Текст книги "Последняя свобода"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Глава 7

Озеро – огромное солнечное пятно – слепило сине-золотой рябью, манило в мягкую глубину. Я шел со станции в негустом перелеске (на той стороне – настоящий лес). Вдруг услышал:

– Леонтий Николаевич!

Мария в алом купальнике. Какое-то вызывающее пристрастие к «красненькому», неприятное. Дети ныряют с длинных мостков, собаки перебрехиваются… Мария с Колей – оба мокрые, загорелые – сияющая юность. А я совсем сник.

– Привет вам от бабы Маши.

– Вы были у нас?

Она явно насторожилась. Что они там скрывают? Что от меня все скрывают, черт возьми!.. Закипела злость, и враз возник азарт. Я кивнул, широким шагом направился на свою улицу, миновал дом, свернул за угол… «Крупная», «полная» – все сходится… Нельзя сказать, чтобы они дружили, отнюдь, и все же не было у Марго тут знакомых женщин, кроме мадам Горностаевой. Я нашел ее в зарослях шиповника с садовыми ножницами.

– Ах, Леон! Как давно ты у нас не был.

– А где большой босс?

– В Москве по босяцким делам.

Мы рассмеялись, и я решил идти напролом.

– Аленька, ты к нам заходила в тот вечер, как исчезла Марго?

– Я?

Изумленный взгляд из-под широких полей панамы.

– Тебя видели.

Она пожала пышными плечами – действительно крупная, белокожая, с рыжими веснушками – прелестная женщина.

– А если надо – опознают.

– Кому это надо?

– Послушай, дорогая, ты вчера слышала письма?

Она выронила огромные ножницы, которые с лязгом упали в траву, оцарапав ей ногу. Мы посмотрели, как на щиколотке выступила узкая полоска крови.

На кухне, смазав ранку йодом, она налила две полных рюмки армянского коньяку, поднесла мне, сама залпом выпила и сказала:

– Это ужас!

– Совершенно с тобой согласен. Но мне нужна истина, какой бы ужасной она ни была.

– Пока есть надежда, Леон…

– Нету. Я опустошен. И больше так жить не могу.

Мы выпили по новой, я закурил.

– Сейчас все объясню, – начала она осторожно. – Я действительно заходила к вам в тот вечер.

– Зачем?

– Меня поразил твой роман…

Скажите, пожалуйста, как все словно сговорились!

– А кто меня видел?

– Я не имею права разглашать секреты следствия.

Этот криминальный штамп произвел сильное впечатление.

– Следствие? Разве ведется следствие?

– Ведется.

– Кем?

– Пока мною, – я вдруг осознал, что и вправду веду следствие. – Когда соберу доказательства, что произошло убийство, за дело возьмутся профессионалы.

– Сейчас я все объясню. Меня поразил твой роман.

– Это мы уже слышали.

– Так вот. Гриша, как обычно, отправился купаться на ночь глядя, но забыл полотенце. Я решила отнести, ну и проветриться заодно. Знаешь, он вот так простудился однажды…

– Гришу пока оставим, ладно?

– Ладно. Прохожу мимо вас – свет – дай, думаю, зайду выразить восторг… нет, правда! Но на звонок мне никто не открыл.

– И ты пошла на озеро?

Она будто почуяла ловушку.

– Домой вернулась.

– С полотенцем?

– Испугалась, что до дождя не успею. Гроза собиралась, стало очень темно.

Я смутно улавливал ложь, как собака простывший след, не чувствуя, а скорее угадывая в спокойной этой, симпатичной женщине мои собственные симптомы: растерянность и страх.

– Алла, кому ты собиралась выразить восторг?

Она улыбнулась.

– Автору.

– Но ты же знала, как и все, что в понедельник я уезжаю в Москву дня на два, на три.

– Правда? Я не помнила.

– Ну как же! Гриша предложил мне машинку роман печатать, а я сказал, что в Москве свою отремонтирую. И издательские дела мои мы обсуждали, еще до чтения.

– Значит, я тогда набралась.

– Да с чего бы? Вы втроем, с Марго и Марией, выпили две бутылки «Каберне».

– Господи, мне бы такую память!

– А куда ты дела полотенце?

– Никуда… на плечи набросила. А что?

– Вот что, – я смотрел на нее в упор. – Почему ты до сих пор скрывала свой визит? Ведь я искал жену.

Она нахмурилась.

– Леон, прости, это подло. Но история такая странная, а Гриша так трясется за свою репутацию…

– Это он тебе запретил говорить?

– Он ни о чем не подозревает! – выпалила она и бросилась к буфету налить еще по чарке. Признаться, меня это потрясло, я и не заметил, как проглотил свою порцию.

– Кто меня видел, а?

На ступеньках крыльца послышались шаги, Алла шепнула умоляюще:

– Грише ни слова! Он действительно ничего не знает.

Вошел большой босс с большим кейсом. Таких интеллектуалов нам показывают в кино: худощавый, чуть сутулый, высокий лоб, мягкие светлые волосы, умный с усмешкой взгляд за стеклами, длинные «музыкальные» пальцы.

– Кого я вижу! Наконец-то нарушил свое затворничество. О, без меня начали… – и бросил на жену острый взгляд.

Она мигом достала третью рюмку и собрала необильный, но изысканный ужин (признаться, мне осточертели килька в томатном соусе и морская капуста).

– Рукописи принес? – поинтересовался Гриша, обсасывая ломтик лимона.

– Я еще концовку о Прахове не восстановил.

– Какого ж ты!..

– Может, без него издать? Три романа, повесть и рассказы. Тянет на пятьдесят два листа, вполне хватит…

– Я должен напечатать эту вещь, – заявил он категорически. – Без нее не то.

– А что, остальное так слабо…

– Ты всегда писал прекрасную прозу, Леон. Но этот роман меня особенно поразил.

Всех наповал – поразительное (и подозрительное) единодушие!

– Будь он проклят, этот старик! – вырвалось у меня.

– Он проклят, с ним все в порядке. А ты, как Обломов, как Манилов какой-то…

– Гриша, сегодня в Москве…

– Ну вот, вместо того чтобы работать…

– Сегодня в Москве, – перебил я твердо, – я понял: если не найду убийцу Марго, мне крышка.

Супруги уставились на меня, как на призрак, Гриша пробормотал:

– Тебе угрожают?

– Работе моей крышка. Никто мне не… – Я запнулся, вдруг дошло: мне угрожают вот уже два года, а я прячусь от жизни, как Обломов с Маниловым. – Гриша, ты хорошо помнишь те события, ну, тем летом?

– В общем, да.

– Помнишь, на дне рождения ты рассказывал, что в пятницу виделся кое с кем из «Совписа» по поводу моего романа?

Горностаев очень влиятельная личность в литературных сферах, его страсть – открывать «гениев». Я же, связанный с театром, стою особняком. Впрочем, это уже в прошлом.

Он ответил тихо, с потаенным каким-то пылом:

– Все было налажено, Леон, они ждали рукопись.

– Ты купался тогда в озере?

– Когда?

– В ту пятницу.

– А при чем тут…

– Сделай милость, вспомни.

Он то ли вспоминал, то ли обдумывал ответ.

– Ал, ты не помнишь?

– Нет, конечно.

Супруги переглянулись. Собственно, меня интересовала их реакция, в точном ответе я не нуждался: я-то помню, как Гриша сам водил машину, на два подвига в день его не хватало. И он заключил:

– Вероятнее всего, я остался ночевать в Москве.

Что и требовалось доказать: в день смерти Прахова босс пребывал в Москве. Я поднялся, прощаясь; он вышел проводить; постояли у крыльца, у бочки под водостоком.

– Леон, ты так уверен, что она убита?

– Пока не «так», но… – Я усмехнулся. – Вода, лезвие и камень. – Зачерпнул застоялой воды и поморщился: таким смрадом потянуло.

– Но за что?

– Я безумно жалею, что написал этот роман. Ты хорошо знал Прахова?

– Совсем не знал. Стал бы я скрывать.

– Совсем?

– Ну, от тебя слышал про диковинного старика. Не углубляйся в эту пропасть, дописывай скорее, пока у меня есть деньги.

– А кровь, Гриша?

– Какая кровь? – кажется, он побледнел.

– Которую вода не смыла.

– Гриш! – позвала Аленька (несомненно, подслушивавшая из коридора).

– Иду! – Он поднялся по ступенькам, обернулся и, сказал со странной улыбочкой: – Огонь сильнее.

Глава 8

В царстве заката – медные стволы сосен, горящие пурпурным золотом воды – бродили мы с сыном по нашему берегу (Мария милостиво осталась с книгой в беседке). Сжато и конкретно, без особых эмоций описал я факты, собранные за сегодняшний день. Он слушал молча, потом сказал:

– Сегодня она исчезла.

– Да, шестого августа.

Но грозы ничто не предвещало в голубовато-прозрачных небесах, тишь стояла да гладь, лишь где-то далеко и нежно перекликались женские голоса.

– Ты чувствуешь связь между романом и ее исчезновением?

– Чувствую. Только не могу понять, в чем она проявилась.

– В том мгновенье, когда вы услышали стон или крик и Марго вошла к Прахову. Это кульминация. Ты заметил, как был одет мертвый?

– Как для торжественной премьеры. Я его никогда таким не видел.

– А ты его часто видел?

– Ну, не так чтобы… когда к Машке заходил.

– Он когда-нибудь вспоминал молодые подвиги?

– Никогда. Я даже думаю, что и она из твоего романа узнала.

– Итак, он выбрал меня, еще в семьдесят седьмом. Ну, это предыстория. А завязка – в пасхальное воскресенье, когда я доложил, что к своему дню рождения собираюсь зарезать героя, прототипу которого пошел десятый десяток.

– Ты его не назвал, но я догадался.

– Все могли догадаться. За тринадцать лет я так или иначе своего соседа упоминал, без «предыстории», конечно.

– Ну, упоминал, догадались – ну и что?

– А то, что он умер в самую подходящую – предсказанную! – минуту. И все «подозреваемые» в это время находились в Москве.

– В чем их можно подозревать? Старик умер своей смертью.

– И его сожгли. Фантастическая загадка, Коля, уникальная. Ты чувствуешь?

– Я не понимаю.

– Он вызвал меня – «немедленно, с рукописью!» – бодрым, звонким, взволнованным голосом.

– Он вызвал тебя… – Коля резко остановился, – на место будущего преступления?

– Ты предугадываешь мою мысль. Вот первая реакция матери на сообщение о смерти Прахова: «С каким диагнозом?»

– У тебя есть тайный враг?

– Не верится. Слишком много чести, слишком романтично, но… – Я пожал плечами.

– Но если он существует, – подхватил Коля, – то должен был исполнить авторский замысел: последнее проклятие монаха и его смерть. Однако не заметить при вскрытии ножевую рану…

– Оставленную, вероятно, моим охотничьим ножом… Вот представь: тогда замысел по каким-то причинам сорвался, но был исполнен в Кукуевке…

В сумеречной тени сосен его лицо исказилось – так же, наверное, как и мое. Впервые я высказался так откровенно и определенно.

– Примем это как гипотезу. То есть я был приглашен Праховым к его трупу, понимаешь? Но помешала Мария.

– Но если там был третий, и мама явилась свидетельницей (непонятно, правда, чего), то почему она не погибла тогда же?

– Не забывай, рядом был ты. И матери твоей ума и ловкости не занимать.

– Она ничего не рассказала тебе. Значит, была какая-то сделка?

– По-видимому. Сегодня после встречи с Юрой я прокрутил три варианта. «Вы ею пренебрегали, – заявил он. – Она была одинока». Допустим, она мой тайный враг.

– Нет, отец!

– Я сказал: допустим. Она устраивает мне уголовную ловушку. Но и этот вариант не срабатывает.

– То есть?

– Прежде всего она устранила бы тебя.

– Ну, знаешь!

– Отослала бы в Кукуевку. Она бы ни за что не вошла к Прахову при тебе. И не стала бы врать про бабу Машу.

– Так! Второй вариант.

– Он недалеко ушел от первого. Мой враг ей дорог. Она прикрывает его – и вот уже два года они инсценируют странные события, чтоб довести меня до ручки.

– Третий!

– Шантаж и сделка. Она что-то видела. Но если расскажет – мужу станут известны ее похождения.

– Но если она согласилась, то почему…

– Конечно, согласилась. Но в понедельник отпала сама возможность шантажа: я заявил ей, что мы должны расстаться. Какой вариант ты предпочитаешь?

– Несмотря на всю его подлость, – второй.

– Я тоже. Однако не упускай из виду одно обстоятельство.

– Какое?

– Она слишком любила тебя, Коля, чтоб скрыться добровольно. Или она действительно безумна, или мертва.

– Кто знал о вашей ссоре?

– От меня – никто. А Марго могла сказать кому угодно. Позвонить, например. В общем, я ограничиваю круг подозреваемых теми, кто слушал роман, ведь рукопись была украдена.

– Необъяснимый шаг, поистине безумный. С твоей удивительной памятью восстановить особого труда не составляло, им известно.

– Так ведь не восстановил.

– Почему?

Я пожал плечами. Как объяснить собственное суеверие? Затронул зло – тебе ответили, затронешь снова – ответят. Конечно, я не рассуждал так логически и раз двадцать, не меньше, хватался за перо. Но… не мог. Этот свой неврозик я пышно называл про себя «Проклятье Прахова».

Мы стояли на берегу над громадной огненной чашей, в которой гасли, играя, последние лучи. Вода, лезвие, камень. Неужто здесь?.. И косточки давно затянуты тяжелым жадным илом. Я содрогнулся и услышал Колин голос:

– Пап, прости за откровенность, но что значит «пренебрегал»?

– Спроси у Юры.

– Ты ее любил?

Я усмехнулся.

– Помнишь анекдот про американского папу: «Любовь, сынок, придумали русские, чтобы не платить денег».

– Цинизм тебе не идет.

– Мне уже давно ничего не идет. Я потерял вкус и смысл. Еще над гробом Прахова все думал… – Я вдруг осекся, вспомнив: а Юрочка наблюдал за мной с порога!

Коля заметил сдержанно:

– Если б я не был уверен тогда, что мама вернется, я б его убил.

– Теперь, надеюсь, поумнел?

Он промолчал.

– Никаких порывов, предупреждаю. Мы пойдем другим путем.

– Каким?

– Для начала – в пансионат. Я сегодня звонил Милашкину: он тут отдыхает от неправедных трудов.

Мы двинулись, вдоль озера, где редколесье переходит в парк писательского пансионата.

– Назовем этот вариант «загадка Дома литераторов».

– Неужели ты дядю Васю в чем-то подозреваешь?

– В убийстве – нет. Он неспособен прибить даже божью коровку, помню по детству, оттрепал меня за это крепко. Но в показаниях есть противоречие – его надо разрешить.

– Ты его не спросил прямо?

– Твой дядя – не трепещущая дама с коньяком, его на «понт» не возьмешь.

– Он брат твой.

– И в качестве брата я тебе скажу: Василий – одна из самых своеобразных личностей, которых я знал.

– Да, пожалуй, – согласился Коля. – Он простой, очень добрый и веселый.

– Вот именно. К сорока восьми годам сохранить в чем-то детскость мироощущения – очень и очень непросто.

Милашкин наслаждался знойным закатом в березовой аллее с юной красоткой, которая упорхнула, точно бабочка-капустница в светло-зеленом шелке. Секретарь рассвирепел, но сдерживался.

– …и вот, Артур Иосифович, хотелось бы посоветоваться, – бубнил я. – Издавать?

– Как будто у вас есть выбор! – Он фыркнул. – Мне, например, никто не предлагает.

Да, сладкие секретарские времена канули в небытие.

– Почем он платит?

– Десять тыщ за лист, – чтоб не доводить его до родимчика, я переменил тему: – Я ведь два года назад потерял – вы не поверите! – свою самую дорогую рукопись.

Лицо Милашкина просветлело.

– И вот на днях нашел.

Потемнело.

– Так что с похорон Прахова – помните? – жил, опустив руки, протянув ноги.

– Я утверждал и буду утверждать: наша беда – водка. Вы, молодой человек, в каком жанре?

– Он, слава Богу, в дипломатическом.

– Леонтий Николаевич, я всегда восхищался вашим умением жить.

– Но, как вы верно заметили, Артур Иосифович, водка. Абсолютно вылетели из головы те события. Ну просто амнезия.

– Я был бы счастлив, кабы события двух последних лет вылетели у меня из памяти, – процедил секретарь.

– Но их необходимо восстановить.

– Зачем?

– Рукопись я нашел разрозненную. И куда делись самые ударные сцены – не представляю.

– Вы что, ее с собой на похороны таскали?

– Да, так уж сошлось.

– Но если б в ЦДЛ нашли…

– Я теперь никому не верю.

– Тут вы правы. Сколько предательств я испытал… И издателю своему не очень-то доверяйте. Деньги вперед (но это между нами). – Милашкин задумался. – Я бы не сказал, что вы были до упаду… но крепко. Где находилась рукопись?

– В сумке. Надеюсь, в ресторане я роман не читал?

– Ни-ни, все было пристойно. По русскому обычаю завыли, конечно, но негромко. Когда ваш брат вернулся…

– Знаете, он тоже смутно помнит.

– Смутно? – Милашкин улыбнулся тонко и понимающе. – Рыцарь.

– Его ведь долго не было?

– По-моему, да. Пришел под занавес, но, кажется, без сумки. Впрочем, не ручаюсь, нет.

– А с кем он ушел, вы знаете?

– А что он говорит?

– Темнит.

– Ну вот! А я буду компрометировать даму.

– Артур Иосифович, вы меня поймете как никто: речь идет о моем творчестве. Вдруг она что-нибудь помнит, я к ней подойду крайне осторожно. О вас – ни слова.

Милашкин решился.

– Я вышел на минутку… освежиться. И увидел, как ваш брат идет на выход, обнявшись с женщиной.

– Фантастика! Вы его точно узнали?

– Точно. Он оглядывался, озирался.

– Кто же она?

– Никаких имен! Я намекну: она хромала.

– Сломала ногу?

– Не знаю, по какой причине, но она вообще хромоножка.

Я сосредоточился. Член Союза писателей – хромоножка. Как редко я бываю в наших заведениях… Вдруг меня осенило!

– А, понимаю. Очень благодарен, Артур Иосифович.

– За вами двухтомник, – сказал он с горечью.

– С удовольствием подарю, если выйдет.

– Все-таки странная история с вами приключилась, Леонтий Николаевич. Может, пахнет плагиатом?

– Да вроде ничего в печати не мелькало.

– Если что – судитесь, – секретарь улыбнулся ядовито. – Получите миллион за моральный ущерб и рекламу.

Уже подходя к нашей калитке, я проворчал:

– Если б он мог догадываться, чем эта странная история пахнет! – и добавил с усмешкой: – А знаешь, Коль, единственный, кто реально выгадал от смерти Кащея Бессмертного, – это его правнучка. Но у нее (тоже у единственной из всех) алиби. Мною же засвидетельствованное. Кстати, состояние пойдет в нашу семью?

Он ничего не ответил, обогнав меня с непроницаемым лицом.

Глава 9

Господи, что за сон мне снился перед самым пробуждением! Я, еще ребенок, ужу с кем-то рыбу. Некто в черном, и мне знакомый, чувствую, но без лица. Удочка одна на двоих, мы вырываем ее друг у друга. А кругом все блестит, переливается в оранжевых полуденных пятнах солнца. Я тащу из воды что-то тяжелое, надрываюсь – никак! Тот, «без лица», пытается помочь – на поверхность всплывает нечто большое, красное… отчего я вдруг содрогаюсь, выпускаю удочку и просыпаюсь в своем кабинете на кушетке. Двенадцатый час! Не слабо… но полночи не спал…

Нет, эдак жить невозможно, надо действовать! Еще полусонный, под впечатлением речной ряби и красной жути я врываюсь в спальню проводить осмотр. И есть на что посмотреть: на семейном ложе сидит Мария в желтом сарафанчике и ест яблоко. Молодая хозяйка, так ее разэтак!

Забыв, что я в пижаме (хуже – в одних пижамных штанах; мне суждено появляться перед ней расхристанным), я спрашиваю с сарказмом:

– Вы теперь здесь будете жить?

– А вы против?

Тон какой-то новый, дерзкий и дразнящий. Я внимательно посмотрел на нее, засмеялся и сел на пол, на ковер… по-турецки или по-тибетски, черт их разберет, в общем, меня вдруг увлекла какая-то новая опасность, неведомая.

– Где Коля?

– Пошел на озеро.

– Послушайте, Мария…

– Только вы меня так называете, – перебила она.

– Как же вас кличут?

– Машка, Машенька, Марья Петровна.

– Петровна, будьте любезны…

– Называйте по-прежнему.

– Что написал ваш прадед в завещании?

Золотые глаза глянули грозно, словно с ненавистью, но низкий голос прозвенел вкрадчиво:

– Неужели вам не надоела эта история?

– Надоела до смерти.

– Еще бы!

– Но я не могу успокоиться…

– Не смешите меня. Пусть все останется как есть.

– Что у меня есть-то? Ничего нету.

Все-таки я ее рассмешил: расхохотавшись, она швырнула надкушенное яблоко и притянула меня к себе – золотые глаза сияли по-прежнему грозно – и я, как последний дурак, повлекся к этому огню, к смертному греху. Она поцеловала меня в губы и посмотрела с любопытством: какова, мол, реакция… Реакция была что надо, это я помню, а остальное… да все помню, все, будь оно проклято! Но не вдаваться же в подробности – занятие всем знакомое, общечеловеческое… Я же словно с ума сошел!

В сумятице совокупления, в фантастическом свете вишневого воздуха, будто напоенного вином, все и кончилось.

– Какой ты все-таки негодяй, – заметила она задумчиво и исчезла.

Не то слово! Никогда не войду в эту комнату. Я неловко повернулся на бок и увидел на бледно-лиловом супружеском покрывале кровь. Лишить невинности свою будущую невестку! Я даже застонал от ужаса, от почти физического отвращения к себе, ко всему…

В дверь сунулся Коля и спросил с тревогой:

– Пап, тебе плохо?

– Мне очень хорошо. Уйди, ради Бога!

Я чувствовал себя сыноубийцей и боялся выходить. Не знаю, сколько провалялся в прострации, покуда действительность обрела реальную, хотя сколько-то прежнюю атмосферу. Нет, прежнего не воротить, все по-другому.

Потерянный взгляд зацепился за картину, висящую на стене в изножии кровати. В красноватом сумраке я плохо различал изображение, но угадывал всей душой. Это была уменьшенная отличная копия нестеровского «Видения отроку Варфоломею». Давний подарок отца – две копии: мне и брату.

Два мальчика – семи и десяти лет – в Третьяковке с папой. Я был потрясен, поражен сразу и навсегда – настолько, что ничего больше не хотел смотреть и только с ревом подчинился. Меня поразила тайна. Папа разъяснял смысл, помнится каждое слово, и потом я читал, что мог, о начале великой судьбы Сергия Радонежского. Но тайна осталась, с годами лишь углубляясь в головокружительную бездну. Я не мог повесить картину в кабинете, где играючи сочинял безделушки, – с этим «Видением» мне нужно было просыпаться и отходить ко сну. И как же я жил без него два года?

Пошлые призраки, прочь!

Я решительно поднялся, снял с крюка картину и направился в кабинет, к счастью, ни с кем в прихожей не столкнувшись. Теперь надо выбрать место… В зеленовато-палевых тонах пронзительно родного ландшафта пастушок в белой рубашке и черный монах под деревом с драгоценным ларцом в руках, лица не видать под капюшоном, на левом плече выткан алый крест. И алая оторочка на сапожке отрока. Две единственные яркие детали… Нет! В пространстве пейзажа между мальчиком и монахом слабо, но очевидно выделялось красное пятно.

– Леон, ты здесь? О, пардон!

На пороге стояла Аллочка в шортах. Монументальное зрелище.

– Мне нужно одеться, – пробормотал я машинально. – Подожди на терраске.

Осторожно поставил картину на пол, прислонивши к тумбе письменного стола, бросился к книжным полкам, схватил альбом. «Михаил Нестеров».

Нет, память души подвести не могла: никаких красных пятен в травах на репродукции, конечно, не было. Это кровь! Тут меня будто стукнуло в голову, и я прокрался в спальню скрыть следы собственного преступления. Сменил лиловое покрывало на ядовито-желтое из шкафа, туда сунул замаранное. Плюнуть и забыть – не изнасиловал же я ее, в конце-то концов!

В обществе жениха и Горностаевой она сидела на терраске, куда я вышел одетый, побритый и, хотелось надеяться, непринужденный. Однако взглянуть на нее не смог. Господи, молился я про себя, пусть сын найдет себе другую – любую, на худой конец – иностранку, благословляю заранее, только б никогда не видеть эту и не ощущать в себе сыноубийцу!

Пили заграничный, привезенный из Голландии кофе, болтали о саде-огороде. Горностаева – крупный спец, я ее называл «садовницей», – не умолкала.

– Леон, шиповник надо обрезать каждый год.

– Когда мы с Колей поженимся, – вставила Мария, – я заведу розы.

Эту бесстыдную наглость я проигнорировал, отвечая Аллочке:

– Пусть растет вольно, я специально посадил, чтоб тень была…

– Это неправильно. Пойдем, я покажу, как надо. Я вскочил с такой готовностью, что чашку опрокинул. Извилистой тропинкой меж старых высоких кустов акаций подошли к беседке, обсаженной горностаевским шиповником. Сквозная пленительная прохлада в полуденном мареве. Тут сад кончался и начинался мой лес: сосны и березы, боярышник, бузина, буйные травы… Я глубоко вдохнул смолистый воздух, жить бы да радоваться на Божий мир, а что мы сами из своей жизни – да из мира этого – делаем…

– Леон, нам надо объясниться.

– Не мешало бы.

– Ты человек глубоко нравственный…

– Не сметь! – гаркнул я. – На лесть меня не возьмешь.

– …но мужчина, – закруглила она мысль. – И, возможно, меня поймешь.

– Ну!

– У меня в тот вечер – в тот, понимаешь? – было свидание.

– С Марго?

– Да нет же, – Аллочка опустила глаза; лицо и плечи ее в рыжих веснушках пылали; на редкость женственное существо, в отличие от этой… – С приятелем мужа.

– На моем участке?

– Леон, не глупи, – она рискнула улыбнуться. – В парке пансионата. А на обратном пути я специально сделала крюк, чтоб зайти к вам. На минутку, для алиби. Дошло?

– Какие же вы все… мы все…

– Да, да. Но все давно кончено, тогда же. Суди меня как хочешь, только ни слова Грише.

Или я ничего не понимаю в женщинах, или она врет от начала до конца.

– Не скажу, – сказал я тоном шантажиста, – если ты назовешь имя приятеля.

– С ума сошел!

– Вам бы этого хотелось, правда?

– Неужели ты не понимаешь, как мне стыдно?..

– А ты не понимаешь? – Я поймал ускользающий взгляд испуганных глаз. – Произошло убийство.

– Марго пишет письма!

– Я обнаружил кровь.

– Мне больше нечего тебе сказать.

С интересом наблюдал я, как нежная беспомощность обернулась железной непреклонностью. Закачались ветви, кто-то шел по дорожке.

– Это Гриша! – сказала она вызывающе. – Можешь доносить!

Прекрасно зная, что я на это не пойду.

Из кустов действительно возник еще один рогоносец (ох, не верю я в это!) и заявил сурово:

– Леон, работать! Ты ему сказала, что я собираюсь…

– А мы спорим, обрезать ли шиповник, – перебила Аллочка хладнокровно.

– Вот делать-то нечего, когда столько дел! Мрачноватым выглядел большой босс и нервным, какой-то нетерпеж в нем бился, безудерж.

– Пошли, надиктуешь, вспомним вместе. Остальные рукописи у тебя ведь перепечатаны… Аленька, оставь нас, а?

Она послушно удалилась, Гриша сказал вполголоса, оглядевшись:

– Ничего не трогай. У нее прямо патология какая-то – все резать, резать… на солнцепеке живем, – и закурил.

Я тоже закурил и запоздало ответил:

– Остальные перепечатаны.

– Отлично. Машинка не нужна?

– Нет, отремонтировал. Еще тогда. А у тебя новая?

– Компьютер.

– Вообще, дай мне на всякий случай свою старую, моя ненадежна.

– Я ее в комиссионку сдал. Разве не говорил?

– И на выручку от продажи открыл издательство?

Он засмеялся с оттенком горечи.

– Нет, серьезно, Гриш, завидую.

– Ты? Мне?

– Ну, столько энергии. Я б просто не сообразил, где такую уйму монет раздобыть.

– Все сложно, Леон, очень сложно. Пришлось побегать, попотеть. Да и дела не так блестящи. Ну, идем, что ли?

В кабинете я быстро задвинул Нестерова в угол за кушетку, взял пять папок из сундучка, положил на стол. Сели.

– Отлично, – повторил Гриша. – Где тетрадь?

Я проделал манипуляции с ключом: достал его из фарфоровой вазы на полке, отпер верхний ящик стола, вынул тетрадку.

– И что б тебе два года назад так же припрятать!

– Я точно так и припрятал.

– Странно.

– Не думай, что я так трясусь над своими творениями. Привык когда-то от маленького Коли прятать, он однажды тут наделал дел… Потом отвык. Но эту рукопись я спрятал сознательно.

– Вот как?

– Точнее, инстинктивно. Меня потрясла, так сказать, смерть героя.

– Ящик взломали?

– Нет, он был открыт, ключ лежал на столе.

– Марго знала, где ты его хранишь?

– Да. Она и Коля.

– В таком случае… – Гриша поднял голову. – Кто там ходит?

В мансарде над нами слышались негромкие равномерные шаги.

– Кто-то из молодых. Они на чердаке живут.

– Скоро свадьба?

– Да черт их знает! – вырвалось у меня в сердцах.

Гриша поглядел пристально.

– Не хочешь связываться с семейством Праховых?

– Не хочу.

– Ты уже связался, навечно. Ничего не исправишь, Леон, ничего…

– Да не каркай ты!.. Прости, нервный стал. Давай переменим тему, а?

– Да, да, – Гриша открыл коричневую тетрадь с конца. – Кончается на слове «убий».

– На вырванную страницу переносится, – продолжил я нехотя, – «ство». Ты разбираешь мой почерк?

После паузы он сказал:

– Разбираю. Диктуй, – придвинул к себе чистый лист бумаги, взял карандаш. – Вспоминай пока, зачиню, – и раскрыл мой перочинный ножик, лежащий в пластмассовом стаканчике вместе со скрепками, стерженьками и т. д.

Посверкивание стали и монотонные шаги наверху мешали сосредоточиться… да не в этом дело! Надвигался мой обычный неврозик (стоило подумать о концовке) – «проклятие Прахова».

– «Убийство», – констатировал Гриша с удовлетворением, записав. – Дальше.

– Как ты думаешь, через два года можно определить кровь?

– Разве это текст?

– Да нет.

– Ты обнаружил старые следы?

– Обнаружил.

Гриша снял очки и принялся протирать стекла прямо пальцами; зеленые «голые» глаза сощурились.

– Ну, я же не медик.

Повинуясь какому-то неясному чувству, я набрал номер телефона.

– Это реанимация? Будьте любезны, Востокова.

– Минутку!

– Алло!

– Вась, это я. Через два года можно определить кровь? Я имею в виду…

– Опять! – завопил Василии. – Что с тобой творится?

Я опомнился.

– Извини, хотелось посоветоваться…

– Так срочно?

– Так срочно.

– Я до десяти дежурю, – Василий помолчал. – Вот что: без меня ничего не трогай, в спальню не входи. Я приеду с ночевкой.

– Договорились.

Большой босс сидел неподвижно и смотрел в окно.

– Гриш, скажи откровенно: на что тебе так сдался этот двухтомник?

– На что ты собираешься жить? – спросил он не глядя.

– Тебя это волнует?

– Это.

Никогда не подозревал, что Гриша такой милосердный самаритянин.

– Я заберу эти папки?

– Забирай.

Он сгреб рукописи под мышку и молча удалился. А я завалился на кушетку: никуда не выходить, никого не видеть, думать и думать, сторожить картину до приезда брата.

Однако шаги над головой сводили с ума.

Я вскочил, схватил «Видение», опять улегся. Моя детская тайна, вечная… желто-зеленые травы на исходе лета… крови не было, мне померещилось. С картиной в руках я подошел к окну… Господи, опоздал! Все стерто, подчищено… белесое пятно в пространстве пейзажа между отроком и монахом.