Текст книги "Последняя свобода"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Инна Булгакова
Последняя свобода

Посвящается Сергею

И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник,

которому имя смерть; и ад следовал за ним.

Откровение Святого Иоанна Богослова

Глава 1

Сегодня мне исполнилось сорок пять. И случилось событие столь несуразное, из ряда вон, что я растерялся, испугался даже и по привычке схватился за перо (шариковую ручку). Потому что загадочных событий в моей жизни скопилось уже немало, надо же что-то делать…

Писатели – народ нервный, а у нас тем более. Для души я писал прозу, для заработка – пьесы, и они широко шли. Что дало мне возможность вступить в члены Союза и приобрести кооператив в соответствующем районе Москвы. Так вот пятнадцать лет назад я и познакомился с соседом по площадке – странным стариком с подходящей фамилией Прахов.

Впрочем, общались мы крайне редко. Пьесы не иссякали – вскоре я купил дачу у вдовы драматурга в соответствующем поселке (не в том, знаменитом на весь мир, но тоже престижном, с собратьями-профессионалами), где и засел прочно, спокойно и, надеюсь, навсегда. Чувствуя, однако, что когда-нибудь редкому моему везению придет конец. Конец пришел.

И вот каким образом: однажды Прахов рассказал мне эпизод из многогрешной жизни своей – ровесника века. Да, он родился в январе 1900-го, а в девятнадцатом участвовал в разгроме одного прославленного богатого монастыря. Они разрывали могилы и склепы и выбрасывали мощи. Вот сорвали крышку древнего дубового гроба – предстал нетленный монах в нетленном облачении. Глухо произнес: «Будьте вы прокляты!» – и рассыпался в прах. Соратники оцепенели, но тут из кустов послышалось бормотанье: «Прости меня, Господи, за злобу и ожесточение…» Проклял живой монах.

Жить ему осталось всего ничего. «Я его и прикончил, – признался Прахов. – С испугу». – «Застрелили?» – «Зарезал. Вот вам завязка для полноценного антисоветского романа. Дарю». (На дворе стоял 1977 год.) – «А вы сами не пробовали?» – «Пробовал. Но я либреттист». – «Кто?» – «Писал либретто для оперетт. Жизнь прожил с шампанским, но никак не могу умереть». – «А ваши соратники?» – «Давно сыграли в ящик… заметьте, все не своей смертью. Я остался один». – «У вас есть правнучка». – «Сын погиб, внук погиб. Правнучка есть».

Больше мы на эту тему не говорили, да и не виделись почти, и старика я как будто не вспоминал, и монаха… Но оказалось, замогильный эпизод годы и годы дремал в потемках подсознания, как зерно в земле, и однажды вспыхнул ярко и пронзительно, разрастаясь в целое дерево… своего рода анчар, где смерть, смерть, смерть. Я понял, что пишу роман.

Писал запоем, вдруг опомнился и поехал к Прахову: не возражает ли… «Очень рад, – одобрил уже девяностолетний несгибаемый старик. – Могу добавить фактов». «Нет, нет, мне нужен был толчок – дальше работает воображение… Впрочем, кое-какие детали мне подбросил мой приятель – критик Горностаев. Тоже увлекся. Вот принес вам его статью почитать». – «Прекрасно, – одобрил старик, листая журнал. – Четвертый Всадник»… это ведь из Библии?» – «Да. Из Апокалипсиса». – «Прекрасно, – по вторил Кащей Бессмертный. – Вот напишите – и меня убьете».

Это происходило в апреле, на Страстной, а на Пасху в кругу близких я похвастался, что мечтаю ко дню рождения сделать себе подарок – окончить роман (необходимо заметить: о замысле, о старике, о монастыре – вообще ни о чем никто не знал). «Концовку подсказал сам прототип». – Существует прототип романа?» – осведомился Гриша, тот самый Горностаев. «Представьте себе – убийца! Десятый десяток пошел. Слезно просит – уже тринадцать лет – отпустить его душеньку на волю». – «Ну и?..» – «Отпущу». «Каким образом?» – «Зарежу».

Роман я действительно кончил ко дню рождения – Прахов скончался тотчас. Героя я зарезал, как и обещал, – старик умер от разрыва сердца. «Неужели силою своего воображения…» – пытался иронизировать я, но тут пошли такие странности и загадки, что вот уже два года я живу словно не в себе. Начать с того, что моя жена исчезла тогда же напрочь.

Нельзя сказать, чтоб я возражал против ее исчезновения – но нормального! Она же пропала при обстоятельствах пугающих, почему-то со злополучной рукописью. И сегодня… впрочем – по порядку. Необходимо восстановить ход событий в подробностях, чтобы наконец прийти в себя.

Итак, четвертое августа 1990 года. Суббота. Я в полном одиночестве (жена с сыном охотятся за трофеями к завтрашнему столу), в одиночестве и восторге работаю над завершающей фразой. Уже произошло убийство, и кровь смешалась с вином… Вдруг – телефонный звонок. Прахов. Голос бодрый, взволнованный и какой-то таинственный:

– Леонтий Николаевич, прошу вас немедленно подъехать ко мне с рукописью!

– Обязательно! Выезжаю! – закричал я на подъеме.

Кому как не старику первому обязан я прочитать… ну, хоть избранные места из рукописи – такой новой, свежей, полной трепета для меня и жизни? Единственный роман, который писался на одном дыхании, без черновиков и побочных записей.

Еду! Что там в природе-погоде? Жара… Я вышел на открытую терраску и с хрустом потянулся, протягивая руки к небу, полдневному, раскаленному…

Совсем неподалеку под яблоней стояла девушка и исподлобья глядела на меня. Моя будущая невестка, но тогда я об этом не знал (так казалось!), хотя что-то трепыхнулось в душе, как во сне.

– Здравствуйте, – сказала она хрипловатым низким голосом. – А где Коля?

– Добрый день. Он в Москве с матерью, скоро будет. Вы, должно быть, учитесь вместе?

– Учились.

Мой сын только что окончил Плехановский и, благодаря множеству хлопот, на следующей неделе отбывал в одну престижную европейскую дыру.

– Как вас называть, милое дитя?

– Как? – Она словно удивилась. – Мария.

Это имя ей шло – худая, ловкая, загорелая до черноты. И что меня поразило: глаза и волосы одного цвета – коричневого с золотистым отливом. Ну, прямо как у героини моего последнего романа – вот это да! Но одета… белые короткие штаны, сандалии и темная майка… А я-то! Недаром она смотрит с таким удивлением: на мне новенький подарок Марго – черный, до полу (до босых ног!) халат-хламида из тонкой шерсти, подпоясанный крученой веревкой; и капюшон я умудрился набросить на голову, когда вышел в пекло. М-да. «Отцы-пустынники и жены непорочны…»

Извинился, ретировался, оделся по-человечески, вышел. Все казалось мне, что ее уже не будет (и не было – так, мираж в пылу творчества). Но она стояла возле той же яблони – белый налив полновесно, прозрачно светился в ветвях – тот же недоверчивый коричневый с золотом взгляд…

– Вы ведь у нас впервые?

– Впервые.

– Хотите посмотреть сад?

– Хочу.

Гордиться мне было особенно нечем – все запущено-перезапущено, – зато всего много. Сорок соток, целое царство птиц и цветов. В беседке, на днях обсаженной шиповником мы по-свойски закурили, я вдруг вспомнил про старика и бросился в дом. Долгие длинные гудки. Странно. Куда его понесло? Прахова уже понесло на тот свет, да я-то об этом не знал. Потом приехали мои с сумками, молодые помчались на озеро, Марго спросила как-то загадочно:

– И ты собираешься завтра читать роман?

– Конечно. Я же обещал. Или для тебя это слишком утомительно?

Она пожала плечами, не удостаивая ответом. А могла бы и удостоить: как последний дурак, я собирался читать про подвиги Прахова в присутствии Марии! Я отключился и величественно удалился почти на сутки в кабинет шлифовать и править и придумать наконец название – оно никак не давалось. Люблю одиночество – и за два года вкусил его полной мерой: и друзья, и близкие вдруг оставили меня в покое.

Но тогда, пятого августа, по традиции был полный сбор. Сейчас в волнении, чуть ли не в слезах, я составляю этот скорбный список.

Леонтий Николаевич Востоков – я сам, сорок три года.

Маргарита Павловна – жена, ровесница.

Николай – сын, двадцать два года.

Василий Востоков – брат, доктор, сорок шесть лет.

Григорий Петрович Горностаев – друг и критик, сорок четыре года.

Алла Сергеевна, Аленька – его супруга, возраст примерно тот же.

Юрий Алексеевич Красницкий, Юра – ученик, прозаик, двадцать пять лет.

Мария Прахова – правнучка, сверстница Коли.

Напоминает милицейский протокол… и почему, собственно, «скорбный»? Все живы-здоровы… Надеюсь, что все.

Глава 2

Мы сидели в беседке, шиповник краснел, вино пламенело, золотился коньячок – и события, о которых читал я, казались совершенно неправдоподобными в зеленом раю на закате. Совершалось проклятие – соратники и их потомки погибали один за другим во временах и пространствах, их «главный» писал оперетки и ждал освобождения, и внимательно слушала последняя, уже последняя оставшаяся в живых, наследница.

Я кончил при свече, восторженный вечер задумчиво переходил в ночь. Гости разошлись и разъехались, а меня наконец отпустило: заснул как мертвый и проспал до одиннадцати.

Между тем на понедельник была запланирована поездка в Москву на два-три дня: в горячке работы все текущие дела были запущены. Я второпях пил кофе на терраске… Марго в атласной белой пижаме нервно прохаживалась взад-вперед.

– Где дети? – спросил я рассеянно.

– Уже уехали. Разве тебя дождешься…

– После такой убойной работы, кажется, человек имеет право… – начал я с непонятным раздражением; вспыхнула нелепая ссора (вообще мы жили мирно: с Марго легко ужиться… да и со мной, если ко мне не лезть). Но такая ярость вдруг прорвалась меж нами, что я произнес неожиданно:

– Давно чувствую, что нам необходимо расстаться, – и внезапно понял, что это правда. – Вот уедет сын…

– Давно? Когда именно? – перебила Марго и остановилась напротив, прислонившись к перилам; великолепнее женщины я не встречал… и не встречу – подумалось с отстраненным бесстрастием.

В кабинете зазвонил телефон. Какая-то баба Маша искала какую-то Машеньку… В конце концов все выяснилось. Я вышел на терраску и сказал с ужасом:

– Прахов умер.

– С каким диагнозом? – поинтересовалась Марго; я подивился ее хладнокровию.

– От разрыва сердца. Я ведь писал о нем.

– Господи, да об этом все давно догадались!

– Баба Маша говорит… ну, из нашего дома, знаешь, ухаживала за…

– Я знаю.

– Почему ты не сказала мне про Марию?

– Разве ты ее не узнал?

– Нет.

Мы пристально смотрели друг на друга.

– Поедешь на похороны?

– Надо. Не люблю, но… надо.

– Последний раз ты хоронил отца.

– А Татьяну, забыла?

– Ах да, еще Татьяна! Они умерли хорошей смертью.

Ну выдала! Какое бессердечие.

– Они? В таких муках?

Я пошел в спальню, оделся. Когда вышел, она все так же стояла у перил.

– Ты не виноват, в реанимации разберутся.

– Уже разобрались, в морге.

– Ты не виноват, Леон. Не ты отвечаешь за убитых, – сказала Марго на прощанье.

(Знамо дело, не я – я всего лишь прозаик.)

Последний взгляд, последнее прощанье – больше я ее не видел никогда. Неужто так? Неужто существует такое понятие – «никогда»?

Писательское начальство расстаралось ради старейшего члена: гроб был выставлен в Малом зале Дома литераторов. Пустом зале – никто не помнил про либретто для оперетт (давно отпелись), потомки погибли, правнучка пребывала неизвестно где.

Меня потрясло лицо: выражение абсолютного ужаса. Я глядел, глядел, словно вот сейчас раскроется некая тайна… не выдержал и, чтоб отвлечься, перешел к соображениям сентиментальным: гроб из разряда «для бедных», нет цветов… Нет, вон три казенных гвоздики – белых на белом покрывале. Тут мне захотелось здешней суетой заглушить холодок «нездешний», да стало совестно. Я побуду с ним, с убийцей, до конца… если уж больше некому. И пошел позвонить брату: у него как раз кончалась смена в больнице, он поспел к выносу тела с корзиной георгинов и гладиолусов.

Прахов дождался-таки печи огненной; члены похоронной комиссии и мы с Василием вышли из крематория, постояли, помолчали и, не сговариваясь, отправились в Дубовый зал ЦДЛ заглушить «холодок» водочкой.

Пью я редко, но метко – и вечер тот вспоминается в отрывках и обрывках. Пили за «Православие, Самодержавие, Народность» – это точно. И брат гудел под ухом: «Ты ж гори, догорай, моя лучинушка, догорю с тобой и я-а-а-а…».

Проснулся, вернее, очнулся (растолкал старичок-больной, временно живший у Василия) на другое утро, как та самая «догоревшая лучина». Меня разыскал сын.

– Откуда ты звонишь? – заорал я спросонок.

– Из Кукуевки.

Это наш благословенный поселок.

– Как из Кукуевки? Разве вы вчера не уехали в Москву?

– Раздумали. Пошли по грибы.

– Я тебе сейчас покажу грибы, дурак чертов! Прахов умер.

– Серьезно? Когда похороны?

– Уже сожгли!

– Серьезно? Так вы с матерью хоронили, что ль?

– С какой матерью?

– С моей!

– При чем тут мать?

– Ее нет.

– В каком смысле?

– Со вчерашнего вечера.

– В Москву уехала?

– Не знаю. Я домой звонил, звонил – никто не отвечает.

– Ладно, я выезжаю. Подготовь Марию.

Правнучку я уже не застал. Сын стоял на терраске, собранный и напряженный. Тотчас заговорил:

– Сумочка с документами исчезла. А также кое-что из ее вещей. Она нас бросила?

– Записка есть?

– Нету.

– Так не бросают! – вырвалось у меня, и всплыла несчастная фраза: «Давно чувствую, что нам необходимо расстаться».

– А может, и бросила.

Молча мы прошли в спальню – по совместительству это была и комната Марго. Плотные портьеры закрывали белый свет, горел ночник. Трюмо между окнами отразило наши встревоженные лица. Постель не разобрана, но подушка и покрывало примяты, на тумбочке рядом – наполовину очищенное яблоко, слегка увядший белый налив.

– Ты взял нож?

– Я ничего не брал.

На темно-красном ковре валялись бокал и пустая бутылка вина и уже почти не выделялись в цветных узорах брызги «Каберне» – его пили дамы на дне рождения. И еще что-то изменилось… как бы выразиться поточнее… в атмосфере, в интерьере… только я не мог уловить – что. Никак не мог прийти в себя со вчерашнего, с позавчерашнего, однако отрезвляло явное волнение беззаботного, легкомысленного (в мать) Коли.

После тщательного осмотра мы составили опись пропавших вещей: сумочка (документы, кошелек, косметика), большая дорожная сумка, три летних платья, пижама, тапочки, босоножки, серьги и браслет (чешские стекляшки – мой подарок), охотничий нож (презент автора-горца, комедию которого я однажды переводил), мой новый халат-хламида и коричневая тетрадь большого формата – роман (без названия) о Прахове и его соратниках.

Случайный или обдуманный набор? С этими данными я поплелся в местное отделение, где сказали ждать три дня. А на третий день от жены пришло письмо:

Леон!

Посылаю тебе свой привет и желаю житья долгого, с шампанским и усмешечкой. Мое белое платье покрылось пятнами, помнишь? И вода их не смыла, ничего не смыла.

Остаюсь навеки твоя

Марго

Усмешечкой (без шампанского) встретили мой рассказ в милиции. «В чем проблема? Вы желали расстаться со своей женой, и она – редкостная, конечно, женщина – охотно пошла вам навстречу, забрала документы и вещи. Все нормально». – «А письмо?» – «Письмо с душком, да. Ищите по больницам». – «А вы?». – «У нас нет никаких оснований для заведения «дела». – «Но письмо без подписи и напечатано на машинке». – «Что ж, она супруга писателя». – «Не на моей машинке!». – «Дорогой товарищ, на мне висят два полнокровных убийства, в своих семейных дрязгах наводите порядок сами».

Я старался (Коля уже отбыл в Голландию), наводил справки в моргах и сумасшедших домах, давал объявления в газеты, однажды разорился на телевидение… За два года пришло три письма. Зачин и концовка в них повторялись с маниакальной аккуратностью («Посылаю тебе… остаюсь навеки…»). Середина варьировалась. «Душа твоя черна, и остро лезвие. Ты его точил и точил, помнишь?» – это из второго, которое я получил в подарок к прошлому дню рождения, после чего рванул в Ялту. «Какой тяжелый серый камень, ты помнишь? Все помнишь? Тяжелый, серый», – третье письмо пришло сегодня. А утром я нашел коричневую тетрадь в своем сундучке. Она лежала среди рукописей, но два года назад ее там не было.

Дрожащими руками раскрыл, перелистал. Три последних страницы – финальная сцена убийства – были аккуратно вырваны.

Глава 3

Сегодня мне исполнилось сорок пять – и состоится полный сбор. Сбежать, как прошлым летом, не на что – инфляция – и некуда (Крым – ку-ку). А главное: приезжает в отпуск сын. Точнее, уже приехал вчера вечером в Москву и позвонил мне. Я объявил сбор и прибрался в двух клетушках на чердаке, где обычно летом жил Коля (туда ведет наружная лестница). Не поднимался я в мансарду с позапрошлого года – застоялой пахнуло пылью – прахом и тленом – и воспоминаньями.

Сейчас смотрю на скорбный список и размышляю. В прежнем состоянии остался Василий: горит на работе, больные его очень любят, и он любит их. «Румяный критик мой» внезапно разбогател и открыл собственное издательство: у него личный шофер, и мадам Горностаева ходит в соболях. А бывший ученик («учеником» его иронически прозвал Коля, так и осталось) Юрочка стал «мистиком», пропадает по монастырям, со мной общается крайне редко и снисходительно. Однако до сегодняшнего визита снизошел. Все снизошли и обещались, включая правнучку. Она учится в аспирантуре.

На днях ко мне заглянул Гриша и сделал лестное предложение: издать двухтомник моей неизданной прозы. Теперь ведь все можно. Я пересилил тоску и отвращение к жизни и принялся перебирать бумаги в сундучке – старинный, бабушкин еще, стоит у меня в кабинете.

Не раз за эти годы мелькала мыслишка – восстановить украденную рукопись; в сущности, я помнил текст почти дословно. И ничего не писал, ничего, словно боялся, что выдохнется драгоценное вино, плотно закупоренное (для меня, конечно, драгоценное; насчет читающей публики отнюдь не уверен). На самом деле боялся я этого проклятого романа. По монастырям я не езжу, зато остро чувствую внутреннюю связь всего со всем: не сделал ли лукавый старик меня своим наследником (не в материальном, к сожалению, смысле, а в духовном)? Не перешла ли ко мне его ноша? Во всяком случае, я потерял жену и тот дар, что зовется вдохновением.

Раскрыл тетрадь, взглянул на последнюю уцелевшую страницу – и кульминация убийства восстала так живо и чувственно, так ярко… Я пролил кровь – но в воображении, черт возьми! За что? Точилось лезвие, но вода ничего не смыла, а придавил тяжелый камень.

Стоп! Никакой истерики!

Я вышел на терраску в пекло. Возле «белого налива» стояла Мария в красном полупрозрачном платье… ну, и на мне не хламида, одет подобающе. Я смотрел, как сверкают темным золотом глаза ее и волны волос – отвращение и тоска усиливались. И тут подошел ко мне сын – элегантный корректный европеец. Но, поколебавшись, поцеловались троекратно.

Потом и остальные подобрались. У Горностаевых дача тут же в Кукуевке, Василий и Юра прибыли из Москвы. Засели по обычаю в беседке, в сквозной трепещущей тени шиповника – я чувствовал себя чужим среди чужих.

Но они были нужны мне – очень. Кое-какие шаги я уже предпринимал. Например, установил, откуда присылаются письма: с московского Главпочтамта. Пытался сравнить шрифты машинок: пусто-пусто. У Васьки никакой машинки никогда не было, друг и ученик успели сменить, у Марии – праховский древний «ремингтон» – не то. Делал попытки прощупать алиби, но вяло, не надеясь на успех, – успех не состоялся. Однако сегодняшняя находка в сундучке разбудила во мне азарт и ярость. Интересно, что в чопорной невозмутимости сына мне почудились те же симптомы.

Стол без хозяйки не отличался изысканностью и обилием. Заметив, что ученик не закусывает, я простецки положил ему на тарелку кусок колбасы.

– Нет, нет, сегодня среда, – он отодвинул тарелку.

Словно нечестивый язычник, я глядел непонимающе.

– Юрий Алексеевич намекает, что сегодня постный день, – любезно объяснил сын – вот тут-то мне и почудилась скрытая ненависть в его тоне.

Горностаевы хором одобрили постника; Василий ввернул:

– А как насчет водочки?

– Единственный тост в виде исключения.

– Это ты ради меня своей бессмертной душой жертвуешь?

Горностаев поднялся и сказал с чувством, умеренным обычной умненькой усмешкой:

– За то, чтобы фамилия Востоков прогремела по «всея Руси» – далее везде!

Что значило: он меня издаст, а я прогремлю.

– Брось, Гриш. Кому сейчас нужна изящная словесность?

– Изящная – всегда нужна, – долгая пауза. – Ты восстановил тот роман?

– Нет необходимости: я его нашел.

Это был сильный ход – все остолбенели.

– Где? – выдохнул Василий.

– В сундучке среди рукописей.

– Но… – Коля побледнел. – Мы ж с тобой перебрали каждую бумажку.

– Вот именно.

В наступившем молчании Алла прошептала нервно:

– Значит, она сюда приходила.

В веточках шиповника прошелестел, словно соглашаясь, ветерок.

– Любопытно, что три последних страницы вырваны.

Из деликатности никто не упоминал Прахова, но тут Мария впервые подала голос – низкий, волнующий:

– Это где вы дедушку зарезали?

– Вам известно, что я писал про вашего прадеда?

– У вас получился слишком живой образ.

– Простите, что я читал при вас.

– Это пустяки. Не в этом дело.

– А в чем?

Она не ответила, но по мрачному мерцанию золотых глаз нетрудно догадаться было, какие чувства она ко мне испытывает. Весельчак Василий пробормотал:.

– Черт знает что! Ничего не понимаю.

– Марго мне пишет письма.

– Отец, обсудим эту тему позже, хорошо?

Дипломатическая служба быстренько гасит непосредственность юности; может, это и к лучшему. Кому захочется публично обсуждать безумие собственной матери? Но я не верил в ее безумие, потому что не верил, что она жива. И продолжал упрямо:

– Надо посоветоваться, сынок. Я в тупике, а тут все свои.

«Свои» упорно молчали, даже пресловутое женское любопытство не срабатывало. Васька залпом выпил водки, я зачитал письма в их последовательности.

– Леон, это ужасно, – признался брат, несомненно выразив общее впечатление. – В чем она тебя обвиняет?

– Наверное, в том, что я ее убил.

– Да ну тебя! Ты же помнишь, я обошел морги и больницы с фотографией. Где ее держат?

– Наверное, в земле.

– Алла вскрикнула столь дико, что все вздрогнули, – трудно ожидать подобной реакции от милой домохозяйки-садовницы.

– Водки! – скомандовал я.

Гриша трясущимися руками наполнил рюмку, протянул жене, она оттолкнула, забрызгав ему лицо и очки. Какое-то время он так и сидел в «слезах».

– Приношу извинения, – сказала Аленька глухо. – Любое напоминание о смерти и тлении меня шокирует.

– Э, матушка, – откликнулся Василий простодушно, – поработала б с мое… Каждый день покойник.

Четверть века он неутомимо выхаживает подопечных или провожает в последний путь. Это призвание.

– Леон, это розыгрыш, – заявил Гриша, протирая очки. – Марго была женщиной веселой…

– Была?

– …и гордой, – заключил он и отвел глаза.

Любопытная фраза, над ней стоит подумать.

– Да, Гриша, было время – я себя этим утешал. Но розыгрыш, затянувшийся на годы… – я поколебался и выговорил: – попахивает преступлением.

– И совершается наказание, – подхватил Юра на патетической ноте. – За грех. Неужели вы не понимаете?

– Понимаем. Кто совершает?

– Как кто?

– Кто наказывает? Ангел письма шлет или черт рогатый? Имейте в виду, господа: концовку романа я помню наизусть.

– За неминуемый успех! – Василий поднял полную рюмочку.

– Да ну их к лешему, мои успехи. За сына! С приездом, Коленька.

Все поддержали, с заметным облегчением и удовольствием переключаясь на «заграницу». Как там у них и будет ли так у нас. Не будет. Только правнучка во всеобщем оживлении не участвовала, отчужденная, равнодушная. Да выдавали золотые, как у кошки, глаза. Вот-вот выпустит коготки. Я понадеялся в душе, что красивый сын мой за два-то года завел себе другую, – с семейкой Прахова связываться опасно.