Текст книги "Последняя свобода"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Глава 33

Я сидел в кабинете, слушал шаги над головой и смотрел в ночной сад. Тяжелый серый камень больше не мешал: мы с Колей отвезли его на наше московское кладбище, где после эксгумации похоронили останки. Возле родных могил: матери, отца, Татьяны.

Мне очень хотелось выбросить чертов камешек в озеро, но настоял Коля. Так и лежат эти обломки колонны – как напоминание, знак ужаса и скорби: один у подножия креста, другой на монастырской земле, где все когда-то началось.

Так сидел я и настраивал себя дописать финальную сцену (по памяти – три листка канули в недра правосудия). Но мешали шаги. Вот они стихли, и через минуту послышался стук в дверь. Мария!

– Леонтий Николаевич, – сказала она с порога, – я хочу попросить у вас прощения.

– Забудем. Ты меня, конечно, измучила, но и помогла.

– Это чем же?

– Нашла и сохранила вещественные доказательства. Без них я не отыскал бы могилу и не раскрыл преступление.

– Если б я сразу вам отдала! Но понимаете…

– Я понимаю, что ты тот еще подарочек.

– Ну и ладно! Я уезжаю.

– В Голландию?

– В Москву. Только мне хотелось бы узнать – я ведь имею право, – как вы вычислили убийцу.

– Проходи и садись.

Мария села, как прежде, на край кушетки, почти рядом. Не о брате-убийце хотел бы я с нею говорить, но она действительно имела право.

– В этом жутком деле главной загадкой – почти до конца – оставался мотив. Я застрял на двух: «любовный» и «литературный», так сказать. На ученике и…

– Он действительно был связан с Маргаритой Павловной?

– Действительно. Стало быть, на Юрии и Горностаеве.

– А на меня с Колей вы не думали?

– Боялся думать, даже хотел послать все к черту. Ты твердила: прекратить следствие…

Она опустила голову.

– А, да что про это вспоминать!.. Я нашел ее на рассвете. В белой полуистлевшей пижаме.

– Страшно, Леонтий Николаевич.

– Страшно. Я был не в себе. Но обыскал могилу. В кармашке пижамы лежал – тоже почти истлевший – лист, вырванный из журнала. «И на нем всадник, которому имя смерть, и ад следовал за ним» – вот так, на памяти наших отцов, сбывались великие пророчества…» – вот что я сумел разобрать в тексте. «Четвертый Всадник» Горностаева, точнее – окончание его статьи. Ну, я принялся искать журнал, из которого вырван лист. То есть я шел по следам Марго. И отыскал в читальне пансионата: она вырвала его в день смерти твоего прадедушки.

– Да зачем он был так нужен?

– Ей нужно было узнать значение одного слова. Она где-то встречала его – в эссе «Четыре Свободы» – о Голландии.

– А туда Коля уже собирался.

– Мария, что я пережил в той березовой аллее парка. Все складывалось таким роковым образом…

– Против Коли?

– Против вас обоих. Тут подошел Милашкин. Мы заговорили об этих чертовых свободах, четвертая – «хорошая смерть». «Это убийство!» – возмутился секретарь, а я невольно, не вдумываясь, повторил фразу нашего пасхального застолья – вспомнил эту странную, страстную интонацию… Смерть отца… «Разве убийца непременно ненормальный?»

– Вы тогда уже все…

– Нет, нет! Я был на подходе. Тут Милашкин весьма к месту упомянул моего брата-доктора. Померещился подземный больничный коридор с трупом («мертвенный подземный свет души»). И желтенькие таблетки. И чувство неминуемой опасности. Всем существом я вдруг ощутил атмосферу смерти, которая окружает брата. «А вы знаете, что от него жена ушла?» – пустил по поводу своего врага последнюю стрелу Милашкин, мой простодушный путеводитель по дорогам ада, и как-то сразу ушел.

Я еще ничего не понимал, но вспоминал. Марго в своей белой пижаме на терраске. «В субботу умер Прахов». – «С каким диагнозом?» И дальше: «Последний раз ты хоронил отца». – «А Татьяну, забыла?» – «Ах да! Еще Татьяна! Они умерли хорошей смертью». – «Они? В таких муках?» И наконец – наше прощанье: «Ты не виноват, в реанимации разберутся». – «Уже разобрались, в морге». – «Ты не виноват, Леон. Не ты отвечаешь за убитых».

Нет, невероятно, слишком фантастично! Однако – слова брата: «Я выбрал не ту профессию. Врач должен привыкнуть к страданиям… a я не могу. Каждую смерть переживаю как… – он не смог продолжить и добавил: – К счастью, мои многочисленные жертвы об этом не догадываются», – и засмеялся. И словно в ответ послышался смех из соседней комнаты.

– Кто это был? – прошептала Мария. – Кто засмеялся?

– Его возлюбленная.

– Господи, Леон, какой ужас!

– Да, ужас. Однако я не осознавал его истоков. Неужели осуществился третий мотив «медицинский»? Но при чем тут мой роман, черный монах, твой прадедушка? Как же я не понял: вот уже два года эта девочка обвиняет меня в убийстве.

– Леон, это было наваждение: я видела тебя, ты обернулся под фонарем… твои губы. Мне все время снилось: черная хламида, платье, камень и нож – все в крови.

– Но почему ты не сказала мне, не отдала мне…

– Ты прикидывался, что ищешь свою жену, которую убил! Как я могла?..

– Ну – «куда надо», профессионалам!

– Предать тебя?

– Так чего же ты хотела, Мария? Свести меня с ума?

Она молчала.

– Тебе это удалось.

– Наоборот, чтоб ты пришел в себя, – сказала она твердо. – И во всем признался.

– Кому?

– Мне.

– И ты на себя взяла бы признание убийцы?

– Я бы справилась.

Вот это праховская порода, это сила! Я смотрел в окно и был на пределе, только бы – вот так! – чувствовать ее рядом. Но смогу ли я такой энергии соответствовать?..

– Что было дальше? – спросила Мария угрюмо.

– Дальше? Что – дальше?

– Вы вспомнили разговор с братом…

С почти физическим усилием я вернулся к криминальным подробностям, восстанавливая тот путь, что привел меня к разгадке.

– В той сцене мелькнула – я вспомнил, но поздно – одна незначительная как будто деталь, проговорка. Я впервые сказал Василию о черном монахе в саду.

– В вашей хламиде?

– В том-то и дело. «Призрак без лица», – я выразился. Мне вспомнилась картина Нестерова: вестник из иных миров, гений не посмел изобразить его лицо. Какая дьявольская усмешечка в нашем падшем мире… «А, черный капюшон», – заметил Василий. Он был тоже на пределе: впервые проявился тот неизвестный, которого в сумятице небесных стихий он кощунственно осенил крестным знаменьем.

– Он никогда не видел подарка вашей жены?

– Никто не видел, кроме тебя. Убитой и убийцы. И вдруг – «черный капюшон»! Стало быть, видел? Стало быть… Из парка я поспешил сюда. Зачем, несмотря на предпраздничную суету, Марго так упорно разыскивала этот журнал – одну страницу? Что могло заинтересовать ее до такой степени? Почему она сказала про отца и Татьяну, которые мучились годы: «Умерли хорошей смертью»? Я перебрал все свои словари: ни в одном из них не было слова «эвтаназия» – экзотический в нашем обиходе термин. Зато в «Четырех Свободах»: «Человек должен иметь божественное право выбрать свой конец. Эвтаназия[2]2
  хорошая смерть (др. греч.)


[Закрыть] до сих пор считается убийством. Нет и нет! – утверждают борцы за права человека. Разве не милосерднее прекратить предсмертные муки или оборвать никчемную жизнь безумца? Настоящий гуманист – тот, кто возьмет на себя ответственность за безболезненный уход обреченного в вечность!»

– Жуть какая-то! – воскликнула Мария.

– Гуманисты не знают, что в вечности существуют ад и рай и придется держать ответ.

– А ведь в вашем романе…

– Да, я употребил это слово. Марго услышала на другой день в воскресенье, когда я читал концовку. Но она уже знала – это умерщвление, убийство – и сказала мне на прощанье: «В реанимации разберутся». В реанимацию после смерти Татьяны перешел работать мой брат. Я нашел у себя стихи его Ольги: «Ты со мной или нет? И я жду, не поняв: полумрак, полусвет, полусон, полуявь. Грозовой перевал одолеть, перейти, и опять, и опять – ждать!» Это о нем, о той грозе, в тот вечер, когда произошло убийство.

– Вы очень умны, Леонтий Николаевич, вы догадались о таком ужасе…

– Слишком поздно! – резко перебил я.

– Вы собрали сюда всех, уже зная, кто убийца?

– Нужно было проследить и прояснить все версии, чтоб поверить в одну-единственную. Я не хотел верить – нет доказательств, нет улик. Ты его не опознала.

– Когда он стоял в дверях, а вы подошли и положили ему руку на плечо…

– Я хотел, чтоб ты нас сравнила.

– Я сравнила. Да, тогда ночью на улице мог быть он. Но ведь ты предупредил меня, что ни в коем случае не станешь делать публичного заявления. Ты хотел остаться с ним наедине?

– Ты правильно угадала.

– Леон, в тот момент я стала счастлива.

Я замер. Слишком многозначительны были эти слова. И мучительны – если только слова. У меня ни в чем не было уверенности. Наконец выговорил:

– Мария, я не знал, что люблю тебя.

Она усмехнулась.

– Конечно, не знал, если тогда в саду даже не узнал.

– Не осознал – вот в чем тайна. Я помнил тебя ребенком… и потом, потом. Все вспомнил – потом. А тогда я был слишком захвачен романом. Я написал о тебе.

– Я этого не поняла и не понимаю.

– Моя жена поняла. И сын. Что тебе непонятно?

– Как можно так любить.

Я заглянул в глаза напротив, в их золотую головокружительную глубину. Мария вспыхнула.

– Конечно, этот упрек легко вернуть мне. Я вела себя… Ты сказал, что я…

– Да! Измучила и свела с ума.

– Прости.

– Не за что. Ты не уедешь?

– Нет. Пока ты меня сам не выгонишь.

– Никогда.

– Значит, я с тобой.

Потом она ушла, а я, по ее выражению, стал счастлив. Как представлялось, предвкушалось – выложил на стол чистые листы бумаги, раскрыл авторучку и начал:

«– Эвтаназия – не убийство, а своего рода милосердие, доступное лишь избранным! – проговорил Петр и поднес к губам сверкающую чашу, отпил. – Ты избранный!

Как вдруг своеобразную «черную мессу» прервал электрический звонок из прихожей.

– Не открывать! – приказал Павел.

Старик засмеялся, швырнул потир оземь, красное вино разбрызгалось по страницам, по пестрому полю ковра. Звон не умолкал. Петр оттолкнул Павла, вышел, отворил: в золотистом сумраке парадного немолодой монах в черном облачении.

– Вы Петр?

Старика затрясло, дверь словно сама, словно живое существо, простонала и захлопнулась.

– Кто это был? – донеслось из кабинета.

– Оттуда, – прошептал Петр, – из девятнадцатого года…»

Я писал очень быстро, суеверно боясь, что опять, как два года назад, кто-то отнимет у меня дар слова. Писал почти автоматически, не вникая в текст. Финал грозно надвигался – как наш финал, наш с братом… последний, недавний, смертный.

Уже подступал тот вечер – зеленый, золотой, медовый на исходе лета – и мы остались вдвоем. Он так и сидел на кушетке, я – в кресле, повернувшись к нему лицом (за мной камень, окно, сад).

– Хорошо, что ты остался. Мне необходим совет.

– Да, пожалуйста.

Помолчали.

– Шаги, – Василий указал на потолок. – Слышишь?

Легкие, летящие шаги, которые сводили меня с ума.

– Пошли отсюда. Только очень тихо.

– А что? Что, Леон?

– Тайна, которую я доверю только тебе.

Мы были уже в дверях, когда зазвонил телефон.

– Василий, тебя, из твоей реанимации.

Он взял трубку, послушал… и сказал, побледнев:

– Да, я подъеду.

– Что случилось?

– Ольга умерла.

– От чего?

– Вроде бы сердечный приступ.

Господи, я опоздал!

Какую-то странную минутку мы смотрели друг на друга и – словно невнятная усмешечка проскользнула – проползла между нами сквозь ужас и скорбь.

– Ты меня выслушаешь?

– Да, – ответил он вдруг хладнокровно.

– Я понимаю, сейчас не время…

– Говори.

– Помнишь, два года назад жадюги Горностаевы сделали мне подарок ко дню рождения?

– Какой? – Он весь напрягся и собрался.

– Обсадили беседку шиповником.

– Помню. Мы сидели в тени.

– С тех пор я боюсь темной влажной сердцевины сада, как называю про себя.

– Это мистика… или что?

– Или что. Сумку с вещами я обнаружил у Марии.

– Не может быть!

– Все может быть. И к моему халату в бурых пятнах прицепилась веточка с шипами… как будто темно-красная палочка. Самое простое решение, понимаешь? Во взрыхленную землю под куст – и никаких следов.

– Но как же никто не догадался…

– Все спутала и смешала гроза.

– В общем, ты хочешь сказать…

– Я хочу проверить.

– Со мной?

– С тобой. Ты же врач.

И мы пошли по мощеной дорожке в сердцевину сада.

– Лопату – из сарая, ту, понимаешь? – я уже приготовил.

– Ту?

– Вон позади беседки самый высокий куст, видишь?

– Почему ты уверен, что самый высокий…

– И пышный, видишь? На трупе вырос, удобрение.

Он вздрогнул и сказал:

– Никогда не проводил эксгумацию.

– Когда-нибудь надо начинать.

– Ты странно говоришь, Леон.

– Странно.

– И почему так тайно?

– Сейчас узнаешь.

В райских моих запущенных кущах хранился труп. Как можно было не догадаться? Можно. Если не хочешь и боишься. И опять на меня нашло некоторое умопомрачение. Помню только, как дрожали веточки, листья и ягоды и несло тяжким подземным духом. Я заставил копать брата. Вот показались клочья лиловой материи… Стиль «декаданс».

– Кто тут лежит? – истерично спросил Василий.

– Догадайся, – так же безумно ответил я.

Нет, я не тревожил ее прах вторично, просто приготовил ловушку: разорвал то лиловое покрывало с нашей кровати, на котором – кровь.

– Она же была в белом… что это?

– Твои желтенькие таблетки. Узнаешь – начатая пачечка?

– Но их не было!

– Ты точно помнишь?

– Клянусь!

– Я их подбросил, Василий. Чтоб поймать тебя.

– Не удастся.

– А Ольга?

– Что – Ольга?

– Как ты это сделал? Как это вообще делается?

– Что делается?

– Эвтаназия.

– Леон! Ты мой брат, но…

– Я и хотел тайно, я хотел узнать у тебя: за что?

– Но ты – предатель! Ученик твой правду сказал: можно убить словом.

…Я поставил точку. Конец. Смерть Анны. И посмотрел в окно, в ночной сад. И как-то само собой вспыхнуло название романа – «Последняя свобода». Я записал. Душа разрывалась от любви и боли. Что бы ни решила медицинская экспертиза – на нем «проклятие Прахова».

Глаза рассеянно скользнули по строчкам, различая слова. «Я написал о тебе». Анна – Мария. «Золотые лучи проникали из узких овальных окон, причудливо сливаясь с огнем свечей и лампад. Из своего дальнего угла она глядела, как народ вереницей потянулся к причастию, к сверкающей чаше на высокой ножке, с каменьями, в которой красное вино. Кровь Христа. Как все странно, необычно, не от мира сего.

Вдруг будто что то ударило ее в сердце – пронзила острая боль. «Что-то случилось! – почувствовала Анна. – С дедушкой?» – повернулась к раскрытым дверям, вышла на паперть, на площадь, почти побежала… В ушах звенели гулким эхом храма женские голоса: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас», – и не отпускала боль.

На другой стороне улицы – на полдороге к дому – медленно шел монах в черном облачении. Тот самый! Они разом остановились, он отрицательно покачал головой. Не удалось! Но отчего так болит сердце?

Анна вошла во двор, в подъезд и начала подниматься по высоким ступеням навстречу вечности…»

Я внезапно взволновался, встал, и ноги сами понесли меня в темную влажную сердцевину сада. Там меня ждала Мария.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.