Текст книги "Последняя свобода"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Протянул их муки?

– Он отдавал им свою жизнь.

– Да! Ты прав. Я им завидовал. Не тебе, Леон, хотя Марго всех затмит, но… Они с Татьяной жили друг для друга. Удивительная женщина. Как он выдержал…

– Работа спасла – вот это преодоление безнадежности. Больные на него молятся. Я с ним поговорю насчет Аллы.

– Не надо. У нее блажь.

Мы пристально посмотрели друг на друга. Гриша схватился за очки.

– А я все-таки поговорю.

Вышли из дома, постояли по привычке возле крыльца. Вода в бочке зацвела сплошь – давно не было дождей, – и барахталась на желто-грязной пленке обреченная бабочка. Языческий символ души – Психеи. Я ее извлек, она тяжело взлетела и упала оземь умереть или оправиться. Пахнуло мерзким смрадом – тухлыми яйцами, сероводородом по-научному. Проще – серой.

– Леон, прости и запомни: ничего у нас с ней не было за двадцать пять лет. Ничего.

– Тогда что прощать? Юность?

Он молчал.

– Что прощать, Гриша?

Он повернулся и ушел в дом.

А я поплелся по знойной улице. В сонном воздухе, в зелени на обочине, за оградами, во всем летнем пестром пространстве ощущался тайный страх. Студенческие страсти, роковые цифры – 25 – кружили голову не ревностью, не злостью – ужасом. Как помнил я безрассудство и смелость моей Марго – на какую сделку пошла бы она, какой шантаж стерпела? Только ради сына. Ему двадцать четыре. Господи, как я одинок! Из скорбного списка действующих лиц и исполнителей я мысленно вычеркивал одного за другим, одного за другим…

Глава 16

Я стоял посреди кабинета смотрел на камень. В прихожей послышались приглушенные шаги. Резко распахнул дверь. Мария.

– Вас можно на минуточку?

Она пожала голыми плечами, блестящими от загара. Неловко мне было смотреть на нее, страшно, потому что, кажется, не знал я женщины желаннее – и ненавидел ее за жуткую эту зависимость, и презирал себя, твердя: «Ты сыщик, сыщик, сыщик – ничего больше!»

Мария вошла и уставилась на письменный стол. Каким-то сверхъестественным путем – клянусь! – я уловил симптомы: страх и азарт.

– Что это?

– Тяжелый серый камень.

– Ну – и что дальше?

– Возможно, тот, из письма, понимаете? Видите, какой необычный? С нашей улицы, я его узнал.

– Леон, – заговорила она низким своим, волнующим голосом; я отошел от греха подальше и сел в кресло, – расскажите мне все. Я никому не скажу.

И я чуть было не поддался, да опомнился вовремя, душой и плотью ощущая опасность, исходящую от нее.

– Пока особенно нечего. Но вам первой – обещаю.

Я соврал – и золотой блеск глаз приглушился, почти погас.

– Знаете, где его Коля нашел? На озере, на том берегу. Вам он встречался?

– Кто?

– Камень.

Она о чем-то задумалась.

– Мария!

– Я вспоминаю сон. Рассказать?

– Пожалуйста.

– По ночной улице идет человек, ветер развевает черные одежды. Под фонарем он оборачивается.

– И вы его узнаете?

– Я видела только губы – крупные и красные.

– Ну, это какая-то аллегория, слишком для меня умная.

– Это очень страшный сон.

– Страшный?

– Его одежда в крови.

– Да разве ночью на черной одежде видна кровь?

– Так ведь это сон.

Мне вдруг стало ее жаль.

– Вы всю жизнь прожили с Праховым?

– Да. Мама с папой погибли в автомобильной катастрофе. По вашему роману все потомки должны погибнуть – до какого колена?

– По моему роману грех убийцы взял на себя другой убийца – и проклятие перешло на него.

– То есть вы даете мне шанс пожить?

– Не надо, Мария.

– Вы же меня изобразили?

– Скажем банально: свою мечту.

– Неужели вы меня совсем не помнили?

– Помнил. Ребенком. Подростком – вы заходили к Коле. И еще я запомнил девушку во дворе в белой шубке. А не узнал, потому что был тогда в запале… не связал с вами.

– Дедушка вышел у вас очень живой и зловещий, но вы не все угадали.

– Например?

– У нас не было драгоценной чаши для причащения, вообще ничего церковного, ни одной иконы.

– А если он от вас прятал?

– Зачем? Он сам от всех прятался, от чужих, конечно. От жизни. Вы в чем-то усложнили, а в чем-то упростили его образ. Дедушка не был вором, он горел за мировую революцию.

– Что-то я за ним не замечал.

– В юности.

– Знаете, мировая революция отлично сочетается с деяниями из Уголовного кодекса и требует золота и золота. Он вам рассказывал о своей юности?

– Об этом – нет.

– Отчего же вы так уверены в его чистом «горении»?

– Я так чувствую, я его люблю.

– И похоронили в Спасском монастыре?

– Мне про монастырь Юра сказал.

– Понятно. Может быть, вы все же поведаете, о чем написал Прахов в завещании?

– Это не завещание, просто записка в запечатанном конверте. На конверте написано: «Машеньке вскрыть после моей смерти». Текст: «Моя дорогая девочка! Прошу о последней милости: тело мое сжечь, а прах развеять над водой, чтоб памяти обо мне нигде на земле не осталось. Твой дедушка». И подпись.

– И все?

– Все.

– А состояние?

– Какое состояние?.. Кооперативную квартиру с обстановкой он отдал мне еще при жизни, по дарственной.

– А деньги? Драгоценности?

– Леон, вы романтик. На сберкнижке у дедушки осталось пять тысяч.

– На что же вы живете?

– На аспирантскую стипендию. И подрабатываю на кафедре. Сейчас у меня отпуск.

– Мария, похоже, вас обокрали.

Она усмехнулась, обожгла меня усмешкой, прошлась по кабинету, взяла с кушетки картину, вгляделась.

– Вам все мнится византийский потир с каменьями?

– Но ведь кто-то хотел погубить вашего прадеда. За что?

– Да ничего подобного! – Она оглянулась через плечо, я опустил глаза. – У вас перепутался литературный вымысел с действительностью после убийства… или до?

– Убийства Марго?

– А что, было еще одно? Два? Три?..

– Как странно вы говорите, Мария. Вы надрываете мне сердце.

– Правда? Это хорошо.

На смуглом прелестном лице мелькнуло выражение жестокости; а ведь только что передо мной была такая милая доверчивая девочка. Контраст раздражал и мучил.

– Почему вы унесли Нестерова из спальни? Побоялись осквернить «Отрока» нашим грехом?

Первый порыв мой тогда и был таков, угадала.

– На картине была кровь.

– Вы бредите? – Доверительный тон уже давно сменился на прежний – небрежно-вызывающий. – Чья кровь?

И я сорвался, отрезав, как последний мужлан:

– Не твоя!

Мария обронила картину на кушетку и ушла. И слава Богу! Я положил руки на стол (отметив, как дрожат пальцы) и невидяще уставился в окно. Оставим студенческие страсти, на старости-то лет! Однако все вслушивался в тишину дома, и все мерещились мне шаги… хотя хождения над головой с некоторых пор прекратились.

Старый дом словно поскрипывал еле-еле слышно, постанывал – мой ровесник: предыдущий драматург, сталинский сокол, построил его в сорок седьмом на гонорары от своих дубовых драм. Я жил полегче и писал в более легком жанре… Вот, кстати, кто идеально разбирался в моем почерке – Марго. Комедии на машинке перепечатывала она; прозу – я сам, поскольку работал над текстом и в процессе печатания.

Но зачем она отдала кому-то рукопись… или сказала, где лежит ключ от ящика стола? Под пытками? Не выдумывай! Стоило пытать и красть, чтоб потом подложить. А может, все проще? Она взяла тетрадку в спальню почитать, пытаясь таким опосредованным путем проникнуть в тайну Прахова. Но у меня другая смерть, другая. В действительности убийства не было. И кражи не было – утверждает Мария – не было драгоценностей. Ну, это вопрос темный. С Марией все темно, все мрак. Русалка.

Не отвлекаться!

Итак, преступления не было – а что было? Что видела Марго? Во-первых, приоткрытую дверь (при пяти-то замках – старик явно боялся призраков). А если Кощей в предсмертной агонии успел подползти к двери и отпереть… тогда его заметил бы с площадки Коля. И зачем, спрашивается, тащить мертвеца в кабинет к камину?.. Кажется, существует одно-единственное объяснение: хитроумный хозяин не доверял таинственному посетителю («прятался от чужих») и, прогремев для виду замками, оставил на всякий случай квартиру незапертой.

А что посетитель был, и была какая-то сделка, доказывает поведение Марго: доброжелательно относясь к соседу, она, однако, не вызвала «скорую», не известила бабу Машу и Марию и соврала сыну.

«Сын» – вот на какую удавку поймал ее убийца.

Так ведь убийства не было.

Проклятье!

Допустим, старик, умирая, в чем-то успел обвинить посетителя. В чем? Кражу, если она и состоялась, доказать впоследствии невозможно, коль о ценностях никому не было известно. А главное – инфаркт миокарда – дело абсолютно неподсудное.

Тем не менее Марго ничего не рассказала мне и через два дня была убита. Ее последние слова: «Ты не виноват, Леон. Не ты отвечаешь за убитых». Слова, которые я воспринимал, вспоминая, в плане онтологическом: перед Богом мы отвечаем не только за свои грехи, но и за монстров своей фантазии. То есть по высшему счету я ответственен за героев проклятого романа, которых убил в воображении.

Я, как писатель, стало быть, отвечаю, а жена утешает: не отвечаешь, мол. Никогда Марго не стала бы поддерживать разговор на столь идеальном уровне, никогда не страдала склонностью к абстракциям. Как же я не понял до сих пор: она говорила совершенно конкретно.

У меня аж дух захватило от неожиданного открытия. Кто такие «убитые», черт возьми! Прахов? Не убит… и в единственном числе. Его соратники? Плевать она хотела на тех истлевших соратников, вместе взятых. «Не ты отвечаешь…» – было сказано с ударением, раздельно и решительно. А кто? За кого? Какую посмертную тайну она узнала и погибла?.. Нехороший холодок (как там, у гроба в Малом зале) пополз по позвоночнику, когда смутно померещилась сцена у камина: трое, у старика от страха не выдерживает сердце, женщина выдержала все ради сына, но умерла и посылает мне приветы с того света.

Что за чудовище было с ними? Ну не черный же монах, в самом деле!.. Однако Прахов попросил – почти приказал! – приехать немедленно с рукописью. Какая-то мистика, честное слово, дуновение иных миров. Не впадай в ересь, как ученик. «Мой» священнослужитель пришел к старому убийце спасти его душу – и, может быть, спас, предохранив от самоубийства. Одновременно к Прахову является… кто б ни явился, о концовке романа он знать не мог. Не мог «подстроиться» под монаха, если (если не впадать в дурную мистику) он не ясновидящий. Призраки, прочь!

Я поднял голову, вглядываясь в зеленое трепетание сирени за окном, за тяжелым серым «надгробьем» – царапнуло по сердцу, – но не поддался отчаянию. Нет, думать: какую-то роль в исчезновении Марго сыграла и рукопись. Я начал с предположения, что она взяла ее в спальню почитать, уяснить некие моменты и подробности. В тексте трех последних страниц? Логично, коли именно они были потом из тетради вырваны… Никакой логики: автор жив и помнит каждое слово.

Я посмотрел на картину на кушетке – неясное впечатление забрезжило в душе, как во сне, где между явлениями и предметами связи ирреальные, фантастические. Вот такую потайную связь ощутил я вдруг между рукописью и картиной. Между отроком и монахом, по выражению Юрочки, «проступила» кровь – кровь смешалась с вином в литературном финале – смешалась с вином у меня в спальне, картина в крови, рукопись в крови… Я невольно поднялся и направился туда, все словно слыша приглушенные шаги. Сел на кровать, на желтое покрывало. Для меня внезапно раскрылся не отвлеченно символический смысл убийства, а плотский, тяжелый: борьба, крик, хрип, стекающие с ножа капли, запах терпкий, острый и сладковатый, пятна на больших бордовых цветах ковра.

Я нагнулся, вглядываясь. Шаги приблизились.

Мария остановилась на пороге, я пробормотал под жутким впечатлением:

– Девочка, уезжай отсюда, ради Христа. Здесь кровь.

– Вы поэтому меня гоните?

– Не только поэтому.

Она отозвалась равнодушно:

– Я приготовила завтрак. Мы с Колей вас ждем на терраске.

Глава 17

Бывший ученик мой – парень смышленый, даже чересчур. В то роковое лето он однажды приезжал ко мне на квартиру (почитать свой рассказ – на самом деле, убедиться, конечно, что я останусь ночевать в Москве). А я как раз собирался в литературный вояж: «Мне необходимо осмотреть Спасский монастырь». Он запомнил, а после чтения романа сам съездил, сравнил и сделал соответствующие выводы.

Мы прошли под каменными сводами ворот, я даже остановился: контраст (по моим воспоминаниям) впечатляющий. Некое металлическое производство куда-то сгинуло, шла стройка, звонили к литургии колокола, новенькие купола и кресты ослепительно сияли в горячей лазури, женщины в платочках крестились на паперти, там-сям мелькали молодые монахи в черном. Вот место в несчастной нашей державе, где действительно кипела жизнь, – может быть, отсюда, из таких мест пойдет новая держава? Дай-то Бог, очень уж позорно и бездарно мы вдруг обессилели.

Никто на нас не обращал внимания, пересекли просторный двор, обогнули храм, углубились в траурные заросли бузины под старыми липами. Едва заметные бугорки кое-где напоминали о вечном успокоении (нет, «вечного» у нас не получается – косточки перетряхивают, перемешивают, туда-сюда перетаскивают… ладно, на Страшном Суде разберемся). Прошли к стене благородной старинной кладки. Можно было Юру с собой не брать, я и сам бы узнал место захоронения по серому, с голубоватыми прожилками камню.

– Урна здесь?

– Здесь.

– А камень откуда?

– От вас. У вас на улице какой-то миллионер строился…

– И тебя пленили обломки?

– Не меня – Марию.

Если у меня до этого и были какие-то сомнения насчет участия Марии в «убойной охоте», то сейчас они развеялись, как тихий прощальный вздох, канувший в бездонное небо.

– Ты видел похожий обломок на берегу озера?

– Нет! – Он явно чего-то испугался. – А где?

– На том берегу под самой высокой сосной, где ты гулял в пятницу.

– Не видел… а вы там копали?

– Труп не нашли.

Я сел на полусгнившее бревно, тяжело привалясь к пятисотлетней стене. Мне было тяжело, хотелось отвлечься, отдаться прежним «литературным» впечатлениям: где-то тут победно копалось «стадо свиней», в которых вошли бесы (а душонки небось от страха в пятках трепетали), из кустов прозвучало проклятие, блеснула сталь, пролилась кровь, и свежий труп упал в свежую яму… так давно и так неправдоподобно – а ведь отзывается «скрежетом зубовным» до сих пор.

Откуда-то в его руке возник внушительный складной нож (сбылось мое «коммунальное» видение), блеснуло «остро лезвие». Со странным равнодушием подумалось: идеальное место для убийства под православный звон, труп – в яму и забросать хворостом.

Юра сдвинул камень и принялся ковырять землю ножом, приговаривая глухо и жутко:

– Неглубоко закопали, лопаты не было, а почва уже слежалась, Вынуть и выбросить к чертовой матери, – тут он перекрестился, подняв очи горе.

– Что с тобой?

– Если и post mortem[1]1
  после смерти (лат.)


[Закрыть] продолжается все та же мистерия, не место этому праху в освященной земле.

– Да о чем ты?

– Два одинаковых камня в разных местах – это что значит?

– Это значит, – пояснил я тихонько, – что их положила одна рука.

– Не моя. За правнучку не ручаюсь. Наконец из жадного чернозема (какой роскошный перегной за полтыщи лет!) он вырвал металлическую черную урну.

– Не запаяна. В крематории предлагали, но она колебалась, не развеять ли над водой.

– Слушай, а Мария крещеная?

– Ее баба Маша крестила.

Он повозился с крышкой, наконец вскрыл.

– Это ли не кощунство, Юра?

– По грехам и дела.

Он протянул – я заглянул. Почти полный гробик из нержавейки – белесый порошок, языческий пепел.

– Специалист сможет определить, – зашептал Юра, – сколько тут сожжено останков.

Недаром мы шептались, трогая то, что трогать нельзя. И все же… Я осторожно потряс, прах взметнулся дымным облачком. Серой не запахло. Погрузил пальцы в невесомое «ничто», добрался до дна. Ничего, кроме пепла.

По законам трагедии – неизбежность возмездия: праховские останки должны были подвергнуться той же участи, что и многострадальные монашеские.

– Никакого специалиста я искать не буду, я не сумасшедший некрофил. А жену найду, запомни.

Он поглядел пристально, быстро закопал урну, придавил серым камнем и сел на другой конец бревна.

Мною овладело какое-то отупение.

– Вообще не знаю, зачем я сюда приехал.

– Это очень понятно.

– Что?

– Вы хотите войти в то, прежнее состояние духа и вспомнить.

– Что вспомнить?

– Не знаю. Наверное, то, из-за чего погибла Маргарита Павловна.

– Неужели ты думаешь, что все произошло из-за меня?

– Я в этом уверен. Вы очень сильная личность, Леонтий Николаевич, в чем-то даже необыкновенная. Не только я, мы все – ваша свита, так сказать, – были под вашим влиянием. И, наверное, остались.

– Остались? Вы меня предали. А теперь на меня еще хотите все свалить: я, стало быть, вдохновил кого-то из вас на убийство. Прекрасно!

– Не так, но…

– Из чего ты сделал такой парадоксальный вывод?

– Не вывод, а… Мне так сильно запомнилось… не дословно, но смысл. Тогда на Пасху, перед преступлением, вы сказали, что поистине милосердно было бы отпустить душеньку убийцы на волю.

Я вгляделся в фанатичные воспаленные глаза.

– Кто ж воспринимает такие заявления буквально?

– Значит, кто-то нашелся.

Оригинальный поворот темы, и в чем-то перекликается этот бред с последним нашим разговором с Марго, которая словно заклинала в сомнении: «Ты не виноват… не ты виноват»… А я и в мыслях никакой своей вины не держал.

– Кстати, еще один твой вывод. Из чего ты заключил, что моя жена вела параллельные любовные игры?

– Она меня из-за кого-то бросила.

– У вас же было назначено…

– Я пришел против ее воли.

Он помешанный – сверкнула мысль, осветив жуткие потемки, – он же почти признался: из «милости» пугнув Прахова, отомстил между делом, и свидетельнице – неверной возлюбленной.

– На вашем дне рождения, – продолжал Юра, опустив глаза, – у нас был разговор с нею в доме… на террасе. Она сказала: «Все кончено».

Он замолчал, словно проглотив комок – оскорбление, которое Марго сгоряча могла выдать, чтоб отвязался.

– «Другая большая любовь», – так она выразилась с усмешкой. Она была вся захвачена, вся не со мной. Я изменился, Леонтий Николаевич…

– Брось! Тебя и сейчас всего трясет.

– Изменился! Как она сказала, действительно все кончено. Трупа нет, улик нет.

– Куда ты ее спрятал?

– Нет! – он вскинул руки, как будто отталкивая что-то тяжкое, неотвратимое; трухлявый конец бревна под ним подломился; Юра сполз по крепостной стене на землю и так и остался сидеть полулежа, шепча: «Нет и нет!» Я отстраненно наблюдал за ним, как за дергающимся в паутине насекомым… Наконец сказал устало:

– Прекрати истерику.

Усталость и отчаяние… вот от этого тяжелого серого камня, подумалось внезапно. Все близкие – «свита», по выражению ученика, предатели – ведут на меня охоту. Все, кроме сына, умилился на секунду. Да есть ли у меня сын?

– Леонтий Николаевич, – заговорил Юра тревожно, – вы обещали рассказать про черного монаха.

– Ничего я тебе не обещал.

– Прошу вас, для меня это очень важно. Вы сказали, что я видел убийцу.

– Всего лишь предположение, доказательств нет. Если я их найду, обещаю тебя простить, – поколебавшись, я протянул ему руку и помог подняться.

Мы молча побрели через мрачные темно-зеленые заросли с темно-красными блестящими гроздьями ягод. Вырвались на солнечный простор.

– Зайдемте? – Юра кивнул на паперть.

Я вздохнул и пошел за ним. Усталость и отчаяние стояли в душе, как вода в болоте.

Как антисоветский интеллигент последнего призыва я изредка заходил в храм поставить свечку, окунуться в золотой сумрак абсолютно другого мира – другого воздуха, других слов, ликов и песнопений. Однако сейчас не стал возиться с бумажником возле свечной лавки, а просто постоял у входа. Не зная, что просить у Бога: найти труп жены?

Вскоре вышел, один. Остро чувствуя: теперь я всегда буду один. Ну и пусть (острота чувств вдруг словно сняла усталость, вдохнула энергию азарта), зато я найду убийцу и сниму «проклятие Прахова».

За спиной, за высокими дверьми пели так тихо, так чудно: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…» Подумалось: не был в церкви с той Пасхи. И вспомнилось то воскресное застолье – завязка (я почувствовал), завязка преступления.

Разговор тек привычно-иронический, слегка пижонский. Отлично помню диалог с Гришей. «Концовку подсказал сам прототип». – «Существует прототип романа?» – «Представьте себе – убийца! Десятый десяток пошел. Слезно просит – вот уже тринадцать лет – отпустить его душеньку на волю». – «Ну и?..» – «Отпущу». – «Каким образом?» – «Зарежу».

Тут Юрий… нет, сначала Марго отпустила насмешливо: «Ой, как страшно!» Тут Юрий внес новую ноту: «А я верю, что можно убить словом». Весельчак Василий эту серьезную ноту приглушил: «Вот Леон окончит роман и проверим: можно или нельзя». – «Господа, я нормальный член Союза писателей, а не убийца».

Реплика слабенькая и вовсе не остроумная, однако все засмеялись (уже были навеселе), зазвенели хрусталем, и сквозь звон и смех кто-то спросил: «Разве убийца непременно ненормальный?» Спросил очень серьезно – и я так же ответил: «Непременно. С этим актом его покидает благодать, он превращается в хищника, попробовавшего крови. Так что простой сочинитель вроде меня…» Но ученик мой продолжал гнуть свою линию: «Слово – тоже действие, тоже поступок». Критик лениво сбил философский пафос: «За слова дают денежки, а за “поступок” – лагерь или вышку». Коля поправил резонно: «За девяностолетнего психушку дадут». А брат вернул нас к празднику: «В Светлое Воскресенье предлагаю выпить за милосердие высшее, на земле, наверное, доступное только избранным».

Кто спросил: «Разве убийца непременно ненормальный?» Почему я не могу вспомнить? Занимался водочкой и не глядел… Но голос! Глухой и как будто незнакомый. Господи, помилуй! Без паники: кто-то закусывал, например, прожевывал с поросенком с хреном слова. Но я-то кому отвечал? Своему стакану – это помню точно. Расспрашивать сейчас собутыльников – бесполезно, ни у кого из них нет той цепкой, въедливой памяти прозаика.

Своим самодовольством, всезнайством и усмешечкой – кого-то задел я, «уел» за тем пасхальным столом. Но из-за такой ерундовой, в сущности, мелкой обиды не точат нож. Или с нами и впрямь на Пасху сидел ненормальный?

Прибыл к себе на «Аэропорт» – сегодня мне повезло. Прогремело пять замков, баба Маша в белом платочке с мелким узором (как на тех – у церковных стен) повела в гостиную, усадила. Меня притягивала кабинетная дверь: прикрыта, камина не видать.

– Марья Петровна, – да, двойные тезки они с Марией, – вы, возможно, слышали, что два года назад я о вашем бывшем хозяине книжку написал.

– Как же, Машенька говорила. Говорила, мол, благодаря вам он Богу душу отдал.

Я поморщился: великий комплимент творческому дару, но какой-то сомнительный.

– Это в каком же смысле «благодаря мне»?

– Отпустил, наконец, Господь, хоть и с мукою.

– И вот предлагают роман издать.

– Хорошее дело. Деньги большие получите?

– Какие дадут… Но хотелось бы кое-что уточнить, пересмотреть, освежить в памяти. Можно в его кабинете немного побыть? Мой герой там умирает…

– Там и умер, батюшка.

– Да, да.

– Только мы туда не ходим. И никому не след ходить.

– Отчего же?

– Это ее воля, ее дедушка и квартира ее. Разрешит она вам – пожалуйста.

Нервы у меня слегка сдали, я быстро подошел и дернул за ручку двери – заперто. А в прошлый раз открыто было: камин зиял, и она загородила мне дорогу. Сейчас старушка сидела неподвижно и смотрела на меня со скорбным каким-то любопытством.

– Вы ж говорили: убираетесь иногда.

– По большим праздникам.

– А чего скрывать-то?

– Мне как сказано, так я и делаю.

– А при жизни Прахова вы в кабинет входили?

– Свободно.

Что-то тут кроется ужасное, я чувствовал. Однако урна в монастырских пределах… Я уселся в кресло.

– Марья Петровна, ведь в день смерти он вас до вечера отпустил?

– Сказал: если надо – вызовет.

– По телефону сказал?

– Нет. Я как раз тут ковровую дорожку пылесосила. А покойнику как раз позвонили. Тут он и сказал: идите, мол, у меня встреча важная. Аж побледнел весь.

– А с кем встреча, не знаете?

– Откуда! Я не любопытствую.

– Во сколько звонили?

– Утром. Нет, не утром, в двенадцатом, должно быть. Я и пошла.

– Марья Петровна, для меня крайне важно знать, кто к нему приходил и напугал до смерти.

– Для книжки важно? – В блеклых глазах сверкнуло нечто остренькое, некое понимание. Странно.

– И для книжки… и для жизни. Вы что-нибудь слышали из того телефонного разговора?

– Не подслушиваю.

– Разумеется. Но невольно… вы ж тут рядом были.

– Рядом. Пылесос выключила, чтоб ему не орать в трубку.

– Ну вот. И близкий ведь человек, наверное были в курсе его дел.

– Не было у него уже никаких дел. Сидит, бывало, за своим столом, дремлет… а может, думает. Да и не звонил никто, не ходил. Одна дама только изредка, с нашего двора. Хорошая женщина, душевная, правда, нервная. Да и то сказать: хромоножка – кто возьмет? Занервничаешь. Только это не она звонила. Он к ней всегда: «Оленька, счастлив!» А тут: «Кто вы? Зачем? Не знаю». Я, конечно, не подслушивала, но покойник говорил о церковном.

– О церковном? О чем?

– Про ад, прости Господи.

– Про ад?

– Про смерть и про ад. Он читал, знает и рад. Что-то такое. И сразу переодеваться стал, где, говорит, моя «бабочка». Знамо дело, обрадовался, ведь все забросили, а тут что-то важное.

– Смерть он встречал.

– Так уж вышло, себя не казните.

– Марья Петровна, а ваш хозяин богатый был?

– Богатый, батюшка. Пенсия сто тридцать, на сберкнижке тыщи.

– А драгоценности? Золото?

– А как же? Он до войны много огребал. Запонки золотые, часы и портсигар. Машенька хранит, не продает.

– После смерти ничего не пропало?

– Это вы про того, кто по телефону, намекаете?.. Ничегошеньки не пропало.

– А когда вы вечером вошли, входная дверь была заперта?

– Заперта-то заперта, но на один замок, автоматический. Я сразу почуяла: беда.

– А что, Прахов всегда на все пять…

– Всегда! Сто раз проверит.

– Может, у него были тайные сокровища?

– Нервы у него были.

– Чем же его могли так напугать?

– Да, лик страшный. Смертью… чем. Безбожникам тяжело умирать, батюшка, страшно. Ох, боялся он, боялся. За всю жизнь, говорит, никого не похоронил.

– У него ж дети были, внуки?

– Сын и внук. И жены их померли. Все без него в землю легли. Ни на кладбище ни ногой, ни в церкву. «Не могу», говорит.

Да, мощное у монаха проклятье! Не то что оперетки запишешь – сам в них запляшешь от тоски. И в комедиях дурака разыграешь. На свою беду, из молодого тщеславия, пленил я в семьдесят седьмом соседа своего повестью.

– Как Машенька у вас поживает?

Опять этот остренький назойливый взгляд. Я поспешно встал.

– Все нормально. Скучаете без нее, Марья Петровна?

– Не обо мне речь, – ответила старуха сурово. – Лишь бы она не скучала.

У меня заливался телефон. Ольга Бергер.

– Увидела вас из окна во дворе. Может быть, зайдете? Я все под впечатлением.

– Серьезно?

– Представьте себе. Так поразил ваш роман.