Текст книги "Последняя свобода"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Глава 10

– Пап, с тобой, наконец, можно поговорить? – В дверях кабинета стоял Коля.

Не то что говорить – я видеть его не мог. Трус! Еще осуждал ученичка.

– Ну?

– Тут в окрестностях шастает твой ученик.

– Где?

– Я видел его на озере.

– По водам, что ль, шагал?

– Что с тобою?

Сын смотрел очень серьезно, даже сурово. Поделом! Из-за нетерпения похоти потерять единственного близкого человека. Я указал ему на кресло возле стола и опять улегся на кушетку с картиной в руках.

– Это же твой Нестеров?

Я кивнул.

– Ты плохо выглядишь.

– Меня окончательно загнали в угол, Коля.

– Кто?

– Слушай, что она там все время ходит?

– Привычка такая. Я ей скажу, что она тебе мешает.

– Вы скоро поженитесь?

– Скоро.

Ответ столь быстр и тверд, что классическая исповедь (по Достоевскому) как-то отпала: стоит ли портить ему жизнь? («И себе!» – добавил насмешливый голосок.)

– Ладно. Что там с Юрой?

– Я пошел искупнуться. Где-то в двенадцатом. Подплывая к тому берегу, заметил его.

– Ты не ошибся?

– Ну нет. Лохматый, бородатый, пер напролом, как лось, через кусты. Но пока я подплыл, вылез… как сквозь землю провалился.

– Он тебя видел?

– Не знаю. В сторону озера вроде не смотрел. Я еще раз туда сбегал – не нашел.

– Еще раз… Дом оставался открытый?

– Машка здесь была.

– Вот погляди, – я протянул ему картину. – Ты не находишь в ней ничего необычного?

– Необычного?.. – Он всмотрелся. – Да нет… вот тут только краски как будто стерты.

– Да. Кто-то подчистил красное пятно, по-моему, отпечаток пальца.

– Ты что! Мы все осмотрели два года назад.

– Пятно было блеклое и стало видно только при ярком дневном свете, когда я внес картину в кабинет. Во втором часу. Мы с Аллой ушли в беседку. А вы?

– Мы еще кофе пили. И я опять пошел на озеро.

– Значит, дом был без присмотра примерно с двух до трех.

– Но Машка…

– Она претендент номер один.

– Ерунда!

– Номер один. Номер два – Алла, которая видела меня с картиной и, покинув нас с Гришей, могла зайти сюда полюбопытствовать. Сам Гриша: до беседки он наверняка искал меня в доме. Наконец, номер четыре – чертов ученик.

– Ты отдаешь себе отчет, в чем обвиняешь их?

– Да. Теперь я не сомневаюсь: это была кровь.

– Но может… – Он не закончил.

– Это была ее кровь. Заниматься порчей картины из любви… вернее, из ненависти к искусству… – Я тоже не закончил: жалкая ирония.

Иллюзии вдруг исчезли, а ведь были, были… Наступила боль. Значит, никогда. Никогда я не услышу ее голос в этих комнатах, не увижу черные косы, летящую походку – белый или оранжевый вихрь – ее тона, краски… ее суть – «легкое дыхание» – не мною сказано, но верно. Не знаю, любовь то была или ее придумали русские, но я не могу писать. Я – импотент. В творческом (я покосился на Колю), в творческом смысле.

Он сказал:

– Уж за два-то года убийца стер бы отпечатки.

– Не отдавал себе отчета, как и мы. Ну что, будем лелеять иллюзии или пойдем до конца?

– До конца.

– Имей в виду: если труп в озере – то до Страшного Суда. Мы не найдем.

– Я пытался. Все эти дни. Обследовал в маске и ластах.

– Кости давно бы затянуло илом.

– Но… тело должно было всплыть еще тогда.

– А «тяжелый серый камень»?

– А, черт! – закричал Коля. – Неужели кто-то стоял и смотрел?

– После сегодняшнего открытия с «Отроком Варфоломеем» мое давнее впечатление укрепилось: убийство произошло в спальне.

– Но тащить тело и сумку с вещами по улице, по дороге с полкилометра…

– Да, затруднительно.

– Где же она?

Мы смотрели в зеленый покой открытого настежь окна. Как он, наверное, ждал моих редких писем там, в чужой стране, страшась и надеясь… а я, бездарный дурак, ушел в подполье… и вот выполз, чтоб так опозориться на старости лет! Шаги наверху стихли, по странной ассоциации у меня вырвался вопрос:

– Ты бывал в кабинете Прахова?

Задумавшийся Коля вздрогнул.

– Давно, не помню. А что?

– Где Мария замуровала труп?

– Чей?

В каком-то ужасе мы уставились друг на друга.

– Как чей? – едва выговорил я. – Прадеда.

– Я не спрашивал.

– Так спроси!

Ночью я сидел на терраске, курил, ждал брата. Бледные мошки вились вокруг фонарика, флоксы уснули. Победно запахло полынью в росе, и протяжно заухала, точно леший, одинокая птица. Все полно значения, казалось, вот-вот случится что-то; и я, с детства не боящийся темноты, не рискнул бы углубиться сейчас в черную влажную сердцевину сада.

С «Отроком Варфоломеем» я потерпел фиаско, а чтоб завести следственную машину (ну, хоть сдать на анализ ковер), необходимо предъявить уголовные улики. Истлевшие останки. Два года назад, пораженные пропажей ножа, да и вообще жутковатой атмосферой спальни, мы с Колей осмотрели участок – запущенные кущи, истрепанные, истерзанные прошедшей грозой: никаких следов могилы не было. Все три лопаты находились на своем месте в сарае – также без свежих следов земли. А на третий день, после первого письма («белое платье покрылось пятнами, помнишь? И вода их не смыла, ничего не смыла»), мои мысли и сны обрели четкую направленность: наше озеро.

Но полкилометра… У Горностаевых уже тогда была машина, и Алла, в отличие от мужа, водитель прирожденный. Как он сегодня забавно сказал: «Патология какая-то – все резать, резать…» Я в волнении привстал – смутная мысль, душевное движение, что-то пробивалось из глубин подсознания, – спустился по ступенькам. Обступила тьма, проявились звезды. Ерунда! Она ушла с пустыми руками – есть свидетель. Нет, нет, я перескочил, я не об этом подумал! А о чем?.. «резать, резать»… не могу уловить, но что-то завязано на Горностаевых.

От калитки послышались шаги, из-за угла дома появился Василий. Кивнул, подошел. Пустяковая разница между нами – в три года – давным-давно сгладилась, но сейчас я себя поймал на детском ощущении: старший брат, он разберется.

– Ну, где ты нашел кровь?

– Где нашел, там ее уже нету. Меня вот что интересует: ты давно знаком с Ольгой Бергер?

Василий засмеялся и процитировал своего любимого писателя:

– «Догадался, проклятый, с детства был смышленый!»

Мы поднялись на терраску, уселись.

– Я познакомился с ней в ЦДЛ на поминках Прахова.

– А чего скрыл?

Он пожал плечами.

– Ну, если б я знал, что тебя это интересует…

Вообще-то он прав: в интимные наши, так сказать, сферы, мы взаимно не лезли.

– У нас своеобразные отношения, она инвалид. Ей необходим покой. И тайна.

– Для чего?

Он опять засмеялся.

– Для творчества. Ну, я прошелся по вашему особнячку, любопытство. Тут женщине дурно, упала в кресло. Оказалось, давление подскочило, у нее сто болезней. Я ею занялся.

– До сих пор занимаешься?

– Более или менее.

– Можно мне ее повидать?

– Если она не против… Только зачем?

– Тайна следствия.

– Ну, старик, ты даешь!

За беспечным его тоном пряталось нечто серьезное, может быть, мучительное. Эк Ваське не везет! Мы помолчали.

– Где Коля?

– В мансарде. Спят, наверное.

– Кто с кем?..

Во мне трепыхнулась моя собственная скверная тайна.

– А, с этой девочкой. Свадьба будет?

– Это их проблемы, – ответил я резче, чем надо бы. – Скажи, можно зарезать человека, почти не пролив крови?

Василий подумал.

– Можно. Если попасть в жизненно важный центр, например, в сердце. И не вынимать нож из раны. Или вынуть позже, когда сердце остановится.

– Совсем не будет крови?

– Ну, минимальное количество. Пошли в спальню?

– Да нечего там смотреть.

– Так чего панику поднимал?

– Завтра посмотришь.

– Завтра на работу, подменить просили. Я ж не творческая личность.

Мне представилось, как Ольга Бергер читает Василию свою женскую лирику. Да, картинка!

Я вошел первый, включил верхний свет, чуть не споткнулся о край загнувшегося ковра и наклонился поправить. В трюмо между окнами мелькнуло отражение Василия в прихожей… Господи, как все просто! Васька по-летнему в светлой одежке, лысина блестит, а тот был в черном. Словно взметнулось, прошелестев, знамя. Кто-то прокрался, прополз через прихожую. Но откуда? Из кабинета с рукописью? Не скрипнула ни одна дверь.

– А где твой «Варфоломей»?

– В кабинете. Я сегодня обнаружил на картине тусклое красное пятно, похожее на отпечаток пальца.

– Потрясающе! – обрадовался Василий. – Можно заводить «дело». Группа крови Марго известна?

– Пустой номер. Пятно стерли.

– Как это?

– Черт его знает как! Я был в беседке, Коля на озере, дом открыт…

– На озере, в беседке! – передразнил Василий в раздражении. – Бездельники! Такая улика.

Он промчался в кабинет, я за ним.

– Ну конечно, вон, даже краски соскоблили! – Василий держал в руках картину, всматриваясь. – Кто тут прошелся?

– Все прошлись. Все, кто слушал роман о Прахове.

– Но за два года не спохватиться!

– Да не видно там в углу толком. Даже я не заметил… хотя почувствовал что-то не то, она висела чуть-чуть криво, кажется. Это «Видение» – часть моей жизни.

– Ладно, пойдем.

– Нет, «Отрока» здесь оставь. Мне противна та комната.

А когда по приказу Василия я приподнял за ножку кровать, чтоб освободить часть ковра, то в светло– и темно-красных узорах увидел одинокую сережку из голубого чешского стекла.

– Мы с Колей обыскали тут каждый миллиметр, клянусь!

– Леон, на тебя ведется убойная охота, – констатировал брат, побледнев.

Глава 11

На другой день, в субботу, ни до кого не дозвонившись, я все же махнул в Москву (сменил кушетку на тахту), так хотелось сбежать из Кукуевки. «Может, устроить штаб-квартиру здесь?..» – размышлял я, раскрыв все окна, развалившись в перекрестье знойных сквознячков, которые не освежали, а, скорее, возбуждали. Однако останавливала старая мысль-испуг: в каждом окне окрест по «творцу», каждый «вытворяет», и как можно существовать в этаком столпотворении… Я-то, положим, в данном плане иссяк, но все равно тошно мне тут было, в каменной башне, и кукуевский дом вспоминался, как желанная женщина, разомлевшая в зеленом раю под отрадным небосклоном.

Нет, не так. Уже не так. Там кровь, грех и тайна.

Наконец отозвалась коммуналка: ученик дома и готов для допроса.

Вышел, в который раз позвонил в праховскую квартиру: бабы Маши на месте происшествия не оказалось. Постоял перед дверью, когда-то шикарной, обитой потертой кофейной кожей. Эх, отмычку бы, не постеснялся б, честное слово, ведь скрывают, скрывают что-то.

После сумрака подъезда улица ослепила и оглушила. Миновал горностаевскую башню (все мы сконцентрированы в одном загончике), почти миновал другую… Тут как что толкнуло меня войти в подъезд и подняться по ступенькам. Первый этаж.

Она оказалась дома и на извинения мои – мол, звонил – ответила любезно:

– Я отключаю телефон, когда работаю.

И оборвала повторные извинения:

– Нет, нет, проходите. Вы меня заинтриговали.

Она меня тоже: что в ней нашел брат? Где-то моих лет, маленькая, скособоченная, с острым личиком… но что-то в ней было. И в стихах ее: настроение надрыва, я бы определил, без особой истерики, но с ноткой жалобы. Впрочем, читал я ее мельком и давно.

В тесном пространстве однокомнатной квартирки, в полумраке от лиловых штор она: с ногами забралась в уголок дивана, закутавшись в мрачно-лиловую (видать, любимый цвет), прямо-таки «декадентскую» шаль. Я примостился напротив на шатком стульчике.

– К сожалению, у меня нельзя курить.

– Пустяки, не беспокойтесь.

В сущности, мы были почти незнакомы, но молча раскланивались при редких встречах. Однако память у меня по-прежнему цепкая, и я рассеянно засек, среди прочих, ее фамилию в праховской записной книжечке.

– Ольга… – я посмотрел вопросительно.

– Так и зовите, – она улыбнулась нервно. – Вам можно.

Деликатный намек на некую родственную связь между нами. Я почувствовал себя свободнее.

– Возможно, брат упоминал, что два года назад черт меня дернул написать романчик об одном нашем общем знакомом.

– Нет, не упоминал. – (Ага, бережет!) – Вы написали о Васе роман?

– Нет, что вы!

– А что? Он вполне достоин.

– Согласен, но…

– А я думала, вы драматург.

– Легально. А подпольно – прозаик.

– А почему «черт дернул»?

– Да как окончил, так прототип и скончался. Конечно, в девяносто лет немудрено…

– О, понимаю. Мне звонили – старушка-прислуга, – но я не могла, не выношу никаких атрибутов смерти. А вечером в ЦДЛ… Вам Вася рассказывал?

– В общих чертах.

– Было тоскливо, я поехала, ну, люди все-таки, лица… хотя я люблю одиночество, но иногда… Вы знаете, что такое одиночество?

– Знаю.

Слава Богу, ее не надо понукать говорить о самой себе.

– Я никогда не пью, мне нельзя. А хотелось помянуть такого замечательного человека. Но гроза надвигалась – самая тяжелая для меня атмосфера – демоны мои на меня и набросились: сердце, давление. Словно сон мешался с явью, ощущение полета…

Ольга замолчала с улыбкой, которая ее не украсила.

– Вы считаете Прахова замечательным человеком?

– В смысле – интересным. В нем была загадка. Пошлые оперетки – и какая-то внутренняя бездна. Может быть, – Ольга подумала, – какой-то тяжкий грех.

Она не глупа.

– Да, убийство.

Поэтесса нервно куталась в шаль, глядя прямо перед собою. Черные огромные глаза, густейшие волосы, брови и ресницы – вот что в ней пленительно.

«Черна твоя душа, и остро лезвие», – почему-то пришла на память строчка из второго письма, как стихотворная строка.

– Вот и пытаюсь собрать о нем побольше сведений. Вы не против?

– Ничуть.

– Как вы познакомились?

– Весьма банально. В Доме творчества в Коктебеле. Потом изредка перезванивались, изредка я у него бывала. Но не подозревала, что он сидел в тюрьме.

– За такие подвиги – разбой в монастыре, убийство монаха – не сажали, они вдохновлялись генеральной линией. Стало быть, вы знаете и его правнучку?

– Имею счастье, – черные глаза блеснули бездонным блеском. – Эта девица себя еще покажет.

– В каком смысле?

– Юное существо, безжалостное и наглое. Даже не была на похоронах!

– Она не знала о его смерти.

– Должна бы знать. Но когда нет сердца… Вы мне открыли глаза: ее взрастил убийца. Она – наследница.

– Кстати, вы не в курсе: состояние большое?

– По сравнению со мной он был буржуа, но я не завистлива… – Ольга усмехнулась. – Даже в какой-то степени благодарна.

– За что?

– В день похорон ваш брат… знаете, можно умереть на публике – и никто не заметит. А он привез меня сюда, не отходил, буквально спас, отдавая все силы, всю душу. И спасает до сих пор.

Восторженное заявление. Ай да Васька, ай да молодец! (Конечно, я употребил не школьное, а искомое пушкинское выражение.) И поддакнул осторожно:

– Он самоотверженный врач.

– Знаете, что меня еще подкупило? Забота о вас. Он помчался к закрытию ресторана, говорил, что вы в стрессе.

– В водке. Хотя смерть героя меня несколько подкосила.

– Да, теперь я понимаю. Вот почему я так откровенна с вами, даже мечтала познакомиться. Вы с ним похожи.

Не очень-то мы с братом похожи, но влюбленной женщине виднее. И ведь – диво дивное! – не домогается со своими стихами по случаю «полетов во сне и наяву» с Васькой, а уже, поди, целые циклы… Я поймал себя на мысли, что злым стал и издерганным.

– Я тоже мечтал.

– Правда?.. – Ольга задумалась. – Не представляю себе Прахова в роли героя.

Да, она не глупа.

– Строго говоря, герой романа не он. Прахов – символ боли и ужаса. Символ столетия, споткнувшегося и захромавшего на левую ножку… – тут я осекся и заткнулся, но нечаянной аналогии она как будто не заметила.

– Кто же герой?

– Оленька, да ну их всех к Богу в рай!

– Позвольте! – Она вздрогнула. – Прахов и в романе умер?

– В один день и в жизни, и в воображении.

– Но это мистика!

– Чья-то злая воля, мне кажется.

– Чья?

– Не знаю.

– Расскажите, пожалуйста, – глаза заблестели жадно. – Я так остро чувствую тайну. Пожалуйста!

Я нехотя начал, постепенно, к своему удивлению, увлекаясь:

– Молодой человек – Павел, начинающий прозаик с блестящими (по замыслу моему) задатками, – знакомится с Кощеем Бессмертным. «Это было у моря, где лазурная пена…»

– И я там же познакомилась!

– Словом, старик, пронесший через пламенные десятилетия грех смертоубийства, выбирает Павла своим наследником.

– У старика нет родственников?

– Правнучка.

– Вы ее хорошо знаете?

– Нет, но… Помню, например, прелестного ребенка на коленях у дедушки. Тогда, перед смертью, монах проклял убийц, и Кощей безумно боится, как бы проклятие это не перешло на девочку.

– Павел увлекается ею?

– Он любит Анну. Но недаром же старик выбрал именно его, почуял нечто родственное, раздвоенность и одержимость. Постепенно, день за днем, он увлекает юношу загадочным замыслом сбывшегося проклятия. Их было двенадцать плюс он, «главный». Эта дюжина и их потомки в течение семидесяти лет так или иначе уничтожены. Гибели каждого посвящена отдельная глава – рассказы Кощея. Сам же он наказан страшной милостью – бессмертием. Он не может наложить на себя руки, физически не может, пробовал: некие силы охраняют его, прогоняя смерть. Старик предлагает Павлу план.

– Какой?

– Убийства. Кощей оставит предсмертную записку и отпечатки пальцев на своем ноже.

– И Павел соглашается?

– Отказывается, осознавая, какую тягость возьмет на себя. Хотя старик стремится представить преступление как акт милосердия, своего рода эвтаназию, способную облегчить его переход в другой мир – блаженный, как он надеется, мир забвения.

Обман не удался – и Кощей нажимает на другие струны. Три соблазна. Первый – золото: он отдаст юноше потир – чашу для причащения сакральной кровью Христа. Бесценная византийская вещица с драгоценными камнями была похищена когда-то из монастыря. Молодой человек устоял.

– А второй соблазн?

– Любовь. «Я отдам тебе самое дорогое, что имею». – «Анна меня любит». – «Разлюбит. Над нею у меня есть власть». И все же после долгих колебаний юноша устоял.

– А перед чем не смог?

– Перед славой. «У тебя богатейший материал и настоящий творческий дар. Пережив мгновение убийства, судорогу моей смерти, ты обретешь уникальный, единственный в своем роде опыт – и добьешься золота, любви и громокипящей славы». Был назначен день.

– Анна знала?

– Нет, конечно. Но многое предчувствовала. В воскресенье она собралась на весь день за город, но по дороге передумала и зашла в церковь.

– Вы идеализировали эту девицу.

– Я писал свою вещь, с собственными образами… – «не имеющими отношения к действительности», – хотел я продолжить, но вдруг понял: поимели, да еще как!.. – Нет, не идеализировал. Анна – не религиозный человек, не так воспитана, но ощущает надвигающуюся катастрофу и инстинктивно ищет помощи. И находит. Один священнослужитель соглашается пойти к старику, боящемуся церкви, как черт ладана.

Между тем все готово: написана записка, в которой юноше завещаны чаша и невеста; оставлены отпечатки пальцев на ноже. В момент наивысшего напряжения раздается звонок в дверь. Старик бросается в прихожую – на пороге возникает монах в черном облачении.

– Посланный Анной?

– Да. Кощей в ужасе захлопывает дверь перед призраком, как полагает он, девятнадцатого года. Однако «явление» непостижимым Божьим промыслом переворачивает его душу, и он возвращается в кабинет с намерением оборвать мистификацию. Но – поздно! Одна воля противостоит другой – и юная, безжалостная побеждает. Нож проходит в сердце – появляется Анна и видит своего возлюбленного, в опереточных перчатках склонившегося над умирающим. Сейчас она закричит на весь мир: «Убийца!» Павлу ничего не остается, как покончить с ней.

– И все? – шепотом спросила поэтесса.

– Все. Наследник объявился, круг замкнулся, проклятие перешло куда надо – в вечность. Вино, которое пил перед смертью старик, пролилось и смешалось с кровью.

Какое-то время мы молчали, мне было несколько неловко за неожиданный словесный взрыв: не она мне – свои вирши, а я ей – свой опус. Наконец Ольга сказала:

– Какая фантастическая поэма!

– Реальность фантастичнее и страшнее, сударыня.

Жаркие послеполуденные лучи едва пробивались сквозь пышные занавеси – «золото в лазури», – и прошла по ним тень, словно пролетела снаружи ширококрылая птица.

– Где можно прочитать ваш роман?

– Нигде. Вот Горностаев обещает поспособствовать – знаете такого?

– Кто ж его не знает. – Ольга передернула плечами. – Собирался когда-то о моем сборнике статейку написать.

– Не собрался?

– Этот сатир любит красивых женщин.

Знамо дело, кто не любит… но – «сатир!» Гришка – самый старый мой студенческий друг – сатир?.. Чутко уловив мое удивление, она поправилась:

– Извините, если я задела…

– Ну что вы! Всегда приятно узнать о приятеле нечто новенькое.

Глава 12

В коммуналке на Каланчевке было нечем дышать – и так манил кукуевский дом в саду, где кровь, грех и тайна.

– Ты вчера заходил ко мне на дачу?

– Нет.

– Что ты у нас делал?

– Да ничего.

– Зачем приезжал?

Он опустил голову. Сейчас последует очередная порция откровенности или лжи. Молчание затягивалось, я не выдержал:

– Ты стер кровь с «Видения отроку Варфоломею»?

Юра взглянул в диком смятении и наконец подал голос:

– Там проступила кровь?

– Что значит «проступила»? Что все это значит, черт возьми! – Вообще-то мой праведный пафос со вчерашнего утречка несколько поубавился.

– Два года назад, – начал он многозначительно и монотонно, – я пережил Встречу, – последнее слово было произнесено явно с большой буквы.

– С кем?

– С монахом.

– И он тебя наставил на путь истинный?

– Мне так казалось, но теперь я сомневаюсь.

– Ладно, оставим монаха. Ты лучше скажи…

– Но он был у вас в саду, когда я пришел на свидание.

Я всмотрелся в воспаленные глаза – невроз навязчивых состояний, не иначе, – а ведь так на него рассчитывал.

– Я понимаю ваше недоверие, поэтому никому ничего не рассказывал. Но это правда, Леонтий Николаевич. Это перевернуло мою жизнь.

Что ж, попытаемся что-нибудь извлечь из этого несомненно искреннего бреда.

– Рассказывай.

– Меня влекло к вашей жене и мучило предательство. Вы для меня были солнцем, и ваш роман я воспринял как первое предупреждение.

– Какая такая бесовщина в моем романе, что вы все…

– Ведь Прахов умер.

– Ты догадался, что герой – мой сосед?

– Догадался. После чтения я нашел телефон Прахова в «Справочнике Союза писателей» и позвонил ему.

– Зачем?

– Я знал: что-то случится. В сцене смерти столько мистики, вы перешли какой-то предел… Позвонил и убедился: смерть.

– И поехал в ЦДЛ?

– Да. Я видел труп с жутким лицом. Видел вас.

– И вырвал финал из тетради и уничтожил?

– Я бы не посмел.

– Ты много чего посмел.

– Леонтий Николаевич, вы знаете, что такое грех? Вы чувствуете это зло всей душою, всей плотью…

– Замолчи!.. Нет, рассказывай.

– Второе предупреждение – эпизод с женщиной, выходящей от вас. Я спрятался от нее не просто с испугу, я колебался и хотел уйти.

– Чем же она тебя так поразила?

– Она вышла в горе, ломая руки, я почувствовал ее страдание. Но все-таки пошел.

– Дальше.

– Долго звонил. Потом сходил постучался в окно спальни, а когда возвращался… Вы помните, какая была ночь?

– Готовилась гроза.

– Да, сверкали зарницы, по саду словно вихрь заходил, чуть не ломая ветви, – и напротив террасы возник монах. Это было последнее предупреждение.

– Да почему монах? С чего ты взял?

– Я его видел в небесной вспышке. Очень высокий, худой, в черном облачении.

– А лицо?

– Словно мертвое. Вообще я не рассмотрел под капюшоном. Он поднял руку, совершил крестное знамение широким взмахом – и исчез.

– Куда?

– Просто исчез.

– А ты?

– Я? – Юрочка усмехнулся. – Я помчался на станцию, как заяц.

– И потом принялся совершать паломничества?

– Это придумала Мария.

– Как?.. – Ну, удивил он меня!

– После исчезновения Маргариты я стремился уяснить суть событий: грехопадение и возмездие. Нужно было побывать у Прахова – чем он жил? – там я встретился с правнучкой. Мы ж у вас познакомились.

– Она пустила тебя в кабинет?

– Мы разговаривали в гостиной. Она показала мне урну с прахом и рассказала о завещании.

– А ты ей что рассказал?

– Ничего. Только вам.

– Он оставил приличное состояние?

– Об этом я не знаю. Она не захотела исполнить его последнюю волю.

– Развеять прах над водой?

– Это страшно. Мы закопали урну в монастыре.

– В том самом?

– В том самом.

– Ты точно помнишь место захоронения?

– Точно.

– И она с тобой по монастырям ездит?

– Нет. Она скрытный, даже таинственный человек, иногда мне с нею страшно.

В каком-то смысле он сумел выразить и мое впечатление.

– Вы часто видитесь?

– Редко.

У меня вдруг вырвалось:

– Ты уверен, что в урне прах Прахова?.. Тьфу, прямо каламбурчик.

– А что же еще? Мы не вскрывали. То есть при мне…

– Ладно, неважно.

– Он умер от разрыва сердца – его напугал черный монах. Как у вас в романе.

– Исключено. Я читал вам на другой день после смерти старика. О моем замысле никто не знал. Так что мистификация исключается.

– Не мистификация, а мистика!

– Не бросайся такими словами…

– Но монах…

– Насчет монаха я тебя просвещу… если посчитаю нужным. Но то, что ты молчал два года…

– Мне была слишком дорога, даже священна та Встреча…

– С убийцей, идиот!

– Это невозможно!

– Невозможно?.. Не думал же ты всерьез, что своим романом я вызвал дух почившего монаха?.. Просто боялся признаться. Элементарная трусость! – процедил я с брезгливостью, скорее, к самому себе. – И ведь небось исповедуешься, а?

– О монахе я не говорил!

– Какая ж это исповедь? Какие мы жалкие твари все-таки! Мы все.

– Я кругом виноват, но я не знал про письма, про то, что сцена смерти уничтожена!

– Ты знал, что у меня украли рукопись. Монах украл, да? Не очень-то я тебе верю, Юрочка. Единожды предавший… – я осекся: я – предавший сына.

Сейчас не об этом!

Юра вскочил, нервно прошелся по комнате, пнул по дороге стул, с которого с тихим шелестом разлетелся ворох бумаг. Опять сел.

– Почему ты сменил пишущую машинку?

– Купил получше.

– А старая где?

– Сдал в комиссионку. Я могу одолжить, если вам…

– Мне не нужно.

Что-то он опять заюлил. И как уверенно было сказано: «Его напугал черный монах». Полупризнание? Возникла версия.

Они сговорились с правнучкой, которая вполне могла знать про давний эпизод в монастыре. Юрий оделся соответственно и явился к Кощею Бессмертному. Его застает Марго – и о свидании он умоляет не в порыве чувственности, а в предвидении преступления. Потом приходит возмездие – раскаяние, может быть, психический сдвиг – раздвоение личности, монах-двойник, который (под впечатлением романа) в классических атрибутах – в вихре ветра, раскатах грома, блеске молнии – возникает в саду – в его воспаленном мозгу. Отсюда – подкупающая искренность исповеди передо мною. Отсюда – привкус бреда в тех событиях, что доводят меня самого до исступления вот уже два года.

Мой ученик в состоянии сочинить садистские письма, а Мария – стереть кровь и подбросить сережку. Интересы у них разные (у нее – ухандокать прадедушку, у него – Учителя, с большой буквы, как он меня когда-то высокопарно называл), разные, однако кое в чем совпадают.

Но если в урне, что закопали они в пределах того монастыря, прах «законный» плюс «незаконный», то каким образом сожжен второй труп?.. Как странно сказал Гриша: «Огонь сильнее».

Мысли у меня начали путаться. Юра спросил неожиданно:

– Стало быть, вы мне не верите?

– Не заслужил.

– Что же мне делать?

– Объявить явку с повинной.

– Я это сделал. Только что.

– Тогда договаривай до конца: где моя жена?

– Я ее не убивал! Надо найти ту женщину.

– Нашел. Толку-то!

– Что она говорит?

– Врет – как вы все.

Он заявил неожиданно:

– Я на свой счет не обольщаюсь.

– В смысле вранья?

– В смысле мужского обаяния.

– Ну и что дальше?

Он поколебался – и все-таки, с реверансами, преподнес гадость.

– Вы меня простите, Леонтий Николаевич, может быть, из-за вашего пренебрежения Маргарита…

– Супружескими обязанностями я не пренебрегал, – отчеканил я с язвительным отвращением.

– Ну, какие-то другие причины… мне трудно судить, но… не думаю, что у Маргариты Павловны я был единственный избранник.

– Ты намекаешь, что она спала со всеми подряд?

– Не так грубо, но какую-то игру она вела.

– И ее зарезала соперница. Придумай что-нибудь пооригинальнее. И не приписывай собственные вожделения другим.

Вполне вероятно, что стремится он всех впутать и все запутать. Но разве я не чувствовал в ней этих самых «игр» и «романов» – эвфемизм для слишком откровенного словечка «блуд»? Разве сам не предложил расстаться? И вот что любопытно: именно после окончания романа литературного.

– Вы обещали рассказать про монаха, – робко напомнил Юрочка.

– Не заслужил, – повторил я и поднялся. Лампада не горела, сцена с воображаемым ножом (ну, прямо князь Мышкин с Рогожиным в темном гостиничном парадном) не повторилась. Какой я «князь»? Да и на «купца» не потяну! Ревность умерла вместе с нею, зато лютовало мужское самолюбие.

И мерзкий страх: сейчас (угрюмо размышлял я в угрюмой переполненной электричке), сейчас я увижу свою сообщницу в сыноубийстве. «Иногда мне с нею страшно», – точно сказано. Память плоти воскресила кое-какие подробности вчерашнего утра… и того давнего, двухгодичного, когда она стояла под спелым белым наливом, а я вышел на терраску в подаренной хламиде, набросил капюшон на голову от палящих лучей и с хрустом потянулся. «Отцы-пустынники и девы непорочны».

Экстравагантный подарок, сроду не носил, не мое пижонство. Халат небрежно свешивался со спинки стула в спальне, когда в понедельник я поспешно обряжался на похороны Прахова. И если даже удар удачен, есть риск запачкаться в крови.

Такая вот гипотеза. Некто надевает черную хламиду, мелькает в зеркале, возникает в образе монаха… Меня никто не видел в новеньком халате, кроме Маргариты и Марии; он попал в перечень пропавших вещей. Как и чешская сережка. Поэтому не исключено, что и его мне подбросят, в застарелых, уже не различимых глазом пятнах… вода ничего не смыла… Только кому и зачем это нужно?