Текст книги "Последняя свобода"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Глава 22

Никакого пепла не было – ни «литературного», ни «другого». Не было ничего. Мощная система, герметическая, безотходная. На всякий случай мы с Василием (Горностаев засел в доме) обшарили весь участок, теплицы, сараи, гараж – мертвого тела также не было. А ночью мне снился процесс расчленения трупа: охотничьим ножом отсекается нога – и в пасть мусоросжигалки; отсекается вторая – и в пасть; отсекается рука… Само Небо не выдержало такого надругательства (над моими нервами) – и я проснулся (или сменил сновидение) в преисподней: в жутком синем свеченье и грохоте кто-то пробежал по саду, цокая копытцами…

Господи, я сразу понял: по пророчеству Ольги, началась гроза. Хоть потоп, только б прервать кошмар, в котором я – я лично! – резал живое трепетное тело, приговаривая: «Огонь сильнее».

В очередной грозной вспышке проявилось «надгробье» на моем столе на фоне серебряной листвы сирени. Я нащупал кнопку настольной лампы – шиш! Электропроводка спасовала перед небесной стихией. И вдруг вскочил с кушетки: нет, не во сне послышался мне дробный топот! – выскочил в прихожую. Равномерный Васькин храп из спальни на миг согрел душу. Надел плащ, вышел на терраску. Не только потопа – дождя еще не было.

Стремительные сполохи, взрывы и ворчанье. И опять шаги. На этот раз медленные, тяжелые, где-то в отдаленье. Обильные травы заглушили бы… кирпичная дорожка! Меня потянуло в черную сердцевину сада.

Дорожка, ведущая от дома к беседке, обсажена старыми акациями, вершины которых смыкаются, образуя сплошной трепещущий свод. Следуя изгибу дорожки, я свернул. Галлюцинации продолжались, усиливались: звенели шаги, преследуя меня, ветви шиповника шевелились под чьими-то руками из-под земли; в секундной вспышке сверкнула слева черная тень. Черный монах! Не выдумывай. Но шаги слышны! Где? В каком потустороннем пространстве? Страх неведомый охватил меня с головы до ног. В последнем усилии я вбежал в беседку, упал на скамейку, упал руками и лицом на сосновую гладкую столешницу…

Тут азарт и злость возродили энергию, я заметался по саду, кружа, кажется, на одном месте… Бушевала страшная сухая гроза. «Это розыгрыш! – твердил я страстно. – Продолжается охота! Надо поднимать народ и прочесывать сад! И кстати – пришла первая трезвая мысль, – проверить, что поделывает народ».

Я бросился к дому, щелкнул выключателем – фонарик на терраске не зажегся, – в спальню, растолкал Василия. Он отреагировал профессионально: «Иду!» – и схватился за ручку саквояжа возле кровати. Понимая, что глупо, что поздно, я все же велел ему быстренько идти в сад. «Зачем?» – «Там, по-моему, кто-то ходит… черный монах!» – «Леон, проснись!» – «Клянусь! Скорее!»

Я поднялся по лестнице в мансарду, где в крошечный коридор выходят две двери. Забыв – да и не зная, – кто где спит, рванул правую (ага, девушка запирается на крючок), левую – не заперта; ввалился в клетушку, к кровати, нащупал живое тело, шепча: «Скорее в сад!»

Мария тихо засмеялась и притянула меня к себе. На мгновенье я прижался к горячему плечу, отдыхая, и отпрянул, оттолкнул руки, гаркнув: «В саду черный монах!» Она проворно соскочила с кровати – загорелая кожа, белая маечка запечатлелись в молниеносном сиянье, как на фотонегативе, – вылетела в коридорчик и застучала к сыну: «Коля! Папе плохо! Да открой же!» Тишина – тут мне стало совсем плохо – и Колин голос (слава Тебе, Господи!): «Ну, что там у вас?» – «Леон бредит!»

– Коля! – подал я строгий и спокойный, «папин», голос. – Минут десять или пятнадцать назад кто-то был в саду, по-моему, в черном.

– А ты где был?

– Я услышал шаги сквозь сон… – начал я обстоятельно и, конечно, сорвался: – Спускайся в сад, черт возьми! Там кто-то есть… или был, пока я тут с вами… А вы, сударыня, ложитесь спать, не путайтесь под ногами.

– Коля, – отреагировала Мария хладнокровно, – подними дядю Васю и вызывайте «скорую».

– Дядя Вася давно в саду! – Я плюнул и начал спускаться по лестнице.

Словом, взбудоражил я всех – и без толку. Походили-побродили мы, перекликаясь, вчетвером по участку, молодые ушли наверх. Мы с братом закурили на терраске.

Наконец грянул ливень, и вспыхнул свет – красный фонарик под потолком.

– Ну вот! – сказал я с отчаянием. – Опять смоет все следы!

– Какие следы! – упрекнул Василий ласково, так он обращается к больным. – После той жуткой мусоросжигалки немудрено, что тебе приснилось…

– Вась, клянусь! – Я подался к нему, протягивая руку, как за подаянием, а он вдруг отшатнулся, переменившись в лице.

– Леон! – какой странный, страшный шепот. – Ты весь в крови!

– Как?!

Я взглянул на руку – бурые пятна. На другую, с сигаретой, – пятна.

– У тебя все лицо в крови! – продолжал шептать Василий как безумный. – И плащ. Оцарапался о шиповник?

– Нет!

Словно в трансе, я вошел в прихожую, в спальню, включил свет. В трюмо отразился вампир. И брат мой – бледным чистым лицом за моим плечом.

– Главное – никакой мистики! – прошелестели в зеркале белые мои губы с красным пятном над верхней. – Я прикасался к тебе – раз…

– А я лежал в кровавой постели, – продолжил Василий с жалкой усмешкой.

Короткий взгляд на белоснежное постельное белье.

– И еще я прикасался… – я сделал движение к двери и умолк.

– К кому? Господи, Леон, к кому?

– К чему! – воскликнул я и засмеялся не без легкой истерики, но и с облегчением. – Пошли. У тебя фонарик?

– У меня. А куда?

– И зонт надо взять, чтоб вода на этот раз не смыла, нет… ничего не смыла.

– Ты что, окровавленным в милицию явишься?

Прелестный лиственный тоннель привел к беседке. Неяркий луч осветил темно-алую разбрызганную лужицу на столешнице, уже затянутую пленкой. Василий с фонарем склонился над ней.

– Кровь!

Я сложил зонт, мы сели друг против друга на лавку, повторяющую по форме окружность беседки.

– Ты что-нибудь понимаешь, Леон?

– Четвертый случай, Вась. А трупов нет.

– Положим, Прахов…

– Единственный. Законно. Сожжен. Закопан. Внесен в списки. Горит. Проклятие продолжается.

– Кончай истерику. Кровь совсем свежая.

– Думаешь, не ее?

– Чья?

– Чья-чья! Не Марго же.

– Ну, станет Гриша жену резать на твоем участке.

– Это следы убийства?

– Это?.. Крови немало… вон на перилах пятно, на сиденье… – он водил фонариком. – Но если попасть в артерию, например… – Осветились по очереди пол, потолок, сквозные стены. – Ножа, кажется, нет. Но здесь была борьба, видишь? Ветки шиповника поломаны.

– Мне мерещились какие-то руки из-под земли…

– Ну-ну! Странно, что никто даже не попытался затереть. Или ты спугнул. Леон, если подключить «органы»…

– Они не подключатся.

Меньше всего я хотел впутывать милицию. Что-то в этом ночном эпизоде задело меня слишком лично. А что – сообразить пока не мог.

– Здесь пролилась кровь, – продолжал терзать меня Василий. – Ты точно не ранен?

– Точно. А ты?

– Нет, – он помолчал. – А дети?

– Зачем бы они стали скрывать?

Вот так сидели мы, сгорбившись, как два старика, над подсохшей кровавой лужицей и молчали. А дождь прозрачной завесой обтекал наше убежище – истерзанную, но все равно прекрасную благоухающую сердцевину сада. И было мне очень нехорошо – как-то по-новому нехорошо, тревожно и больно.

– Зря ты их разбудил. Девочку напугал.

– Ее напугаешь!

Мария бегала по саду, как коза. А вот у бедного Коли впервые сдали нервы. Когда я впотьмах налетел на него у сарая, он завизжал так дико, что сбежались остальные. «Сумели заразить этим чертовым монахом!» – процедил он сквозь зубы и удалился в дом.

– Ладно, Вась, спать. Тебе завтра на дежурство. Мы накрыли столешницу тазом, чтоб как-нибудь вода ничего не смыла, и разошлись.

Мне не спалось, свет не включал, внезапно заметил, что повторяю машинально: «Точил и точил… точил и точил…» Кто ж его точил?

Позвонил Григорию.

– Алло! – сразу откликнулся он, словно сидел на телефоне.

– Ты не спишь?

– Сплю, – и отключился.

Позвонил Юрию. После долгих-долгих гудков агрессивный женский голос рявкнул:

– Да!

– Будьте любезны Красницкого.

– Разбежалась! В три часа ночи! – проскрежетала добрая душа и отключилась.

Перезвонил.

– Простите, случилось несчастье. Можно Юру? Долгая пауза.

– Его нету. Какое несчастье-то? Передам.

– Спасибо. Еще перезвоню.

Я оцепенело смотрел в струящуюся тьму за окном, и в измученном моем мозгу разыгрывалась мистерия. Пятна, камень, нож – ключевые символы. Где же нож? Тот же нож? Поддавшись Прахову, я привел в действие некий вневременной механизм, всколыхнул тени девятнадцатого года – теперь так и будут исчезать люди, приходить письма, проступать кровь.

А может, в геенне огненной вопиют недовоплощенные души – и надо дописать финал, довоплотить – и морок этот окончится? В нереальной тьме я достал из стола лист бумаги, взял ручку, написал невидимое слово: «убийство». Ну, дальше! Ты же помнишь, «…а своего рода милосердие, доступное лишь избранным! – проговорил Петр и поднес к губам сверкающую чашу, отпил.

Как вдруг своеобразную «черную мессу» прервал электрический звонок из прихожей.

– Не открывать! – прошептал Павел…»

За моей спиной скрипнула дверь, и послышались крадущиеся шаги… Я не шелохнулся. «Черна твоя душа, и остро лезвие». Сцена в коммуналке у лампады… нет. Подошла Мария, я почувствовал, и услышал тихий волнующий голос:

– Вам плохо, Леон?

Не нежность звучала в нем, а любопытство. Юное безжалостное существо.

– Вы пишете в темноте? – голос дрогнул, все-таки ее пробрало.

– Я исписался.

Кажется, мой тон ее успокоил, и она села на край кушетки, совсем рядом.

– Скажи, детка, – спросил я, не поворачивая головы, – кому я могу быть интересен до такой степени?

– До какой?

– До кровавой лужи.

– Вы, конечно, бредите, но я вам отвечу: наверное, вы должны пройти свои испытания.

– Наверное. Но я никогда не воображал, что они будут такие больные, такие фантастические. – Я погладил холодное «надгробье». – Зачем ты положила над урной прадеда такой же камень?

– Вы были в монастыре?

– Да.

– С Юрой?

– С Юрой.

– Остерегайтесь его, он опасный человек. А камень… он у вас на улице валялся, просто мне понравился.

Она врет, конечно, но пусть. Лишь бы не уходила. Лишь бы прожить мне эту мучительную ночь.

Последнюю фразу я нечаянно произнес вслух. Мария взяла меня за руки и повернула лицом к себе.

– Не надо, я в крови…

– Ну что ж, – она удержала руки. – Я могу вам помочь?

– Не уходи.

– Ладно.

Так сидели мы впотьмах под ласковый лепет ливня, по-школьному держась за руки.

– Какие холодные, – заметила Мария.

– Старость, – пояснил я бесстрастно, с усилием ставя хотя бы словесную преграду меж нами. – Ты уедешь в Голландию?

– Разумеется. А вам бы как хотелось?

Мне много чего хотелось, но нельзя.

– Поезжай, – согласился я благостно – и вдруг страсть моя прорвалась в жгучей мольбе: – Поезжай, девочка, ради Христа! Будь счастлива! – Я не выдержал и принялся целовать горячие тонкие руки. – Поезжай! Здесь убийца!

– Я знаю.

– Ты же видела! Ты сказала: во сне. Нет, ты видела того, в развевающихся черных одеждах!

– Видела.

– Только молчи! Никому ни слова, все исчезают.

– Не скажу. А вы выкиньте этот камень.

– Нет, нельзя. Вчера исчезла Алла.

– Кто? Как исчезла?

– Здесь смерть, понимаешь?

Она выдернула руки, оттолкнув меня, так что я ударился головой о спинку кресла и застыл. А потом начались шаги над головой, равномерные и упорные. Я сходил с ума.

Глава 23

Ранним утром я сбежал в Москву – с намерением до «Голландии» в Кукуевку не возвращаться. Ливень перешел в заунывное, почти осеннее накрапывание. Мы с братом успели на семичасовую электричку, но на платформе, в сутолоке разноцветных зонтов меня перехватил Милашкин, провожающий свою юную «бабочку». «Для конфиденциального разговора». Я тупо смотрел, как они целуются на прощанье, и завидовал.

Электричка с воем двинулась; я вздрогнул, словно обожженный чьим-то взглядом – напоминанием о ночном кошмаре… «За мной следят», – пробормотал я, оказывается вслух, потому что секретарь, усмехнувшись, выдал философскую сентенцию:

– Демоны за нами следят и радуются.

– И все же мне хотелось бы поскорее уехать, Артур Иосифович.

Бежать отсюда и не возвращаться!

– Айн момент! Следующая электричка в 7.10.

– Итак?

Милашкиным руководила жажда мщения.

– Вас интересовала надежность вашего издателя.

– Интересовала.

– Так вот, Леонтий Николаевич. Имея в некоторых инстанциях некоторых верных людей, я проследил источники капитала издательства «Странник». Были ссуды, увы, из нашего Союза, заложены кооператив и дача – и все же остается сомнительным происхождение семисот тысяч. В старых, как вы понимаете, полновесных рублях девяностого года.

– Каково же официальное объяснение?

– Личные накопления и займы у друзей и знакомых. У вас занимал?

– Нет.

– Ни у кого не занимал!

– Это очень интересно.

– Чрезвычайно интересно. Как бы его «Четвертый Всадник» не проторил ему дорожку в камеру.

– На своем посту, Артур Иосифович, вы были незаменимы, – констатировал я, следя за приближающейся электричкой.

– Понимая, что вы иронизируете, Леонтий Николаевич, принимаю как комплимент.

На том мы и расстались.

По уговору с братом сначала я решил «исполнить» свой больничный долг, коль уж собирался шарить в чужой квартире. В старомодном многоколонном вестибюле старушка-вахтерша вызвала Востокова из реанимации. Поскольку часы были утренние, он сам провел меня в стационар, который соединялся со старым приемным покоем бесконечно длинным подземным переходом.

Мы в белых халатах (свой я набросил прямо на куртку, плащ в пятнах был спрятан в шкаф) шли долго и молча в спертом, бледно-синем от светящихся трубок воздухе, углубляясь в стерильную преисподнюю. В столь ранний час никто не встретился нам по пути, кроме одинокой каталки, на которой лежало нечто, покрытое белой простыней.

– Дядя Вася сегодня у нас отмучился, – угрюмо пояснил мой Вергилий. – В морг везут.

– Кто ж его везет?

– Значит, отошли.

– Куда?

– Покурить.

– Куда?!

Уходящие вдаль белые гладкие стены.

– Тут есть боковые потайные помещения.

М-да, вот это адик, вполне можно снимать фильмы ужасов (болезненное мое впечатление, несомненно, объяснялось ужасом прошедшей ночи). Лифт. Вознеслись. Повеяло человеческим. Страданиями. Лекарствами. Уборной. Я никогда не лежал в больнице, и подумалось: уж лучше умереть внезапно, как Прахов… Нет, Прахов – тоже «не лучше».

В палате на четырех пахло цветами. Я поморщился: все у меня со вчерашнего ассоциировалось со смертью. Две старухи – толстая и тонкая. Совсем молоденькая, почти девочка. И Ольга Бергер.

Нас встретили с благоговением: здесь, в больном царстве, Васькино могущество было неоспоримо. Раздав советы старухам и молоденькой, он улыбнулся Ольге и ушел.

– Вась! – завопил я приглушенно, кинувшись за ним в коридор. – Мне опять под землей идти?

– Выйдешь отсюда, из нового здания. Ты ж в куртке.

– Слава Тебе, Господи!

Я подсел к Ольге на белый табурет. Мы молчали и улыбались.

– Как вы себя чувствуете?

– Так, знаете, то лучше, то хуже. У меня сто болезней, но Вася делает все…

– А выглядите отлично.

– Правда?

Я кивнул. Не то, чтобы отлично… но очень молодо и беззащитно, трогательно в бледно-розовой мягкой фланели вместо роковой лиловой шали в стиле «декаданс». Тут бы уместно и любезно поговорить о ее стихах, но, хоть убей, я даже не знал, куда дел зеленый сборник. До стихов ли? Жизнь на исходе – моя собственная.

– Это мне?

– Ах да! – Я протянул срезанные утром в саду флоксы. Такие же стояли на тумбочках. А в стерильном коридоре с трупом не пахли даже цветы.

Молоденькая занялась букетом (срочно в воду!). Старые дамы обсуждали Ваську – с надеждой: если уж придется пропадать в реанимации, то только с Востоковым.

– Вы ж брат? – спросила толстая.

Я кивнул с гордостью.

– Имеете шанс долго прожить, а главное – хорошо умереть.

– Молодому человеку еще рано думать… – начала тонкая.

– О смерти надо думать всегда. – Ну, прямо римская парка Морта. – Тем более о хорошей смерти. Я тут третий раз лежу по два месяца…

Я содрогнулся.

– Два раза попадала в реанимацию. Выжила только благодаря Василию Николаевичу. «Не пришел ваш срок», – он определил. Таких врачей больше нет, это старая школа.

– Да, таким был наш отец.

– Вот видите. И вы, девушка, радуйтесь.

– Я радуюсь, – сказала Ольга и негромко обратилась ко мне: – Вы хотите познакомиться с Клавдией?

– С кем?.. Да, хочу.

– Простите, у вас это серьезно? Она уже пережила одну трагедию.

– Боже сохрани!

Уж не хотят ли они с Васькой меня сосватать? То-то он все намекает.

– О, я знаю! Вы человек порядочный и деликатный. Я доверяю вам.

– Никогда не доверяйте мужчинам, – пошутил я. – Мы народ чувственный, грубый…

– Только не вы. Не вы и ваш брат, – сказала она значительно и вдруг – ни с того ни с сего – потеряла сознание.

Поднялась суматоха, примчался Василий забрать свою возлюбленную к себе в реанимацию спасать. Я впервые понял до конца Ваську и почувствовал – ненадолго – чужое страдание, как свое. Поэтому и пришлось мне пройти еще раз тем белым бесконечным коридором. Вслед за каталкой, на которой лежала она, как мертвая, но не покрытая с головой белым покровом. Живая, есть надежда.

Потом я сбежал. Меня тянуло на волю, чтоб лихорадкой «следствия» приглушить боль и ужас. Тринадцать лет я отталкивал от себя «черного монаха», но что-то затянуло меня в водоворот – и так и подмывало выбросить камень, сжечь письма, смыть кровь.

И зажить в московской писательской башне на денежки от двухтомника – уж на сколько хватит, – без проклятого романа, разумеется.

Вместо столь разумных действий я продолжал совершать неразумные. Повернув ключ в замке, открыл дверь и окунулся в поэтический уголок – в полумрак лиловых портьер.

Подсел к старой «Москве», вставил чистый лист и напечатал:

«Леон!

Посылаю тебе свой привет и желаю житья долгого, с шампанским и усмешечкой».

Продолжать не имело смысла: садистские письма печатались не на этой машинке.

Усталость вдруг навалилась на меня, я продолжал сидеть на хлипком стуле с мягкой подушечкой, уныло уставясь на «братскую могилу»: сотни зеленых «Отблесков любви», аккуратно сложенных на полочках в углу. Меня разъедала жалость к безжизненному телу на каталке и лихорадил азарт следствия… А не сравнить ли стиль писем с этими самыми «Отблесками»?

Взял, полистал, нашел. Ольга Бергер. Из цикла «Грозы августа».

 
Остановлю мгновенье,
Оно прекрасно.
И перепутаю часы
Не напрасно.
 
 
День на дворе иль ночь?
Шутить опасно.
Гроза грядет, сверкнет,
Мгновенье страстно.
 

Понятно.

 
Ты со мной или нет?
И я жду, не поняв:
Полумрак, полусвет.
Полусон, полуявь.
Грозовой перевал одолеть, перейти,
И опять, и опять – ждать!
 

Ну и хватит. Между письмами и этим прелестным лепетом – пропасть. Так и скажу при встрече: прелесть. Музыка, скажу, тонкость ощущений, настроений… Словом, тот банальный вздор, который говорят, когда говорить нечего.

Все. Отметаю больницу, делом надо заниматься, товарищ. По записной книжке я набрал номер телефона, в глубине души надеясь, что мне не ответят. Две поэтессы подряд – явный перебор.

Ответили.

– Будьте любезны, Клавдию Марковну.

– Это я.

– Вас беспокоит Востоков по рекомендации…

– Я в курсе. Вы откуда звоните?

Я растерянно огляделся и сказал:

– От себя. С квартиры то есть.

– У меня ремонт, – пробасила поэтесса. – Так что давайте свои координаты и ждите.

Я дал и помчался к себе ждать.

Вкус Горностаева меня изумил: огромные габариты – куда крупнее Аленьки. И старше. И черные усики. И дымящаяся сигарета в пальцах. И золото во рту и ушах. И желтое японское кимоно. Господи, как она в нем ехала на метро и шла по улице! Вскоре выяснилось: она приехала с Тверской на своей машине.

Клавдия Марковна уселась на тахту, стукнула кулаком, приглашая сесть рядом (я примостился поодаль) и промолвила, подмигнув:

– Ну?

– Кажется, вы были близко знакомы с критиком Горностаевым?

– Была.

– Мне говорили, – я тщательно подбирал слова, – будто бы он не оправдал ваших надежд.

– Смотря каких надежд. – Темные глазки остро прищурились.

Черт бы ее побрал! Терпение мое лопнуло.

– Надежд на любовь или на замужество. И вы пытались покончить с собой.

– Брехня!

Вот это баба, вот это «матерый человечище»!

– Я – вдова, – она усмехнулась струйкой дыма. – И навсегда останусь в этом звании.

Я испытал облегчение, смешанное с опаской: вдруг врет?

– Мой муж был великий музыкант. И неужели вы думаете, что я сменю фамилию, – тут она назвала и впрямь знаменитое имя, – на какую-то «Горностаеву»?

– Но вы приняли яд?

– Снотворное, – она опять подмигнула.

– Стало быть, вы его любили?

– Да бросьте! В мои-то годы.

– Кстати, когда это случилось?

– Что?

– Недоразумение со снотворным.

– Не недоразумение, а продуманная акция. В позапрошлое лето.

– Попытка самоубийства была связана с Горностаевым?

– Напрямую. Но это другая тайна, не имеющая отношения к вашей жене.

– Что вы знаете про мою жену?

– Из лепета Ольги – блаженный человек, юродивый – я поняла, что вы ищете убийцу своей жены. В какой связи вас интересует Гришка?

– Ну… в этой.

– Вы с ним дружите двадцать пять лет, если не ошибаюсь?

– А разве не бывает, что близкие оборачиваются неожиданной стороной?

– Именно от близких и надо ждать неожиданностей. Значит, Гришка интересует вас скорее как мужчина, а не как издатель?

– Во всех аспектах. Он хочет издать двухтомник моей прозы.

– Нет проблем. Он педант, сухарь, трясется над каждой бумажкой, над каждой строчкой. К тому же жадюга. Словом, издатель надежный.

– Он предложил десять тыщ за лист.

– Серьезно? Он платит три. В данный момент оплата в частных издательствах приближается к четырем. А в сантименты старой дружбы я не очень-то верю.

– Каков же вывод?

– Виновен.

– В чем?

– А это уж вы сами разбирайтесь. Если уж Гришенька швыряется монетами, значит, горит что-то искупить.

– Клавдия Марковна, вы очень любопытная женщина.

– Ха! Я думаю! – Она ловко швырнула окурок в раскрытую дверь балкона и уперла мощные руки в мощные бедра. – Только Оленька могла выдумать, что я покончу с собой из-за любви.

– Неужели из-за презренного металла? – поинтересовался я, крайне заинтригованный. – Кажется, вы женщина богатая.

– Не презирайте металл, Востоков, у вас есть мозги, – одобрила поэтесса. «Из какого ж сора тут растут стихи, не ведая стыда»? Вот феномен! – Вы найдете убийцу. Хотя, говоря откровенно, особого смысла я в этом не вижу. Создавайте славу и деньги, пока не поздно.

– Я так не могу жить. И меня провоцируют на поиски.

Клавдия Марковна покопалась в желтом кимоно, где-то на уровне груди, и достала пачку «Мальборо». Я дал прикурить.

– Что ж, и провокацию можно считать следствием вины.

– Вы полагаете, Гриша способен на убийство?

– Всякий способен, если припереть к стенке. Он пуст.

– То есть? – Вдруг вспомнилась груда сожженных папок.

– Как всякий Дон Жуан, он пуст. Помните: «Я не имел от женщины детей и никогда не звал мужчину братом»? Отсюда убойная сексуальная энергия. Он дает наслаждение без любви, без детей – это удобно.

– Для кого как. Вчера исчезла его жена.

– Пора б уж ей привыкнуть.

– При обстоятельствах странных. Даже зловещих. Как моя Марго.

– Между двумя исчезновениями существует связь?

– Несомненная.

– Трупы нашли?

– Нет.

– Так найдите.

– А если невозможно?

– Для меня такого слова не существует, – Клавдия Марковна точным щелчком отправила окурок во двор. – Если речь идет о моей жизни, я переворачиваю небо и землю.

Она встала, как некий золотой идол, кивнула и пошла к двери, провозгласив:

– Держите в курсе!

Я вышел на балкон посмотреть, как колоритная эта женщина усаживается за руль белого «мерседеса».