Текст книги "Последняя свобода"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Глава 13

«Кому и зачем?» – повторял я, бредя проселком со станции… «Кому и зачем?» – повторял, пытаясь осмыслить свистопляску, которая закружила меня два года назад и так усилилась в последние дни…

Письма. Рукопись. Пятно на картине. Серьга. Болезненный душок витает в воздухе… Но это не просто беснования садиста, жаждущего свести меня с ума. Тут действует человечек из моего маленького миленького кружка («поздравления от Марго» приходят аккуратно ко дню рождения; и никто, кроме «моих», не знал о злосчастном романе). Действия его очевидно целенаправленны – но какова их цель и как они связаны между собой? Здесь – сплошные проколы, и если даже поддаться авторскому тщеславию («В сцене смерти столько мистики» и т. д.), ничего не объяснишь: какой смысл уничтожать текст, пока автор жив и в памяти? И коли уж красть, то зачем потом подбрасывать? Легче восстановить три страницы, чем триста.

Убийца стирает свой отпечаток с картины – логично. Акцентирует мое внимание на пропавших вещах, то есть на преступлении, – не поддается никакой логике. Допустим, сумка с одеждой в крови, ножом и документами каким-то сверхъестественным образом попала в чужие руки – что сделает человек нормальный? Отдаст ее мужу или (не доверяя ему) снесет в милицию. А ненормальный? То, что делает, – с маниакальным упорством преследуя меня.

И цель близка: мысли начинают путаться, головка (бестолковка) – кружиться, настроение… об этом лучше не надо: сейчас я увижу… Прямо на нее я и напоролся на терраске: сидит в желтом сарафанчике, курит.

– Добрый вечер. Где Коля?

– На озере. Ищет труп.

Меня передернуло.

– Я негодяй, согласен. Но и ты порядочная дрянь.

– И я согласна. Покурим?

– Нет, пойду… устал после Москвы.

– Что ты все суетишься, а? – Низкий голос звучал враждебно. – Что тебе надо?

– А тебе что тут надо?

Мы переговаривались яростным полушепотом: знают кошечка и кот, чье мясо съели.

– Выгнать ты меня не посмеешь.

Не посмею. Я устало опустился на стул. Руки связаны. И что б меня вчера утречком связать, как буйно помешанного!

– Послушай, детка…

– Я не детка.

– Ну, тетка! – взорвался я. – Зачем ты это сделала?

– Что?

– Ну, вчера. Ведь я вызываю у тебя отвращение.

– В какой-то степени, – подтвердила она очень серьезно.

– И ты меня… не так чтоб радуешь. Вот скажи: ты действительно собираешься замуж за Колю?

– Действительно.

– Я ничего не понимаю, но не будем копаться в психологии. Постараемся забыть, а?

– Забыть?

– Ну… не придавать слишком трагического значения.

Сделай такую божескую милость, ради него.

– Сделаю, если вы прекратите свое идиотское следствие. Хладнокровно сказано и на «вы»; и я постарался слегка охладить пыл.

– Не могу, Мария. Это сильнее меня.

– Может, вас признают невменяемым?

– Признавайте кем угодно, все равно. Я должен освободиться, понимаете?

Она усмехнулась.

– От черного монаха?

Я опешил.

– Откуда вы знаете? От Юры?

– Да нет… Просто вы тогда еще всех запугали, во время чтения, – ответила она как-то туманно. – Вы проверялись у психиатра?

Куда это она гнет? Я растерялся и ответил как дурак:

– Нет. Я только раз болел: корью в четыре года.

– Однако! Да вы настоящий мужчина.

Все труднее мне становилось говорить с ней. Что-то стояло между нами – не только то утро, нет – что-то тяжкое, страшное. Я отмахнулся от «психологии».

– Вчера кто-то побывал в моем кабинете. С двух до трех. Вы не заходили?

– Я – нет.

– А кто?

– Не знаю. Я подумала: вы.

– Ну, ну?

– Из мансарды услышала скрип двери и шаги.

– Мужские, женские?

– Не могу сказать определенно. Кто-то вошел и вышел.

– Сразу?

– Нет, была пауза. Что-нибудь пропало?

– Пропало, – подтвердил я, с благодарностью помянув сына: «Никакая любовь не заставит распустить язык. Дипломат!»

– Что пропало-то?

– Пятно на картине.

– Звучит загадочно, – она помолчала в раздумье. – А мне уж было показалось: ваш издатель рукопись спер.

– Что-что?

– Я видела из чердачного окошка, как Григорий Петрович сюда направляется.

– И после услышали шаги в кабинете?

– Через какое-то время. Я не засекала.

Как-то мирно мы заговорили, по делу, без напряга. Я поддался внезапному порыву:

– Мария, простите меня.

– За что?

– За вчерашнее.

Я наконец решился взглянуть в коричневые, с золотистым блеском глаза: какой мрак. Нет, не простит.

– Можно подумать, что это самое большое ваше прегрешение, – небрежно отмахнулась она.

– Господи, куда ж больше-то!

– Вам сколько лет?

– Сорок пять.

Она улыбнулась. Пышные, очень красные губы, ненакрашенные. Я сказал очень тихо:

– Но невинных невест я не соблазнял, клянусь.

Мария молча улыбалась.

– Расскажете сыну?

– Может – да, может – нет.

Вот на каком поводке она теперь будет меня держать! От калитки послышались шаги, Мария спросила злым шепотом:

– Ну что, покаемся?

– Как вам угодно, – процедил я бесстрастно, стараясь сохранить несуществующее достоинство. И перевел дух: из-за угла дома возник Милашкин, остановился в нерешительности.

– Я, наверное, не вовремя?

Зеркальная ситуация с его бледно-зеленой красоткой – так старому дураку, конечно, вообразилось. И ведь недалеко ушел от истины.

– Ну что вы! – искренне обрадовался я. – Позвольте вам представить невесту сына. Мария.

Милашкин заулыбался, поклонился, уселся и произнес:

– Очень приятно. Артур. Какая очаровательная пара, Леонтий Николаевич. (Я, значит, «Николаевич», а он в шестьдесят лет – «Артур»!) Как вы умеете жить.

– Не преувеличивайте.

– Умеете. Нашли недостающие страницы романа?

– Пока нет.

– Сожалею. Восстановите по черновым записям.

– Я писал сразу начисто.

– Мне б вашу хватку. Я, собственно, вот по какому поводу. За два года борьбы я все ж старался не терять профессиональной формы.

– Понятно, у вас есть что продать.

– Совершенно верно. Во-первых, роман.

– «Майн кампф»? – незамысловато пошутил я.

Милашкин рассмеялся.

– О «моей борьбе» я пишу мемуары. Итак, роман плюс девять рассказов, плюс еще кое-что. Словом, на отдельный сборник.

– Вы хотите, чтоб я поговорил с Горностаевым?

– Схватываете на лету. Григорий Петрович мне кое-чем обязан, он поймет. Но прежде чем навязываться, так сказать, надо прозондировать почву. Вы с ним близки.

– Поговорю. Обязательно.

– Очень обяжете. А сейчас, – Милашкин начал подниматься, – не смею нарушать семейную идиллию…

– Обижаете, Артур Иосифович! Вот Мария нам сейчас кофейку сварит, а?

Милашкин уселся прочно, она нехотя встала и удалилась, надеюсь, на кухню.

– Очаровательная пара, – повторил секретарь, – просто созданы друг для друга. Он забирает ее с собой в Голландию?

– Забирает.

– Господи! Сентиментальная страна тюльпанов…

– Артур Иосифович, – перебил я негромко, – в прошлую нашу встречу вы намекнули, чтоб я Грише особо не доверял.

– Старческое брюзжание. Не стоит к этому возвращаться.

– Как раз стоит. Я доверяю ему самое дорогое, что у меня есть, – мое творчество. – Мне стало смешно от натужного пафоса, а Милашкин серьезно покивал. – И вот доходят слухи…

– Я вам ничего такого…

– Не вы, нет! Но кое-что до меня дошло.

– В каком плане?

– В гривуазном.

Ну и выкопал я словечко!

Милашкин, великий интриган, явно раздумывал, на какую лошадь ставить, – и выбрал издательскую.

– Ничего порочащего я о нем не знаю.

– Да не «порочащего», что вы так уж! Слабость общечеловеческая.

После раздумья Милашкин решил и меня вознаградить – и сделал это виртуозно, никого впрямую не задев:

– Я что-то слышал, но так и не понял, Леонтий Николаевич: вы, простите, вдовец или развелись?

– Разошлись.

– Ну так чего ж вам волноваться.

Намек ядовито прозрачен. Бешенство накатывает на меня, но не бодрит злостью, а обессиливает, потому что нет выхода, нет!.. Входит Мария с подносом, подходит сын, я сижу, боясь шелохнуться, выпустить ядовитые пары.

Разговор о многострадальной русской интеллигенции. Милашкин клеймит тех, кто уехал или собирается «туда», понимая, конечно, что ему уже поздно, энергия ушла на «майн кампф». Я вспоминаю молодые шестидесятые, развеселую компанию в студенческой общаге, куда Гриша привел молодую натурщицу. Вскоре ее сомнительно-художественная (и всякая другая) карьера закончилась, мы поженились. Григорий сдался без борьбы. Так мне всегда казалось. Долгие годы я прожил с Марго, как дурак из комедии (которые я писал «левой ногой»): каждый тупой зритель уже давно догадался, а простачок на сцене никак не дотумкает, в чем его дурят.

Комедия кончилась кровью, напоминаю я себе, и не бесноваться надо, а осторожно, терпеливо и с умом распутать поганый узелок. Чтобы жить. К скорбному списку предателей добавим третьего: жена, ученик, друг.

Наконец Милашкин распрощался, Мария унесла поднос с чашками и кофейником. Коля сказал глухо:

– Пап, я нашел камень.

– Какой камень?

– Тяжелый, серый.

Глава 14

В светлых сумерках шли мы лесной рыбацкой тропинкой, огибая озеро. Надо бы дождаться утра, но – уже стреляный воробей – я боялся откладывать. Коля нес лопату, я – электрический фонарик.

– Да почему ты так уверен? Мало ли камней в округе.

– Он необычный, ты увидишь. Я вышел передохнуть на тот берег – прямо напротив наших мостков – самая высокая сосна.

– Ну, помню.

– Это ориентир. И споткнулся…

– Что ты пропадаешь тут целыми днями? Что рассчитываешь найти?

– Не знаю. Меня озеро словно притягивает. Машка наотрез отказалась…

– Она тоже ныряет, что ль?

– Настоящая русалка. Но, наверное, боится. Девочка.

– Скелет найти боится? Что тут через два года можно найти… И девочка твоя… Господи, да она огни и воды пройдет – не дрогнет! Праховская порода…

– Вот здесь. Вот – смотри.

Наш берег пологий, этот – довольно крут; стоит черная вода внизу под ногами, корабельные сосны краснеют стволами, «торжественно и чудно» вонзаясь в нежнейший небесный свод. Заросли ивняка и трав прикрывают намытые глиняные углубления (как маленькие пещерки) меж узловатыми могучими корнями. Прямо у отверстия одной пещерки лежит небольшой камень цилиндрической формы. Я включил фонарик. Действительно серый, с голубоватыми прожилками, килограмма четыре-пять (я приподнял), а главное – ребристый, с явно искусственным узором, словно обломок колонны или пилястры…

– Коля, я знаю, откуда этот камень!

– Вот и мне он показался знакомым!

– Вспомни! В девяностом году наш сосед строился, академик. По фасаду – маленькие колонны…

– Да, да!

– По-видимому, одна разбилась, когда с машины сгружали… Я даже помню обломки каменные, когда по улице проходил. Как же он попал в такую даль?

– Пап, это след!

– Может быть. Но я не понимаю… проще всего выбросить – и концы в воду.

– А если так помечена… – Коля помолчал. – Могила.

– Убийца станет метить… Для кого? Для «органов», что ль?

– А если не убийца?

«Если бы да кабы» – вот чем мы занимаемся, никакого просвета. Я осветил пещерку: ярко-желтая блестящая глина, посередке громадный, на высокой ножке, пурпурно-белый мухомор – как издевка, деталька театра абсурда.

– Это тут в зарослях Юра шастал?

– Где-то тут.

– Ладно, давай копать.

– Под камнем?

– Под камнем. Или на утро отложим?

– Я буду копать.

Сказать легче, нежели исполнить, настолько спрессованы и монолитны оказались береговые почвы. Мы сменяли друг друга, работая с каким-то остервенением; было странно, страшно; быстро темнело; прошли поверху два рыболова с удочками, словно тени из детских книжек; донеслось: «Чудаки, клады ищут…»

– Коля, мы идиоты. Ну, кто попрет убитую, сумку, лопату в такую даль! Да в лесу закопать легче, земля мягче, здесь всю ночь провозишься!

– Но камень от нас!

– Вот-вот! Еще килограммов пять весу.

– Пап, подумай. Ведь его не просто так от академика сюда притащили, ведь не меньше двух километров, если озеро огибать.

– Не просто так, согласен, – я присел на гладкое, точно отполированное корневище той самой высокой сосны и закурил. – Но в романтические порывы убийцы поставить надгробие и так далее – я не верю.

– Да может, не убийца.

– Кто еще будет закапывать труп?

– Тот, кто пишет письма. Помнишь дословно третье?

– Все помню. «Леон! Посылаю тебе свой привет и желаю житья долгого, с шампанским и усмешечкой. Какой тяжелый серый камень. Ты помнишь? Все помнишь? Тяжелый, серый. Остаюсь навеки твоя Марго».

– Ты вообще шампанское не пьешь.

– Это выражение Прахова, использованное мною в романе. Кто-то из слушателей запомнил.

– Кто?

– Садист. От этих писем несет больницей.

Коля стоял по колени в яме, опершись на лопату; красивое чистое лицо, подсвеченное снизу гаснущей в водах зарей, искажалось то ли усмешкой, то ли плачем, то ли страхом. Красивое и страшное лицо одновременно. И так похоже на лицо матери.

– Ладно, ты иди, ты же не веришь… А я докопаюсь.

После паузы я заметил сдержанно:

– Прошлый раз ты слышал милейшего Милашкина: на поминках Прахова мы с ним не расставались.

– Отец, я…

– Да, это жуткие обвиняющие письма. Но твою мать, Коля, я не убивал.

– А кто-то думает иначе.

– Не хочу оправдываться, но человек десять, по меньшей мере, могут подтвердить мое алиби.

– А кто-то думает, например, что ты сделал это утром, до поездки в Москву.

– Надеюсь, таинственный «кто-то» – не ты?

– Не я. Не могу представить тебя убийцей.

– И на том спасибо. Давай сменю… хотя ничего мы тут не найдем.

– Но в первом письме есть намек на озеро!

Я процитировал:

– «Мое белое платье покрылось пятнами, помнишь? И вода их не смыла, ничего не смыла».

– Ну вот, – зашептал Коля лихорадочно, – если ее нашли с камнем на шее у этого берега…

– Кто нашел? – взорвался я, – Кто этот ненормальный?

Мой крик восстановил тишину. В полном молчании продолжали мы нелепую страшную работу; все боялся я, как бы сталь не наткнулась на косточки; все светил фонариком в глубь тесной глиняной ямы; а воображение, вот уже два года не находящее выхода в слове (как зверь в клетке), продолжало свою работу. Водоросли, тина, камыш, какой-то странный рыболов с удочкой из сна, из сказки… вздувшийся труп, белая одежда в крови, охотничий нож в крови… «черна твоя душа и остро лезвие. Ты его точил и точил, точил и точил, помнишь? Остаюсь навеки…» Да, навеки, на дне укромного уголка ада!

– Но я не точил! – вырвалось невольно вслух, и лопата тупо уперлась во что-то твердое.

Прыгающий свет фонарика – вековое, затвердевшее, как железо, корневище…

– На этом месте не может быть могилы, – пробормотал я чуть ли не в счастливом облегчении, выбрался из ямы и сел, свалился на траву. Коля неподвижно стоял предо мной, лица уже не видать в ночном сумраке.

– «Вода ничего не смыла», – повторил он задумчиво. – Почему?

– Вот именно. В озере кровь смылась бы… и под грозовым ливнем тоже.

Платье, нож, камень, вода… Комбинация улик вырисовывалась смутно, как ландшафт в туманной мгле. Если сумка с вещами попала в озеро, то как в нее попал нож?

– Значит, убийца вынул нож из раны? – спросил я вслух себя самого.

– О чем ты говоришь?

– Чтоб кровь не натекла, этого нельзя было делать, понимаешь? Но упоминаемые в письмах пятна и отпечаток пальца на картине свидетельствуют, что убийца об этом не знал.

– А ты откуда знаешь?

– От Василия.

– Ты разобрался с его женщиной?

– Ольга Бергер – довольно известная поэтесса. В ЦДЛ ей стало дурно, он отвез ее домой и откачал, так сказать.

Мы оба с искусственным оживлением перекинулись с «ямы» на «загадку Дома литераторов».

– Почему он скрыл от тебя? У них любовь?

– Да, я почувствовал. Васькина любовь – это необыкновенная жалость ко всему живому и страдающему.

Я пошевелил затекшей ногой, в яму посыпалась глина. Невыносимо было здесь оставаться, и уйти невмочь – словно бросить развороченную дорогую могилу.

– Давай закопаем яму?

Коля принялся за работу, я держал светящийся фонарик.

– Чего ж ученик здесь шастал… он якобы видел черного монаха.

Коля вздрогнул.

– Здесь?

– У нас в саду в вечер несостоявшегося свидания.

– Я уверен, что оно состоялось, – холодно процедил он. – Не понимаю, почему ты его щадишь. С такой безумной экзальтацией…

– Монаха он, может, и не придумал. Ко дню рождения Марго подарила мне экзотическое одеяние – настоящая монашеская хламида.

– Думаешь, ее надел убийца?

– Это мое предположение. Юрий уверен, что и Прахова напугал черный монах.

– Погоди! Ведь концовку романа ты сам придумал. О ней же никто не знал?

– Никто.

– Значит, никто не смог бы подыграть. Вот после чтения – да.

– Я уже ни в чем не уверен. Кто-то проявляет нездоровый интерес к рукописи.

– Но разобраться в твоем почерке!

– Есть такой специалист по моему будущему наследию – Григорий Петрович Горностаев.

– И он тайком прочитал еще тогда, до твоего дня рождения?

– Это невозможно. Вся соль в том, что сцену смерти я закончил одновременно со смертью Прахова. Мы с убийцей действовали синхронно.

– Так не бывает.

– Так было.

– Пап, я все думаю над кульминацией, как ты выразился. И не понимаю главного. Что бы ни случилось со стариком, что бы мама там ни видела, это не было убийством. Так за что она погибла?

– Может, явилась свидетельницей кражи церковных ценностей, например. Ты бережешь свою девочку, не можешь ее разговорить и помочь мне. Или ты ее боишься?

– Кого – Машку? Не смеши.

– А тебя не смущает, что она – наследница Прахова?

– Это, – он подчеркнул, – меня не смущает.

– Что-то другое? Что?

Коля молчал.

– Коля, ты-то хоть будь со мной откровенен!

– А ты со мной откровенен?

Тут я облился холодным потом, благословляя ночную тьму, и – была не была! – спросил хрипло:

– На что конкретно ты намекаешь?

– На твой роман.

Ну, «в зобу дыхание сперло»!

– Какой роман?

– О Прахове.

– Ничего не понимаю!

– Да ну? – Тут сын как будто сжалился и переменил тему (постыдная исповедь опять сорвалась): – Она сказала, что получила урну с прахом прадеда, она его называет дедушкой, в крематории и закопала в земле того монастыря.

– Закопал Юра, знаешь?

– Наш пострел везде поспел. Машка ни в чем таком не замешана.

– Сомневаюсь.

– Да где бы они сожгли второй труп? – спросил он шепотом.

«Замешана» – «не замешана», а мыслит в том же направлении, что и я. Три древнейших стихии: вода, земля, огонь. «Огонь сильнее», согласен, но в наших условиях и «сложнее», если можно так выразиться.

– Камень я беру с собой, – сказал Коля.

– Да, конечно. Может, это улика, может, кто и клюнет. Уже в полной тьме зашагали мы по рыбацкой тропинке, нащупывая направление в тусклом свете фонарика. Шли долго – да, километра два, не меньше – и молча. Уже на нашей улице я спросил:

– Коля, а как ты все-таки наткнулся на камень? Ученик тебя на след навел?

– Может быть. Правда, в тот момент я о нем не думал.

«А о Марии?» – хотел я уточнить, припоминая его рассказ о позапрошлогодних событиях: побежал звонить дяде Васе, вернулся, Мария на той стороне напротив мостков. Русалка. Хотел, да расхотел. Беда моя в том, что ни с кем я не могу быть откровенен до конца – по их ли вине, по своей ли, – не могу.

А тяжелый серый камень я водрузил на свой письменный стол в кабинете, боясь, надеясь и воображая: кто-то войдет, увидит – и я непременно почувствую смертный страх его, энергию разрушения, азарт убойной охоты.

Глава 15

Я миновал заросли шиповника (впрочем, какие заросли – все брито-стрижено), Аллочки нет, поднялся на крыльцо, позвонил. Дверь открыл издатель в домашнем виде, в тапочках, небрит, седоват. Чем он берет женщин, черт? Надо думать, сугубо мужскими достоинствами, этакий интеллектуал-хищник.

– Доброе утро. Ты свободен?

– Доброе. Я по воскресеньям дома работаю.

– Намек понял. Я тогда с Аллочкой пообщаюсь.

– Ей нездоровится, – Гриша подумал. – Готов уделить тебе полчаса.

Это сказал большой босс, с солидным достоинством. А когда-то, студентами Литинститута, в общаге вместе пропадали, делились последним рублем, последней пачкой сигарет… Бедная счастливая юность со жгучими спорами до рассвета, стихами и застольями, и надеждами, надеждами…

Прошли в кабинет: попросторней моего и письменный стол побольше, а вместо стеллажей – застекленные шкафы с присборенными розовыми шторками изнутри, целый угол занимает новейшая японская техника. На какие шиши, хотелось бы знать…

Уселись в кресла, закурили, Гриша спросил устало как-то и суховато:

– Концовку принес?

Я разозлился отчего-то и заговорил официально:

– Григорий Петрович, из достоверных источников мне стало известно, что я рогоносец.

Он усмехнулся.

– Сочувствую, Леонтий Николаевич, но помочь ничем не могу.

– В какой-то мере можешь искупить. Потому что это лестное звание я заслужил и благодаря тебе.

Непроницаемое ироническое лицо. Я всегда подозревал, что Гриша – сильный противник (достаточно вспомнить темпераментные, нередко уничтожающие его статейки), но когтей друга на собственной шкуре еще не испытывал.

– Ну, было, каюсь, – он улыбнулся. – Господи, неужели тебя волнует то, что было двадцать пять лет назад? Ты ж ее у меня и отбил.

– Оставим студенческие страсти. Источники этой пикантной информации у меня совсем свеженькие, с писательским душком.

Зеленые глаза за стеклами блеснули; я понял, что Милашкину у Горностаева не печататься. Но совесть моя не затрепетала, потому что ни при какой погоде Гриша секретаря печатать бы не стал.

– Господи! – вновь упомянул он Божье имя всуе. – Артур… Конечно!

– Ты ему, кажется, чем-то обязан?

– Это к делу не относится. Леон, ничего такого не было, клянусь!

– А что было?

– Я купался вечером на озере, как обычно.

– Когда?

– Позапрошлым летом, дату, естественно, не помню. Появилась Марго.

– У вас было свидание?

– Да ну! Возвращалась со станции, из Москвы. Ну, посидели, поболтали… – Он помолчал, потом добавил: – Посмеялись. Помню, действительно, Артур с очередной своей пассией проходил. Девочка – майская заря. Как он таких на старости лет…

– Вы на пляже смеялись?

– На пляже. Почти. Чуть в сторонке.

– В кустах, значит?

– Леон!.. – Он засмеялся.

– Я говорю: в кустах?

– Ну, рядом рос куст.

– Какой?

– Ну, знаешь!.. Ну такой: с маленькими листиками, в розовых цветочках.

– Наверное, бересклет.

– Да какая разница?

– Мне нужно знать место, где вы встречались.

– Да не было этого!

– Ты любил Марго?

Большой босс снял очки и принялся протирать стекла пальцами. Потом сказал ее фразу, которая так потрясла сына:

– Я любил любовь.

– Ты! Грязная скотина…

Он вдруг рассмеялся; от этого смеха у меня мурашки поползли.

– Любил, Леон. В прошедшем времени. Все кончено, с этим все покончено.

– Тебя так поразила ее смерть?

– Меня поразил твой роман.

– Не только тебя, – я пристально наблюдал за ним. – В вечер исчезновения Марго к нам в сад явился черный монах.

– У тебя была галлюцинация?

– Я в это время набирался за упокой Прахова. Но некто монаха этого видел.

Горностаев вздрогнул.

– Этот ряженый убил Марго?

– Ишь ты, точное какое словечко подобрал. Во что нарядился ряженый?

– Я тебя не понимаю, – отрубил он угрюмо.

– Не понимаешь? А скверный почерк мой понимаешь, а?

– Как старый литератор, как издатель, наконец, я действительно поднаторел во всяческих скверностях.

– Поднаторел. Ведь ты лазил в мой сундучок.

– Нет!

Любопытно, что мое странное заявление его не удивило, не возмутило.

– Лазил. Ты прошлый раз проговорился: «Остальные рукописи у тебя перепечатаны». Откуда такая осведомленность?

– Да обычное предположение. Любой профессионал, окончив вещь, возится с нею, лелеет, любуется, никак не может расстаться.

– Заткнись! Ты подложил туда коричневую тетрадь. Что доказывает твоя фраза: «Огонь сильнее». Ты сжег три страницы… или хуже?

– Что хуже?

– Труп.

– Ты настоящий писатель, Леон, фантаст, – Гриша вдруг как-то успокоился. – По старой дружбе я тебе простил «скотину», ты не в себе… но «убийцу»… не советую!

– Ты мне еще будешь советы давать?

– А вот скажи – только честно: ты ни разу в жизни не испытал внезапного бешеного влечения?

– Аленьку твою я не совращал.

– Да не было ничего! Сплетник этот старый…

– У Милашкина есть неизданные вещи, – не вовремя вспомнил я. – Он интересуется…

– Графоманов не печатаем.

– Почему два года назад, как ты говоришь, твои похождения кончились?

– Другим делом занялся. Другой азарт захватил.

– Азарт требует денег.

– Продал душу дьяволу, – Гриша усмехнулся.

– Почем заплатили?

– Я все вернул.

– Кому?

– Дьяволу.

После последних реплик что-то стронулось между нами, сдвинулось, изменился настрой.

– Ты бывал у Марго в спальне?

– Нет!

– Там было душно, когда мы с сыном вошли, – заговорил я медленно, силясь понять, что изменилось. – Душно и асимметрично.

– Что-что?

– Картина чуть сдвинута. Ты ее знаешь?

– Кого?

Гришу я все-таки знал, и знал, что он на пределе.

– Великий отрок и черный монах под деревом, с драгоценным ларцом.

– А, Нестеров.

– А между ними на траве бледно-красное овальное пятно.

Он ни о чем не спросил, словно мы перешли в иной мир (не в задушевно-студенческий, о нет!), в иной, где все ясно без расспросов.

– Было душно, и пахло «Каберне».

– Женщины пили на дне рождения, – продолжил он, как в гипнозе.

– Этот запах заглушил кровь. Я не знаю, как она пахнет.

– И я не знаю.

– Знаешь. И еще ковер. Ковер, помнишь? Светло-красный, с бордовыми цветами. Как на гробе Прахова – крупные георгины. Пятна почти не видны…

– Не видны, – повторил он зачарованно.

– …То ли вина, то ли крови. Для криминальной экспертизы нужен труп. Но если его сожгли, то уже не разгадать загадку. А около меня, где-то совсем рядом, убийца – дразнит, издевается, хочет свести с ума.

– Кто это? – закричал Гриша, разрушив зачарованность, и я ответил сухо, «по протоколу»:

– Тот, кто украл рукопись, сжег концовку и стер кровь с картины.

Дверь распахнулась, на пороге возникла Аллочка в длинном, до полу, мрачном халате вроде моей похищенной хламиды. Несвойственным ей аффектированно-театральным жестом она прижимала ладонь ко лбу.

– Моя жена вновь дала о себе знать, – сообщил я громко и бесстрастно. – Она подбросила в спальню сережку. Голубенькую, чешского стекла.

– Голубенькую? – переспросила Алла и бессмысленно улыбнулась. – Серьги и ожерелье, помню. Ужасно шли к белому платью из шифона. Что-то невинное, девичье, правда, Гриша?

– Белое платье еще не всплыло, – вставил я. – Оно в пятнах.

– Заткнитесь вы оба! – не выдержал муж. – Аленька, спать, ты не в себе! – Вскочил, схватил ее за руки.

– Не хочу, отстань!

Она вырвала руки и тяжело прислонилась, привалилась к книжному шкафу у двери: застекленная верхняя половина звенела и подрагивала. Алла говорила несколько бессвязно:

– Она была одета в шифоновое платье, с широким голубым поясом, завязанным бантом… и чешский гарнитур… голубенький, прозрачные стекляшки…

– Когда? – прервал я жуткий лепет.

– В беседке. Мы говорили про шиповник…

– Господи, когда?

– Тогда! Примется или нет. Принялся. А ты читал роман про черного монаха, разве не помнишь? – Она засмеялась, хитренько поглядывая. – С этого романа все и началось, разве не помнишь? Коричневая большая тетрадь, без трех страничек. Я помню. Я пила «Каберне».

Теперь я понял очевидное: матушка вдрызг пьяна – и перевел дух. Гриша тайно страдал. Ну и черт с ним! Мне нужна правда про эту парочку. Я поднялся, уступая кресло.

– Садись, дорогая…

– Отстань! Не хочу.

– Аленька!..

– Отстань! – взвизгнула она с такой злобой к мужу, что он даже вздрогнул.

– Леон, она больна. Ты бы шел…

– Не больна! Не делай из меня сумасшедшую! Он хочет, чтобы я спятила, давно хочет…

– Как «давно»? – Я вошел в роль «сыщика».

– Не скажу, ишь какой хитренький!

– Аленька, голубчик, пойдем поспишь…

– Не пойду! И ты больше не пойдешь.

– Куда? – заинтересовался я.

– На свое озеро. Сегодня все удочки переломаю.

– Да разве Гриша рыболов?

– Это проклятое озеро его зачаровало.

– Люблю воду, ничего страшного. Я – «рыба» по рождению, мартовский…

(«Кот!» – добавил я про себя.)

– …на утренней зорьке посидеть, на вечерней поплавать, – продолжал несчастный муж лепетать в стиле Аллочки. – Безо всех, ото всех, наедине с Богом…

«С дьяволом!» – поправил я про себя, и подумалось в смятении: «Мой рыболов из сна!». Тут наконец с громогласным подтверждением рухнула верхняя половина шкафа. Аллочка успела отскочить и, кажется, несколько протрезветь. Мы втроем так и замерли.

– Уходите оба! – приказал Гриша в сдержанном бешенстве.

Но мы, конечно, бросились поднимать неподъемный шкаф, битком набитый, как тут же выяснилось, папками – две из них выпали наружу и валялись в битом стекле.

– Гриш, надо вынуть все, – выговорила Аллочка робко, – иначе не поднять.

Я с любопытством посмотрел на обложку серой объемистой папки. «Григорий Горностаев, – было выведено четким, в отличие от моего, чеканным лиловым почерком. – Чаша терпения. Роман. 1980 год», – и не мог скрыть удивления.

– Все эти папки – твои…

– Каждая вещь – в пяти экземплярах.

– Так ты пишешь прозу?

– Почему бы нет?

Действительно, почему? Учились мы в одном семинаре на отделении прозы: потом я пошел в театр, а он в критику.

– Но почему тайком? С твоими возможностями…

Гриша, не отвечая, с остервенением запихивал папки в лежащую боком на полу половину шкафа. Я затронул слишком деликатные струны, наступил на пресловутую любимую мозоль… Очень любопытно, очень! Такие глубины открылись вдруг через двадцать-то пять лет.

Аллочка, сыграв роль «каменного гостя», удалилась, пошатываясь. Ученик: «Она вышла в горе, ломая руки, я почувствовал ее страдание». Господи, чем живут эти двое, какие фантазии осеняют его на розовом рассвете или над черным омутом? И почему пьет она? Откуда, наконец, взялись денежки на частное издательство?

Средь всего этого разора и дребезга Гриша сел в кресло, закинул ногу на ногу и закурил. Я поддержал – все молча, остро ощущая пропасть, провальчик в тайну ночную, маниакальную. «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед». Этим «винам», боюсь, не настанет; боюсь, прогоркли.

Гриша заговорил со спокойной иронией:

– Я слишком люблю русскую литературу, чтобы обременять ее… Нет, серьезно: как профессионал я ощущаю недостаток своих вещей. Пока что. Всему свой черед.

– Какой недостаток?

– Тайны.

Четко и профессионально он определил результат настоящего творчества – «тайна». Нечто не от мира сего.

– У тебя этого много? – Я кивнул на поверженный шкаф.

– Кое-что есть.

– Интересно, какую прозу пишет блестящий критик.

– Я же сказал, не блестящую. Пока что. Мне хотелось бы, – произнес он с неким пылом, – открывать собственные потаенные миры, а не блуждать, подсчитывая просчеты, в чужих.

– Ты создал свой реальный мир – издательство.

– Мне этого мало, – обронил он сдержанно и закрыл тему: – Аленька больна, поэтому – будь снисходителен – иногда перебирает.

– Что с ней?

– Давление подскакивает, ну, коньяк расширяет сосуды.

– Что ж вы скрывали? Тут необходим Василий.

– А, что может медик.

– Он – почти невозможное, выхаживает почти безнадежных.

– Отец ваш умер, Татьяна умерла.

– Он в параличе, у нее рак легких. Василий сделал все, что мог, протянул сколько мог.