Текст книги "Последняя свобода"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Глава 18

В лиловом полумраке, в лиловой шали, с бледным узким личиком, казалась она существом эфемерным, не от мира сего. Я вдруг понял брата, вернее, его врожденное чувство – всепоглощающей жалости.

– Жарко, – пожаловалась Ольга, тем не менее кутаясь в шаль.

– Нет, у вас чудесно.

Все окна настежь, контраст светотеней, и тяжелые занавеси надуваются сквозняком, как паруса из давних детских книжек.

– Будет гроза.

– Непохоже. Такое чистое небо.

– Я чувствую загодя, как в атмосфере что-то сгущается. Уже известно, когда выйдет ваш роман?

– Нет пока. – Голова моя была занята запертым кабинетом Прахова, одна тема владела мною – преступление. И я доложил:

– Рукопись пропала два года назад.

– Боже мой!

– Не волнуйтесь, нашлась. Но без трех последних страниц.

– Боже, как необычно! Но неужели вы не помните концовку?

– Помню.

– Так допишите.

– Допишу. Когда найду жену. Она исчезла вместе с рукописью.

– Но рукопись нашлась?

– А жена – нет.

– Леонтий Николаевич…

– Раз вы – Ольга, то я – Леон.

Она улыбнулась благодарно.

– Леон, ваш брат говорил мне, что от вас неожиданно ушла жена и что вы вдвоем ее разыскивали.

– По моргам и сумасшедшим домам.

Она широко раскрыла огромные черные глаза, у меня отчего-то сдали нервы, и я прогремел в отчаянии:

– Она убита, Ольга!

Ольга прижала руки к сердцу трогательным умоляющим жестом. Ну понятно же, что мои – для дюжего мужика – страсти-мордасти ей не под силу.

– Простите, это всего лишь домыслы, воображение играет.

– Вы обязаны найти того, кто подбросил вам изувеченную рукопись.

– Легко сказать! Я окружен предателями.

– Нет, нет, что вы!

– Оленька, да Бог с ними, с моими заботами, – я махнул рукой и резво перевел разговор на сугубо литературные рельсы: – Вас-то где можно почитать? – понадеявшись в душе, что не сейчас и не вслух.

Надежды оправдались. Для поэта она на редкость деликатный человек.

– Как ни странно – можно. Весной в приложении к «Работнице» вышло кое-что. Бесплатно, конечно… но все-таки. Вам надписать?

– Сделайте милость.

Она «сделала милость», я спрятал в сумку сборник в зеленом бумажном переплете. «Отблески любви». Маленького формата, но толстенький – такие в нашем обиходе называются «братскими могилами»: пять дам-авторов отчитались о своей любви к весеннему женскому дню.

– На эти стихи Горностаев чуть статьей не разразился?

– Нет, то было давно. Я тогда «моложе и лучше, кажется, была».

– Домогался любви, что ли?

– Не моей. Но моя подруга из-за него чуть не отравилась.

– Ишь, какие страсти внушает!

– Загадочная личность. Порядочные люди в наше время обеднели, но кое-кто, наоборот, всплыл в мутной водице. Признаюсь, Леон, – она улыбнулась нежно, и эта улыбка ее украсила. – Без вашего брата я бы пропала. От нищеты.

Я подозревал, а теперь утвердился в мысли, что зазвала она меня поговорить о Ваське. В определенных кругах (в которые рано или поздно вступают все – все болеют) он знаменитый доктор и даже сейчас существует безбедно, а мог бы и припеваючи, «с шампанским», кабы не тратился на больных – совсем уж безнадег, от которых все – и родные – отказались: время от времени какой-нибудь «безнадежный» у него и живет.

– Считайте, что вам повезло, Ольга, – серьезно сказал я.

– Очень!

– Он со всеми возится, кто б к нему ни обратился. Но в вашем случае присутствует и личный момент, если можно так выразиться.

С тою же нежной улыбкой она смотрела на меня выжидающе. Я продолжал:

– Несмотря на свою жизнерадостность, он, в сущности, одинокий человек. Вот уже годы…

– Его жена умерла три года назад? – перебила Ольга с живостью.

– Да. И полтора года на грани, он ее выхаживал.

– Она была хороша собой?

Капитальный, конечно, для женщины вопрос.

– Хороша?.. – повторил я задумчиво и вдруг удивился. – А знаете, Ольга, она чем-то была похожа на вас.

– Правда? – Сейчас ее можно было назвать даже красивой. – Что она была за человек?

– Очень скромный, милый, очень обаятельный. Достаточно сказать, что моя жена с ней дружила, а женщин Марго терпеть не могла.

– Господи! – Она вдруг побледнела. – Что же стряслось с вашей женой?

– Ничего не знаю, не подозреваю. Простите, что давеча вас напугал.

– Когда она исчезла?

– Вероятно, когда мы поминали Прахова. Поздним вечером сын ее на даче уже не застал.

– Она умерла, Леон! Ведь она не смогла бы годы жить без сына.

В который раз отметил я, что Ольга Бергер весьма неглупа.

– А как у нее было со здоровьем?

– Здоровее не бывает.

– А милиция?

– Чтоб завести «дело», не хватает трупа. Я его ищу.

– Кого? – прошептала Ольга.

– Покойницу. Она мне посылает письма ко дню рождения…

– Кто?!

– Кто-то под ее именем.

Тут заметил я, что Ольга держится как-то неестественно, деревянно, словно персонаж из театра кукол, и замолчал.

– Что она пишет?

– Да не она, – я уже не знал, как выкрутиться. – Кто-то из моих литературных врагов. У каждого великого должен быть свой Сальери.

Но моей незамысловатой шуточки Ольга не поддержала, повторив упрямо:

– Что же пишет?

– Про белое платье в пятнах, про острое лезвие и про тяжелый камень.

– Значит, вы ищете могилу?

– Знать бы, где искать.

– На кладбище?

– Да камень мы нашли на берегу озера.

– На надгробье было выбито ее имя?

– Нет, нет! – Мне и самому становилось отчего-то жутко.

– Она кого-нибудь обвиняет?

– Меня.

– Вас?

– Да это не она пишет!

– Она вас считает убийцей?

Я решительно повернул к «реализму»:

– Во-первых, пишет не она. Во-вторых, я хоронил Прахова…

Но было уже поздно: громко стукнувшись головой о спинку дивана, Ольга потеряла сознание.

Заметался я по квартире, принес воды с кухни, побрызгал в запрокинутое белое лицо, сгоряча всю кружку на шаль вылил. Наконец бросился к телефону и вызвал Василия. «Выезжаю!» – бросил он коротко. На душе полегчало, а Ольга продолжала лежать, как тряпичная кукла. Хотя казалось мне в окружающем меня сумраке, сквозняке и ужасе, будто огромный черный зрачок следит за моими метаниями.

Я выскочил на кухню, попил водички. Ох уж эти мне утонченные натуры! Но ведь она действительно больной человек, а не мужлан-идиот, никогда в докторах не нуждавшийся. Сейчас мне Василий выдаст!

Она очнулась, как только он вошел в комнату. Распахнула свои очи черные и спросила:

– А под тем тяжелым камнем копали?

Васька метнул на меня соответствующий взгляд, лучезарно улыбнулся и принялся за дело, игнорируя дамский лепет. Я отвернулся к окну.

– Ничего такого страшного, – через некоторое время произнес Василий спокойно, настоящая нежность ощущалась в голосе.

– А ты мне дашь тех желтеньких таблеток, сонных?

– Конечно. Почему ты вся мокрая?

– Твой брат принес воды…

– Он сделал все, что мог!

– Прошу прощения.

– Нет, это я прошу, Леон. Мы должны помочь Леону.

– Непременно, потом… Кое-что мне все-таки не нравится, давление, пульс пропадает, аритмия. Неплохо бы в больницу, ненадолго. Там у меня больше возможностей. И кардиолог у нас прекрасный. А, Оленька?

– В твою больницу?

– Разумеется.

– Я согласна.

– Ну вот и отлично. Поспи часика три, а потом я вызову «скорую».

– Ты не уйдешь?

– Нет.

Она улыбнулась светло и сонно, и мы удалились на кухню.

– Чем ты ее достал, сыщик чертов? – зашипел Василий в ярости.

– Вась, виноват. Я из монастыря, выкапывал прах, в кабинет праховский не пускают. Я сейчас как одержимый. Страшно…

– И в таком состоянии ты приперся к Ольге?

– Она сама позвала. Ну, я нечаянно проговорился о Марго, о ее исчезновении.

– «Нечаянно»! – передразнил Василий. – У нее органический порок сердца, годы между жизнью и смертью… Да где тебе понять!

– Я понял.

– Что ты понял, кретин ты…

– Вы любите друг друга.

– Мы?! – Василий задохнулся от возмущения и опустился на табуретку, я тоже присел.

– Ты не поймешь: я ее безумно жалею.

– Ты так любишь, – я вздохнул (одну невесту соблазнил, другую – довел до обморока). – Я, наверное, безжалостно, ты по-другому. Вспомни Татьяну.

– То было в юности, Леон.

– Нет, Вась, ты такой же. И в ней что-то есть от Тани.

– Ну… ты меня заинтриговал, признаться, – он пытался перейти на обычный свой веселенький тон. – Впрочем, оставим. Какого черта ты ее допрашивал?

– Она была хорошо знакома с Праховым – единственный человек, который к нему заходил.

– Ну, по-соседски. Дальше что?

– И знает Гришу. С неожиданной для меня стороны.

– Что конкретно?

– Из-за него чуть не отравилась ее подруга.

– Из-за Гришки?

– И он был связан с Марго.

– Конечно, связан. Он же вас, кажется, познакомил?

– Они были любовниками.

– Тыщу лет назад?

– Тыщу лет назад родился Коля, и я не уверен, что эта связь тогда и окончилась.

– Колю не трогай, – посоветовал Василий. – Он во всей этой крутне не виноват. И если в качестве сына он тебя не устраивает, то для меня…

– И для меня. Он мой сын – и хватит об этом.

– То-то же. Прямо шекспировские страсти в вашей Кукуевке.

– Кстати, напомнил. Сделай для меня одолжение.

– Какое?

– Поговори с Аллочкой. Как врач. Она пьет – расширяет сосуды, по выражению мужа.

– Серьезно? Здоровая женщина, на мой взгляд.

– Вот и разберись. И еще: попроси у Ольги телефон ее подруги.

– Не хотелось бы втягивать…

– Речь идет об убийстве, – сдержанно напомнил я.

– Не там ищешь. Чтоб такой кабинетный деятель…

– Он и в спальнях действует.

– Зарезать женщину? Кишка тонка!

– Я ищу черного монаха.

– Что?

– Его видели на месте преступления.

– Что за черт!

– Возможно, – сказал я многозначительно, – он был в моем халате-хламиде… помнишь опись пропавших вещей?

– Но если видели – в чем проблема?

– Видели призрак без лица.

– А, черный капюшон. И кто этого призрака видел?

– Пока не уверен, не скажу.

– Господи, монах! Материализация литературных персонажей чревата палатой номер шесть.

– Вась, не смешно. Когда ты сможешь приехать?

– Завтра у меня выходной. Смотря по состоянию Ольги…

– Плохи дела, да?

– Сердце плохое, – он замолчал, как-то вдруг осунувшись. – Я выбрал не ту профессию, Леон.

– Вот уж нет! Редкое попадание.

Василий покачал головой.

– Врач должен привыкнуть к страданиям, ну, притерпеться, а я не могу. Каждую смерть переживаю как… – недоговорив, он переменил тон. – К счастью, мои многочисленные жертвы об этом не догадываются, – и засмеялся.

Словно в ответ, из комнаты донесся смех, я невольно сделал движение к двери, Василий удержал.

– Не надо. Ей сейчас хорошо, легко. Ей снится сон.

– «Спит она, улыбаясь, как дети, ей пригрезился сон про меня».

– Кто это?

– Блок. «Соловьиный сад». Я имею в виду: про тебя.

Мы засмеялись уже втроем, легкая такая истерика сквозила в лиловых светотенях.

– Она подарила мне свои стихи.

– Ты окончил роман?

– Начал новый. Новенький, молоденький.

– Ну и слава Богу!

– Все у меня не слава Богу, Вась. По моему дому бродит убийца.

– Да ну тебя, в самом деле!

– Кто еще будет стирать кровь с картины?

– Да кто же? Кто?

– Не знаю. Мне кажется, все против меня объединились.

Глава 19

Во вторник завтракали мы втроем на терраске. Я избегал смотреть на молодых, молча курил, потягивая кофе. Отчего-то не мог я уйти, остаться один, не мог – и все.

Когда-то любил я эти утренние часы, еще не жаркое солнце, подрагивающие тени от сиреневых кустов на пестрой клеенке, особый вкус и аромат еды и первой сигареты в свежести сада. А птицы пели так сладко, осы звенели так тонко и зло над вазочкой с вареньем – казалось, воздух пропитан медом на исходе лета. Все так – да не так!

В райские мои запущенные кущи прокрался некто, прошелестев, точно черное знамя, чтобы совершить проклятие над прадедом этой вот девушки, сидящей напротив в желтом сарафанчике.

Что ж, наделал дел – отвечай: в нашем отечестве срок давности на убийство не распространяется.

Но при чем тут я?

Почему Прахов перед смертью вызвал именно меня с рукописью? В работу мою над романом он не вмешивался, не лез с советами, не подгонял. Вдруг ему кто-то позвонил. Ну на что можно было поймать старика, отжившего свой век? На чем мы все «ловимся»? На близких – наша уязвимость, наше «второе я». Прелестный ребенок на коленях у дедушки, забавный подросток с Колей во дворе, русалка, юное безжалостное существо. Я нечаянно встретился с яркими золотыми глазами – ни у кого таких не встречал, – отвернулся и закурил новую сигарету.

О том, что я переменил имена и названия, Прахов не знал, это само собой подразумевалось.

Ну, например: «Востоков написал документальную вещь, издание которой чревато для вас скандалом и позором». – «Мне перед гробом терять уже нечего». – «А вашей праправнучке? Ее взрастил, как выразилась поэтесса, убийца. Поторопитесь, уже завтра ваше преступление станет достоянием гласности. А «подвиг» девятнадцатого года, по законам диалектики, станет «позором» в девяностом».

Старик срочно вызвал меня для объяснений.

«Неужели ты думаешь, что все произошло из-за меня?» – «Я в этом уверен», – заверяет меня ученик. То есть, выражаясь в том же поэтическом ключе: я сам взрастил убийцу.

Грехов и грешков у меня к сорока пяти годам скопилось немало, но никогда – клянусь! – никогда я не был сторонником насилия и никакого влияния в этом смысле оказать не мог.

«Ты не виноват, Леон. Не ты отвечаешь за убитых». Разумеется, не я, черт подери, коль об этих убитых мне ничего не известно!

– Налить вам еще кофе? – вежливо спросила Мария.

Я кивнул.

(Что она знает про «тяжелый серый камень», почему для прадеда она выбрала такой же, отсюда? Взять бы да спросить – боюсь!)

– Пап, ты кого-нибудь ждешь?

– Василия.

Наверное, на моем лице по мере углубления в тайну отражались мысли и чувства охотника, идущего по следу, или, напротив, затравленной дичи. А они наблюдали.

– А я подумал, даму.

Тонкий намек на то, что домашних деревенских вольностей в одежде я теперь себе не позволял, даже вместо шлепанцев на мне туфли.

– Мы с Василием собираемся к Горностаевым. Алла больна.

– Чем?

– Требуется поставить диагноз.

Чтоб не думать о камне, о монастыре (о ней!), я вернулся к Прахову.

Итак, старик вызвал меня для объяснений и тем самым, как пишут в детективах, подписал себе смертный приговор. «Отпущу». – «Каким образом?» – «Зарежу».

Тогда в спальне меня и Колю смутило наполовину очищенное яблоко, и мы принялись искать нож. Мой охотничий (футляр давно потерян) презент всем примелькался – годы и годы я ходил с ним по грибы – и лежал обычно в ящике кухонного стола. На месте его не было, но с каких пор – трудно сказать: захваченный романом, я в то лето грибную охоту забросил. «Ты его точил и точил, помнишь?» Никогда не точил, нож был тупой, а корреспондент мой пишет: «Остро лезвие». Значит, кто-то заточил.

Вещица своеобразная, запоминающаяся, с инкрустированной ручкой. По этому ножу в трупе меня бы вычислили быстренько.

Ситуация такова. Подпольный прозаик, одержимый преступным замыслом и страдающий манией величия, обещает при свидетелях умертвить «героя» и приводит замысел в исполнение. То есть сначала описал, а потом исполнил по писаному. Психушка обеспечена.

Я представил открытую дверь, луч света, прорезающий сумрак подъезда. Как я, удивленный, вхожу… прихожая, гостиная, кабинет… У камина труп с ножом. Испуганно вызываю по телефону «кого надо», даю маловразумительные объяснения (и рукопись при мне!). Или трусливо сбегаю с места происшествия. Неважно: все равно «возьмут» меня, я похвастался, что зарежу, и зарезал.

Дело «верняк». Меня спасла семейка Праховых. Старик, вовремя скончавшийся от разрыва сердца. Вот эта девочка, вовремя приехавшая к сыну. Спасли меня, но не Марго.

Проскрипела калитка, и за домом послышались шаги. Наконец-то! Однако вместо Василия возник Милашкин и разрядил атмосферу. Кофе, сигареты, погода, комплименты невесте, то, се… Но вот приступил к делу:

– Леонтий Николаевич, вы говорили с Григорием Петровичем?

– Говорил. Но в настоящее время, понимаете… – начал было я золотить писательскую пилюлю, но секретарь оборвал:

– Он отказал?

– Отказал.

К чему, в самом деле, реверансы? Мы же старые литературные волки.

– Ну и черт с ним, пардон. Быстренько сориентировался и откололся. Не наш человек.

– Наш, ваш… Артур Иосифович, я ведь тоже писал «в стол».

– Вы не «тоже»! Вы не лезли на трибуны. А я еще в позапрошлом году по его публикации в «Огоньке» понял, куда он переметнулся.

– Журнальчик желтенький, согласен. Но ведь нигде больше не взяли, он предлагал.

– Правильно сделали. Вот уж действительно дешевка. «Имя которому смерть, и ад следовал за ним» – через семьдесят лет переоценивать военный коммунизм, когда люди горели мировой революцией!

Вот уж с кем действительно черт, так это с военным коммунизмом и мировой революцией; но статья Горностаева имела эпиграф из Апокалипсиса про смерть и ад и именно ее с автографом я привез Прахову на Страстной неделе! Как же я позабыл? Головка моя начала потихоньку покруживаться.

– Тогда он прогремел, – продолжал Милашкин злобно. – И пошел в коммерцию. Вот они – наши «витии»!

«Все вы хороши! – подумал я так же злобно. – Двадцать пять лет – и кровь, кровь…»

Милашкин распрощался, я не удерживал, был ошеломлен. Дошел с ним до калитки.

– А чем Горностаев вам обязан?

– Было «дело». Аморалка. Я сумел «поставить на вид». А гнать надо было из Союза поганой метлой, как многие предлагали.

– Дело об отравлении?

– А, вы в курсе! – Милашкин очнулся и отчеканил: – Я видел этого козла на озере с вашей женой в недвусмысленной, простите, позе.

– Благодарю, Артур Иосифович. Вы мне помогли, и вам зачтется.

– Где зачтется, хотел бы я знать? – вопросил он горько.

«В зале суда», – чуть не ответил я, но сдержался, улыбнулся на прощанье. Сатир – попросту, по-русски, и значит «козел».

Секретарь удалился по тенистой улочке. Василия не видать. Молодые смеялись где-то в саду – уж не надо мной ли?.. Как Коля в распашонке заливался здесь на качелях, которые я построил для него, а Марго в чем-то белом шуршащем вторила в ответ и ловила на лету маленькие голые ножки.

Я вошел в кабинет, сел за стол, покосился на тяжелый серый… схватил… выкинуть, к чертовой матери, в окно, в лес, в озеро. И забыть, забыть… Забыть, как она ловила сына на лету? Нет. Уберу отсюда, когда найду жену, и его место займет чистый лист бумаги, на котором я напишу первое, разорванное надвое слово: «убийство».

А пока – продолжим.

Итак, четвертого августа старик вызвал меня для объяснений.

В Москве в это время находились все действующие лица (без установленных алиби): Марго с Колей, Василий, Юра и Гриша, а может, и Аллочка. Все – кроме меня и Марии.

Марго. Несомненно замешана, но, по-видимому, в качестве свидетельницы, а потом – жертвы.

Коля. Отметаю с ходу, интуитивно. Он слишком любил мать… Что значит «слишком»? Чересчур, болезненно. Нет, никаких фрейдистских комплексов в их отношениях я не замечал (ты, дурак, много чего не замечал! – заметил я в скобках). Разве что ненависть к Юре, но это нормально, раз сын считает его убийцей. И все же, объективности ради, отмечу отрицательные обстоятельства: на время исчезновения Марго алиби он не имеет; непонятная свистопляска вокруг меня усилилась с его приездом; в принципе он мог стереть и кровь с картины.

Василий. Никаких трений между нами вроде не было, мы шли по жизни разными путями, которые пересекались в основном в праздничных и похоронных застольях. Он – весь в покойного нашего отца-медика и пошел по его стопам. Главное: никаких потуг к писательству, что исключает, например, зависть. Отношения с Марго, по-моему, были чисто родственные: она – женщина не его типа. Вот доказательство: Марго с Аллочкой друг друга недолюбливали, с Татьяной – любили, между ними не стоял мужчина. Алиби на вечер 6 августа подтверждает Ольга Бергер. Стереть кровь с картины не имел возможности (дежурил в реанимации с двух часов – мой звонок). Отрицательное обстоятельство: как хирург, мог идеально зарезать свояченицу – но зачем?.. И кровь все-таки пролилась – стало быть, не идеально. Словом, пока что не нахожу причин, по которым Василий стремился бы погубить меня, а тем более незнакомого ему Прахова.

Юрий. Причин более чем достаточно. И обычное (может быть, подспудное) стремление преодолеть, превзойти учителя. Предательство, обман, страсть, ревность… целый букет!

Отсюда – обостренное чувство вины, замаливание грехов, болезненные «встречи» и «явления». Выследил меня у гроба Прахова в ЦДЛ; вечером был в Кукуевке. Болтался на берегу вокруг да около «тяжелого серого камня». Имел возможность стереть отпечаток с картины. Непонятные отношения с Марией: закопал урну в монастыре. Намек о моем чуть ли не «инфернальном» влиянии. В общем, при наличии мертвого тела «органы» взяли бы ученичка немедленно. Я же пока обвинить его не могу, поскольку все улики – косвенные. Мне не «обвинение» нужно, а правда.

Гриша. Психологически весьма годится на роль «врага». Мотивы: «литературный» (закоренелый, судя по всему, графоман – и тоже как будто «замаливает грехи»: прямо-таки жаждет меня издать); «чувственный» (давняя связь с Марго); «денежный» (частное издательство). Не имеет алиби на 4 и 6 августа. Вполне вероятно, что жена выследила его у меня на участке, что-то знает и пьет со страху. Отрицает факт знакомства с Праховым, но фигурирует в записной книжке умершего. Имел возможность стереть кровь с картины. Статья «Четвертый Всадник».

Алла. «Муж и жена – одна сатана». В качестве супруги Горностаева имеет и мотивы и возможности в обоих случаях. «Она вышла в горе, ломая руки». Не то что запьешь – руки на себя наложишь, живя с убийцей.

Я задумался, вспоминая недавнюю ночь, когда сидел на терраске, дожидаясь брата и размышляя о Горностаевых. У них есть и была машина… нет, не то. Неизъяснимый ночной промельк – невыносимое чувство страха, которое отозвалось сейчас во мне неясным воспоминанием. О чем? Кажется, замечание Гриши о жене: «Все режет, режет – на солнцепеке живем». Ну, живут на солнцепеке – мне-то какое дело? Откуда страх? Какова его подоплека?

Чего мы боимся больше всего на свете – мы все без исключения? Смерти. Мертвых. «Не ты отвечаешь за убитых». Не улики, в конце-то концов, не факты и доказательства убеждают и пугают, а фантастический отблеск смерти, в котором живу я вот уже два года, который ослепляет, искажает мою жизнь.

Страх усилился, когда мы принесли и положили на стол «тяжелый серый камень». Мария, что ты сделала с моей жизнью, с моими близкими? Никто об этом не узнает, но я должен знать! Я взял в руки камень. Не такой уж и тяжелый, подумал, стараясь переключиться на что-то конкретное. А в письме эта тяжесть подчеркнута дважды: «тяжелый, помнишь?.. тяжелый». Да может, не про этот камень писано? А если про этот… он тяжел для женщины! Мария, что ты с нами сделала?.. На какой-то безумный миг представилось: Марго в больничной палате, черная спутанная грива волос до пояса распущена, бессмысленно блестят глаза… ага, сидит за машинкой и печатает письма. Брось! Василий обошел все сумасшедшие дома с фотографией. Тебе что, не хватает живых женщин в этой истории? Той единственной, которая положила камень-близнец на урну с прахом?.. Нет, нет, у меня есть выбор – пока что: Мария, Аллочка, Ольга Бергер. Как же я не проверил машинку… на низеньком столике в углу – старая «Москва».

За спиной раздался голос брата:

– Привет. Новый роман пишешь?

Я повернулся с камнем в руках.

– Что это?

– Помнишь последнее письмо?

– Господи Боже мой! Ты нашел могилу?

– Нет.

– Но… что за черный юмор?

Я объяснил происхождение «надгробья», умолчав о монастырском.

– Да, подозрительно, – согласился Василий, – но непонятно. – Взял у меня камень, осмотрел, взвесил на ладони. – Не такой уж он и тяжелый.