груди». Так он рассказывал, бедненький, отдыхая от испуга у меня на груди и радуясь, что страшный сои вытеснен счастливейшей действительностью.

Старуха по мере сил старалась своей прозаической речью низвести к обыденной жизни ее поэтический рассказ, пользуясь испытанным способом птицеловов, которые на своей дудке подражают голосам тех, кого желают побыстрее и почаще заманивать в свои сети. Она расхваливала Вильгельма, превозносила его стан, глаза, его любовь. Бедная девушка с удовольствием слушала ее, встала, согласилась одеться и как будто поуспокоилась.

– Дитятко, душенька моя, – вкрадчиво продолжала старуха, – я не хочу ни огорчать, ни обижать тебя, я даже не думаю отнять у тебя твое счастье. Как смеешь ты превратно толковать мои намерения, разве ты забыла что я всегда пеклась больше о тебе, нежели о себе? Только скажи мне, каково твое желание, и мы уж придумаем, как его осуществить.

– Чего я могу желать? – возразила Мариана. – Я несчастна, на всю жизнь несчастна. Я люблю того, кто любит меня; вижу, что мне надо с ним расстаться, и не знаю, как это пережить. Приезжает Норберг, ему мы обязаны всем существованием, без него мы обойтись не можем. Вильгельм очень стеснен в средствах и не в состоянии ничем мне помочь.

– Да, на беду, он из числа тех любовников, которые могут принести в дар только свое сердце, а притязают невесть на что.

– Не смейся над ним! Бедняга задумал бросить родной дом, поступить в театр и предложить мне руку.

– Пустых рук у нас и без того четыре.

– У меня нет выбора, – продолжала Мариана, решай ты сама. Толкай меня туда или сюда, но знай одно: кажется, я ношу под сердцем залог, который еще крепче свяжет меня с ним; подумай об этом и решай: кого мне бросить? За кем следовать?

Помолчав, старуха воскликнула:

– Зачем это молодежь всегда кидается из крайности в крайность! По мне же, проще всего согласить приятное с полезным. Одного любить, а платит пускай другой. А нам надо только исхитриться, как бы держать их подальше друг от друга.

– Делай что знаешь, думать я ни о чем не могу, буду только слушаться.

– У нас есть один козырь: мы можем сослаться на то, что директору приспичило опекать нравственность труппы. Оба любовника уже привыкли действовать осторожно и скрытно. О часе и поводе позабочусь я; а ты должна потом разыграть роль, которой я тебя научу. Кто знает, какой случай придет нам на помощь! Вот бы Норберг приехал сейчас, в отсутствие Вильгельма! Кто тебе запрещает в объятиях одного думать о другом. Пусть тебе посчастливится родить сына, у него будет богатый отец.

Мариане лишь ненадолго полегчало от этих доводов. Ей никак не удавалось привести в соответствие свое положение со своим чувством и внутренним убеждением; она пыталась забыть все эти тягостные обстоятельства, но тысячи мелких случайностей поминутно напоминали ей о них.