Текст книги "Последняя свобода"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Глава 24

Хотя перенес я «штаб-квартиру» на «Аэропорт», жизнь моя («иль ты приснилась мне?») легче не стала. Утречком позвонила Мария, поинтересовалась тазом в беседке. Я запретил приближаться.

– Вы разыскали Юру? – вдруг спросила она.

– Юру? Зачем?

– Я вас предупреждала.

Естественно, я принялся за поиски – безрезультатно. В коммуналке он не был с позавчерашнего дня (с четырех часов – донесла соседка; ей можно доверять). По старой записной книжке я разыскал старый Юрин телефон. Мама грустно сказала, что давно не видела сына.

Да ничего страшного: в очередной монастырь, должно быть, подался. А если ночью в саду…

Призраки, прочь!

Не в добрый день – в день рождения, кстати, – составил я свой список и назвал «скорбным»: живые и мертвые, и предатели, и пропавшие… Да не все еще пропали, не все предали…

Мне нужен был Гриша, и, лишенный Кукуевки, я отправился в его заведение, где до сих пор не бывал.

«Странник» занимал тринадцатый этаж огромного ультрасовременного здания с шестью лифтами в районе Красной Пресни. Полураздетая шикарная девица проводила меня через анфиладу комнат (я зорко озирался – все в американском стиле, одни компьютеры – где ж та заветная машиночка, на которой дьявол печатает поздравительные письма?). Ввела в «святая святых» – за полированным столом сидел большой босс в строгом черном костюме. В трауре, что ли?.. Что-то в нем изменилось с позавчерашнего… глаза без очков! Словно больные, и стоял в них страх.

Горностаев жестом удалил девицу и указал мне на черное кресло у стола.

– Где твои очки?

– Разбились.

– Нашел Аллу?

– Не нашел. Всех обзвонил, Леон!

– Всех-всех? Надо же. И писем не было? Мне пришло на третий день, когда тело полагается предать земле по христианскому обычаю.

– Заткнись!

Попросту он сказал, по-студенчески. Да, да, в те молодые шестидесятые и началась эта история. Но сына я ему не отдам, даже не буду колыхать эту тему.

Горностаев повернулся на крутящемся кресле к черному сейфу, поковырялся в замке и достал из стальных недр бутылку коньяку и два хрустальных стаканчика. Разлил. И выпил молча, залпом. Я поддержал.

– Гриш, поведай, как ты умудрился скопить семьсот тыщ в девяностом году. Поделись опытом.

Моих слов он будто не слышал, пробормотав задумчиво:

– Я никогда не думал, что мне будет так тяжело.

– Но вообще задумка была?

– Какая?

– Освободиться.

Он не ответил.

– Когда ты приобрел мусоросжигалку?

– Не надо об этом, ради Бога!

– А о чем можно? – крикнул я. – О чем с тобой говорить, подскажи. У меня только догадки – и ни одного вещественного доказательства против тебя.

Он схватился руками за виски, вспомнил – без очков – опустил руки и сказал нечто безумное:

– Ни одного? Значит, она к тебе не приходила? Значит, она умерла.

– Ну, ну? – выдохнул я.

– Эти два года были адом, но я не понимал. Знаешь, что меня подвело? – Он вдруг засмеялся; мне все больше становилось не по себе. – Во-первых, моя чрезмерная аккуратность, педантичность – зачатки шизофрении, твой Вася говорил. А главное – любовь к русской литературе.

– Господи помилуй, при чем тут литература!

– Как при чем? А твой роман? А если б ты внезапно умер, например?

– Ничего себе любовь!

– Я мечтал о славе бескорыстно, поверь мне. А, черт! В пятый раз, наверное, зазвонил телефон на столе – и Гриша в пятый раз приподнял и опустил трубку.

– Пошли отсюда.

– Куда?

– Да хоть в ЦДЛ. Я угощаю.

Гришка угощает! Светопреставление. Дубовый зал был наполовину пуст и без знакомых лиц – дорого. Я выбрал тот, позапрошлогодний «поминальный» столик, «угощенье» продолжилось тем же коньяком. Задушевная беседа старых друзей, исповедь любовника мужу… все описано и затаскано. Впрочем, исповеди не было. Горностаев – не Юрочка. (Где ж его третий день носит? По странной ассоциации вспомнилась лужа крови на столешнице.)

– Почему эти два года были адом?

– Я выразился слишком сильно. Все как-то вдруг раскрылось. Для Аленьки это было ударом.

– Скандал с Клавдией Марковной?

– Нашлись добрые люди, раздули из искры пламя. Да ладно, вспоминать тошно. Я рассчитался сполна.

– Нет, Гришенька, не рассчитался ты за свою жизнь с шампанским и усмешечкой. В последний раз спрашиваю: ты видался с Марго вечером шестого августа?

– В последний раз отвечаю: нет.

– Тебя выследила Алла.

Он опять схватился руками за виски и проговорил сдавленным, замогильным каким-то голосом:

– Я нормальный человек. Нор-маль-ный!

Я глядел с изумлением. Да, Гриша разительно переменился… уже после нашего с Васькой ухода. Он боится. Не знаю – чего, не знаю – кого. Но он совершил ошибку, промахнулся в чем-то – я нюхом чуял. И вдруг уверился, что найду доказательство.

К нашему столику подсел обтрепанный критик (забыл, как звать), и Гриша налил коллеге рюмочку. Они забубнили, что жизнь невыносима. Я отключился, подумав, что не был в Дубовом зале с поминок Прахова, – и те же ощущения нахлынули на меня. Звучала «Лучинушка», и нимало не беспокоил меня прах Прахова. Между тем как надвигалась гроза. Между тем как я помнил лицо покойника, полное абсолютного ужаса. А ученичок в черном, заглядывающий в Малый зал?.. И надо признаться честно: с Марго я уже внутренне расстался и под звон застолья разделывался с годами нашей жизни. И в это же самое время меня кто-то от нее освободил.

Я встал, пробормотав «пойду пройдусь», уловил Гришин «голый» взгляд – его страх… Прошелся по апартаментам, как выразился Васька, заглянул в Малый зал, где заезжий диссидент на том же месте, где стоял гроб Прахова, строго и наставительно поучал в стихах кучку млеющих дам. Вдруг спиной почувствовал чей-то взгляд, обернулся: некто прошелестел мимо дверей – ну, прямо как тогда! Я ушел, хватит с меня стихов, поэтов, поэтесс… Но зараза уже проникла в душу, и застучало неотвязно (будь она проклята, моя память!): «Остановлю мгновенье, оно прекрасно. И перепутаю часы не напрасно…» Тьфу, пропасть! Чтоб отвязаться, позвонил брату:

– Вась, как Ольга?

– Плоховато. Боремся.

– Она мне писем не писала.

– А то я не знал!

– Слушай, через какое время свертывается кровь?

– Ты имеешь в виду ту, на столешнице?

– Да.

– Вообще-то быстро.

– То есть, я измазался сразу после убийства?

– Если оно было. Да, Леон, мне для Ольги нужен теплый халат из дома.

– А, ключ. Куда тебе его подвезти?

– В больницу. Я как раз на ночное дежурство выезжаю.

– Нет, далеко.

На самом деле при моих теперешних нервишках мне страшно даже приближаться к тому преисподнему коридору.

– Я домой завезу.

– Ко мне, что ль?

– А куда ж?

– Ну, давай.

– Ну пока.

Не распрощавшись с Гришей, я покинул «апартаменты» и в сырых скрежещущих сумерках двинулся по Садовому кольцу в сторону Маяковки.

На этом отрезке, в глубине старых проходных дворов прошли мои «детство, отрочество, юность». И здесь я не бывал с девяностого, и на кладбище у родителей… Нет, с этой «не жизнью» пора кончать!

Прошел дворы, приблизился к милому желтому дому, вошел в подъезд (где когда-то целовались мы с Гретхен), поднялся по ступенькам на первый этаж, отпер дверь своим, с прежних времен, ключом и окунулся в отрадный (за давностью лет) полузабытый, нет, совсем не забытый мир – и радость, и горе.

Здесь умерла от родов мама (своим рождением я обязан смерти); и отец, и опытная акушерка ничего не смогли поделать. А сам он два года пролежал в параличе, прежде чем отойти в лучший мир. «Господи, освободи! – молился я тогда. – Возьми его к Себе!» Здесь отмучилась Татьяна. И родился Коля. И справили мы с Васей две свадьбы, и молоды были, и любили, и начал писать я свою прозу в тесной кухне по ночам.

Я разделся и прошел по комнатам, всюду включая свет, вдыхая привычный домашний запах старого паркета, книжной пыли, курева… Жилище вдовца. Но что-то, неуловимое пока, переменилось в атмосфере. Внезапно меня осенило: здесь бывала женщина!

Я опять прошелся по комнатам – как следопыт. В прихожей на подзеркальнике губная помада – нежно-розовая, уже на исходе. И голубые домашние тапочки на каблучках (я их где-то видел – точно!). На кухне блестит медный кофейник (помню в застарелых подтеках). А изрезанная клеенка на круглом столе в столовой покрыта вышитой скатертью.

Ольга Бергер лежит в больнице, но частицу своего духа, своего быта оставила здесь, в жилище возлюбленного. Это трогательно.

«Это трогательно», – повторил я, прохаживаясь (на месте не сиделось), вживаясь, так сказать, в атмосферу и все больше почему-то возбуждаясь. «Это трогательно». Вошел в спальню. Здесь как будто никаких чужих следов. Рассеянно взглянул на близнеца моего Нестерова над изножием кровати. И снял с крюка – сравнить, нет ли белесого пятна… На пол что-то упало. Бумажка. Она хранилась за картиной.

До сих пор не понимаю, что творилось со мной: я боялся ее подбирать – и все тут! Метался по комнатам как угорелый. Наконец справился с нервишками – и подобрал, расправил. Не одна бумажка.

В глазах запрыгали черные буквы, складываясь в слова: «ство, а своего рода милосердие, доступное лишь избранным! – проговорил Петр и поднес к губам сверкающую чашу…»

Я повесил картину на место и вдруг расхохотался как сумасшедший: ничего не надо восстанавливать, напрягаться, «рукописи не горят». Три странички, аккуратно вырванные из коричневой тетради, в бурых пятнах, и отчетливо виден отпечаток пальца… вот еще один. Надо немедленно сдать их «куда надо» и засадить брата в сумасшедший дом.

Вместо немедленных действий я завалился на кровать и невидяще уставился на «Видение отроку Варфоломею». Прийти в себя, в свою душу! Постепенно проступали прекрасные подробности православной Руси: тонкая березка, желто-зеленые травы, мощный дубовый ствол, возле которого черный монах с невидимым лицом и с драгоценным ларцом, пастушок напротив, и дальше, в глубине – леса, леса, бревенчатые избушки, капустный огород, деревенская церковка с крестами на куполах…

Но любимый с детства ландшафт не успокаивал, а внушал ужас. За ним – кровь.

Из «скорбного списка» я мысленно вычеркнул брата. Остались двое – я и сын.

Но зачем? Зачем два года Василий хранит такую убийственную улику?

Или не Василий? Кто здесь живет? Прячется?

Некому довериться, не к кому прийти и заплакать, в конце концов! Позвонить Коле?.. А, брось сантименты! Прежде всего необходим тщательный обыск.

Самый тщательный, на какой я был способен, обыск детской моей обители ничего больше не дал. Тех вещей (нож, платье, халат) здесь не было. Но был чужой дух. Может, не чужой?.. Да как бы она тут протянула два года и зачем, Господи Боже мой! Как? В безумии? И Василий ее выхаживает? Тайно?

Призраки, прочь!

Заклинание не действовало. Проклятие Прахова действует – вот в чем дело.

Что делать? Закрыть «дело»? Еще в грозу – помню, помню! – я поклялся не связываться с милицией.

Телефонный звонок заставил не то что вздрогнуть, а затрепетать.

– Ты дома?

– Ага.

– Ольгин ключ положи на обеденный стол.

– Ага.

– Может, заночуешь?

– Ага.

– Леон, что с тобой?

– Да так. Засмотрелся на «Видение отроку Варфоломею».

– Ну, у меня никаких пятен – гарантирую! – Василий засмеялся, меня мороз по коже продрал. – Еда в холодильнике, постельное белье возьми…

– Да ладно, Вась, я к себе поеду. Пока!

Если она связана с ним, то есть шанс устроить ловушку. Не городи ерунды, она лежит в больнице… Все же я погасил повсюду свет, постоял у входной двери – не запирать? Нет, может насторожиться и не войти, а ключ у нее должен быть, коль она тут живет… Да кто она, опомнись! Мертвые не возвращаются.

Глава 25

Я залег в спальне, одетый, на свою же кровать (когда-то на ней умирала Татьяна). Сегодня день возвращений в прошлое. Впрочем, уже ночь. Остается ждать. В мозгах тут же назойливо зазвенело: «Грозовой перевал одолеть, перейти, и опять, и опять – ждать!»

Итак, моя догадка подтвердилась: рукопись была украдена как уголовная улика, – кровь и отпечатки пальцев. Почему Василий сохранил эти жуткие страницы, да еще в таком необычном месте? Это что – какая-то заумная символика? Подаренный отцом «Отрок»… Погоди! С «моего» Василий стереть кровь не мог – дежурил в реанимации.

Я спросил: «Где ты видела кровь?» Алла ответила: «Где умирал Прахов, – пауза, – где ты его зарезал».

Вот тут, на первой страничке, я его и зарезал. Она видела замаранные страницы и погибла?

Пасть мусоросжигалки, гладь озера, камень на сырой земле. Без паники! Кто, черт подери, принес сюда уголовную улику и спрятал за «Отроком»?

Во тьме, разбавленной дворовым фонарем, забрезжила разгадка – кто-то посмотрел на меня в окно спальни. Ага, черный капюшон – начинается кошмарик. Я закрыл глаза. «Демоны следят за нами и радуются». Открыл. Черный капюшон шевельнулся и исчез.

Из последних сил я поднялся и вышел во двор. Казалось, снится безобразный сон, однако крупные капли дождя упали на лицо. Нет, не сон – дождь. Никого не видать, и искать бесполезно: три выхода в соседние дворы.

Какое-то время я походил вокруг да около фонаря, уговаривая себя вернуться в родной дом. Метро еще работало, я мог сбежать к себе… да хоть пешком дойти! Но вдруг кто-то придет – он или она – и я упущу единственный шанс.

Пришлось пойти на компромисс: остаться и принять что-то успокоительное. Трусоват мужичок, но я серьезно боялся сойти с ума.

В Васькиной аптечке удалось отыскать нечто апробированное: начатую пачечку тех желтеньких. Сунул в карман – пригодятся – и принял одну, лег. «Благодать» не приходила. Принял вторую. Нет «благодати»! «Полумрак, полусвет, полусон, полуявь». В этой чертовщине приходили ко мне мужчина и две женщины. Я старался разглядеть их лица и не мог, но знал, что они убиты, и бормотал: «Не я виноват, не я отвечаю за убитых».

Но на видении окровавленного отрока – нестеровского пастушка – проснулся внезапно и окончательно. «День на дворе или ночь? Шутить опасно».

Разгорался красный рассвет. Грозовой перевал одолен и пройден.

Позвонил в Кукуевку, долго не отвечали. Я поднял с пола упавший тюбик помады, поднес к лицу и услышал голос Марии:

– Алло!

– Это Леонтий Николаевич. Разбудил?

– Да.

– Где Коля?

– Спит.

Ей и соврать недорого взять.

– А можно его разбудить?

– Не надо. Он недавно заснул. Вы разыскали Юру?

– Кажется, да.

– Вы теперь будете жить в Москве, Леон?

– Всего доброго.

Нет мне места на земле!

Я отправился на вокзал, слежки вроде бы не ощущая. Да черт с ними со всеми, я должен убедиться! Три страницы при мне, с пятнами, с отпечатками, но в милицию я не пойду, «шутить опасно».

Уже в Кукуевке я остановился на мгновение у озера: пустынный пляж, влажный песок, солнечные блики на воде и… опять какое-то черное шевеленье.

Спеша, задыхаясь, я обогнул озеро, пронесся по рыбацкой тропке, окунулся в мокрые кусты. Юра, как гигантское черное насекомое, сжавшись в комок, сидел в сухой пещерке. На лице – абсолютный ужас.

– У тебя тут скит, что ли? – спросил я, намеренно сбивая «мистический» настрой. – Монахом-отшельником стал?

Он продолжал глядеть в ужасе.

– Где нож?.. Или пойдем в милицию?

Наконец прохрипел:

– Выбросил в озеро.

– Ничего, они найдут. Ну?

Не шелохнулся.

Я сгреб его за воротник куртки и прошептал в ярости:

– Ты хотел убить моего сына?

Он сразу обмяк.

– Скажите, ведь он жив?

До меня дошло, что я не знаю, что я поверил ей! А вдруг… Наверное, на моем лице отразилось выражение его собственного, потому что он задергался. А я выдернул его из пещерки и поволок за собой. Откуда только силы взялись!

Юра вырвался, встряхнулся и зашагал впереди меня по узкой тропинке. Один только раз обернулся искаженным лицом.

– Но ведь он жив, раз вы мотались по Москве?

– Заткнись. Скорее!

Уж не помню, как мы одолели эти два километра, – завиднелся мой дом, – рука об руку ворвались в калитку, в сад, на терраску…

– Сиди тут! – прошипел я. – Иначе… – не договорив, поднялся по лестнице, рванул дверь: Коля – живой! – лежал на железной кровати, до подбородка укрытый пледом. Я откинул пушистую ткань: левая рука у предплечья туго забинтована.

– Ты закричал тогда ночью у сарая, потому что я задел рану?

– Да.

– То-то я удивился, что ты был закутан в плед. Как тебе?

– А, царапина.

– Не пижонь, весь стол был в крови.

– Просто задел артерию.

– А целил в сердце. Ты загородился левой рукой, да?

– Да.

– Убийца сидит на терраске, – отчеканил я. – И если посмеет сбежать…

– Он убийца, – подтвердил Коля бесстрастно.

– Надо бы Василия…

– Машка отлично справляется. Никого не надо, и ничего никому не рассказывай.

– Ладно, отдыхай. Я пошел на допрос.

Сын проводил меня пристальным взглядом, но ничего не сказал. Вышедши в коридорчик, я услышал негромкие голоса снизу. Говорила Мария:

– Он очень удивился, увидев у стены камень?

– Чуть не упал, – прошептал Иуда.

Мария (со страхом):

– С этой историей надо кончать.

Он (тоже со страхом):

– Но как?

Она:

– Тихо!

Я спустился и приказал с металлом в голосе:

– Мария, удались!

– Куда прикажете?

– Хоть в за кудыкины горы.

Она ушла в сад, вероятно, подслушивать. А, теперь все равно.

Ученик уже вполне оправился и заявил:

– Ваш сын – убийца.

Хорошенькое начало.

– Куда он тебя пырнул?

– Он пытался меня задушить.

– А нечего шляться ночами по чужому участку.

– Он меня вызвал.

– Если ты будешь врать…

– Вызвал по телефону, – продолжал Юра монотонно, меня словно не слыша. – Сюда. В полночь.

– И ты поперся!

– Он обещал раскрыть тайну черного монаха.

– Твоя соседка сказала, что ты ушел из дома в четыре часа.

– Ну, я заезжал к приятелю. Это к делу не относится.

– А на дачу к Горностаевым не заезжал?

– С какой стати? Да я даже не знаю, где…

– Взглянуть на мусоросжигалку, безотходную, выдает прах, как в крематории.

– Мне непонятны ваши намеки.

– Ладно, у вас была назначена встреча с Колей.

– Да, в беседке. Я тихонько подошел: за столом как будто сидел монах в капюшоне.

– И ты не догадался, что в куртке, в такой же вот, в похожей… – Я не удержался и тряхнул его за капюшон.

– Догадался, но не сразу. Ведь он не назвал себя по телефону, говорил почти шепотом. Ну, подошел. Он сделал знак приблизиться. И сказал нормальным голосом: «Ты спал с моей матерью, а потом ее зарезал, когда она тебя бросила».

– Ну а ты?

– Я сказал: «Ну да, спал с твоей матерью».

– Зря он тебя не задушил, гад.

– Он так и сказал: в прошлый раз недодушил, зато сейчас… Опрокинул меня на перила, я начал хрипеть…

– Не разжалобишь. Зачем ты взял в Кукуевку нож?

– Вот на этот самый случай. Держал наготове, ударил. Он упал на стол, а я убежал. Нож бросил в озеро. Самооборона.

– Где ты провел ту ночь?

– Поскольку я не знал, жив ли этот ненормальный дипломат, то скрылся у приятеля.

– Имя.

– Не скажу. Не впутывайте…

– В милиции скажешь.

– Вы не посмеете обратиться в милицию.

– Я много чего посмею. Ты следил за мной вчера на платформе утром?

– Нет, я уехал в Москву еще ночью, на двенадцать пятьдесят восемь.

– Где ж ты меня выследил?

– Не выследил, а увидел. В ЦДЛ.

– А что ты там делал?

– Это мое дело. Вы были в Малом зале, где стоял гроб Прахова.

– И пошел за мной на квартиру брата?

– Да.

– Почему же ты не подошел ко мне, когда я выбежал во двор? Нож был при тебе, я уверен. Я крепко запомнил еще тот момент, у лампады.

– У какой лампады?

– В твоей коммуналке. Ты оба раза струсил. Три раза!

– Я не трус.

– Вместо того, чтобы просто позвонить и узнать, убил ли ты человека, ты поджидал меня…

– Не поджидал, а…

– Что ты делал?

– Мне было плохо.

– Но ножичек ты сохранил. Когда я вытащил тебя из пещерки, то был слишком взволнован, не придал значения, но запомнил всплеск в озере. Только тогда ты выбросил нож, уверенный, что я поволоку тебя в милицию.

– Вы не посмеете туда обратиться, – повторил он твердо.

– Это почему же?

– «Не лучше ль на себя оборотиться?» – Юра держался все более вызывающе. – И на своих близких.

Сверху раздался голос – Коля неловко спускался по лестнице:

– Как «близкий» свидетельствую: именно его отражение я видел шестого августа ночью в зеркале. – Коля усмехнулся, представ перед нами. – То самое черное знамя прошелестело, помнишь?

Глава 26

Заявление было слишком серьезным, чреватым последствиями – и прежде всего я призвал «юношей безумных» к спокойствию.

– Коля, ты можешь сидеть?

– Смогу.

– Хорошо. Ты отдаешь себе отчет, в чем обвиняешь Юрия?

– В убийстве. И в садистских письмах. Он хочет свести тебя с ума.

– А вы, Леонтий Николаевич, сверьте шрифты…

– Он же сменил машинку.

– Прекратить! Очную ставку веду я. Почему ты не сказал мне в свое время, что видел Юру в зеркале?

– Я не понял, я же не видел лица. Но позапрошлой ночью, когда он подходил к беседке в черном, вдруг увидел меня и отскочил… как паук. Те же движения, те же жесты. Я подозревал, убедился и решил с ним кончать.

– Сейчас не об этом. Что ты там решил…

– Не выгораживайте сына. Мне неизвестно, каким образом он узнал о нашем с Марго свидании, но он целый день выжидал в лесу, чтобы явиться ночью и…

Наступила пауза. Атмосфера ненависти накалялась.

– Что «и»? – не выдержал я.

– Он жених Маши, она его не выдаст. Мне расхотелось продолжать очную ставку. Они мне надоели, все надоели, до смерти.

– Заявления обеих сторон голословны. Мне нужны доказательства.

– А у вас есть хоть одно доказательство, что Маргарита Павловна убита?

Я посмотрел на их лица («В скорбном списке остались я и сын», – напомнил сам себе) и выложил на стол «доказательство».

– Что это? – спросил Коля.

Я расправил сложенные вчетверо страницы.

– Сцена убийства. Видите, она вся в крови.

– Где ты нашел? – Коля побледнел уже совсем как мертвец; ученик созерцал молча, как некое «сакральное видение».

– Вы любите картину Нестерова «Видение отроку Варфоломею»?

Оба вздрогнули.

– Где проступила кровь? – подал голос-шепот Юрий.

– Вот, еще кое-что «проступило». Но не тут, не у меня, а там.

– Где? – выдохнул ученик, смотревший ночью в окно Василия.

– Что это? – раздался женский вскрик; мы не заметили, как подошла Мария.

– Найденный финал романа о вашем прадедушке.

Она схватила страницы со стола, перелистала.

– Зачем вы их показываете? – Кажется, никогда я не видел ее в таком волнении. – Здесь же отпечатки пальцев!

Наступившая затем немая сцена была полна такой жгучей недосказанности и муки, что никто не шевельнулся, не поднял глаз, не подал голоса. «Боже мой! – молился я про себя. – Укрепи мою волю: я закрываю дело»!»

Она уже сделала движение – разорвать! – я успел выхватить и ушел в кабинет, чтоб никого не видеть, не слышать, не думать. Взял старую медную пепельницу, положил на нее страницы и, скомкав, достал спички из кармана. Я закрываю «дело». Взгляд упал на камень – «тяжелый, серый, ты помнишь? Все помнишь?» Чей это голос? Кто этими словами напоминает мне о неизвестной могиле, тайной?

Я задумался, нет, просто сидел и смотрел в сад, в яркую после ливня путаницу листьев сирени, пронзенных послеполуденными лучами. Сейчас сожгу… Нет, сначала перепишу, чтоб без напряга и натуги покончить с романом, с «проклятием Прахова».

Сейчас. Я смотрел бездумно, как черная ворона уселась на веточку и выразительно каркнула, косясь на меня круглым оком. Веточка прогнулась, обнажив внутреннее царство сирени, в котором пряталась какая-то голубая вещица. Ворона взлетела. Я перегнулся через подоконник и отвязал от другой ветки полупрозрачный поясок. Да, в белом шифоновом платье с голубым поясом Марго была на дне рождения. Оно «покрылось пятнами – сообщал мой специальный корреспондент, – но вода их не смыла».

На пояске пятен не было.

Стало быть, Господь не принял моей молитвы, с непривычным смирением решил я, надо продолжать. Как бы ни были страшно и больно.

Переоделся в черную шикарную рубашку, привезенную Колей из Голландии, с большими накладными карманами на пуговицах; по ним рассовал «вещдоки» – странички, невесомый поясок, голубую сережку. «С этой историей надо кончать» – так она сказала Юрию? Правильно, надо кончать!

Вышел на терраску – все уже разошлись. По клетушкам, пещеркам и – чисто интуитивно почувствовал – в сад. Тихо ступая, прошелся по мощеной дорожке, остановился перед вторым поворотом, глядя сквозь райские свои запущенные кущи.

Она сидела в беседке, опираясь локтями о стол, опустив голову, как на кладбище. Засохшей крови отсюда не видно. Вот встрепенулась, чутко вслушиваясь, озираясь. Я замер. Юное безжалостное существо в зеленой кофточке. Лицо ее казалось мне прекрасным и полным жизни, но от картины в целом несло духом скорби и ужаса.

Опять опустила голову. Я проскользнул к дому, снял ботинки, бесшумно (насколько был способен) поднялся по лестнице в ее закуток. На дощатом столике у оконца – да, виден отрезок улицы с фонарем – лежала кожаная черная сумочка. Порылся и достал тяжелую связку ключей.

Выскользнул в коридорчик, скрипнула половица, Коля спросил из-за двери:

– Маш, это ты?

– Это я. Поднялся проведать.

Пришлось войти.

– Чего ты в носках?

– Думал, вдруг ты спишь. Не хотелось будить.

– Садись.

– Я на минутку. В Москву еду.

– Зачем?

– Коля, все потом, потом.

– Скажи хоть, где ты нашел свою концовку.

– У Василия.

Он присвистнул.

– Вот тебе и «тайна Дома литераторов».

– Все сложнее, Коля…

– Если страницы в крови, то рукопись была тогда в спальне?

– Надо думать.

– Но о ключе знали только мы трое.

– Возможно, Марго взяла тетрадку почитать, разобраться в тайне Прахова, уточнить…

Коля улыбнулся мрачно.

– Стала бы мама заниматься историческими изысканиями.

– Ну, не знаю.

– Действительно не знаешь? Не догадываешься?

– Нет. Просвети.

Он опять улыбнулся своей мрачной улыбкой.

– Ее интересовала только любовь.

На этих странных (в данном контексте) словах я ушел.

Тяжко мне было возвращаться в Москву, третьи сутки на ногах, на колесах, на нервах. И томили предчувствия.

Неожиданно повезло: во дворе я встретил принаряженную бабу Машу. Она шла то ли на крестины, то ли на поминки… наверно, на крестины – в розовом платочке. Она рассказывала о событии в подробностях, я ничего не слышал, но кивал, меня всего колотило.

Не сразу, но разобрался с пятью замками. Прихожая. Гостиная в приятном зеленоватом сумраке от опущенных гардин. Солнце садилось, я стоял перед запертой кабинетной дверью, и казалось: войду и увижу старика на его последней торжественной премьере в старомодном костюме с красной искрой, в крахмальной рубашке и с «бабочкой». Окоченелый труп с ужасным лицом у давно потухшего камина.

Вошел. В просторном кабинете было светлее и воздух не сперт – открыты форточки. Первое, что бросилось в глаза: аляповато-яркая обложка «Огонька» на совершенно пустом письменном столе. Ага, тот номер. Раскрыл и сразу угадал: «Четвертый Всадник». Черный четкий красивый почерк: «Дорогому Другу с большими надеждами. 12 апреля 1990 г. Горностаев». Вот как когда-то ко мне обращались. Журнал я брать не стал – пусть все останется, как в день его смерти.

Огляделся, стоя посреди кабинета. Исподволь, как только вошел, внимание мое притягивал огромный черного дерева гардероб – как гроб. Подергал за ручку – шиш тебе! Трясущимися пальцами принялся подбирать ключи. Подошел самый большой – и тяжелая дверца нехотя, со скрипом отворилась. Душно пахнуло нафталином. Аккуратные ряды одежд на вешалках. А внизу, в левом углу, за проеденной молью длиннополой шубой пряталась дорожная сумка в желто-коричневую клеточку.

Наша сумка. Марго купила три года назад.

Я, встав на колени, расстегнул молнию, выгреб содержимое. Вот они – уголовные улики. Белое платье в пятнах – вода их не смыла. Еще два – чистые. Белая сумочка: косметика, носовой платок, кошелек (тридцать четыре обесцененных рубля), паспорта нет. Босоножки. Мой халат-хламида в едва заметных бурых пятнах. И наконец – охотничий нож.

Я бездумно стоял на коленях перед жалкими жуткими останками; по безымянному пальцу правой руки текла кровь. Наверное, оцарапался, копаясь в вещах, о булавку или брошку… да, что-то красненькое мелькнуло, приколотое…

И вдруг заплакал. А ведь лишен был этого Божьего утешения – слезного дара – начисто. Молодость ли я оплакивал, Гретхен свою… или неминуемую бездну будущего. Не знаю. Неважно. И тут почувствовал я легкий сквознячок над головой, словно волосы дыбом встали – не инфернальное, запредельное, так сказать, а самое натуральное дуновение.

Я забыл запереть входную дверь! Как когда-то хозяин сделал специально. Кто-то вошел, приближается. Конечно, она.

Я обреченно повернулся на коленях к двери и ждал, ждал. Никого. Померещилось. Слезы высохли, и стало мне по-настоящему страшно. В проклятом этом месте.

Быстро сложил улики обратно в сумку, все запер, накрепко замуровал в памяти. Постоял на лестничной площадке – нет, не могу здесь ночевать, даже у себя за стенкой. А что ждет меня в Кукуевке? Кто меня там ждет? Еще вчера, еще сегодня я надеялся: нас осталось двое в скорбном списке. Я и сын. Но она не могла находиться одновременно в кабинете умирающего прадеда и в моем саду под яблоней. Я вышел на терраску в пекло и набросил капюшон на голову. «Как вас называть, милое дитя?» «Как?.. Мария». Господи, как же я одинок!