Текст книги "Мёртвый гость. Сборник рассказов о привидениях"

Автор книги: Иоганн Апель

Соавторы: Пауль Хейзе,Фридрих Герштеккер,Ричард (Рихард) Фосс,Ирина Розова,Теодор Кернер,Генрих Цшокке,Генрих Зайдель,Карл Буссе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Так случилось, что на следующее утро я проснулся поздно: меня разбудила старушка, заглянувшая в мою комнату и обеспокоенно спросившая, не будил ли меня кто-нибудь ночью. Я со смехом заверил ее, что барышня не нанесла мне визита и что она может успокоить по этому поводу хозяйку. Правда, после завтрака меня сразу же потянуло в искрящийся от росы цветник, который, к тому же, находился еще в тени. Однако я устоял перед искушением, решив сначала написать письма дяде с тетей в Дрезден, затем еще пару – друзьям в Лейпциг кроме того, – в типографию, куда я сдал для печати мою диссертацию.

Провозившись со всем этим, я прозевал прохладные утренние часы, и цветы, освещавшиеся теперь прямыми солнечными лучами, дышали таким изнурительным зноем, что мне показалось более благоразумным не покидать домик совсем, a пересидеть самое жаркое время в золотистом полумраке за полуприкрытыми ставнями.

Я вспомнил о книге, которую привез сюда из дома. Это были стихи Германа Линга, лишь недавно опубликованные и еще мало известные в Северной Германии, несмотря на вступительное слово к ним, написанное Гайбелем. Мне их порекомендовал и даже подарил на прощание свой экземпляр один мой южно-немецкий коллега. Как историк, считал он, я не должен упускать случая познакомиться с новым типом исторической лирики, которой этот превосходный поэт владеет в манере, присущей только ему одному. Я успел в этом убедиться, едва прочитав несколько первых романсов и пару отрывков из эпической поэмы о великом переселении народов. Здесь уместнее было бы говорить о чем-то большем, чем об обычной версификации исторических анекдотов в стиле баллады: это было удивительное чувство сопричастности с судьбами давно исчезнувших народов, визионерский гений, проявившийся в умении с такой магической осязаемостью воскресить их чувства и страдания, персонажи и характеры, словно поэт свободно путешествовал во времени – и отдаленные эпохи, как сон наяву, вставали перед его глазами.

Было ясно, что здесь мы снова имеем дело с одним из тех лирических талантов, которые встречаются не чаще черных алмазов и которые несравненно дороже последних.

Я помню, что открыл тогда этот томик наугад и встретил там целый ряд глубоко интимных переживаний и такую силу вчувствования в таинственный мир души естественных народов, которая присуща только истинным лирикам.

Я читал и снова перечитывал неотразимые при всей своей простоте песни: „Все спокойнее мой сон“, „Песня лодочницы“, „O весна, ты как резвый школяр шаловливый“, „Старые сны возвращаются“, „Моей помпейской лампе“ – и как бы наивно ни были озаглавлены эти трогательно прекрасные и глубоко интимные откровения поэтически взволнованного сердца, мне они сразу же запали в душу и причем так сильно, что я и сейчас знаю наизусть чуть ли не половину томика и часто во время одиноких прогулок мысленно повторяю строки из этих песен. В моем тогдашнем расположении духа особенно очаровал меня сонет „Колдовство средь бела дня“. С вашего позволения я прочитаю его, несмотря на то что многие из вас хорошо его знают. Дело в том, что он хорошо передает мое тогдашнее настроение.

 
Полуденный покой волной эфирной
Окутал в тишине долы и горы,
Лишь дятла стук вдали услышишь спорый
Да из ущелья лесопилки рокот мирный.
 

 
Торопится ручей, ища прохлады,
A на него с томлением взирает
Цветка бутон. С его перин взлетает
Хмельная бабочка, пресытившись усладой.
 

 
На берегу паромщик в челноке
 Сплетает летний кров из прутьев ивы,
 Следя за облаком, плывущим по реке.
Проснется в этот час рыбак сонливый
От шума в камышах. A егерь вдалеке
Услышит хохот, пастуха поманят
 Скал златые гривы.
 

Прочитав впервые это стихотворение, я, помнится, закрыл глаза и некоторое время пребывал в блаженном состоянии своеобразного лирического опьянения, которое, подобно крепкому вину, разливалось по моим жилам. Затем я поднялся и подошел к двери моего домика: И все вокруг меня – принадлежавший только мне безмятежный зеленый мир – было исполнено таким же дрожавшим от восторга знойным великолепием, как и в строках этого стихотворения. Бабочки, в упоении порхавшие над чашечками роз в лилий; птичьи голоса; а внизу – торопливо набегавшие на берег и словно искавшие в тени спасения от солнечных лучей волны – в самом деле, все это было похоже на волшебство. B конце концов, почувствовав легкую головную боль, я неторопливо возвратился в обвитую каприфолью беседку, все еще повторяя по пути эти строки из стихотворения.

Я опустился там на скамейку, по-прежнему не выпуская из рук сборник, но дальше читать не стал, что, впрочем, было и невозможно из-за царившего там полумрака.

И теперь еще я со всей четкостью вспоминаю странное ощущение, вызванное во мне взглядом из моего сумрачного зеленого убежища на ослепительный полуденный свет: мне показалось, будто надо мной – не воздух, a кристально чистая морская вода, и сам я сижу на дне моря: над моей головой покачиваются волны, ударяясь в сверкающие кораллы и стекая тонкими струйками вниз на придонные водоросли; я чувствовал себя заточенным в глубоком гроте, где дышать было так же трудно; как в водолазном костюме. И тем не менее, это заточение не тяготило меня; более того, я даже испытывал при этом своеобразное тайное удовольствие. Похожее ощущение у меня возникало в детстве, когда мы играли в прятки и я, притаившись, сидел в каком-нибудь укромном уголке, где меня не скоро могли заметить и отыскать.

Я еще долго мог бы так сидеть, если бы у меня не заболели глаза от слишком пристального наблюдения за колеблющимися световыми частичками. Я закрыл глаза и в течение нескольких минут прислушивался к доносившимся до меня из пурпурной темноты шумам и шорохам, к тихому шепоту кустов, к жужжанию и трескотне насекомых и другим таинственным звукам, которые слышишь только в те мгновения, когда замолкают человеческие голоса, a день словно замирает в своей кульминационной точке, чтобы перевести дух.

Когда же я снова открыл глаза, моему взгляду представилось удивительное зрелище: на противоположном конце цветника, словно проникнув сюда через нижнюю комнату, медленно и углубившись в свои мысли, прогуливалась стройная женщина в белом, лицо которой было скрыто за широкими полями старомодной соломенной шляпы. Она, видимо, хорошо ориентировалась здесь, поскольку безошибочно находила узкие дорожки, почти целиком заросшие цветами, и без малейшего труда обходила переплетение усиков ползучих растений. Иногда она осторожно наклонялась влево или вправо к цветам, словно для того, чтобы заботливо проследить за ростом и развитием такого громадного количества различных растений. Дойдя до конца одной дорожки, она сворачивала на следующую, параллельную ей, ни разу не обернувшись при этом в мою сторону, так что я лишь изредка мог видеть ее профиль и прядь каштановых волос, выбивавшуюся из-под соломенной шляпы. Картина прогуливающейся среди буйно цветущих лилий и роз молодой садовницы была настолько прелестной, что я затаил дыхание, чтобы случайно не спугнуть моим внезапным появлением этого очаровательного визита.

Перед одним из кустов центифолий она на мгновение задержалась. Я видел, как она наклонилась и погрузила лицо в пышные бутоны. Потом она снова подняла голову и сорвала один полураспустившийся бутон миниатюрной, до половины одетой в черную сетчатую перчатку рукой. Поскольку все это происходило в непосредственной близости от моей беседки, я мог теперь повнимательнее рассмотреть прочие детали ее одежды. Нет, я не ошибся: это было точь-в-точь то самое стянутое поясом под самой грудью платье, что и у молодой девушки на картине, которую я видел вчера в комнате моих хозяев; с такой же голубой вышивкой, обрамлявшей обнаженную шею, и с точно такой же шалью вокруг плеч; ее руки, как и на картине, были лишь до локтей прикрыты прозрачными белыми рукавами. Когда же она обернулась и бросила взгляд на садовый домик – признаюсь, мне стало на мгновение не по себе, – я увидел, что это было уже знакомое мне лицо в обрамлении каштановых локонов с теми же черными, большими глазами, сосредоточенно грустно смотревшими вдаль.

Неприятное чувство скоро прошло. Не знаю почему, но несмотря на то, что незнакомка производила впечатление здоровой девушки в полном расцвете своего молодого очарования, во мне зашевелилось искреннее сострадание к ней. B то же время мне стало любопытно, какие обстоятельства могли заставить эту юную особу разгуливать средь бела дня в таком виде, словно она сбежала с маскарада в костюме времен ее бабушки? А как объяснить эту схожесть с картиной? И как она могла сюда проникнуть через калитку со стороны реки, ключ к которой, по словам старой Арзель, был утерян?

У меня не хватало времени на отгадывание этик загадок, так как стройная девушка уже поднималась робкими шагами вверх по дорожке, которая вела к моей беседке. „Теперь, – подумал я, – было бы уместно выйти ей навстречу и представиться в качестве временного хозяина этого прекрасного уголка“. Но едва я встал со скамейки, как она внезапно вздрогнула и какое-то время пристально всматривалась в полумрак, царивший внутри беседки, затем с приглушенным возгласом „Эдуард! Ты наконец вернулся!“ – устремилась мне навстречу.

Она бежала с распростертыми руками; ее локоны развевались и взволнованно вздымалась молодая грудь – но вдруг ее руки опустились, она застыла как вкопанная на месте, и на ее побледневшем лице появилось невыразимо грустное выражение, a с ее длинных ресниц по щекам скатилось несколько крупных слезинок.

– O, простите меня, сударь! – едва слышно прошептала она. – Мне показалось, что здесь сидит другой человек. Меня, очевидно, ввел в заблуждение неверный свет внутри. Еще раз прошу извинить меня: я больше не помешаю вам.

Я переступил порог беседки, и она тут же непроизвольно отступила на шаг назад.

– Не вы, сударыня, a я должен просить прощения, – сказал я. – Я живу здесь в качестве гостя и только со вчерашнего дня. Вы же, без сомнения, имеете отношение к семье хозяев и, если вы находите мое общество нежелательным, я сразу же удалюсь.

Все время, пока я говорил, она неотрывно смотрела на меня. Ее лицо снова прояснилось, однако странный блуждающий взгляд вызывал подозрения, что это очаровательное существо, вероятно, несколько не в себе, что подтверждалось, кроме того, ее необычным одеянием.

– Как я могу прогнать вас, – ответила она – теперь уже весьма любезным, хотя и очень тихим голосом. – У меня теперь нет никаких прав на это место, и я должна только радоваться тому, что мне разрешают время от времени приходить сюда и смотреть на цветы, так любимые мною прежде. Но я сама по легкомыслию лишилась права ухаживать за ними. Да они и не нуждаются в моем уходе: Взгляните-ка, как сильно они разрослись и без моей помощи. И Бог теперь заботится о них. – При этом она вздохнула и поднесла к своему вздернутому носику бутон розы. После короткой паузы девушка снова заговорила со мной:

– Сейчас, значит, здесь живете вы. Не правда ли, чудесный уголок? Мне здесь тоже нравилось, когда мне было разрешено. Но… не будем об этом. У каждого своя судьба, и каждый носит ее в своем сердце.

Мы снова замолчали. Ее посещение казалось мне все более странным, и хотя все, что она говорила, было не лишено смысла, у меня в голове неотвязно мелькала мысль, что здесь что-то нечисто.

– Не хотите ли вы зайти в беседку, сударыня? – наконец спросил я, однако она в знак протеста испуганно замахала рукой.

– Нет, нет! – прошептала она. – Там, внутри, живут воспоминания: нехорошо было бы будить их. Однажды, когда все изменится и мне не нужно будет сидеть там одной, я тоже буду смеяться и плакать там, внутри, в прекрасном полумраке. Это не может продолжаться долго: и без того это длилось слишком долго, и иногда мне кажется, что я ждала напрасно. Но, не правда ли, вы ведь согласны со мной, что верность – она ведь не глупая выдумка, и человек может ей учиться в жизни; a если ей научилась я, то почему другой должен отчаиваться? Ах да, отчаиваться! Я, конечно, тоже часто отчаиваюсь: таким становишься, когда слишком долго спишь и видишь грустные сны. Если вы позволите, я присяду здесь на минутку, a потом сразу уйду прочь.

Стул, на котором я сидел вчера ночью перед беседкой, все еще стоял на прежнем месте. Молодая особа опустилась на него, скрестила свои маленькие, в белых атласных туфельках, ножки, выглядывавшие из-под складок не слишком длинного батистового платья, и глубоко вздохнула, словно прогулка лишила ее сил. При этом она, казалось, совсем забыла о моем существовании, поскольку занялась своим туалетом: сняла шляпу, подняла рукава до плеч и в паузе между этими действиями с выражением страстного желания на лице нюхала свою розу.

Только чтобы не молчать, поскольку тишина меня угнетала, я спросил, не ею ли были написаны картины с цветами в садовом домике. Она как-то рассеянно кивнула и, внезапно снова посмотрев на меня, спросила:

– Были ли вы когда-нибудь в России? – Я лишь покачал головой. – Жаль! – сказала она. – Мне очень хочется узнать, действительно ли там так холодно, как говорят люди. О, тепло, тепло! Каждый тоскует по теплу, не правда ли? И по теплому сердцу, к которому можно прижаться… однако эти все разговоры – не для молодой девушки: ее поведение должно говорить только о низких температурах. Ну да мне уж теперь все равно. Я достаточно взрослая для того, чтобы не позволять никому читать мне нравоучений. Я заметила, сударь, что вы также находите мою одежду слишком вызывающей. Что в том, как человек одевается, если он тем самым только скрывает свои потаенные мысли? Нет, не спрашивайте меня! Когда вернется один человек, чьему обещанию я твердо верю, я покину всех завистников и маловеров – и они устыдятся. А теперь – Dieu vous bénisse! [7]7
  Да благословит вас Господь! ( фр.).


[Закрыть]

Она спокойно встала и, попрощавшись со мной легким кивком головы, собиралась уже уходить.

– Могу ли я попросить вас об одолжении, сударыня? – спросил я. – Подарите мне цветок, который вы держите в руке. Я хочу сохранить его на память об этом памятном знакомстве.

Я перехватил ее быстрый, подозрительный взгляд.

– K сожалению, – сказала она, – я не могу вам этого позволить. Получить в подарок розу – это не пустяк. Вы знаете язык цветов? Во всяком случае, этого нужно остерегаться. Потому что с этого все и начинается, и – кто знает, к чему это может привести? Сначала – цветок, затем – венок. И даже если вы никому не скажете об этом, он все равно узнает, потому что я не смогу от него ничего скрыть, когда он вернется. И… Вы ведь тоже верите, что он вернется, как бы далеко он ни был?

– Разумеется! – согласился я, теперь уже окончательно убежденный в том, что мои подозрения оказались обоснованными. Снова меня переполнило глубокое сострадание к этому бедному юному созданию, на чьем лице вспыхнула такая трогательная радость в момент, когда я своим уверенным ответом укрепил ее веру в возможность вернуть утраченное счастье.

– Благодарю вас! – искренне ответила она. – Вы так добры ко мне. Другие избегают меня, считая, что у меня не все в порядке с головой. Но это во мне говорит лихорадочная тоска, которая заставляет меня иногда фантазировать. Но стоит мне только приложить к голове холод, как и снова становлюсь такой, как все. Прощайте! Нет, нет! – быстро возразила она, угадав мое намерение проводить ее. – Вам нельзя со мной. Если нас с вами увидят вместе, обо мне могут подумать плохое. Вы еще будете какое-то время здесь? Возможно, я еще приду, в то же время, если вы позволите. О, каким прекрасным кажется мир тем, кто счастлив! Но я тоже когда-нибудь стану такой, поэтому мне не страшно. Побеждает только тот, кто умеет ждать.

Она дружелюбно кивнула мне, снова надела свою шляпу и легкими шагами заскользила по извилистым дорожкам цветника, осторожно обходя клумбы. На фоне розовых кустов ярко выделялась белизна ее шеи; я порывался, вопреки запрету, последовать за ней, но какая-то необъяснимая сила удерживала меня на месте. На мгновение мое внимание отвлек непонятный шум, доносившийся из ложбины, соединявшей мой цветник с гостиницей. Когда же я снова перевел взгляд на то место, где мгновением раньше по извилистым дорожкам огибала розовые клумбы эта странная девушка, ее светлая фигура уже скрылась из виду. Только высокие лилии еще покачивались какое-то время, словно она была унесена на крыльях пролетавшей мимо птицы.

Трудно описать то странное чувство, которое овладело тогда мною. Я вдруг почувствовал себя таким одиноким, будто утратил что-то очень дорогое. Во мне все еще звучал ее тихий голос; куда бы я ни посмотрел, мне везде мерещился взгляд этих нежных черных глаз, так робко и в то же время с таким доверием смотревших на меня. Я сидел на стуле, где до этого сидела она, и смотрел в ту сторону, где она исчезла. Постепенно мысли мои рассеивались, и я стал погружаться в неописуемо блаженное, мечтательное состояние.

Из этого оцепенения меня вывели приближавшиеся ко мне по гравийной дорожке цветника уверенные мужские шаги. И вот передо мной стоял мой добрый приятель – хозяин.

„Добрый день, господин доктор! – воскликнул он и протянул мне навстречу руку. – Я только хотел узнать, как вам нравится здесь, довольны ли вы комнатой, питанием и уходом, не болит ли голова от такого количества цветов или, не дай Бог, не мешает ли вам спать какое-нибудь привидение? Моя жена тоже хотела бы навестить вас, да все никакие может вырваться из-за посетителей и ребенка. Она, с вашего позволения, навестит вас после обеда“.

Я заверил его в том, что чувствую себя прекрасно и не смог бы пожелать себе ничего лучшего, чем пары недель сказочного отдыха в этой цветущей обители. О том, что со мной приключилось, я не сказал ни слова.

„Теперь вы видите, что я был прав? – воскликнул, весело смеясь, этот простодушный человек. – Все, что рассказывают о привидениях, – бабьи бредни. Впрочем, еще при жизни бедная тетя Бландина казалась некоторым людям не храброго десятка чересчур замкнутой душой, которой предстоит еще побродить по земле, прежде чем обрести вечный покой. Даже в свои счастливые дни она держалась особняком и выглядела не так, как обычно выглядят здоровые молодые девушки, хотя никогда не болела, могла быть веселой и любила петь и танцевать. Бабушка – это та женщина с ребенком, которую вы видели там, на картине (сейчас она уже очень старая) – была ее настоящей теткой; я же приходился ей внучатым кузеном. Так вот, она мне часто рассказывала о ней. Она всегда якобы была очень странным ребенком, a когда подросла, то ничто не вызывало у нее такого интереса, как чтение, рисование цветов и пение под рояль. И все ее любили. Неудивительно, что многие к ней сватались, но как только ей стукнуло девятнадцать, она выслушала признания одного из них – молодого офицера, – и поскольку тот имел кое-какое состояние, да и она была из зажиточной семьи, то ничто не могло помешать их свадьбе. Однако в их планы на дальнейшую жизнь вмешалась война императора Наполеона с Россией. Однажды вечером юная невеста якобы наряжалась для бала и ждала своего жениха, который должен был повести ее туда. Но вместо этого он пришел сообщить ей, что утром следующего дня должен выступить со своим полком, чтобы присоединиться к французской армии. Нетрудно догадаться, что ни о каких танцах и развлечениях не могло теперь быть и речи. Влюбленная пара вместо бала оказалась здесь, в цветнике, где и провела свой прощальный вечер наедине. До полуночи их видели прогуливающимися в обнимку между клумбами, а там, в беседке, состоялась, вероятно, душераздирающая сцена прощания. Дело в том, что родители нашли потом бедняжку почти в беспамятстве на скамейке и с трудом привели ее в чувство.

На следующий же день она стала настойчиво требовать, чтобы ее снова отпустили в цветник, и поскольку не в ее характере было уступать, родители не могли помешать ей обосноваться в садовом домике, и, несмотря на все их приказы и уговоры, она наотрез отказывалась показываться среди людей. Она, по ее словам, решила ждать здесь, наверху, возвращения своего жениха.

Здесь же она позировала перед художником для портрета, который вы видели наверху: она там в своем бальном платье, бывшем на ней в тот их последний вечер. Он, кажется, сделал потом копию с этого портрета, и она послала ее своему жениху, так как он ей уже оставил свой портрет на память. Вы, вероятно; видели его в домике на стене. A потом она только и делала, что сидела за чтением, рисованием и вышиванием и жила только теми немногими письмами, которые он по возможности посылал ей с фронта. B ее комнате установили небольшую печь и приносили ей наверх еду – ей этого вполне хватало. И так, ни на что не жалуясь, она жила только от письма к письму.

Последнее пришло из Москвы. Но, как бы туго ни приходилось одинокой невесте, никто не замечал, чтобы она впадала в отчаяние. Более того, она еще утешала родителей: дорога, мол, такая длинная, а почтовые станции, наверно, занесены снегом, однако она-то знает, что он-де верен ей и обязательно вернется, как только кончится война, чего не придется долго ждать, поскольку вражеская столица якобы занята войсками победителей.

Известие об ужасном пожаре тоже нимало не обеспокоило ее. Она узнала, что французская армия с войсками союзников покинула Москву и стала отходить назад. Теперь она со дня на день ожидала возвращения своего любимого и каждый вечер надевала белое платье. Он, мол, должен был ее встретить одетой точно так же, как и в тот, последний их вечер.

A потом в газетах стали появляться ужасные сообщения об отступлении через опустошенную ледяную страну и о жутком переходе через Березину. Об этом никто ей не говорили, поскольку она продолжала жить совершенно уединенно, ее длительное время оставляли в неведении. Но однажды ее мать в одно из своих посещений – a она приходила к ней по нескольку раз в день – нашла свое несчастное дитя распростертым на полу, возле столика для рукоделия и с обрывком газеты в руке, в которую было что-то завернуто. И как раз на этом обрывке было напечатано сообщение о том, что большая часть саксонского полка, в котором служил ее жених, утонула в быстрой реке и была погребена под ледяными глыбами. Горе и отчаяние людей, тонущих после нечеловеческих лишений и голода во время похода, были описаны в таких ярких красках, что даже у более крепкого человека, чем эта хрупкая девушка, волосы встали бы дыбом от ужаса.

После перенесенной ею тяжелой болезни она снова была возвращена к жизни – но что это была за жизнь! Она бесцельно бродила, подобно тени, не говорила ни слова, кроме „да“ и „нет“, и с тех пор никто не слышал больше ее смеха. То, что ее любимый был в числе пострадавших, от нее, естественно, скрыли; однако она, кажется, знала или догадывалась об этом, потому что он ведь не возвращался. По ночам мать часто слышала, как она громко плакала и повторяла его имя. Впрочем, ей по-прежнему старались не докучать, хотя девушка была уже не в своем уме. Она могла часами ходить взад-вперед по цветнику, поливать цветы, срезать увядшие или сидеть в беседке и неотрывно смотреть вниз, на реку.

Так прошло лето. Она, казалось, несколько успокоилась, и родители стали надеяться, что со временем она совершенно выздоровеет и вынесет постигший ее тяжелый удар. Но они заблуждались. B ноябре того же года, когда ударили сильные морозы, бедную девушку охватило странное беспокойство. B то время она, естественно, снова жила в доме. Однажды ночью мать, спавшая очень чутко, услышала скрип отворяемой двери, быстро поднялась с постели и едва одетая помчалась вниз по лестнице. Она как раз успела увидеть, как фигура в белом открыла нижнюю решетчатую калитку и побежала вниз по ступенькам. „Бландина!“ – закричала она, едва не потеряв сознание от страха, однако опомнилась и бросилась ей вслед через цветник. Но было уже поздно. Река, над которой бушевала жуткая непогода, уже поглотила несчастную. Только на следующей неделе, в среду, с дрезденского моста был выловлен увлекаемый льдиной труп девушки в белом платье и со всеми остальными атрибутами бального туалета – то есть в том виде, в каком она хотела встретить своего жениха. Его портрет она повесила себе на шею. Он был почти полностью смыт водой.

Можете себе представить, господин доктор, как взбудоражила всех эта печальная история. И не удивительно поэтому, что с тех пор не было недостатка в суеверных очевидцах, которые якобы видели, как это доброе создание бродит здесь наверху. Умные люди вроде нам с вами только пожмут плечами по поводу таких выдумок“.

Я остерёгся возражать ему. Ни за что на свете я бы не опошлил этот удивительный случай досужей болтовней. Втайне же я надеялся, что визит повторится. Но уже вечером того же дня разразилась сильная гроза, за которой на следующий день последовал серый, монотонный, затяжной дождь. И даже когда небо снова прояснилось, погода оставалась холодной и сырой. На протяжении последующих четырнадцати дней, которые я провел в своем садовом домике, „колдовство средь бела дня“ больше не повторялось».