Текст книги "Последняя свобода"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Глава 27

Как вор с чужими пожитками, прокрался я в свой собственный дом. Уже стемнело. Включил настольную лампу в кабинете, поставил сумку за кушетку, где «Отрок», и набросил халат-хламиду на стол, на «тяжелый серый камень». Эффектно! Только бы не сойти с ума.

– Мария! – позвал я с терраски. – Что бы перекусить, а?

Сверху раздался шорох, она спустилась с лестницы в желтом своем сарафанчике, обнаженная и прелестная. Я крепко взял ее за руку – мимолетный удивленный взгляд – и провел в кабинет.

– Куда вы меня тащите?

– Надо поговорить. Сядем.

Сели, как в позапрошлую ночь: она на кушетку, я в кресло.

Боже мой, как билось мое сердце, когда я смотрел на нее, а она – на задрапированный камень. Юное безжалостное лицо окаменело.

– Мария, у вас есть на кафедре пишущая машинка?

– Какая машинка?

– На которой вы мне пишете письма.

– Отдайте-ка мне мои ключи.

– Пожалуйста.

– Я вас предупреждала, – заговорила она мрачно, позвякивая связкой, – прекратите это идиотское следствие.

– Это почему же?

– Совсем свихнетесь.

– А разве вы не этого добиваетесь? Садистские письма, сережка в спальне, поясок в сирени. Выходки злого, жестокого ребенка.

– Ну что ж, – она пожала смуглыми плечами, – понимайте, как знаете. В меру своей испорченности.

Я аж задохнулся от бешенства и какое-то время не мог говорить. Да, она правнучка своего прадеда! Плоть от плоти, кровь от крови.

– Я… – сказал я с трудом, – не пойду в милицию.

– Да уж разумеется.

– Поэтому будьте со мной откровенны.

– Этого не обещаю.

Я не взорвался, нет, на меня – как дар свыше – нашло благословенное бесстрастие. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

– Расскажите, пожалуйста, о дне и вечере шестого августа девяностого года.

– Пожалуйста. Мы с Колей бродили по лесам-полям, он показывал окрестности. Потом пошли в кино, в пансионат. Вернулись в начале одиннадцатого.

– Дальше.

– Я поднялась на чердак, а Коля пошел на кухню принести что-нибудь поесть. И пропал.

– Надолго?

– Часа на два. Он разыскивал мать.

– А вы что делали?

– Ничего. Сидела на кровати.

– Два часа… в темноте?

– В темноте.

– И не спустились вниз?

– Я устала. И на улице черт знает что творилось.

– Что?.

– Ветер. Молнии.

Не подкопаешься, а ведь чувствую: врет!

– Что было дальше?

– Коля вернулся, мы легли спать.

– А утром?

– Пошли на озеро купаться.

– «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю, ничего никому не скажу», – пробормотал я слова глупой песенки. – Сегодня в гардеробе вашего прадеда я нашел вещи Марго, мой халат и нож. Как они к вам попали?

– Я их тоже нашла.

– Какое совпадение! Где же?

Она улыбнулась угрюмо, не ответила.

– Где?

– Как где? В озере.

– Вы издеваетесь надо мной?

– Вы издеваетесь!

– Нет, какие фантазии!..

– Леон! – она вдруг схватила меня за руки, как тогда. – С вами никогда не случалось…

– Ну, ну?

– Провалов в памяти?

– Не делай из меня сумасшедшего!

– Успокойся, – она принялась поглаживать мне руки; я напрягся – это какой-то новый ход, будь осторожнее! – вырвал руки.

– Я тебе все расскажу. Или не надо? Как тебе лучше?

– Я сказал: не издевайся.

– Ладно. Мы с Колей ныряли в масках и ластах не очень далеко от мостков. Вдруг он говорит: «Пойду дяде Васе позвоню, может, мои у него». И ушел. Ну, я поплавала под водой и увидела большой темный предмет. Ощупала: кажется, ручка есть… подняла на поверхность: большая дорожная сумка.

– Невозможно! Огромное озеро. Не бывает таких случайностей, ты знала!

– Бывает! – отрезала она, глядя на меня исподлобья. – Как раз если швырнуть с мостков. И ориентир: самая высокая сосна напротив.

– Могила там?

– Нет, нет, что ты! Успокойся.

– Ты видела эту сумку раньше? Видела?

– Да.

– Где?

– Ну… у вас где-то в доме. Я подплыла к тому берегу…

– Почему не к нашему?

– Здесь был народ.

– Так ты знала, что в сумке!

– Нет, но все было… необычно. В пещерке я расстегнула молнию…

– Да почему все тайком?

– Говорю: все необычно. Увидела ваш халат – в крови. Шифоновое платье Маргариты Павловны – тоже в крови. Нож – на лезвии и ручке – следы крови. Ну, сумочку и остальные вещи.

– Ты взяла паспорт?

– Паспорта не было. Тут я услышала крик Коли с середины озера, забросала пещерку ветвями и травой и поплыла ему навстречу. Он сказал, что умер дедушка.

– Почему ты не отдала ему вещи?

– Леон, ты что, совсем тупой?

– Я, наверно, болен, не соображаю ничего. Что было потом?

– Я вернулась в тот же вечер на озеро и забрала сумку. Вода в нее почти не проникла.

– Однако странно, что сумка не всплыла, она легкая.

– Ты говоришь: странно? – Мария глядела на меня пронзительно. – Странно? Так ведь в ней лежал камень.

– И ты оставила его возле пещерки.

– Ну не в Москву же тащить…

– И стала писать мне письма.

Она вдруг бросилась ко мне на колени, обхватила горячими руками за шею, прижалась что было сил; я сидел как камень.

– Леон, я боюсь!

– Ну, ну…

– Вот уже два года я… мне страшно!

– Ну чего? Чего ты боишься?

– Безумия.

– Деточка, скажи мне все, мы справимся.

– Ты что! И потом, я все сказала.

– А сон? – я заговорил почему-то шепотом: – «По ночной улице идет человек, сильный ветер развевает черные одежды. Под фонарем он оборачивается… Я видела только губы – крупные и красные… Это очень страшный сон… Его одежда в крови».

Мария слушала, не прерывая, я слышал стук сердца – и мой, и ее. Она легко соскользнула с колен, оттолкнув меня, села опять на кушетку. Я едва мог вынести этот золотой сверкающий взор.

– У вас такая память?

– Такая.

Ее порыв – ко мне – уже совсем иссяк; она сидела холодная и отчужденная. Да, оставил славный старичок наследство: раздвоение личности. Было безумно жаль.

– Вот как я представляю, Мария. Коля спустился вниз, долго не приходил. А ты смотрела в оконце на улицу. Кто-то с сумкой прошел под фонарем и оглянулся. И ты его узнала.

– Вам сказать: кто?

И тут, к собственному изумлению, я инстинктивно выпалил:

– Нет!

Она усмехнулась.

– Да я никого не видела. Это ваши фантазии, Леон. Так вы прекращаете следствие?

Я долго смотрел на нее и кивнул. Слишком близко подошел я к разгадке, слишком лично она меня задевала. Но как избавиться от этого всепоглощающего ужаса? Как?

– А вы уедете в Голландию? Немедленно!

– Ну, это же не так просто. И у Коли еще отпуск…

– Так зарегистрируйтесь и поезжайте пока в Крым, например. У Коли есть деньги.

– Вы этого хотите?

– Да.

– Хорошо. Прощайте.

Она ушла. Я продолжал неподвижно сидеть в кабинете, как в каком-то склепе из театра ужасов: задрапированное черной тканью «надгробье», вещи убитой, нож, «Отрок». Это она, конечно, стерла кровь с картины. Погоди! А как попали страницы из тетради к Василию?.. Как, как… К любимому дяде Васе! Проще пареной репы подсунуть.

А вдруг?.. Их сегодняшний разговор с Юрой. «С этой историей надо кончать». – «Но как?» А если она связана всего лишь с ученичком… Господи, да хоть с самим дьяволом, разве я смогу (сам, добровольно!) засунуть ее в психушку!

Марго, я предатель и вычеркиваю себя, последнего, из скорбного списка.

Вещички и камень положить в сумку, а также письмо, сережку, страницы и закопать. Нет!.. я сам почувствовал, что улыбаюсь безумной улыбкой… в американскую мусоросжигалку! Улучу момент, когда Гриши не будет на даче… и Аллы не будет… так ведь она исчезла, умерла! В общем, когда их обоих не будет, я улучу момент… «Огонь сильнее!»

Я схватил халат-хламиду, принялся запихивать его в сумку… опять укололся. Брошку или булавку надо снять, не сгорит, вообще все «несгораемые» вещи… Я начал разглядывать и ощупывать черную ткань. Вот! Что это? Темно-красная тоненькая палочка. Я не сразу понял, что это такое, а когда понял… Голова закружилась, и чей-то голос сказал: «У нее прямо патология какая-то – все резать, резать, на солнцепеке живем».

Я откинулся на спинку кресла и стал ждать рассвета.

Глава 28

Я ее нашел. Там мало что осталось, не смогу описать, мне нехорошо, не по себе. Плоти уже нет, а кости сохранились. И волосы – как я представлял: черная спутанная грива. А череп… нет, про череп не надо… вообще не надо, я же все снова закопал. Аккуратно, ничего не видно, никто не найдет.

Я все хорошо сообразил: на рассвете, все кругом спали. Да, еще пижама сохранилась – атласная белая, с черным узором… обрывки, клочья, и даже большие куски сохранились.

Это была «парадная» пижама (скорее, летний костюм), ей очень шла, она надевала ее, когда хотела понравиться. В последний раз я ее видел как раз… об этом не надо!

Да, как же я забыл: голубенькие чешские бусы прямо возле черепа и сережка – одна. Я было поискал вторую, но вспомнил, что мне ее в спальню подбросили. Моя будущая невестка, очень странная девочка. Ладно, об этом не надо.

Ладно, могилу я закопал, молодец, но что-то еще надо сделать. Не могу вспомнить… Ах да, сумка!

А может, мне прямо к Грише пойти и просто сказать: можно, я воспользуюсь твоей мусоросжигалкой? Нет, это будет странно, лучше тайком.

Но я не знаю, как она работает!

Ладно, разберусь.

Главное: последовательность и аккуратность. Сначала собрать «несгораемые» вещи плюс камень – и в озеро. Бусы и серьги у меня при себе. Я достал их из кармана черной рубахи. И долго рассматривал.

Господи, да что это со мной? Спаси и сохрани! Невыносимая, сверхъестественная боль вдруг обрушилась на меня, и я обрел окружающую реальность.

Да лучше б я ее не обретал!.. Или принять Васькины таблетки и окунуться в «благодать»? Поздно! Я уже четко соображал, вспоминал, слышал, видел.

Я увидел себя скрюченным в той самой пещерке. Голубая гладь играла золотыми всплесками – драгоценная чаша в лесной зелени. Все кругом шелестело, переливалось, звенело, и пели утренние птицы.

Я, не взглянув, засунул в карман чешские стекляшки, нащупав бумагу. А, три странички… Да нет, память работала вовсю: этот листок я нашел, случайно разорвав полуистлевшую ткань, он лежал в кармане пижамы. А потом про него забыл.

Достал, очень осторожно развернул (бумага тоже полуистлела). Лист большого формата, печатный текст почти стерт. С большим трудом мне удалось разобрать несколько слов: «и на нем всадник, которому имя смерть, и ад следовал за ним» – вот так, на памяти наших отцов сбывались великие пророчества…» Дальше не разобрать.

Да ведь это «Четвертый Всадник» Горностаева! Господи, помилуй! Зачем она хранила и унесла с собой, умирая, этот отрывок… статья занимает две страницы… тут одна – концовка, в которой повторяется эпиграф из Апокалипсиса, помню!

Она вырвала страницу там, у Прахова, когда он умер? Я вчера не обратил внимания, цел журнал или нет, я прочитал только дарственную надпись.

Тогда надо спешить! Куда, дурак?.. Э, нет, я докопаюсь, коль дело принимает оборот новенький… тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Только б не думать, не видеть, не помнить ежесекундно могилу!

Призраки, прочь!

Я – просто сыщик.

Я вырвался из пещерки в лесной, озерный, небесный мир! И словно на крыльях пронесся два километра.

– Мария, мне нужны ваши ключи.

– Не сходите с ума!

– Мне только взять свой журнал. Свой собственный. Тогда на Страстной я привез его Прахову почитать.

– Что с вами? Что за журнал?

– «Огонек». Лежит на письменном столе.

– Да, лежит. Почему вы его вчера не взяли?

– Не был нужен, а сегодня все переменилось.

– Леон, на вас страшно смотреть. Давайте я привезу.

– Нет, нет! Его никто не должен трогать.

Она глядела как будто с болью, но ключи дала.

Пустой номер. Все страницы на месте.

Я глядел в холодный зев камина и думал. Потом позвонил в «Странник».

– Григорий Петрович сегодня работает дома.

– Это где?

– Личных телефонов мы не даем.

Ну и черт с вами!

– Где – в Москве или на даче?

– На даче.

Ага, работает. На мусоросжигалке.

В электричке я читал и перечитывал Горностаева. Ничего не понимаю, ум за разум зашел. Все я помнил, все известно. Да, экспроприация церковных ценностей, разрушенные храмы, разрытые могилы, разбросанные мощи… Нигде даже намеком не упоминается Прахов или его соратники. Они и их потомки сумели сохранить тайну, донести проклятие до меня, до моей жены.

Зачем ей понадобилась эта страница? Да в туалет, грубо говоря. Но откуда она ее вырвала? Журнал мы не выписывали, единственный – целый! – экземпляр хранился у Кощея Бессмертного.

Неужели этот путь – последний! я не мог рисковать «органами» – ничего не даст?

Большой босс сидел на крыльце, возле бочки с мертвой водой. Глаза голые, больные, без очков.

– Скажи, Марго просила у тебя журнал «Огонек» с «Четвертым Всадником»?

Он взглянул с острым любопытством.

– Только не ври, я знаю.

– Просила, но я не понял, зачем.

– Ты ей дал?

– Нет. У меня все экземпляры в Москве. Я напомнил ей, что у вас есть.

– А она?

– Сказала, что не нашла.

– Когда она тебя просила?

– Не помню.

– Поднатужься. В день смерти?

– В день твоего рождения.

Придется пока поверить на слово. Я пошел к калитке, он позвал:

– Леон!.. Что-то новое?

– Старое. А ведь ты правду сказал мне, Гриш: тебя подвела чрезмерная аккуратность и любовь к русской литературе.

– Леон!

– Сиди и не трепыхайся! – произнес я с ненавистью.

Телефонный звонок из своего кабинета ученичку. Дома.

– Тебе ведь Горностаев подарил свою статью «Четвертый Всадник». Помнишь, на Страстной неделе?

– Подарил.

– Марго у тебя не просила журнал?

– Просила.

– Когда?

– По телефону. Привезти на день рождения.

– Привез?

– Макулатуры не держим.

Ваське звонить бесполезно: своим шедевром Горностаев удостоил только нас с Юрой как собратьев по перу.

Из сада послышались голоса: Мария с Колей. Я содрогнулся.

Призраки, прочь!

Думай. Человеку позарез нужен «Четвертый Всадник». Может быть, от этого зависит жизнь и смерть? Да, да, так! Не понимаю, но так.

В доме журнала нет, знакомые по каким-то причинам свой экземпляр дать отказываются. Что делать?.. Вспомни студенческие годы, кретин! Пойти в читалку и вырвать нужную страницу. Вот почему страница была вырвана! Где тут читалка? Правильно, в писательском пансионате. Девушка на выданье (тьфу, «на выдаче»!.. путаются слова, путаются мысли!) мельком взглянула на мое удостоверение.

– «Огонек»? А у вас что в руках?

Оказывается, я так и хожу, прижимая к груди «Четвертого Всадника».

– Это мой номер! Собственный.

– Ладно, запомню. Но за девяностый год у нас подшивка, ищите сами.

– Найду, грамотный.

Сел за столик у окна, нашел. Нужная страница аккуратно вырвана. Что и требовалось доказать.

Я сидел в березовой аллее парка пансионата и по-прежнему ничего не понимал. Ни-че-го! А нужно думать и действовать, чтоб заслонить ужас замогильный… абсолютный, который застыл на лице Прахова.

После его смерти она приезжает в Кукуевку и принимается за поиски журнала, точнее, одной страницы – второй половины статьи Горностаева. Почему она не взяла мой номер с праховского стола? Ей помешал убийца?

«Не ты отвечаешь за убитых». Я закрыл глаза: в красном мраке проступила кисть руки, «которой больше нет»… Зачем я трогал могилу, я такой же гробокопатель, как те, они передали мне проклятие! Прекратить истерику!

Я открыл глаза, раскрыл журнал, ткнул пальцем в роковую страницу: здесь шифр, здесь ключ к преступлению. А я ничего не понимаю, а мне невмоготу в десятый, в двадцатый раз, уже зная наизусть, читать про деяния, от которых несет смертью и адом.

Чтоб передохнуть, перевернул страницу. А что, собственно, на оборотной стороне? Литературное эссе «Четыре свободы» (четвертый всадник – четыре… странно!) Пробежал глазами начало. Некий восторженный дурак… ага, Григорий Шварц – даже тезка!.. – неумеренно восторгается (у меня потемнело в глазах) восторгается Голландией!

Что за «четыре свободы», черт подери! Свобода совести, слова, секса и смерти. Да черт с ними со всеми, чего я вскинулся! Это же совершенно естественно, что мать интересуется страной, куда уезжает делать карьеру ее сын. Да почему в день смерти Прахова?

Попробуй рассуждать логически. Гришину статью Марго одолела еще весной, помню – из любезности, такие вещи ее не интересовали: вот роман о любви – это да! Возможно, прочитала и про Голландию, Коля туда уже нацелился. Ну и что?

– Почитываем желтенькую прессу? – раздался над ухом голос Милашкина, который, оказывается, сидел рядом на скамейке. А я даже не заметил, как он подошел.

– Да вот, интересно! – откликнулся я горячо, с жаром истерики: все ж таки живой человек, незамешанный.

– И что такое четыре свободы?

– Это не у нас. В Голландии.

– А, где процветает ваш сынок.

– Вот-вот, в сентиментальной стране тюльпанов. Четыре «С». Совести – чтоб не ходить в церковь. Слова – чтоб издавать порнографию. Секса – чтоб гомосеки официально женились.

– А четвертая?

– Смерти.

– Ну, этой свободы у нас завались. Как, впрочем, теперь и первых трех.

– Нет, смерти хорошей, без мук. Эвтаназия. Желаете вы, например…

– Это убийство! – отрезал Милашкин. – Только ненормальные могут желать…

– Смрада свобод, – закончил я, не вдумываясь, – о котором мечтали в девятнадцатом, разрывая могилы.

И почему-то в голове моей всплыла та застольная фраза: «Разве убийца непременно ненормальный?»

– Леонтий Николаевич, у меня такое впечатление, простите, что вы больны. У вас определенно жар.

– Я очень болен.

– Чем? – Милашкин отодвинулся.

– Не знаю, как называется эта болезнь.

– Господи, у вас же брат – доктор!

– Вы правы. Я посоветуюсь, приму таблетки и полечу к чертовой матери.

Милашкин рассмеялся с натугой и встал.

– Чувствую, я вам мешаю. Кстати, так ничего и неизвестно о происхождении тех семисот тысяч?

– Кажется, известно.

– Неужели признался?

– Ни в чем не признался, я дошел путем дедукции.

– М-да… я пошел. А вы знаете, что от него жена ушла?

– Знаю… вернее, догадываюсь. – Невероятная догадка еще ускользала, сквозила во тьме, но тьма взрывалась отдельными грозовыми вспышками, которые вот-вот сольются в мертвенный подземный свет души.

Я поспешил домой к книжным полкам, к словарям в поисках одного слова. Перебрал все – и не нашел. Зато нашел книгу.

Глава 29

Скорбный список, тот самый, лежал передо мной на письменном столе. Действующие лица и исполнители действовали потаенно, исполняя зачастую не свои роли. Поэтому торжественная премьера – очная ставка всех со всеми – должна была состояться. Я не собирался публично делиться своей еще смутной догадкой – Боже сохрани! – но чтобы она обрела ясность и силу истины, они мне были необходимы.

Шестого августа, в день рождения, я его составил и всех мысленно вычеркнул, а теперь восстанавливаю. Леонтий Востоков, жена (никого не буду вычеркивать), брат, сын, друг, жена друга, ученик, правнучка.

Сбор по списку. Начал со звонков.

Брат.

– Вась, привет. Ты завтра свободен?

– Свободен.

– Сможешь подъехать в Кукуевку?

– Если очень надо.

– Очень. И ее привези с собой. Ты меня понял? Василий засмеялся, повторив свою любимую цитату:

– «Догадался, проклятый, с детства был смышленый!» – и добавил: – Надеюсь, вскоре я буду вообще свободен.

– От чего?

– От этой работы. Ухожу, Леон, не могу больше. Смерть и смерть.

– Ольге плохо?

– Боремся.

– Василий, ты не всемогущ.

– Ну и черт тогда со мною. Ладно, до завтра. Приеду и привезу.

Друг.

– Гриша, привет. Ты ведь завтра свободен.

– В каком смысле?

– Воскресенье.

– Ну и что?

– Приходи ко мне к двенадцати.

– Не хочу.

– Придешь. Я тебе кое-что покажу.

– Что?

– Ну, например, серебряную цепочку с крестиком и серьги. Ты их внес в опись пропавших вещей.

– Не блефуй, Леон.

– Я тебя предупредил.

Ученик.

– Привет Юра. Тебя по-прежнему интересует тайна черного монаха?

– Интересует.

– Тогда приезжай ко мне завтра к двенадцати. Только имей в виду: ты не один его видел.

– Что там выдумывает ваш сын…

– Не сын. Монах шел по улице в развевающейся черной одежде, на которой проступила кровь. И кто-то видел его лицо.

– Не может быть!

– Если ты боишься, сиди дома. Но это ничего не изменит.

– Я приеду.

Сын.

– Коля, завтра к двенадцати я собираю всех оставшихся в живых близких.

– К чему эта комедия?

– Это трагедия.

– Да. Но только для меня.

– Не только.

– Брось! Ты хотел свободы и получил.

– Только истина сделает нас свободными.

– Как будто ты не знаешь, кто ее убил!

– Догадываюсь. Но о своей догадке никому не скажу.

– Что ж это за истина?

– Скажу одному человеку. Наедине.

– Говори.

– Рано. Мне еще далеко не все ясно. В девяностом году мы с матерью, Коля, занимались твоими делами.

– Помню и очень благодарен.

– Она ведь читала про ту страну, куда ты собрался?

– Читала.

– Что именно?

– Не помню. Предостерегала от соблазнов, – он усмехнулся, – как будто их здесь не хватает.

Правнучка.

– Завтра сюда прибудут мои любезные близкие для очной ставки.

– Леон, ты болен.

– Наверное. Но я надеюсь выздороветь.

– Ты собираешься сделать публичное заявление?

– Ни в коем случае.

– И то хлеб… Тогда зачем этот спектакль? Ведь ты обещал прекратить следствие.

– А ты обещала уехать.

– Я и так сделала все, что могла.

– Да уж, дорогая моя! С избытком, фантазией и вкусом… Чувствуется школа либреттиста.

– Я не могла сказать прямо.

– Завтра скажешь?

– Ты знаешь, что нет.

– Ну что ж…

– Леон, у меня все та же просьба: не раскрываться при этих близких.

– Повторю то же: ни в коем случае.

Шестнадцатого августа, ближе к полудню мы с Марией расставили стулья в кабинете, спустился Коля и явился первый «близкий» – Горностаев. В новых очках и с сигаретой в музыкальных пальцах, которые едва заметно дрожали.

Около двенадцати прибыл Юра и, не поздоровавшись, сел в угол возле двери.

Все сидели молча и ждали. В прихожей послышались шаги, возник Василий. Постоял с отсутствующим видом, посторонился, пропуская Аллочку. Серебряный крестик был на ней и серьги.

Раздался то ли крик, то ли стон.

Алла улыбалась милой своей, женственной улыбкой. Ага, чтоб ее привезти, Василий наверняка употребил те желтенькие таблетки.

– Здравствуй, Аллочка, – сказал я, – присаживайся на кушетку.

Там, в отдалении друг от друга, расположились Коля и Гриша, на которого было жутко смотреть. Но «благодать» не сняла страх полностью – она отшатнулась и села на стул рядом с Юрой.

– Итак, господа, мы все в сборе, кроме убитых, разумеется. Я прошу у вас помощи.

– Какой помощи? – спросил Коля, нахмурившись.

– Правды. Чтобы отбросить ложные версии. Василий, не маячь в дверях. – Я подошел к нему, положил руку на плечо. – Как себя чувствует Ольга?

– Неважно. Не стоит об этом.

– Стоит. Твоя история тоже сыграла свою роль. Я же предупредил, что хочу отбросить ложные версии.

– У тебя насчет меня была… – начал Васька недоверчиво, прошел и сел на кушетку.

– Я проверял всех. Мой брат незаметно ушел с поминок Прахова…

Все как-то разом ахнули.

– …чтобы помочь больной женщине, которая впоследствии стала его… Вась?

– Невестой, – сказал он твердо.

– Эту версию я назвал «загадкой Дома литераторов».

– Алиби подтверждается? – спросила Мария.

– Подтверждается. Как самой поэтессой, так и циклом ее стихов «Грозы августа». Кстати, мое собственное алиби могут подтвердить члены похоронной комиссии, включая ее председателя Милашкина Артура Иосифовича, с которым мы в вечер убийства пили до закрытия ресторана, покуда меня не отвез к себе брат.

– А почему вы уверены, – продолжала Мария допрос, – что Маргарита Павловна убита вечером, а не днем, например?

– Моя жена очень любила свет, солнце, она никогда не занавешивала днем окна и не включала ночник. На тот вечер, шестого августа, у Марго было назначено свидание. Точнее: одну встречу она отменила, другую, как я понимаю, назначила сама. Юра, в каких именно выражениях Марго дала тебе отставку?

Ученик побагровел.

– Ты ведь пытаешься замолить свой грех? Вот и начинай.

Аллочка начала подавать первые признаки беспокойства:

– А при чем тут Юрий? Она что, соблазнила…

– Никто меня не соблазнял! Я мужчина и готов за все ответить. Маргарита Павловна сказала, что между нами все кончено и чтоб ноги моей тут не было.

Я быстро спросил:

– Что ответил ты?

– Что она сама мне до смерти надоела.

Молодые люди наскоро обменялись крутыми репликами:

– А жаль, что я тебя недодушил!

– А я тебя недорезал!

– Молчать! Таким образом, Марго была уверена, что вечер у нее свободен, и позвонила одному человеку.

– Аленька! – воззвал Гриша. – Ведь ты работала в саду, помнишь? И не могла…

– Я ничего не слышала!

– Чтоб освежить вашу память, я предъявлю вещественное доказательство. Но прежде обращаюсь ко всем присутствующим: может, кто признается добровольно?

Молчание. Я достал из кармана три листка и показал Горностаеву:

– Ты знаешь, чьи здесь отпечатки пальцев?

Алла вскрикнула дико и глухо, как тогда, на дне рождения.

– Я больше не могу! Я хочу умереть!

– Аленька, я все скажу! Черт со мной.

– Молчи!

– Не беспокойся, – он весь подобрался, как кот пред прыжком; новенькие стекла сверкали, застилая взгляд. – Да, шестого августа, примерно в полдень, мне позвонила Марго и попросила прийти к ней. Я сказал, что жду важного звонка по поводу издательства. «Приходи, когда освободишься». Больше я не говорил с ней и ее не видел.

– Очень гладкая версия. Твои дальнейшие действия.

– Я тебе рассказывал. Увидел в окно, что несут почту, вышел за калитку…

– Перед этим переговорив в саду с Аллой, не забудь.

– Ну, сказал, что пора перекусить.

– Аллочка, твое слово.

Она молчала.

– Аленька, говори!

– Я пошла поставить чайник. Зазвонил телефон. Подняла трубку и услышала голос Марго: «Буду тебя ждать, когда стемнеет».

– Понятно. Гриша, почему ты действовал так тайно?

– Чтобы не волновать Аленьку.

– Но ты мог прийти к Марго засветло и открыто. И не морочить жене голову «озером» и так далее.

– Не хотел волновать…

– Господи, сколько наглого вранья я от вас наслушался!.. Ладно, без эмоций. Сказав жене, что идешь купаться, ты пришел к нам. Дверь была, конечно, заперта? – вопросил я с иронией.

Он взглянул на три страницы в моей руке.

– Чуть-чуть приоткрыта.

Алла поднялась и по-тихому направилась к двери. В распаленную атмосферу прокралось нечто – вкрадчивой поступью преступления. Вдруг разрытая могила с останками – прах и тлен – представилась мне столь явственно, столь беспощадно, что я процедил в крайнем бешенстве:

– Отсюда без моего разрешения никто не выйдет!