Текст книги "Последняя свобода"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Глава 4

Тем не менее она пожелала «пожить у нас» – так выразился Коля, когда мы с ним остались одни. Где пожить? В мансарде (стало быть, с ним – дела серьезные). Ну что ж, как вам будет угодно.

Разговаривали мы вполголоса, хотя ее не было: ушла с Горностаевыми на озеро: у Гриши мания – ежевечерние омовения в любую погоду. А сейчас стояла теплынь, августовская звездная ночь сияла и благоухала свежим сеном, дальним дымком и медовым ароматом флоксов у терраски; мошки и мотыльки роем вились у красного фонарика под потолком. Я рассказывал о своих безуспешных поисках, словно оправдывался.

– Неужели нельзя объявить настоящий розыск?

– Нельзя. Ушла с документами, вещами… Я ведь… – я помолчал. – Знаешь, в день ее исчезновения я заявил ей, что нам лучше расстаться.

– Почему?

– Черт меня знает. Минута такая нашла.

– Ты знал, что святоша этот был ее любовником?

– И ты посмел промолчать!

– Донести?.. Ну, знаешь! Надеялся, что у вас все уладится.

Напряжение между нами возрастало.

– Я давно чувствовал: что-то не то. Ложь. Но про Юру не знал.

Говорил я сдержанно, как и сын, но чего мне это стоило! Гнев и гордость переходили в бешенство. «Не надо! – приказал сам себе. – Наверно, она мертва».

– Итак, ты промолчал.

– Я набил ему морду.

– Вот что, дорогой мой. Расскажи-ка все, что скрыл. Как сюда попала Мария?

– Сама напросилась.

– Ну понятно, чувства-с.

Он быстро, будто украдкой, взглянул на меня. Мы разом закурили – нечто редкостное, им же привезенное: сигареты в виде тоненьких коричневых сигарок.

В то лето Коля почти не бывал в Кукуевке: занимался «выездными» делами. В пятницу третьего августа столкнулся во дворе с Марией. «Когда отбываешь?». – «На той неделе». – «В Европу едой запасаешься?». – «Послезавтра у отца день рождения». – «Меня не хочешь пригласить? Теперь не скоро увидимся». – «Да пожалуйста». – «А твои не будут против?» – «Да ну!». Объяснил, куда ехать.

– Но она явилась сюда накануне, – заметил я.

Коля пожал плечами.

Утром в субботу приехала мать, и они уже вдвоем отправились по магазинам и на рынок. Вернулись в первом часу. Темноватое пространство площадки прорезал узкий тусклый луч из квартиры Праховых. И послышался то ли стон, то ли крик. Велев отнести сумки и готовиться к отъезду, Марго вошла к соседу.

– Мне он позвонил ровно в двенадцать, – вставил я задумчиво. – И попросил приехать. Сердечный приступ?

– Она сказала «ничего страшного», когда вернулась. Слегка сердце прихватило. Дала, мол, лекарство и позвонила бабе Маше.

– При тебе звонила?

– Нет, от Прахова.

– Сколько она у него пробыла?

– Не больше десяти минут.

– И вы потом не предупредили Марию?

– Я как-то не подумал.

– С тобой ясно: юный влюбленный.

– Не говори, о чем не знаешь.

– Ясно. Но Марго!

– Она решила, ничего страшного.

– Да ведь старик умер!

– Но не тогда же?

– Это неизвестно. В час никто не отвечал, и позже я не дозвонился, никакой бабы Маши не было… Впрочем, я тоже хорош: соседку не узнал.

– Вот это странно.

– Ну, я почти не бываю в Москве, тыщу лет не видел… Ладно, Бог с ней. Дальше.

В начале праздничного обеда (еще до чтения) Марго отлучилась в дом. Юра был у нее «на подхвате» – это я помню. А Аленьке приспичило скушать белый налив «прямо с дерева». Коля поплелся за яблоком и услышал с терраски тихий голос матери: «Да нет же, нет!» – «Ты обещала, – шептал верный ученик. – Завтра, как стемнеет. Пойдем на озеро, как тогда? Или в сад?» – «Не все ли равно, где умирать». – «Умирать?» – «От любви». – «Ты меня любишь?» – «Я люблю любовь. Вот что, Юра…»

Сын не выдержал и бросился в беседку.

О, я-то на собственной шкуре знал силу соблазна моей Маргариты – «моей Гретхен», как называл я ее в молодости. А сын в ту минуту повзрослел, конечно.

– И в понедельник ты остался?

– Да. Маме я сказал, что мы уезжаем в Москву. Но по дороге на станцию не сумел избавиться от Машки. «Машка»… забавно.

– Тоже крепкий орешек, а?

– Неужели ты ничего не понимаешь?

– Куда уж мне… извини.

– В общем, день мы провели в лесу, вечером в кино ходили, в пансионат. И вернулись, когда стемнело.

– Ты собирался устроить скандал?

– Да нет. Но я был в бешенстве.

– Узнаю родную кровь. Ну?

Окна спальни у нас выходят на фасад, вход в дом через терраску в задней стене. Горел ночник – смутный свет через портьеры цвета вишни. Значит, они там или он скоро подойдет. Мария поднялась в мансарду, Коля открыл ключом входную дверь и через прихожую прошел к спальне.

– В темноте?

– Фонарик на терраске включил.

– Хотел застать их врасплох?

– Просто не хотел видеть, особенно ее. Я рассчитывал выманить его из дома и отделать.

Тут у Коли соперников нет – многолетние занятия боксом.

– Постучался и сказал: «Мам, это я. Чего бы поесть?» Я думал, она ответит: то-то и то-то. А я скажу: «Мы у себя наверху поужинаем». И засел бы в саду. Ну, подождал, постучался и вошел. Сильно пахло пролитым вином. Я нагнулся машинально, чтобы поднять с пола бутылку и бокал, и уловил какое-то движение.

– Какое? Не понимаю.

– Я сам до сих пор не понимаю. Проползло, мелькнуло как будто что-то живое. И исчезло.

– Паук?

Коля усмехнулся.

– Если паук, то гигантских размеров. Что-то черное… словно взметнулось, прошелестев, знамя.

– Где?

– Где-то в глубине, у окон, я засек краем глаза. Это длилось доли секунды. Включил верхний свет, осмотрелся – ничего.

– Это-то какого черта ты от меня скрыл!

– Я надеялся… письмо пришло.

– Письмецо из ада.

– В общем, не хотел, чтоб между вами что-то пробежало.

– Проползло!

– Пап, я не верю в привидения.

– Ладно, разберемся. Окна ведь были занавешены?

– Ни единой щелочки – как ты застал. Я ничего не трогал, ни к чему не прикасался.

– Почему?

Мы пристально посмотрели друг на друга.

– Дверь была открыта?

– Приоткрыта. Как и входная. Я специально не закрыл, чтоб ориентироваться в прихожей.

– И что ты там увидел?

– Да ничего, по-моему, всё как обычно. Я оглянулся, когда в спальню входил.

– Если кто-то прятался в кабинете, в столовой или на кухне?

– А потом прополз в спальню?.. Ты же знаешь наши двери, а тут ни малейшего скрипа, ни шагов.

– Ты сказал «прошелестело».

– Да, тихий шелест, мгновенный. Ну, я осмотрел сад, потом побежал на озеро. Ты помнишь тот вечер?

– Да нет. Крепко принял за упокой Прахова.

– Темень кошмарная, тучи, настоящая буря, на рассвете жуткий ливень. Нигде ее не было, в общем, любовь не состоялась.

У них с Марией, должно быть, состоялась – прелестный рассвет в шуме и шепоте струй, смывших пыль, грязь и все следы.

– В среду я дождался его. У него в подъезде.

– Что он сказал?

– Не успел.

– Он тебя узнал?

– По идее нет. Было темно, и я надел на лицо черный чулок.

– Какой ты еще мальчик, Коля.

– Уже давно не мальчик.

– Мне, конечно, приятно, что ты так блюдешь несуществующую честь своей матери…

– Не надо, пап. С ней случилось что-то страшное.

– Или она на содержании у очередного…

– Ты же сам в это не веришь!

Не верю, он прав. Зато удостоверился задним умом, что я рогоносец. Впрочем, по-настоящему это меня не зажгло. Другое мучило, другое… вот это – «что-то страшное».

– Утром мы пошли купаться, – продолжал Коля, – и я сообразил, что надо дяде Васе позвонить. Сбегал на дачу.

– Как Мария приняла известие о смерти Прахова?

– Разве у нее что-нибудь поймешь! – вырвалось у Коли признание. – Она была на той стороне, я сплавал, сказал. В обморок не падала и не рыдала.

И тут она предстала перед нами в красном своем платье – взвинченная злая девчонка (это мое субъективное впечатление; Коля глядел на нее, конечно, глазами сердца). Он воспитанно встал (и я слегка приподнялся), усадил ее на плетеный садовый стул. Она заявила высокомерно:

– Я еще не поблагодарила вас за дедушку.

– За что? – насторожился я.

– Баба Маша говорила: вы его хоронили.

Сама старушка в тот день слегла.

– Похоронная комиссия.

– А вы?

– Присутствовал.

– А на поминках?

– Меня оттуда брат едва ночью уволок.

– Откуда?

– Из Дубового зала Дома литераторов.

– Было много народу?

– Полным-полно.

– Понятно.

Я не стал ее разочаровывать: было переполнено не из-за старейшего члена (поминали Прахова человек десять, не больше) – ресторан на другой день закрывался на месяц, как обычно летом, для какой-то профилактики. Избранные пользовались напоследок отличной кухней и питием. И ирония неуместна: наступают для нас и впрямь дни последние. Пойди попользуйся – не на что.

Молодые ушли наверх – я остался с тоской, стаканом и тайной.

Глава 5

Лифт со старческим всхлипом дополз до пятого этажа, я вышел и трижды позвонил. Долго не открывали, явился я без предупреждения, рассчитывая на эффект неожиданности. Эффект сработал: Иуда отворил дверь – да так и застыл.

– К тебе можно?

– Да, конечно.

Прошли под прицельными взглядами из кухни и соседских камер в захламленную бумажным мусором келью, которую заполучил Юра в результате сложного родственного обмена, чтобы «творить». Сели за стол друг против друга.

– Ты помнишь вечер шестого августа девяностого года?

– Почему я должен его помнить?

Притворщик из Юрочки никудышный.

– Ладно, напомним. Где в тот вечер вы с Марго занимались любовью: в саду или на озере?

– Нигде.

Он уже смотрел на меня достаточно твердо.

– Как звучит седьмая заповедь?

Опустил глаза.

– «Не прелюбодействуй», Юрочка, лучше глаз вырви. А шестая?

– «Не убий».

– Правильно. Я тебя обвиняю по двум статьям.

– Вы с ума сошли!

– Ах, по двум страшно? По седьмой у меня есть свидетель. Будешь позориться на очной ставке?

– Кто устраивает очную ставку?

– Я устраиваю, подонок!

Он вдруг благоразумно сдался и выбрал меньшее зло:

– Да, я любил вашу жену.

Сдался подозрительно легко.

– И ты вчера за моим столом разыгрывал постника?

– Не разыгрывал – я так живу. Я приехал к вам специально, чтоб себя наказать. А вы молчали! Лучше б вы поступили, как ваш сын.

Я же еще и виноват!

– Так ты его узнал?

– Конечно. Я даже не сопротивлялся.

– Попробовал бы. Значит, ты был уверен, что я о тебе знаю и молчу?

– Ну, после той драки…

– Коля и я – не одно лицо.

– Мало ли какие причины были у вас скрывать…

Причины? Уж не подозревает ли этот гаденыш во мне убийцу… Я внимательно изучал его: что в нем нашла Марго? Мягко выражаясь, не красавец: худющий, черноволосый, гоголевский нос, пушкинские бакенбарды. Молодость – вот что. Она внезапно окончилась, за два года он разительно переменился: богемный стиль – длинные волосы, вечно вдохновенное лицо, вечная сигарета в пальцах с обкусанными ногтями – сменился смиренно-православным: бакенбарды складно вписались в окладистую бороду и усы, нос в растительности словно уменьшился, глаза опущены… нет, не получается… пристальный прищур. Да, закамуфлировался парень.

– Ты мне обязан отчетом.

– Я понял. Вчера. С Маргаритой Павловной случилось что-то страшное.

– Что? Рассказывай!

– Вы ею пренебрегали.

Перед такой наивной наглостью я просто опешил. Впрочем, не так-то он прост и наивен.

– Ты смеешь выступать судьею?

– Нет, нет, я хочу объяснить. Она была одинока и…

– Ну ладно, она тебя соблазнила. Дальше что?

– Мы встречались четыре раза тогдашним летом. Всего четыре!

– Арифметика тут ни при чем. Что с ней случилось, ты скажешь наконец?

– Не имею понятия.

– Ты был шестого в Кукуевке?

– Был.

– Ну?

– Около десяти, наверное. Я шел по улице и увидел, как из вашей калитки вышла женщина.

– Марго?

– По-моему, нет. Повыше и пополнее. Правда, было темно, тучи жуткие, но на другой стороне, наискосок, уличный фонарь слегка рассеивал мрак.

– Она шла тебе навстречу?

– В противоположную сторону. И сразу свернула за угол.

– Тебя заметила?

– Нет, я спрятался за куст у обочины.

– Что-нибудь еще ты в ней запомнил?

– Я видел только силуэт. Крупная, в чем-то темном, в руках ничего.

– Без сумочки… и пошла не на станцию, – отметил я задумчиво. – Должно быть, кто-то из местных. Дальше.

– Ну, вошел в калитку, в спальне ночник горел.

– Ты бывал у Марго в спальне?

– Один раз. Позвонил у входной двери, никто не отозвался. И уехал в Москву.

– Слушай, давай не будем. Ты вымолил это свидание и, не поискав, не подождав, сразу укатил. Ни за что не поверю!

– Я осознал свой грех.

– Вдруг осознал? Что же тебя так напугало?

– Меня поразил ваш роман.

– Не вижу связи.

– Меня поразил ваш роман, – повторил он упрямо.

– Так поразил, что ты его украл?

– Нет! Я не входил, дом был заперт.

– Ты уже знал, что Прахов умер?

– Нет! – выкрикнул Юрочка.

Разговор тек бестолково, с непонятным подтекстом. В дверь постучали, женский голос гаркнул: «Юр, к телефону!». Он вскочил, на пороге обернулся, бросил странный взгляд и исчез. Меня как током пронзило: там, в ЦДЛ, когда я стоял у гроба, – вот так же взглянул с порога и скрылся. Он? Кажется, он. Меня отвлек Милашкин – член похоронной комиссии. А потом закружили траурные церемонии… «Тот» был в трауре! Точно, в чем-то черном. Женщина в темной одежде… «Черна твоя душа, и остро лезвие».

Вот тут, в убогой московской коммуналке, всей душой почувствовал я, что Марго мертва и что будут меня терзать письмами до конца дней. Почему горит лампада в углу? Какие грехи он замаливает? Я подошел, вгляделся в озаренные глаза и не услышал шагов за спиной – лишь тяжелое дыхание. Резко развернулся, ножа у него не было – в старинном трепещущем свете другие глаза, воспаленные, с нехорошим, нездоровым блеском. Я пожал плечами и ушел.

Понесло меня зачем-то домой на «Аэропорт». Делать мне там было совершенно нечего… и в Кукуевке нечего… Ну как же? – размышлял я, развалившись на тахте. – Восстановлю три страницы – и Гриша выдаст шикарный двухтомник. Леонтий Востоков. Неизданная проза – золотыми буквами (так он меня соблазнял) по черному глянцевому полю переплета. Кому она сейчас нужна – проза моего поколения? Верный друг за два года созрел для полноценной коммерческой жертвы. Для прижимистого Горностаева это странно. С другой стороны, жить не на что – это тоже странно.

Я ничего не смогу восстановить, пока не найду Марго – живую или мертвую. По словам ученика, они переспали четыре раза. Дело не в арифметике, но в Кукуевке для этого была одна-единственная возможность: всего раз в то лето я ночевал (вместе с Колей, кстати) в Москве. До коммуналки Марго не снизошла бы – наверняка он приезжал сюда. Он мог знать Прахова. Ну и что?.. Девяностолетний старик умер от разрыва сердца… да почему, черт возьми, в те самые минуты, когда я писал последнюю фразу?

Почему я ожидал увидеть в его руке нож? Письма. Точил и точил – и белое платье покрылось пятнами. Но ведь крови не было – пролилось вино. Замыл. Тогда и вино бы замылось, а темно-красные брызги были заметны на красном фоне. Я тогда встал на колени: пахло «Каберне». И что-то неуловимо нарушилось в спальне – какая-то симметрия. Осмотреть и продумать.

Да что я зациклился на брачном ложе? В лесу, на берегу, в парке пансионата – сколько угодно укромных уголков – и дождь смыл следы. И нету трупа – не удалось привести в движение доблестные «органы». Но мне все мерещилась душная с бордовыми бликами солнца сквозь портьеры комната, где прошелестело что-то черное и где с тех пор я не спал ни разу.

Призраки, прочь!

Глава 6

Я вышел на площадку и наудачу позвонил в соседнюю квартиру. Удача.

– Марья Петровна, это я. Востоков.

Бывшую нашу дворничиху я почти не знал, но два года назад мы с ней слегка сошлись на почве похорон. И она мне как-то позволила, под предлогом купли-продажи, проверить праховский «Ремингтон»: предлагают такой же, стоит ли…

Продолжает лелеять правнучку, значит, Прахов сообразил в свое время обратить опереточные гонорары в нечто более существенное, инфляции не подлежащее.

Баба Маша приоткрыла дверь ровно на дверную цепочку, осмотрела меня и впустила. Прогремело пять замков! Мыслимо ли, чтобы Прахов оставил в день смерти свои покои открытыми? Немыслимо – но факт.

– А Мария у нас в Кукуевке, – сообщил я жизнерадостно. – Сын приехал.

– А я знаю, – старуха скорбно смотрела на меня слезящимися глазами. – Проходите, Леонтий Николаевич.

Прошли в гостиную в уютном, грубовато-добротном стиле пятидесятых. Уселись в глубокие кресла.

– Может, чайку?

– Я ненадолго. Как вы себя чувствуете?

– Какие мои теперь чувства. Не берет Бог.

– Да, старик вас тогда крепко подкосил.

– Подкосил, батюшка.

– А ведь какой здоровый был.

– Здоровый, ох здоровый.

– На минутку б вы пораньше – может, и спасли бы.

– Куда! Уж весь окоченелый был. Я как свет включила…

– А тут болтали, будто вас днем к нему вызвали.

– Я знаю, – зловеще сказала старушка, – кто на меня наговаривает, на мое место метит. Только Машенька меня любит. Сколько зла на свете, Леонтий Николаевич.

– Это правда. Так не вызывали?

– Не верьте. У нас с ним в тот день уговор был: я уборку у себя делала, а телефон под рукой.

Господи, что ж тут произошло? Я смотрел в дверной проем кабинета – в холодный зев давно не действующего камина, возле которого лежал Прахов (как описывала сейчас баба Маша). Скрюченный в последней судороге, по-старомодному элегантный: белая накрахмаленная рубашка, темная «тройка» с красной искрой, галстук-бабочка и лаковые туфли. Таким он бывал, должно быть, на своих премьерах.

Мне вдруг вспомнилась кончина Фета (где-то читал): мука жизни и страх смерти. Он взял нож, чтобы вскрыть вены, как древнеримский аристократ, – и упал от разрыва сердца. Бог сберег поэта от самоубийства.

– А ножа возле него не было? – спросил я машинально, однако баба Маша не удивилась.

– Ножа не было, – сказала она твердо. – Что ж покойник – разбойник, что ль, был?

Разбойник, да еще какой (подумалось), но не аристократ и не поэт.

– А про Машеньку я не знала, – продолжала старуха. – Она ж к вам в Кукуевку сроду не ездила. Позвонила в «скорую» и начальнику. – (Вероятно, какой-то секретарь в Союзе писателей.) – Они хорошо распорядились. А сердце ноет: не простится с прадедушкой, круглая сирота, никого на свете нету… Обзвонила всех по его книжечке – вот на вас и напала. А теперь думаю: может, и лучше, что она не видала его.

– Почему же?

– Плохо умер.

– Как это?

– Лик очень страшный. Пусть ей не снится.

– А книжечка не сохранилась?

– Все сохранилось. Мы к нему не ходим, только я убираюсь иногда.

– Можно посмотреть?

– Вам – можно, – сказала старуха значительно.

Я двинулся к двери в кабинет, она проворно загородила дорогу.

– Туда не надо, Леонтий Николаевич. Я принесу.

Ну прямо святыня какая-то. Что за чудачество.

Принесла и прикрыла дверь. Я взял, перелистал. Юрия Красницкого нет, Леонтий Востоков присутствует. Как, впрочем, и Григорий Петрович Горностаев. Любопытно.

– А что с Маргаритой Павловной? – прошелестел за спиной тихонький голос.

– Она от меня ушла.

– Это нам известно.

Назойливый такой голосок, и слезящиеся глаза глядят назойливо.

– Так как вы себя считаете: холостым или женатым?

– Вот пытаюсь разобраться, Марья Петровна.

В прихожей она загремела замками, пробормотав тихо-тихо:

– Нету могилки-то.

– Чьей? – воскликнул я, но старушка явно заговаривалась:

– Вот я и говорю: нету. Сожгли, как он и сам написал.

– Прахов оставил завещание?

– Оставил. Сжечь, мол, и прах развеять над водой.

– Тьфу-ты! Развеяли?

– Замуровали.

– Где?

– Машенька замуровала, а где – не говорит.

На этом мы и расстались. Жуть какая-то! И почему меня не пустили в кабинет?.. Чтоб стряхнуть впечатление, я позвонил брату:

– Вась, запах вина перешибает кровь?

– Ты что? – заорал Василий.

– Я у тебя, как у медика, спрашиваю: запах вина…

– Ты чем занимаешься-то?

– Думаю.

– Где ты?

– В Москве у себя.

– Фу-х! – отдышался Василий и забрюзжал: – Только с работы, молодой девушке закрыл глаза, а ты тут… Ладно, сейчас приеду.

По Васькиному виду никто б не сказал, будто он только что проводил человека в последний путь: здоровый, цветущий и веселый. Но я знал, что кроется за этой веселостью: каждую смерть он переживал болезненно.

– Вот уже два года подозреваю, что ты не в себе! – загремел с порога. – Поймать бы этого поганца с письмами…

– Может, это поганка.

– Брось! Я ваш мирок нутром чую – писательский этот самый, богоизбранный. Тебя уже довели до импотенции?

– Слушай, полегче!

– Творческой, братец!

Я изумился про себя: ведь правда, за два года ни с кем… все они будто противны мне. Неужто в такой аскетической форме выражается моя любовь к жене? Василий словно подслушал и выпалил:

– Назло завистникам издавай двухтомник и женись.

– На ком?

– Господи, вот проблема-то!

Вера брата в нашу фамилию меня всегда подстегивает. А он развалился рядом на тахте и заявил:

– Вино перешибет – для твоего обоняния. Обыкновенного. Вот если б я принюхался, возможно, уловил бы. Какое вино?

– «Каберне».

– А, то самое. Почему ты говоришь про кровь?

– В письмах есть намеки. И нож пропал, охотничий.

– Да ты представляешь, сколько должно было пролиться кровищи? Впрочем…

– Не представляю.

– Зарезать человека…

– Да ладно, Вась.

– Что ладно?.. Может, она и доигралась.

– Что значит «доигралась»?

– Значит – догулялась.

Я поморщился: воистину – муж узнает последним. И вот интересно: даже брату я не мог рассказать об ученичке.

– Что ты о ней знаешь?

– Конкретно ничего. Но этого самого секса в ней было… пропасть. Сам небось помнишь.

И рад бы забыть – разве дадут? Вдруг вспомнилось жаркое лето шестьдесят седьмого, «шепот, робкое дыханье», и даже соловей пел на Тверском. Четверть века прошла – какие мы старые. Серьезно, я себя ощущал стариком.

– Все сложнее, Вась. Она была у Прахова перед смертью. Или в момент смерти.

– Она тебе говорила?

– В том-то и дело, что нет. А Коле соврала, будто вызвала к старику бабу Машу.

– Слушай, Леон, ему делали вскрытие?

– Делали. Инфаркт миокарда.

– А, сердцем страдал.

– Ничем он не страдал… физически. Душевно – может быть.

– Сумасшедший?

– Здоровее нас с тобой.

– Успокойся. Его же не зарезали. Хотя по законам жанра стоило бы.

Вспомнилось лицо покойного, к которому никто не подошел проститься, – и гроб поплыл на сожжение в огромных белых и бордовых цветах… Я сказал рассеянно:

– Так и не расплатился с тобой за цветы.

– Какие цветы?

– Прахову.

– И не расплатишься, – Василий засмеялся заразительно. – Разве что прогремишь по «всея Руси»… – и пропел красивым верным баритоном: «Ты ж гори, догорай, моя лучина, догорю с тобой и я…»

Словно сигнал прозвучал – и прояснил слегка тогдашний темный вечер. В сумеречном Дубовом зале я, уносясь ввысь, толковал с Милашкиным о судьбах цивилизации; растроганные члены вновь и вновь подхватывали печальную песнь, но без направляющего баритона (мы с братом сидели за соседними столиками спиной к спине) «Лучинушка» затухала. «Без вашего брата не то», – заметил Милашкин. – «А где он?» – поинтересовался я, повернувшись: густо-кудрявый затылок, а Вася изрядно лыс, в отличие от меня, кстати. – «Где он?» – и тут же забыл и вопрос и ответ. Забыл до сегодняшнего дня, до этой минуты.

– Вась, а куда ты делся на праховских поминках?

– Ходил осматривать писательские апартаменты. Вальяжно вы расположились.

Между тем ответ Милашкина гласил: «Он нас покинул с женщиной». Что спьяну я воспринимал как остроумную шутку (настолько это непохоже на брата) и забылся во вселенских проблемах.

Не то чтобы Василий законченный женоненавистник, нет, он вдовец. Его Татьяна умерла от рака в страшных муках, он – хирург – ходил за ней полтора года, а после смерти жены стал работать в реанимации. Природная его веселость обрела некий сардонический оттенок и нередко действует мне на нервы. Конечно, Милашкин ошибся, но… Я замер, зачарованный фразой предателя: «Я шел по улице и увидел, как из вашей калитки вышла женщина». Да не фраза зачаровала, а давно подкрадывающееся ощущение: вокруг меня предатели. Жена, ученик… но не брат же! Он продолжал напевать: «То ж мое, мое сердечко стонет…» – задумчиво, без привычного шутовства. И я затаился почему-то, не стал выпытывать.

– У вас ковер во всю спальню? – спросил он неожиданно.

– Во всю.

– С тех пор чистили?

– Нет.

– Надо бы посмотреть… Назови-ка ключевые слова в письмах.

– Вода, лезвие и камень.